|
||||
|
|
Доктор Баренблат и другие Я довольно рано начала готовить и вовсе не из любви к кулинарному искусству, а от суровой необходимости. Мама заболела брюшным тифом. Услышав этот диагноз, я чуть не померла со страху. Для меня тиф был сродни чуме, холере, желтой лихорадке. Однако удивительный доктор Баренблат, поставивший этот экзотический по тем временам диагноз, заявил: – Ничего страшного, Катенька. Мама будет болеть дома. Что ей нужно? Антибиотики вот по этой схеме, строжайшая диета без малейших послаблений. И гигиена! Туалет мыть хлоркой. Вам с папой пить бактериофаг и через три месяца Наталия Семеновна сможет уже есть жареные гвозди! Положим, жареные гвозди мама смогла есть примерно через полгода, но зато я многому научилась. Диета была и впрямь строгая – все только вареное, протертое, курицу и мясо надо было дважды пропустить через мясорубку и так далее. Сперва я была в панике, я почти ничего не умела, но вскоре всему научилась, а потом мне уже самой стало интересно. Кстати, надо рассказать и о докторе. Это была весьма примечательная фигура. Он умудрился сесть в тюрьму по доносу уже в хрущевскую оттепель. За анекдоты! Разумеется, он и на зоне был врачом, так что о лагерной жизни вспоминал только с усмешкой. Отсидев года два-три, точно я не помню, он не мог вернуться в Москву, жил в Александрове, а в Москву только наезжал. С женой он расстался, в Москве пристанищем ему служила квартира его друзей, которые взяли на себя еще и труд быть его секретарями. Если пациенту надо было связаться с Исааком Григорьевичем, он звонил этим людям, те все аккуратно записывали и передавали доктору, когда тот появлялся. Помню, он ходил в коричневом потертом кожаном пальто, с потрепанным огромным портфелем, лысый как бильярдный шар, очень некрасивый, но стоило ему войти, как все в доме сразу успокаивались, чем бы кто ни заболел. Впервые он появился в нашем доме из-за меня. На меня напала странная хворь – по несколько месяцев держалась высокая температура. Меня затаскали по врачам, каких только абсурдных диагнозов не ставили, и лишь Исаак Григорьевич разобрался в чем дело – в результате перенесенной инфекции произошло расстройство терморегуляции. И он меня вылечил. Мама всегда кормила его обедом, он подолгу у нас сидел и говорил, не закрывая рта. Уходя, он еще час стоял в пальто в прихожей, но наконец произносил сакраментальную фразу: «Врач нужен больному как воздух, но если воздух входит и не выходит, больной умирает!». И с этим удалялся. Итак, мама лежала с тифом, мы с папой плясали вокруг нее, а поскольку до Баренблата мы вызывали врача из поликлиники Литфонда, то эта дама, определившая у мамы просто расстройство желудка, при повторном визите пожурила ее: – Наталия Семеновна, ну стоит ли из-за легкого колита укладываться в постель? Конечно, очень трогательно, что семья так за вами ухаживает… Мама не выдержала: – А знаете, есть предположение, что это брюшной тиф! – Ха-ха-ха! Какая глупость! Кто это сказал? Брюшной тиф можно определить только в стационаре! Просто смешно! С этим она удалилась. Но у мамы была подруга Татьяна Аркадьевна Смолянская, которая усомнилась в диагнозе Баренблата и потребовала, чтобы ее дочь Наташа, работавшая в Мечниковском институте, все-таки сделала анализ. Мама спросила Баренблата, надо ли его делать, на что тот обиженно сказал: – Мне – не надо, если вам надо – делайте! Был сделан посев, и диагноз подтвердился! – Исаак Григорьевич, ну как вы догадались, что это тиф? – наивно спросила мама. – Голубушка, я ведь врач, а не глав врач! Я в Гражданскую работал в тифозных бараках! К счастью, вскоре Исаак Григорьевич вернулся в Москву, купил квартиру, женился на хорошей женщине. Помню как-то под Новый год, в начале шестидесятых, Москву как метлой вымели, в магазинах вдруг ничего не стало! Вообще! Это продолжалось не долго, но выпало как раз на Новый год. У нас в доме как-то ничего не было, а пришедший тридцатого Исаак