Онлайн библиотека PLAM.RU


  • «Тогу носить не по понятиям — биксячья какая-то кишка». Писатель Адольфыч о реализме, морали и культовости в ЖЖ
  • Три рассказа Адольфыча
  • Первый погром
  • Одни жиды
  • Святая Лена
  • тема/ литература: новое имя

    «Тогу носить не по понятиям — биксячья какая-то кишка». Писатель Адольфыч о реализме, морали и культовости в ЖЖ

    Одним из главных литературных событий уходящего 2006 года стал киносценарий «Чужая», выпущенный издательством Ad Marginem и читающийся как самостоятельное произведение. Брутальный и стилистически безупречный текст, получивший подзаголовок road action, на самом деле представляет собой портрет 1990-х, точнее, одной из характерных ипостасей той эпохи. Криминальный страт постсоветского социума показан здесь изнутри, с использованием аутентичной бандитской фени и привлечением специфических реалий, известных не всякому специалисту. Точная фиксация живой речи, ничуть не уступающая по качеству опытам Владимира Сорокина, производит ударный эффект в сочетании с динамичным сюжетом, построенным вокруг заграничного трипа четырех рыцарей организованной преступности. Путешествие заканчивается для них катастрофой: причиной ее становятся действия героини, которую планировалось сделать заложницей. Роль «Чужой» в контексте освоения русской прозой новых языков и предметных областей трудно переоценить. Автор сценария, киевлянин Владимир Нестеренко, знаком с описываемым не понаслышке. В его активе — профессиональное устранение локальных проблем альтернативными методами (в частности, рэкет и разрешение конфликтов) в составе соответствующих киевских группировок, а также непосредственное знакомство с местами лишения свободы. Ныне писатель подвизается в качестве редактора узкотематического глянцевого журнала и получает почетный пенсион от бывших коллег по контролю за справедливостью. Настоящая фамилия литератора публике не сообщается (Нестеренко — псевдоним). Пользователям Живого Журнала создатель «Чужой» известен как юзер adolfych (отчество Адольфыч , в отличие от фамилии Нестеренко не являющееся выдумкой, фигурирует также как часть литературного имени). ЖЖ Адольфыча уже давно приобрел культовый статус у определенной части праворадикального сообщества. По просьбе «КМ» в конце декабря я связался с Владимиром Нестеренко по электронной почте. Результатом нашей переписки, продолжавшейся несколько дней, стала нижеследующая беседа.

    (Кирилл Решетников)

    Предыстория «Чужой» в каком-то виде уже фигурировала в пересказе московских журналистов, но не думаю, что она всем известна. Скажите, пожалуйста, как возникла идея этого сценария?

    Идея сценария возникла у моего знакомого, Дмитрия Кузина, проживающего в Лос-Анджелесе, бывшего москвича, выпускника ВГИКа. Он посмотрел «Бумер» (я в то время еще не видел, не слежу и сейчас за новинками литературы, музыки и кинематографа) и захотел снять что-то в Америке, «типа „Бумера“, только по-настоящему». Вот так была сформулирована идея. Из «Бумера» я взял четырех пацанов, которые куда-то едут, больше ничего.

    Кузин — режиссер? Снял ли он что-нибудь в итоге?

    Кузин — режиссер и продюсер, снять у него не получилось, он охладел к «Чужой» и заинтересовался темой Ирака и вообще унасекомливанием Джорджа Буша-мл., президента США. Для него я написал сценарий «Порно для патриотов», про пытки в тюрьме Абу-Граиб, судьба сценария и фильма мне неизвестна. «Чужую» же выложил в открытый доступ в Интернет, где она и пролежала три года, пока не попала благодаря Георгию Мхеидзе на глаза Ad Marginem.

    Я понимаю, что при общении знакомых людей могут возникать любые идеи, и все же сценарий предложили написать именно вам. У вас были предшествующие литературные опыты?

    Да, у меня были предыдущие лит. опыты, в свободном доступе лежали и лежат мои рассказы, пьеска «Светская жизнь» (в Театре.doc вроде бы ея читали под названием «Новый год»), Кузин ознакомился и проникся доверием.

    Вы — автор, идущий исключительно «от жизни», от знания того, о чем пишете, или у вас есть также художественные стимулы — например, написать или придумать лучше, чем кто-нибудь другой?

    Я — реалист, не социалистический и даже не критический, я акын — что вижу, о том пою. Немного, конечно, приукрашивая и слова в предложениях переставляя — чтобы было интересней читателю. Художественный стимул есть — чтобы не пришлось краснеть, точнее — чтобы не вынесли вердикт «балабол». Те люди, мнение которых мне действительно важно, — их примерно пять-семь человек, из лично знакомых, но, допускаю, их больше, просто не знаком. А так, амбиции — «написать лучше всех и т. д.» — я ведь читал в детстве, в школе, в институте и потом тоже читал, пока не обломался, не охладел. Писателей много, среди них присутствуют графы, бароны, маркиз еще один, ученые присутствуют, герои войн и просто гении. То есть — «лучше всехЪ» я не замахиваюсь, пишу как получится и что получится — просто я вычеркиваю много, чтобы не позориться, может быть, поэтому читать не тяжело и объемы невелики. А «лучше кого-нибудь» — здесь я не оперирую, на этом поле. Все, что я хотел доказать себе и окружающим, я доказал в 30 лет, а мне уже значительно больше. Не соревнуюсь, кто лучше и т. д.

    В «Чужой» материал вам известен досконально, а как с тюрьмой Абу-Граиб в упомянутом вами «Порно для патриотов»? Или вы и там бывали? Всегда ли вам обязательно видеть, чтобы петь?

