Онлайн библиотека PLAM.RU


Самиздат и тамиздат

Чуть выше я упомянула о дефиците свободы слова… Не могу не рассказать здесь несколько забавных эпизодов, связанных с запрещенной литературой.

Один переводчик взялся вместе с мамой переводить толстый австрийский роман «Волчья шкура». В день, когда он должен был сдавать в издательство свою часть, он признался, что ничего практически не сделал. Скандал был грандиозный, и его часть поделили между мамой и мной. В работе над «Волчьей шкурой», все, наконец, убедились, что я перевожу сама, а не мама за меня, как многие думали. Редактор, Инна Николаевна Бобковская раз в два дня приезжала к нам и забирала мамин кусок и мой, сделанный от руки. Работа была сумасшедшая, мы с мамой сидели каждая в своем углу и с утра до ночи переводили. В какой-то момент мама взмолилась: «Инна Николаевна, дайте хоть денек передышки, помыться толком некогда!». На что Инна Николаевна испуганно закричала: «Девочки, умоляю, не мойтесь!».

Но это лишь преамбула. Этот переводчик, чтобы вымолить прощение мамы принес нам рукопись книги Солженицына «Бодался теленок с дубом». Мы все по очереди прочли книгу, в которой впервые упоминался «Архипелаг Гулаг». А время, напомню, было суровое – конец 1971 года. Разумеется, мы понимали, что говорить об этом можно лишь с самыми проверенными людьми, к числу коих принадлежала и мамина подруга Татьяна Аркадьевна. Как-то она зашла к нам и мама ей сказала: «Таня, мы тут прочли одну книгу, где Солженицын так тепло пишет об Асе (имелась в виду Анна Самойловна Берзер, редактор „Нового мира“)».

А дальше начала развиваться поистине детективная история.

На другой день позвонила Ася. «Тата, – сказала она, – мне нужно с вами увидеться»…

– Не понимаю, Ася что-то темнит, мне все это не нравится, – заявила мама после разговора.

Не помню уж, что еще было, но в какой-то момент, я положила рукопись в хозяйственную сумку, сверху пустые молочные бутылки и ушла из дома. Мы боялись обыска. Я решила, что пойду в кино. Посмотрев какой-то фильм, и еще пошлявшись по городу, я позвонила домой. Мама довольно веселым голосом потребовала, чтобы я немедленно возвращалась. Мы тогда жили на Самотеке.

– Иди, посмотри, кто у нас… – шепнула мама, открыв дверь.

Я вошла в комнату. За столом возле елки (был канун православного Рождества, 6 января 1972 года) сидел высокий мужчина со шкиперской бородкой, в ярком красивом свитере. Ну какая девушка из интеллигентной семьи могла бы в те годы не узнать Солженицына! Я обалдела. А Александр Исаевич взял у меня экземпляр рукописи, осмотрел его и произнес: «Понятно!

Вы не могли бы вызвать сюда человека, который дал вам эту рукопись!».

Я бросилась к телефону.

– Н.Н., вы можете сейчас к нам приехать, срочно?

– Что-то случилось? – быстро спросил он, много лет отсидевший в лагерях.

– Да.

– Папа и мама в порядке?

– Да.

– Хорошо, еду.

Едва он появился, как Александр Исаевич ушел с ним в другую комнату, и они минут десять о чем-то шептались. Потом Александр Исаевич попросил меня проводить его до остановки трамвая.

Когда я вернулась домой, все сидели потрясенные. Солженицын произвел на нас грандиозное впечатление.

Прошло месяца полтора или два, не помню уж. Возвращаюсь я откуда-то, и вижу, что папа сидит у меня в комнате, а я этого ох как не любила, папа со своим немецким педантизмом вечно наводил порядок у меня на столе, и я потом ничего не могла найти. Мне в моем беспорядке было куда легче ориентироваться.

– Пап, ты почему тут сидишь?

– А у меня в комнате Александр Исаевич! Я решила, что ослышалась.

– Александр Петрович? – это был один из наших собачьих знакомых.

– Да нет, Александр Исаевич, – таинственно усмехаясь, повторил папа.