Григорьевич вдруг как дед Мороз достал из своего портфеля большущий кусок красной рыбы, не семги, конечно, кеты. То-то было радости! Исаак Григорьевич всегда выписывал очень много лекарств. Если его спрашивали, зачем столько, он говорил: – Я лечу не болезнь, а человека. Вот это средство хорошее, сильное, оно поможет, но у него есть побочные действия, так что эти два призваны побочные действия нейтрализовать, вот так-то! Он был не только прекрасным врачом, но и очень широко образованным человеком, но, например, в кино ходил только на комедии. Помню, я удивлялась: – Как, вы не видели «Пепел и алмаз»? Это же гениальный фильм! – Катенька, я слишком много страшного повидал на своем веку, с меня хватит. Я вообще хочу посмотреть только один фильм, если случайно у вас есть знакомые в Госфильмофонде… Это были «Унесенные ветром», о которых я и не слыхивала тогда. Не знаю, удалось ли ему увидеть эту картину. Так мы жили. Вспоминаю этого человека с огромной нежностью и благодарностью. Таким образом я научилась готовить. И делала те блюда, на которые у мамы просто не хватало терпения. К примеру: вареники с вишнями, я как каторжная лепила их каждое лето для компании своих друзей. Они просто этого требовали, пока я не села на диабетическую диету и не заявила, что таким страданиям подвергать себя не намерена – возиться с варениками и не съесть их? Нет уж, не такая я альтруистка. Им пришлось смириться! Если у вас есть выдержка, терпение и люди, ради которых вы готовы на жертвы, попробуйте и любовь друзей и знакомых вам обеспечена!
Одним из самых обворожительных людей, которых я знала, был Генрих Густавович Нейгауз, знаменитый пианист, великий педагог, среди учеников которого достаточно назвать Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Веру Горностаеву, Владимира Крайнева и многих-многих других. Совсем небольшого роста, с великолепной седой шевелюрой, чуть желтоватыми прокуренными усами, он являл собой воплощение европейского изящества и галантности. Вместе с женой Сильвией Федоровной, плохо говорившей по-русски, несмотря на три десятилетия прожитые в России, он бывал у нас в доме, с большим удовольствием ел мамины блюда и слегка капризным, но очаровательным тоном укорял жену: – Сильвия Федоровна, почему у Таты всегда все так вкусно, а у вас… увы-увы-увы! Сильвия Федоровна не обижалась, она и сама знала, что несильна в кулинарии. Генрих Густавович любил вспоминать, как в самом начале войны его выпустили из тюрьмы, где ему безнадежно испортили руки – он еще играл потом, но уже не так, – он позвонил маме и она, сама курящая, отнесла ему свой запас папирос и какую-то еду. Эти папиросы растрогали его безмерно. Видно, не так много людей решились встретиться с ним тогда. Однажды, возвращаясь домой после концерта его сына, великолепного пианиста и немыслимого красавца Стасика Нейгауза, мы втроем – Генрих Густавович, папа и я, семнадцатилетняя, спустились в метро. Генриху Густавовичу было тогда уже за семьдесят. В вагоне освободилось одно место. – Генрих Густавович, садитесь! – обрадовалась я. – Нет уж, голубушка, это вы садитесь, я как-никак мужчина, я постою! Когда сейчас я, пожилая дама, вхожу к некоторым издателям, никто даже не приподнимет зад. Они, за редчайшим исключением, просто про это не слыхали.  А Стасик Нейгауз – целая страничка в моей юности. Мы познакомились, когда мне было лет пятнадцать. А родители знали его с детства. Все началось с трагикомического эпизода. Зинаида Николаевна Пастернак попросила папу привезти меня в Переделкино на Пасху, чтобы познакомить с ее сыном Леней. Все-таки дочка друга дома… Меня привезли. Лене было года двадцать три, наверное, и он на меня даже не взглянул, зачем ему пятнадцатилетняя девчонка? Зато Стасик, его старший брат по матери, как теперь говорят, сразу положил на меня глаз. Как ни была я тогда наивна и неискушена, но поняла, что понравилась ему. Мне это было лестно. За столом он сел рядом и