    Кузин нанял местного американского урку, который должен был адаптировать тюремные реалии, и еще пару человек, которые адаптировали к реалиям армейским. А все остальное… Увы, большой разницы нет, у нас или у них — только дайте понять жлобью, что им ничего не будет, если они немного развлекутся, посмеются над беспомощними людьми, ну, может быть, одного-двух немножко попытают или убъютЪ. То есть я, конечно, акын, но акын-путешественник, видел всякой сволочи достаточно, чтобы можно было интерполировать.

    Могу предположить, что понятие профессионализма в литературе для вас лично не обладает ценностью, и вам не важно, закрепится ли за вами статус писателя в сознании более чем пяти-семи человек. Это так?

    Профессионализм важен, но статус «профессиональный писатель», «профессиональный поэт»… Воображение рисует нам анекдотических персонажей, в беретах, с длинными волосами и безумным от алкоголя взглядомЪ, пишущих про цемент, подвиг майора ФСБ и сочиняющих поэму о корпоративном празднике в честь основания фирмы каким-то заграничным негодяем. Т. е. «написано профессионально» — это мне нравится, а «профессиональный писатель» — не совсем.

    Кем вы ощущаете себя как автор — бесстрастным фиксатором, пусть и погруженным в происходящее, или все-таки отчасти моралистом? Возможны ли для вас всерьез такие, скажем, посылы: «это — жлобы», «это — хороший человек», «так поступать плохо, а так — хорошо»?

    Не ощущаю себя ни бесстрастным фиксатором, ни отчасти моралистом. Рассказы или, допустим, та же «Чужая» — они представляются абсолютно аморальными, не раз уже это «выписывали» критики и комментаторы. Но дело в том, что они вполне моральны, просто написаны были не для всех. Вот я дал «Чужую» на рецензию в лагерь особого режима — он там в «Чужой» в конце описан — и дедушки, точнее, те из них, кто умеет читать, вынесли вердиктЪ: «Хорошая история, жизненная. ТАК И НАДО СУКЕ». Чему я несказанно рад. Разумеется, посылы «это жлоб», «так хорошо, а так плохо» для меня вполне возможны, более того — ими я руководствуюсь в повседневной жизни и творчестве. Но это не означает, что я хочу кого-то перевоспитать или указать в жизни дорогу. Я этой дороги сам толком не знаю, куда уж указывать. Просто рассказываю историю максимально правдоподобно, а мораль — она сама себя проявит, хоть узкокорпоративная, хоть христианская. Она вообще, эта мораль, исключительно юркая сущность — пролезет в любую дырочку, потому что без морали никакое более-менее долгоживущее объединение граждан жить не может, съедают друг друга, а я ведь именно о гражданах пишу, а не о родной природе.

    В «Чужой» человека, которому подчиняются пацаны, зовут Рашпиль. Это слово в качестве имени бандита есть в давней повести Юрия Коваля «Приключения Васи Куролесова», а еще был фильм, где Рашпиля играл Лев Дуров. Это совпадение?

    Никакого Васи Куролесова я не знаю и знать не желаю, что-то помню смутно, каких-то псов в мешке. Рашпиль — именно Рашпиль из-за характера и из-за шрамов на лице. Совпадение чистой воды.

    Проза и сценарно-драматические вещи — это для вас два принципиально разных способа писания или вы их для себя не разделяете? Как вы решаете, будет ли сейчас пьеса или рассказ? Или это происходит спонтанно?

    Я не разделяю прозу и драматургию. А рассказ получится или пьеса — зависит от того, сколько интересных диалогов можно задействовать без вреда для тела текста. Если много — получается пьеса, если герои мычат — то, соответственно…

    Какова ваша самоидентификация сейчас? В смысле — как бы вы себя назвали одним-двумя-тремя словами?

    Если назвать себя одним словом, то я бы выбрал слово «пенсионер», если двумя — «работающий пенсионер».

    Как вы начали писать? Скажем так: когда и как вы поняли, что можете и будете не просто что-то записывать, а этим заниматься?

    Лет пять назад я получил от государства выговор, причем там было поражение в правах — в частности, следовало после восьми вечера быть дома. И проверяли, потому что, по мнению одной ветви власти, другая ветвь со мной обошлась слишком мягко. Ходили, проверяли, короче — «плели лапти», опять упаковать. Тут семья, я их давненько не видел, жена дизайнер, у нее был компьютер, стал нажимать на клавиши, вспоминать буквы, а потом решил вспомнить сочинительство, я когда-то писал в самиздат, в перестройку, в 88-м, кажется, до 90-го. Потом подключился к интернету, и вуаля. А то, что я буду этим заниматься… Дело в том, что чем бы я ни захотел заняться — у меня всегда получается. Трезво оцениваю свои шансы и то, что не получится, — сразу отметаю, «лишнего не прошу» от жизни. Например, заниматься писанием в советское время я бы не стал — заведомо не получилось бы, а к карьере диссидента я как-то не готов был.

    А что писали в самиздат?

    Рокенрол. Субкультура. Контркультура. Панки. Хотел написать «хуянки», но решил, что это неформатЪ. Фанзины. У Кушнира (не знаю, насколько он сейчас известен, но он очень хорошо исследовал тему рок— и около-самиздата, перестроечного и частично доперестроечного, он московский деятель культуры) есть неплохая книга «Золотое подполье»1 — там можно ознакомиться, у меня текстов тех, разумеется, нет. Но вот самую короткую рецензию на первый концерт Бориса Гребенщикова в Киеве я помню: «При ближайшем рассмотрении Бог оказался рыжеватым евреем среднихЪ лет». До сих пор горд.

    Все Ваши вещи, известные мне — о прошлом. А о настоящем, о 2000-х пишете?