– Но что он там делает?

– Записывает на магнитофон свою Нобелевскую речь! Он вспомнил, что у нас тихо и уединенно, вот и зашел неожиданно.

Вскоре появился и сам Солженицын все в том же свитере, убрал в рюкзак магнитофон и, категорически отказавшись от обеда, ушел. Через некоторое время через ту же Анну Самойловну он передал нам текст Нобелевской речи, напечатанный на машинке со своим автографом и роман «Август Четырнадцатого» тоже с автографом. Потом, прочитав «Теленка», изданного на Западе с позднейшими комментариями, я увидела, что Солженицын упомянул об истории с рукописью не называя, правда, имен, но в весьма, я бы сказала пренебрежительном тоне, хотя вполне понятно, что если бы его тогда засекли, у нас могли быть большие неприятности. Но мы для него были просто обывателями, не включенными в его яростную борьбу.

Уже позднее, когда один наш друг-немец привез «Архипелаг Гулаг», с этой книгой было связано два весьма характерных для тех лет случая. Как-то ночью, часа в два, когда все давно спали, раздался звонок в дверь, громкий, настойчивый. Я выскочила в прихожую, и увидела, что мама в ночной рубашке мчится в сторону кухни, прижимая к груди опасную книгу.

Я дрожащим от ужаса голосом спросила:

– Кто там?

– Кать, пусти, а то меня жена выгнала…

Это пришел мой в дымину пьяный друг Саша, который где-то напился и жена не впустила его в квартиру.

Как говорится и смех, и грех!

Я потом спросила маму, зачем она мчалась на кухню. – Если что, я бы выкинула книгу в окно.

Второй случай с той же книгой я описала в «Трех полуграциях». Там историю рассказывает Алиса. Напомню вкратце. Я должна была перед отъездом в Эстонию, забрать книгу у Натальи Григорьевны Касаткиной, прекрасной переводчицы, и отвезти Вильгельму Вениаминовичу Левику. Родители уже уехали, а у меня гостил Петя Гейбер. Я поехала на улицу Черняховского, взяла книгу и вышла на Красноармейскую, чтобы поймать такси. Ехать с ней в метро я не решилась.

И вдруг кто-то хватает меня за предплечье со словами: «Думаете, вы совсем убежали?». Похолодев, я подняла глаза. Передо мной стоял дядька в черном костюме, белой нейлоновой рубашке и черном галстуке (а был жаркий летний день) и гнусно ухмылялся. Что я ощутила может понять только тот, кто это пережил. Но, видимо, в момент крайней опасности и впрямь обостряются все чувства, и я вдруг поняла: он просто пристает ко мне, кадрится и ничего больше. Я двинула его локтем в бок, он охнул и выпустил мою руку, а я со всех ног понеслась по проезжей части, пытаясь поймать машину. Одна их них подобрала меня. Дома я все рассказала Петьке. И хотя ничего ведь не произошло, нас обоих весь вечер била дрожь. Кажется, Петька не очень поверил моей интуиции, и на другой день поехал сопроводить меня до квартиры Левика. И когда с опасным грузом было покончено, мы с ним пошли и напились. Так мы жили… Сейчас это кажется забавным пустячком, но тогда на нас словно повеяло холодом галактики.

Петя уехал в 1987 году, как только чуть разжали тиски. Я провожала их в Шереметьево, и когда настал момент прощаться, сказала со свойственным мне оптимизмом:

– Я уверена, что мы еще увидимся в этой жизни, но… мы уже не увидимся молодыми.

Нам было по сорок лет и мы чувствовали себя еще вполне молодыми.

И я как в воду глядела. Мы увиделись лишь в 2002 году, когда они с Ланкой приехали в Москву. И Петька напомнил мне ту мою фразу. Прошло пятнадцать лет, в течение которых мы не теряли друг друга из виду, и Петька из-за океана помогал мне, когда было совсем плохо, помогал чем мог, причем без всяких просьб с моей стороны, по собственной инициативе. И это дорогого стоит.