стал за мной ухаживать. Я смущалась безмерно, тем более, что там же находилась и его беременная жена. На столе было много всяких яств, Зинаида Николаевна славилась как прекрасная хозяйка. И первым делом подали ее гордость – татарский пирог. Я взяла в рот кусочек этого пирога и поняла, что погибла – начинка была из жирнющей баранины, а вернее, из бараньего жира. Проглотить это я не могла, но и выплюнуть тоже. И тут Стасик пришел мне на помощь. Он все понял, налил мне большой бокал красного вина и шепнул: – Выпейте и прополощите рот! Он меня спас! Я проглотила этот ужас. – Я тоже ненавижу этот пирог, – прошептал Стасик и заговорщицки мне подмигнул, преодолев тем самым почти двадцатилетнюю разницу в возрасте. Мне стало с ним легко.  Через несколько лет, в год смерти Зинаиды Николаевны, Стасик и Леня просили моих родителей пожить летом на даче, в маленьком доме, и у нас со Стасиком возник роман, вполне тургеневский, платонический, однако наделавший много переполоха в нашем окружении. Папина сестра Ирина Николаевна, была замужем за родным к братом Бориса Леонидовича, и будучи дамой весьма строгих правил, всячески старалась не допустить развития романа, что ей вполне удалось. Начались сплетни, V пересуды, Стасик в результате ушел в очередной запой и на этом, собственно, роман и кончился. Однако до самой его смерти, несмотря на его довольно бурную жизнь и беспрецедентный успех у дам, всякий раз встречаясь со Стасиком я чувствовала, что он ко мне по-прежнему относится с огромной нежностью. И я тоже вспоминаю его именно с этим чувством. Но в процессе этого романа я стремилась поразить его воображение еще и своими кулинарными подвигами. Особенно он любил мой яблочный струдель. И хотя это довольно канительное дело, я не ленилась ради него печь эти струдели. Расскажу, как это делается.
Стасика обожали почти все, кто с ним соприкасался и, разумеется, все девушки влюблялись в него. Помню, одна моя подруга приехала к нему на стажировку. Она была из другой республики. И я сказала ей: – Смотри, только не влюбись в него! – Уже! – горестно вздохнула она.  Допускаю, что многие из ныне здравствующих дам будут негодовать из-за того, что я пишу о нем в какой-то кулинарной связи, но ведь эта книга мемуарно-кулинарная, жанр обязывает, а не вспомнить такую яркую фигуру просто совесть не позволит. Я многое помню… например, как мы со Стасиком ездили по грибы, как играли в пинг-понг, и в бадминтон, как жарили шашлыки в Эстонии и меня поразило, что он своими вечно заклеенными разбитыми пальцами ловко орудовал шампурами и дровами, как внезапно, без звонка, заезжал к нам на Ломоносовский, как уехав на гастроли по Уралу, звонил из каждого города, помню как были напуганы всем этим мои родители, хоть оба обожали его… А я? Любила я его? Нет, я даже не была по-настоящему влюблена в него, просто мне, двадцатилетней дуре, льстило, безмерно льстило его отношение… Во всяком случае я никогда не жалела, что роман наш не получил развития, ничего хорошего из этого бы не вышло. Но зато у меня осталось множество самых теплых воспоминаний о нем, и портрет Стасика всегда висит у меня в комнате. Пока я не перешла к другой странице своей жизни, вспомню один забавный рассказ Стасика о Сильвии Федоровне. Она сидела на террасе пастернаковской дачи и кормила с ложечки маленькую дочку Лени. Та ела, не сводя глаз со Стасика, который ее очень любил. И когда в очередной раз ложка попала ей в рот, Стасик произнес: «Ам!». – Вас ист дас «Ам»? – осведомилась Сильвия Федоровна. Она была родом из Швейцарии, ее привез в Советский Союз известный дирижер Аносов, но вскоре Генрих Густавович отбил ее у дирижера, и прожил с нею до самой смерти. А так как он превосходно говорил по-немецки, а Сильвия Федоровна, видимо, была не слишком одарена лингвистически, то после многих десятилетий спрашивала: «Вас ист дас „Ам?“.   |
|
||
|
Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное |
||||
|
|
||||