    Пишу, в ЖЖ есть, короткие совсем сценки, зарисовки — готовлюсь написать что-нибудь более-менее серьезное, больше чем на полстраницы, страниц на десять. Про Пата и Паташона, можно набрать в поисковом окне, у меня в ЖЖ в юзинфо, и выскочит несколько.

    Роман могли бы написать?

    Мог бы, если бы был договор с издательством и т. д. Роман — это много работы, нужно сосредоточиться, все бросить остальное, халтурить не хочу — чего-то душа не принимает такой способ заработка, стыдно. Все-таки я литературоцентричный гражданин, советский, уважаю русскую (даже не знаю как в моем случае — русскоязычную, что ли) литературу. То есть — перешагнуть через свою нелюбовь много писать могу, но только зная, что это нужно кому-то, хотя бы увидит свет. Так как-то.

    Ваши рассказы, отобранные для «Критической Массы», написаны как бы в жанре «воспоминания». Это не совсем «акынский» подход — скорее былинный. Впечатление такое, что вы «со своей стороны» последовательно воссоздаете картину эпохи. Как хотите, но вы — просто летописец на ниве малой прозы…

    Насчет летописаний… Ну было, я и Нестеренко-то придумал, как Нестора летописца… Но я не претендую на какое-то серьезное исследование вроде «истории махновского движения» и т. д. Вспоминаю себя, вспоминаю, какие у меня тогда были взгляды, какие были взгляды у других, кто как БЫ поступил в какой ситуации. Выделяю БЫ, потому что настоящих событий я не описываю по понятным причинам (срока давности еще не истекли и не все герои умерли). Я все же придумываю много, а вот то, что воспринимается как летопись, достоверно — это мне плюс, или как говорят некоторые люди — «считается».

    Насколько я понял, важным моментом было подключение к Интернету. Это было важно только в плане обнародования текстов или для самого сочинительства сетевая среда сыграла какую-то роль?

    Тексты нескольких рассказов были написаны сразу по подключению к сети — когда я узнал, куда можно чего-нибудь вывесить. Сеть сыграла большую роль во включении неработавших ранее участков головного мозга. А среда свою роль сыграла, конечно — общение очень важный фактор. Общение с теми людьми, у которых можно чего-нить почерпнуть, поскольку в обычной жизни их встретить сложно, и даже в Телевизоре они не бывают.

    ЖЖ для вас — это что-то спонтанное, побочный продукт жизни в реале или все-таки некая деятельность? Вы вот в ЖЖ культовая персона, но вы же, наверное, не планировали ею становиться? Примеряете на себя тогу стихийного лидера некоторого сообщества или просто получаете удовольствие (или не получаете)?

    Я вам отвечу как мущина мущине. Телки. Там много хороших телок. ЖЖ — прекрасная среда, где можно посторонних исключать из своей жизни. Опять же — сколько умных людей вы можете встретить за три часа? Как правило — ни одного. В ЖЖ можно триста. Или пятьсот. То есть — если уметь пользоваться и не особо погружаться в ЖЖ-отношения. Послал по известному адресу, если просят какого-то особого внимания, и все на этом — ЖЖ полезная вещь. Не какой-то отвлеченный блогсервис, а именно ЖЖ в том виде, в котором он есть сейчас — бесплатный, без зайобывающей рекламы, со сложившимся сообществом. С большим сообществом тоскующих по родному языку эмигрантов, россиян, лишенных свободы слова и т. д. Никем я не планировал становиться, просто поступал так, как поступал всю жизнь. А тогу носить не по понятиям — биксячья какая-то кишка.

    Скажите, пожалуйста, пару слов об истории вашего юзерпика. Кто этот мощный старик, изображенный на нем?

    Это Джефф. В 95-м, что ли, году ему было 92 года. Самый старый наркоман в Лондоне. Его в больнице, видимо, держали эксперимента ради. Мой приятель вступил в спор с неграми в пабе и в процессе спора поломал ногу. Вот он в больнице познакомился с Джеффом и прислал мне фотку. Там он с ним и еще каким-то иностранцем, но я лишних отрезал. Думаю, что он умер, иначе бы об этом уже писали: «Сто лет исполнилось Джеффу Доу, полинаркоману, его жизнь в корне изменила мнение медицины о вреде наркотиков».

    Как в вашем восприятии соотносятся известность в ЖЖ и вне его? Что для вас важнее? Не смущает возможная репутация субкультурного человека, которой чревата ЖЖ-шная культовость?

    Культовость — для лохов. А также для тех, кому эта культовость нужна, например, женщины не любят. Для меня ЖЖ — это инструмент и как бы клуб, где я могу пообщаться с друзьями и посмотреть на клоунов и говорящих животных, женщин с бородой и т. д. Спокойно отношусь.

    Если верно, что в вашем существовании есть, так сказать, особая «сфера письма» (в которой пребывают рассказы, сценарии и пьесы), то относится ли писание в ЖЖ к этой сфере? Спрашиваю, потому что как минимум стилистические схождения между некоторыми вашими постами и остальным прослеживаются.

    Разумеется. Интернет вообще учит краткости изложения — как жалобы. На одной странице следует разместить всю трагедию твоей жизни, потому что две страницы читать не будут. Я в ЖЖ вывешиваю зарисовки-заготовки-кусочки и т. д. Тренируюсь, короче говоря.

    «Я» в ваших рассказах — это вы или более обобщенный персонаж? А Адольфыч в ЖЖ — это совсем-совсем не персонаж, это строго настоящий вы, да?