Я вообще очень высоко ценю дружбу и верю, кстати, в дружбу между мужчиной и женщиной, вопреки распространенному мнению о том, что это невозможно. Еще как возможно! И подруги тоже не обязательно соперницы. Просто друзей надо уметь выбирать. Наверное, я очень счастливый человек. Те люди, которых я считала своими друзьями, так сказать, первой очереди, меня не предавали.

Но что-то я ударилась в патетику, вернусь к земным радостям.

Петя с Ланой, приехав в Москву, с удовольствием ходили по ресторанам и меня тоже водили. Они приехали подготовленными, с целым списком заведений, которые следует посетить. И не были разочарованы, а они, можно сказать, в этом деле доки, ездят по всему миру.

Должна заметить, что где бы я ни была теперь, я могу с гордостью утверждать, что московские рестораны ничем не хуже, а зачастую и куда лучше зарубежных, по крайней мере, мне так кажется. А когда-то в советские годы попасть в ресторан, например, в Москве было огромной проблемой. В связи с этим вспоминается характерный случай: Галя Филимонова защитила диплом на химфаке Московского университета, и мы решили отметить это знаменательное событие в ресторане, днем, поскольку в те годы двум девушкам пойти вечером в ресторан было неприлично. Но днем нам тоже это не удалось. Мы не попали ни-ку-да! Всюду натыкались либо на спецобслуживание, либо на санитарный день, либо на что-то еще, столь же непреодолимое. Куда мы только ни совались, но все напрасно. А ресторанов тогда было мало… В результате мы поехали ко мне и пили грузинское вино с бутербродами. А зачем, собственно, детям галактики нужно много ресторанов? Обойдутся. Вот нам и пришлось обойтись. Однако, бывая в ресторане сейчас, мы обязательно вспоминаем защиту ее диплома, которая, собственно, только этим обломом и запомнилась, ибо Галя давно оставила свою первую профессию. Галка одна из «трех полуграций». Вторая – Ольга Писаржевская, ну а третья, собственно, это я. Только не ищите биографических совпадений, их там почти нет, все дело в характерах и нюансах.

Постепенно на наших кухнях стало появляться новое и вполне по тем временам – конец семидесятых, начало восьмидесятых – экзотическое блюдо, пицца. Сейчас, когда пиццу можно встретить на каждом шагу, мне на нее и глядеть неохота, а тогда я с удовольствием ее освоила, тем более, что любое блюдо с тертым сыром кажется мне вкусным. Я тогда даже не утруждала себя приготовлением теста, покупала слоеное в кулинарии, раскатывала и наваливала на него все остатки, что были в доме, посыпала сыром и в духовку. Тогда это имело успех. И обязательно я старалась добавить маслины. Мы с папой их очень любили, а мама в рот не брала. Когда-то, в моем детстве, маслины продавались в рыбных магазинах и отделах, черные, сморщенные, но все-таки довольно вкусные. Как-то в конце семидесятых мне попалась пятикилограммовая банка не то греческих, не то испанских маслин, и я ее купила (сколько лишнего мы иной раз покупали, просто из страха, что потом не будет), с восторгом приволокла домой, и мы с папой ликовали. Однако быстро выяснилось, что нам это количество никак не одолеть и я стала банками раздавать этот дефицит всем друзьям и знакомым. Подобная жадность была свойственна детям галактики. А вдруг завтра не будет? А если у вас вдруг завалялось несколько маслин или оливок, то могу посоветовать, как их употребить с пользой и удовольствием.

Возьмите творог, разомните вилкой, добавьте совсем немного сметаны, оливки или маслины нарежьте как вам понравится, конечно, для этой цели лучше подойдут маслины без косточек, добавьте в творог, слегка посолите. Можно добавить еще немного грецких орехов или миндаля или кураги или просто зелени, словом – простор для фантазии…30

Впервые я попробовала маслины в доме маминой подруги, еврейской писательницы Ширы Горшман. Это была талантливая, и очень оригинальная женщина, острого ума, со злым языком и весьма причудливой и трудной судьбой. Совсем девочкой она уехала из Литвы в Палестину, очень рано родила первого ребенка, потом вернулась в Союз, где попала в еврейскую коммуну в Крыму. Оттуда ее увез, влюбившийся в нее московский художник Михаил Ефимович Горшман и тем самым спас от ареста – всю коммуну вскоре посадили. У Ширы Григорьевны было четверо детей, но одну дочь она потеряла в буквальном смысле этого слова, на дорогах войны. Одна из дочерей Ширы Григорьевны, Шлоймита, Суламифь, стала женой Иннокентия Смоктуновского, и он звал ее Соломкой. И в связи с этим вспоминается весьма характерная для тех лет история.