    «Я» — это более обобщенный персонаж. То есть не все автобиографично, но это вполне конкретный персонаж, со своей системой ценностей и т. п. Это личность, не вполне я, но и не разные лица, персонаж один во всех рассказах. Адольфыч в ЖЖ, конечно, тоже персонаж. Есть большая доля моей личности, но тоже не вполне я — Адольфыч честнее. Он пенсионер, человек трудной судьбы, режущий порою правду-матку.

    Как оцениваете русский ЖЖ вообще? Я лично все ЖЖ делю на необязательные (обычные, заурядные…) и творческие/харизматические, представляющие собой проект (вы или Вербицкий, например). При этом дневники писателей скорее не являются отдельным проектом (Лукьяненко, скажем), а вы — исключение…

    Разумеется, я разделяю хорошие проекты и всякий скам2 , мудака Вербицкого, например, или Лукьяненко, этого нудного халтурщика-олигофрена. Надеюсь, я доступно изложил свою точку зрения?

    Кажется, вы, в отличие от некоторых, не боретесь с политкорректностью, а просто ее игнорируете. А с вами пытались бороться сознательные граждане, противники фошызма ? Имею в виду любые (публичные) проявления, кроме пикировки в ЖЖ — с ней все ясно.

    Политкорректность — хорошая штука. Придумана, чтобы не обижать людей. Но, опять же — какое она имеет ко мне отношение? Я ведь не хожу по улицам и не призываю кого-нить бить. Не нравится — выключи монитор. С выходом книги, скорее всего, начнут бороться — там много просторечных выражений и тому подобного. Но я физически нахожусь в резервации, в Украине, у нас нет и, надеюсь, не будет кампаний по борьбе с чем угодно. А если что, суд, например — я готовЪ. Принять мученический венецЪ. Уплатить штраф. Или даже, страшно сказать, год условно. Положыть живот на алтарь.

    Какие чувства вызывает у вас медийная реакция на «Чужую», лихорадочный к вам интерес, глянцевая раскрутка? Есть ощущение долгожданного успеха? Или уже раздражает, может быть?

    «Из Пскова мы, на говорящую собачку посмотреть» © — это половина журналистов. А вторая половина — это те, кто рассмотрели в «Чужой» что-то интересное. Вот со второй половиной я и переписываюсь подробно, как с вами.

    Замечаете ли в этой связи разницу в журналистском поведении на Украине и в Москве?

    Да, конечно. Украинские СМИ написали на меня одну рецензию (поругивають), один минирепортаж — бесстрастно более-менее, но ни о чем, и одно интервью попытались взять, но журналист сходу меня огорошил внезапным заявлением: «Мне известно, что во времена Буравчика вы носили кличку Валидол». Что в итоге привело к тому, что я поиздевался над ним несколько дней, а потом послал по известному адресу. Вывешивал в ЖЖ ссылку. Остальное — перепечатки из российских СМИ. Все это позволяет мне сделать вывод, что журналистика и в целом литература в Украине развита лучше и не ведется на всякую белиберду, которая интересует северо-восточных соседей. Тем более что аффтор свой, земляк, из Киева, а что хорошего может быть из Киева?

    Как вам Москва по недавним визитам?

    Москва изрядно обыдлела. По улицам ходят лица с лицами землепасов и скотоложцев. Все они приехали за лучшей жизнью, чем изрядно затруднили жизнь москвича. А в целом — как всегда — быстро, жестко, слезам не верим, бьем с носка.

    Как продвигается работа над фильмом по «Чужой»? Какие у вас требования к экранизации?

    Даже и не знаю, как вам ответить. Я не вполне уверен, что должен отвечать я, а не Михаил Котомин и Александр Иванов из Ad Marginem, без которых ничего бы не было. То есть — работа идет, занимается этим Алексей Агеев, продюсерская компания «Инмошен». Мы с ним контактируем, адаптирую текст к кино. Ожидаю хорошего фильма, быстрого и жесткого. Кстати, в «Чужой» события заняли ровно две недели. К экранизации особых требований нет — по-моему, чем проще, тем лучше. Лишь бы адекватных людей показать, без маникюра. А то вот помню, Тальков, певец, в каком-то фильме главаря рэкетиров изображал. С патлами, чуть ли не с серьгой в ухе, короче — угорали мы когда-то с пацанами. Да почти над всеми фильмами угорали, над «Бригадой», какие там еще были…

    Сборник издавать не собираетесь?

    Собираюсь в Ad Marginem. В новом году. Кстати — с Новым годом!

    Беседу вел Кирилл Решетников

    1 См .: Александр Кушнир. Золотое Подполье. Полная иллюстрированная энциклопедия рок-самиздата. История. Антология. Библиография. 1967—1994. Нижний Новгород, 1994 (примеч. ред ).

    2 Скам — от англ. scum (отбросы; пена, накипь) (примеч. ред ).

    Три рассказа Адольфыча

    (Киев)

    Первый погром

    Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.

    Первые и жестокие — средних жрет время.

    Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов — пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают, негде. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.

    В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто — обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.

    Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был как в разведке. Куда поедем, кого лупить — сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.

    Никто не тренировался, и вообще, какое-то жужжание в воздухе, «звери, звери, звери».

    Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали айзера, простые честные трудоголики, с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро, в глубь гетто.

    Звери отказались платить.

    Больше нихуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики — так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.

    Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.

    Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.

    Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство, рабовладелец — оно перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.

    Нихуя из этого я тогда не думал, стоял на остановке трамвая и наблюдал за маленьким базаром, состоящим из коротких торговых рядов с хурмой и мандаринами, шашлычной при входе и бетонного бункера с туалетом, весовой и директором рынка. Сигаретами тогда торговали молодые мордатые парни, никаких старушек. Когда мы их грабили, сигаретчиков, они смешно моргали маленькими глазками, не были готовы к простому житейскому факту, что молодых и здоровых тоже грабят, особенно, если некого больше.