Ольга Писаржевская поделилась со мной, можно сказать, самым дорогим – блатом в Смоленском гастрономе. Там, в отделе заказов, работала некая Маша, которая за три рубля «формировала» заказ, состоявший в основном из дефицита. Это была маленькая, толстенькая, вполне симпатичная женщина, которая звонила и говорила:

– Наталия Семеновна, заказик будем брать?

– А что там, Машенька? – интересовалась мама.

– Ну, ветчинка хорошая есть, колбаска копчененькая, икорка, рыбочка красненькая…

И все в таком роде. А однажды она спросила: «Височки брать будем?».

– Какие височки? – удивилась мама.

Оказалось, виски! Конечно, мы не отказались от такой экзотики, и хотя напиток никому особенно не понравился, но бутылка, как ни смешно, сохранилась у меня до сих пор, несмотря на многие катаклизмы – переезды, ремонты, пожар. Я держу в ней уксус.

Так вот, с этой самой Машей мы познакомили Шлоймиту. И однажды, если не ошибаюсь, дело было перед Майскими праздниками, Маша позвонила и велела явиться за заказом к половине седьмого утра и ждать не у дверей как обычно, а у входа в метро. Такое бывало почти всегда в праздники. И там в эту дикую рань я встретила Шлоймиту Михайловну, жену, наверное, самого знаменитого артиста страны. Мы вдвоем стояли у метро в ожидании продуктов, пусть даже остродефицитных, и в тот момент, кажется, даже не осознавали всю степень унижения. Мне могут сказать, что можно было бы обойтись. Конечно, человек в принципе может обойтись без всего, кроме воздуха, воды, куска хлеба и клочка ткани… Но зачем и почему, собственно, работая, существуя в определенных социальных условиях, он должен это делать? К тому же хотелось и самим что-то вкусное съесть и гостей порадовать. Мы в те годы часто принимали гостей и сами в гости ходили, нужно же чем-то согреваться на ледяных просторах галактики…

А Шира Григорьевна после перестройки уехала в Израиль и даже умудрилась выйти там замуж! Ей было уже за восемьдесят.

В связи с нею вспоминается моя первая поездка в Израиль. Это отдельная большая страница в моей жизни, я еще напишу о ней, а сейчас история, связанная с Широй Григорьевной. Ее сын перед моей поездкой дал мне какую-то книгу для матери и сообщил телефон. Разумеется, едва приехав в Тель-Авив, я стала звонить, но по этому номеру никто не отвечал, никогда. Моя подруга Люба, у которой я жила, обещала узнать, как найти Ширу. И вот мы с Любкой поехали на экскурсию в Иерусалим, а так как дело было в Песах, то нам объявили, что нас примет вдова знаменитого скульптора, погибшего от рук ортодоксов – они в субботу натянули веревку через дорогу, а скульптор на большой скорости ехал на мотоцикле и разбился насмерть. Мастерская находилась в центре Иерусалима и была вырублена в скале. Там нас чем-то угощали и устроили маленький концерт. Пела группка девушек с чудными голосами на иврите, и на идиш. И на бис вдруг одна из девушек говорит: «Я спою вам песню, которую нам подарила одна старая писательница, приехавшая из России». И запела колыбельную, которую Шира пела мне, когда жила у нас в Пахре. После концерта я подошла к певице и спросила, не Ширу ли Горшман она имела в виду? Оказалось, что да, ее! Увидеться с Широй, увы, не пришлось, но книгу я передала.









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.