    Шли эшелонами.

    Батько был в прошлой жизни комбатом, на похоронах вдова попыталась вынести ордена на подушке, еле отговорили.

    Буцкоманда, боевики — первый эшелон. Тогда еще была стабильная буцкоманда, через пару лет, когда выкопанное следопытами в Белоруссии оружие пошло в народ, боевики стали меняться часто. Новых я уже не помню, средние исчезают в потоке. А первые — как живые.

    Второй эшелон — ополчение. Я как раз и стоял во втором эшелоне, на остановке, мы все ждали трамвая. Дел у меня никаких к зверям не было, я не получал с них, хурму — так вообще не ел. Но почти каждый день ездил со стрелки на акции, это была плата за право получать с других. Без ополчения не решалось ничего, тогда даже бит не было, отрывали от шведской стенки в спортзале палки, на этой стенке уже можно было только повеситься, если турник, к примеру, был бы занят спортсменами.

    А еще дальше стоял третий эшелон — малолетки. Этим все было похуй, единственно правильная позиция во времени перемен.

    Буцы пошли, освободив себе руки, надев сумки за ручки, наподобие несуществующих в то время рюкзаков — оставить было негде, в спортзале не было ни одной двери с замком. Потянулись и мы, потихоньку, чтобы не спугнуть зверей, бегать за ними по пустырям никто не хотел.

    — Слюшай, ты говорыш нада платыт вам. Вчира пришол какой-то Курган, сказал — надо платыть ым. Вы разбэрытэсь, кто гдэ должэн…

    Зверь был породистый, в пыжиковой шапке, высокий, седой — вылитый Расул Гамзатов. Звери отличаются по породам, мелкие и черные — это нищета, рабы; высокие и посветлее — начальники.

    Начальник говорил с акцентом, но говорил правильно, знал слова и падежи. Может, был партийным хуйлом у себя в горах, а может, учился здесь когда-то. Это «должен» — последнее человеческое слово в акции.

    Покойный Иван, человек маленького роста, похожий на Щелкунчика, подпрыгнул и дал зверю в бороду. Тот побледнел, в полете побледнел, это важно — чистый нокаут, и приложился затылком об бровку, с бильярдным стуком. Так и захрапел, перегородив телом узкий проход между рядами с оранжевым богатством.

    Нельзя спорить с террористами, партийный зверек не знал азов…

    Как всегда в таких делах — понеслись отрывки.

    Зверь, побежавший с перепугу не от толпы, а на толпу…

    Оранжевое поле боя, ящики мы переворачивали пинками, а топтать времени не было, надо было поскорее, рядом метро, там мусора, и райотдел в километре…

    Куцый, получивший от зверя ножом в бицепс, кровь хуярила фонтаном…

    Звери бежали врассыпную, был бы у них свой батько — еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но Гамзатов лежал без движения, поперек тропы, смелые от водки пролетарии переступали через его ноги. Да вряд ли он мог что-то организовать вообще — уж больно плакатное у него было лицо, не военное.

    Малолетки рванули толпой, это и было наше секретное оружие — мародеры. Шапки! Звери ходили в меховых шапках — какой-то обычай, что-то связанное с мужским достоинством. Усы и шапка — иначе не мужчина. Вот эти шапки, они слетают с головы от первого удара, а поднимать — жизнь дороже…

    Пять или шесть зверей спрятались в весовой, закрыли одну половину окна железной ставней, вторую не успели, да и слава богу. Люди, соотечественники, раздуплились и стали нас подбадривать. Именно люди и подсказали: «Да спалите их нахуй, хлопцы!» Малолетки побежали за бензином, надо было его еще найти…

    Мысли, которые преследовали меня до погрома, отступили. Бедный человек, я все время думал о пальто. Что надо как-то аккуратней, оно светлое и единственное.

    Уже стало похуй, в драке меня обронил зверь, видно, борец, прогибом, прямо в мандарины, потом я дал ему по пасти, а пальто стало камуфляжным.

    Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз — не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.

    В бою не покаешься, солдаты умирают со словом «бля»… Кувыркнулся, откатился, все как на тактике, тогда еще, в мирное время. Хуй бы оно помогло, если б граната рванула. Это была не граната.

    Звери забрасывали нас килограммовыми гирями, как гранатами, из бункера весовой. Когда притащили канистру бензина, пора уже было валить, мусора, пережидавшие погром в метро, дождались райотделовских «бобиков» и пошли в атаку. Да и хорошо, а то ведь сожгли б мы их низахуй в том сортире, это было одно здание — весовая, сортир и дирекция.

    Пальто я выбросил там же, на месте погрома, а взамен получил, как долю, две ондатровые шапки, как раз хватило на желтый китайский пуховик, перья из которого полезли на третий день.

    Одни жиды

    Жираф позвонил утром, он вообще жаворонок, поэтому и виделись мы с ним редко. А может, не виделись, потому что он потихоньку отходил от движения, нащупал себе пару жирных клопов — бизнесменов, и сам становился таким же. Я помычал спросонья, что — не помню, а к обеду, приехав на стрелку в спортзал, увидел Жира, он меня дожидался. Верная примета, что дело было важное, по крайней мере для него, обычно он опаздывал.

    Жир — это от Жирафа, он как раз доставал мне до подмышки, значит, Жираф. С усами — Гитлер, карлик — Жираф, я, например, — Мелкий. Конспирация. Хуярить кандидатскую Жир бросил в начале движения, когда кандидаты вышли торговать гондонами на базарах, правильно сориентировался. Так, чтобы покончить с ним, в двух словах — он был еврей и мастер спорта по самбо.

    — Привет, Мелкий, есть дело.

    — Ну? — Я недолюбливал Жирафа, делить деньги с ним было тяжело. Пару раз поделив, я старался в сложные схемы с ним не нырять, а он как раз любил сложные, с расчетом неликвидами и совместными вложениями в убыточные проекты.

    — Тут один жид есть, — скороговорочкой понес Жираф, — он квартиру у жидов купил, они в Израильск уезжают, бабло взяли, а с хаты не съезжают…

    — Тише, тише, ты притормози, я уже нить потерял, кругом одни жиды. Кто едет?

    — Жиды едут.

    — А купил кто?

    — Жид один, бизнык.

    — Так что, можно лавэ за хату у них забрать?

    — Нет, бабло уже в Израиловке, их просто поторопить надо, а то уже три дня лишних на хате живут.

    — Бля, этот бизнык, он пидор редкий, потерпеть пару дней не может?

    — Тебе лавэ надо? — ударил по больному Жираф.

    — Давай адрес. И сколько денег?

    — Сколько — не знаю, я не договаривался, мы с ним партнеры, другие отношения, сколько даст, в пределах полштуки. Я в доле.

    — В равной не получится, я ж сам не полезу, пацаны еще.

    — Ну, со всеми в равной. Только я тебя прошу, безо всякой хуйни, как обычно.

    — В смысле?

    — Их только поторопить надо, желательно на словах, без террора.

    — Как получится, по крайней мере, с хаты съедут, это точно. Пиши адрес.

    — Сам запиши, что ты там будешь мои каракули разбирать. — Жир достал из барсетки ручку, перьевую, я таких и не видел.

    Пацаны были в хуевом настроении, с похмелюги и без копейки. Дверь в хату открыта, для сквозняка, солнце жгло, штор не было, валялись вместе с карнизом на полу. Гвоздь лежал на раскладушке, Вася на диване, лицом вниз.

    — Все на пол, руки за голову, блядь! — Вместо стука я бодро скомандовал, шутка, надо дверь закрывать, чужие ходят.

    Гвоздь открыл глаз, посмотрел на меня, закрыл и попытался встать. Вася поднял руки, но до затылка не донес, а может, передумал.

    Растолкав Гвоздя и отправив Васю с пятью долларами за лекарством, я стал разглядывать обстановку, пока Гвоздь хлюпал водой в ванной.

    История вчерашних событий в осколках, занимательная археология.

    Прозрачные стекла из-под водки, цветные — пиво. На кухне было чисто, потому что никаких продуктов у них не было, даже уксуса. В холодильнике стояла сковородка с чем-то обуглившимся.

    По хате были разбросаны пользованные гондоны, причем завязанные узлом — изгалялись, на полу валялась разорванная на полосы эмалированная кружка, превратившаяся в стальную ромашку, это Вася рвал руками, я как-то попробовал — нихуя, талант нужен.

    Пора было отправлять пацанов на родину — крутить волам хвосты, город им не шел на пользу. Жир, кстати, называл их «волоебы» — за глаза, конечно.

    Приняв по сто пятьдесят водочки, пацаны оживились, хотя слегка притормаживали, на всякий случай я повторял все по два раза:

    — Тут дело есть. Есть дело. Рубануть лавэ.

    — Когда?

    — Завтра утром. Завтра.

    — Хуево. Лучше прямо сейчас.

    — Лучше утром — лохи на расслабухе. Жираф работу подогнал. Делюга простая. Но надо сделать красиво. Сделать красиво.

    — Жид! — рявкнул Гвоздь, Вася заржал.

    — Какая разница, и вообще, хватит ржать, вы ж не на курорте. Кто дохуя смеется — потом будет плакать.

    — Наебет, — это уже Вася сказал, утвердительным тоном.

    — Ну, сильно не наебет, да один хуй, другой работы нет.

    — А что там?

    — Один жид купил хату у других жидов, а они не съезжают. Тормозят.

    — От, бля, жиды, ебать их в рот по нотам. — Гвоздь порозовел, пришел в себя от водочки и выражался красиво, как на пересылке.

    — Короче, завтра в семь за вами заеду. Не нажирайтесь.

    — Да загрызем нахуй. — Вася уже настраивался на завтрашнюю акцию.

    — Надо вежливо предупредить, что если к вечеру не съебутся — хуй доедут в свой Израиль.

    Вася и Гвоздь заржали, как всегда, когда слышали «жиды» или «Израиль». У них, в Карпатах, еврейский вопрос был давно решен, еще при немцах.

    В половине восьмого мы стояли возле объекта. Губа у бизныка была не дура, тихий район, центр города, сталинский дом, второй этаж. Вечером я облазил здесь все, проводил рекогносцировку.

    — Василий, пойдешь через дверь, там телефонный провод — вырвешь. Спросят кто — скажешь, новый сосед, снизу, кухню заливаете.

    — Не откроют, — буркнул Вася.

    — Гвоздь откроет. — Я обращался уже к Гвоздю: Ты полезешь по дереву — видишь, прямо к балкону ветка, залезешь?

    — Не хуй делать.

    — Залезешь и откроешь Васе двери. Только смотри, чтоб не было как с Муриком.

    Мурик сидел, не повезло. Сам виноват, впрочем, дохловат был, в спортзал не ходил. Он был первым на захвате, похожая операция. Дверь ему открыли, он сразу ломанулся на кухню, вглубь квартиры, хозяин захлопнул дверь, а пацаны замешкались на секунду. Потерпевшие забили Мурика сковородками и сдали мусорам, получил шесть лет.

    — Ну я ж не такой лох. Нож есть?

    — На. — Я достал из дверей «восьмерки» огромный кухонный нож.

    — Пошел я. — Вася с трудом вылез из машины и потопал в парадное.

    Гвоздь снял футболку, небрежно бросил на машину, взял нож в зубы и полез на дерево. «Остров сокровищ», Израэль Хендс, только масти не морские, а лагерные. На плече — эсэсовский погон, ну и остальное все в стиле «Карты и Гестапо».

    Гвоздь уже почти добрался до балкона, когда дверь распахнулась и на балкон выскочила тетка звать людей на помощь. Видно, Вася начал лупить ногами в дверь, телефон не работает, курятник в панике… Увидав худого как смерть человека с огромным ножом в зубах, тетка метнулась обратно, оставив балконную дверь открытой.

    Это была ошибка.

    Гвоздь перелез на балкон, сплюнул нож в руку, пригнулся к земле, как под обстрелом, и юркнул в хату.

    Через пару минут, точнее — через четыре, дверь парадного открылась, вышел Вася. Выглядел он колоритно — мятый красный пиджак, строгое, даже скорее угрюмое выражение лица, в руках два чемодана, обмотанных скотчем. За ним — полуголый Гвоздь, весь в синюю свастику, с чемоданом и ножом в другой руке. Глаза у него были желтые, совершенно безумные. Я уже стоял у машины, движок не глушил, открыл обе двери, «восьмерка». Гвоздь рванул на мою сторону, его чемодан я в машину не взял.

    — Ты что, охуел, брось нахуй!

    — Нахуя?

    — Блядь, брось, убью!!!

    Не споря, Гвоздь бросил чемодан и полез в машину. Вася тем временем закинул чемоданы на заднее сиденье и залез сам, выволакивать их не было времени.

    Так и поехали — с вещдоками, как любители.

    По дороге пацаны кратко обрисовали ситуацию — муж, жена, полумертвый дед и малолетка — дочка. Попадали на пол, просили не убивать. Им сказали — нахуй с квартиры, а в залог взяли чемоданы, жидам доверять нельзя.

    Выгрузив разбойничков на хате и запретив им открывать чемоданы до моего возвращения, поехал я встречаться с Жирафом.

    Предстояло получить деньги — не самое простое дело, если Жир рассчитывается.

    Попытка перенести стрелку на завтра не пролезла, я настаивал на немедленном расчете. Жиды могли заявить мусорам или просто забаррикадироваться и не съехать — хуй бы я деньги получил.

    Через полчаса договорились у заказчика в офисе, у пресловутого партнера — жида, с которого и началась эта цепочка тотального обмана.

    Офис был в пустовавшем детском саду, в центре, бизнык его выкупил, и теперь между качелями, ракетами и желтыми слонами стояли машины, в основном бычий кайф, вроде пятилитровых «Мустангов» и «Мицубиси 3000».

    Жир позвонил, не отвлекаясь на охрану, мы поднялись сразу к барыге, на второй этаж. Тот выскочил из кабинета, жал руку, нес хуйню. Самый обычный бизнык, коротышка, лет сорока пяти, галстук, рубашка, брюхо нависает, ручки маленькие. Поразили только бровки, поболее, чем у покойного Брежнева.

    Брови барыга не по чину носил.

    Жир меня представил:

    — Познакомьтесь, Михаил Борисович, это мой друг. Мы за гонораром.

    — Конечно-конечно, все готово. А вы знаете, Эдуард Семенович (это Жир), они мне звонили.

    — Ну и что говорят?

    — Они в панике, говорили, что какие-то фашисты на них напали, с тесаками, ворвались в окна, угрожали всех убить, а потом ограбили, забрали последнее. Они уже переезжают к родственникам. — Он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: А нельзя ли вернуть вещи?

    С Михаилом Борисовичем разговаривать мне было не интересно, поэтому я повернулся к Жирафу и сказал:

    — Эдик, скажи Мише, что никто никаких вещей в глаза не видел. Тот, кто ему это сказал — пидорас. И кто повторяет — тоже.

    Михаил Борисович, внезапно став серьезным, тихо забормотал:

    — Да я же пошутил, это шутка, шутка такая.

    Опять я обратился к Жирафу:

    — Эдик, посмотри, когда Мишу будут хоронить, гробик не закроется до конца, бровки будут мешать, крышка пружинить.

    После чего засмеялся, как актер Папанов в «Брильянтовой руке», только громче.

    Бизнык достал из пиджака запечатанный конверт и передал Жиру, вопрос исчерпан.

    — До свидания, Михаил Борисович, очень приятно было с Вами познакомиться. Побольше бы таких, как Вы, всем нам лучше б жилось.

    — До свидания, взаимно удовлетворен знакомством. — Михаил Борисович повернулся не по уставу, через правое плечо, и потрусил в свой кабинет.

    Конверт Жир начал рвать на лестнице — и вдруг неожиданно остановился, положил его в карман и рванул наверх, в офис, со словами «в парашу схожу».

    Через пару минут появился, мы упаковались в его «девятку» и отъехали.

    — Что там с деньгами?

    — Здесь. — Жир вытащил конверт и вынул деньги. Девять купюр. Четыреста пятьдесят баков.

    — Ты ж говорил — пятьсот?

    — Я не говорил. Я сказал «около пятиста», конкретно я не договаривался.

    — Странно, что четыреста пятьдесят. Цифра не круглая.

    — Я же при тебе конверт открывал! — абсолютно естественно возмутился Жираф.

    — Ну, хуй с ним.

    Открывал он не при мне, и полтинник точно спиздил, если его сейчас потрусить — найду, скорее всего, в носке.

    Но толковой работы было мало, лето, в бизнесе застой, а Жир постоянно подкидывал подобную мелочевку. Самое главное, он это понимал не хуже меня и точно рассчитал планку моей скандальности. Если бы не хватало сотки — я б обвинил его в крысятничестве, обшмонал, нашел бы сотку и страшно обхуесосил. А то и дал бы пизды, но это уже было чревато — Жир мог и отомстить за рукоприкладство, начинали мы вместе, на базаре, он был при понятиях.

    — Жир, возьми себе сотку.

    — Почему сотку? В равной доле, сто двенадцать баксов.

    — Блядь, мы ж рисковали как.

    — Ну, так вы же там и пограбили, я долю не требую.

    — Да что там может быть, в чемоданах, — битые кишки и семейный альбом, раз деньги за хату уже в Израиле.

    — Хорошо, сотку — так сотку, мне много не надо.

    Согласился он неожиданно быстро, я только укрепился в своих подозрениях. В следующий раз оговорю цену заранее и задаток возьму.

    На хате меня не сильно то и дожидались, чемоданы, конечно, уже выпотрошены. Пора было пацанов репатриировать, наглели, для них же лучше, дольше проживут. Слегка отматерив их за самоуправство, я выдал им по пятьдесят долларов.

    — По полтинничку, и кишки ваши.

    — Блядь, жиды! — Гвоздь стал причитать, как еврей на молитве.

    — Я ж чуть с дерева не наебнулся, и за все — полтинник, жиды ебучие, ну его на хуй такие работы!

    — Да не гони, ты, полтинник за пять минут — нормально.

    — А что, есть лучше работа? — Вася сохранял благоразумие, трезвым он вообще был почти нормальный и пиздел лишнее, только накатив водочки.

    — Мало денег! А в чемоданах — говно какое-то бабское. Ношеное! Ну и альбом с фото — одни жиды.

    — Все нормально. — Вася, оказывается, уже составил план на вечер. — Знаю двух дур, с Житомира, малолетки, работают, снимают хату, тут рядом. Сегодня с ними повисим. Я давно договорился, но они без лавэ не ведутся. А так лавэ только покажем и не дадим. Кишки подарим, это наверно, той сцыкухи, дочки жидовской, моднячие кишки.

    Выслушав Васин план, я попрощался и пошел на выход.

    Что скажут житомирские проститутки после расчета вещами, я уже знал.

    Святая Лена

    Лена Петрова была проституткой и алкоголичкой, в свои двадцать с хвостиком. С таким именем-фамилией в 93-м году рассчитывать на большее было глупо. Жила Лена на Лесном, и дом был возле леса, в подъезде жили бомжи, в соседях — цыгане, и тусовалась с одной девушкой, Таней, кажется, — она путалась в именах, с той я познакомился в Чехии, в 91-м… Проститутки любят создавать группы, артели, знакомятся «на теме», потом поддерживают знакомство, а потом втягивают всех более-менее валидных одноклассниц, соседок, родственниц.

    Таня ходила по улицам в латексной миниюбке, чулках с подвязками и на огромных платформах, парик еще, но это было позже, в середине 90-х.

    Таня была яркой личностью, работающей бандершой, молодой мамкой.

    Так вот, Таня и привела эту Лену, миловидную сероглазую девушку, в платочке и с закрашенными тональным кремом синяками у переносицы и под глазами, такие бланжи появляются, если сильно ударить по голове, признаки сотрясения мозга.

    В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не принесенному на штыках оккупантов. Редко у кого не было родственника в банде, или не родственника, а знакомого, или знакомого знакомых, короче, как с проститутками — на одного самого мелкого бандита человек триста сочувствующих, которые могли к нему обратиться.

    У Лены был какой-то сожитель, сейчас про таких говорят «прикольный штрих», но тогда, в грубое время, слов таких не знали, и для краткости я заочно окрестил его ебуном. Так мы называли всех гражданских, с которых получить что-либо материальное было невозможно, из-за отсутствия активов, но и вреда принести они тоже не могли. От обычного васи, лоха, ебун отличался тем, что портил жизнь — вот, например, как с этой Леной.

    Лена содержала его и себя, правда на минимальном уровне — работу свою она не любила, и еблась, только чтоб хватало на хлеб-воду, ну и на водочку, святое. Может, ебун был максималистом в душе, а может быть, Лена его утомила, не знаю, но повел он себя не конструктивно.

    Ссора произошла из-за гречневой каши. Все свободное время Петрова была слегка под газом, перебирать гречневую крупу так же, как перебирали ее наши матери и бабки — тщательно, она не могла. Может, для кого-то пара черных зерен в тарелке — хуйня, не стоящая внимания, но максималист был не прост.

    Ударив Лену по голове и по лицу утюгом, два раза, он постриг ее, точнее — выстриг ножницами проплешину, с ладонь.

    Налысо обрили ее уже в больнице, когда зашивали.

    Заявления в мусарню Лена не написала, да и мне не жаловалась, сидела себе в платочке, как попавшая под бомбежку сестра милосердия.

    Рассказ, в лицах исполненный Таней (она даже пару раз махнула сумочкой, как утюгом), меня особо не впечатлил, все были живы-здоровы, так, обычная бытовая ссора.

    Тем более, тянуть мазу за хуну запрещали понятия.

    Вот здесь как раз и вмешалось лавэ, девушки собрали, и хуна превратилась из презренной проститутки в невинно пострадавшую женщину.

    Дальше не интересно и слегка криминально, не ради этого написано.

    Лысая зеленая девушка, Лена Петрова, она не просила выбить ебуну глаз, отрезать ухо или поломать ногу.

    — Нельзя ли с ним поговорить, чтобы он больше так не делал?

    Святая душа, живи сто лет.









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.