Как известно, в Алой Книге имеется изрядное количество стихов. Однако лишь малая толика их вошла в повествование о Падении Властелина Колец, а также примыкающие к нему истории и хроники. Куда больше стихов оказалось на неподшитых страницах, а некоторые стихотворения были набросаны на полях или попросту втиснуты на пустое место. Из этих последних большая часть написана весьма неразборчиво, а то, что разобрать все-таки удалось, представляет собой либо разрозненные фрагменты, либо нечто бессмысленное, во всяком случае, теперь это совершенно непонятно. Стихотворения № 4, № 11 и № 13 — как раз из таких «маргиналий», но наилучшее представление об их достоинствах дает приводимый ниже набросок, оказавшийся на одной странице со стихотворением Бильбо «Когда зима в лицо дохнет»:
На крыше флюгер-петушок мотало, как калитку, и клювом дрозд никак не мог хоть раз попасть в улитку.
И жаловался дрозд: «Беда!» — а флюгер повторял: «Да-да! Конца не будет никогда Ужасной этой пытке!»
Этот сборник составлен из более древних стихотворений, связанных большей частью с засельскими легендами и забавными историями, относящимися к концу Третьей Эпохи. По-видимому, эти стихотворения были сочинены хоббитами, главным образом Бильбо и его друзьями, а может быть, и их потомками. К сожалению, подписывать стихи было не принято. Стихотворения, не вошедшие в основное повествование, написаны разными почерками и, возможно, восходят к устной традиции.
В Алой Книге упоминается, что № 5 сочинил сам Бильбо, а № 7 — Сэм Гэмги. № 8 имеет помету «С. Г.», и с авторством Сэма можно, пожалуй, согласиться. Однако, хотя № 12 имеет ту же помету, скорее всего, Сэм просто переделал давно известное стихотворение из шуточного бестиария, который, очевидно, пользовался у хоббитов широкой популярностью. Во «Властелине Колец» Сэм утверждает, что стихотворение под № 10 относится к засельской народной поэзии.
№ 3 дает пример совсем иного рода: это типичная хоббичья байка, то есть стихотворение или рассказ, которые в конце возвращаются к своему началу, и поэтому их можно повторять бесконечно, пока не возмутятся слушатели. В Алой Книге оказалось несколько подобных вещей, но, в отличие от № 3, они весьма незатейливы и грубоваты, а вот № 3 — самое длинное из них и самое, так сказать, замысловатое. Сочинил его, наверное, Бильбо. Об этом свидетельствуют очевидные переклички с длинным стихотворением, которое Бильбо прочитал в Доме Элронда как свое собственное сочинение. В Ривенделльском[11] варианте шуточный стих оригинала переделан (и подчас не особенно умело!) на высокий стиль эльфийских и нуменорских легенд об Эарендиле. Виною тому, наверное, тот факт, что Бильбо сам придумал такую стихотворную строфу, чем, кстати, очень гордился. К сожалению, в Алой Книге ничего подобного больше нет. Приведенный здесь первоначальный вариант относится, вероятно, к тому времени, когда Бильбо только что вернулся из своего Путешествия. Тут сильно чувствуется эльфийская традиция, но стихи эти написаны не вполне всерьез, а, кроме того, использованные названия (Деррилин, Теллами, Белмари, Аэри) — лишь попытка подражания эльфийскому, ибо на самом деле у эльфов таких названий никогда не было.
В других стихотворениях можно проследить влияние событий, произошедших в конце Третьей Эпохи, и отметить расширение горизонтов засельских хоббитов, что было обусловлено их более тесным общением с Ривенделлом и Гондором. № 6, несомненно, гондорского происхождения, хотя это стихотворение помещено в сборнике сразу после «Лунного человечка», которое сочинил Бильбо. То же самое относится и к последнему стихотворению сборника — № 16. Очевидно, они основаны на легендах людей, которые жили на берегу Моря и были хорошо знакомы со впадавшими в него реками. Так в № 6 упоминается Белфалас (бухта Бель) и Башня — Тирит Аэар, то есть Дол Амрот. В № 16 упоминаются Семь Рек, бегущие к Морю по земле Южного королевства[12], а также использовано эльфийского типа гондорское имя смертной женщины[13] — Фириэль[14]. В Лангстранде и Дол Амроте бытовало много легенд о древних эльфийских поселениях и гаванях в устье Мортонда, где еще во Вторую Эпоху, после падения Эрегиона, поднимали паруса уходившие на Запад корабли. Отсюда следует, что эти стихотворения представляют собой просто обработку, так сказать, южных материалов, доступ к которым Бильбо получил, видимо, в Ривенделле. Точно так же стихотворение № 14 основано на материалах Ривенделльского архива, как эльфийских, так и нуменорских, которые относятся к героическим дням конца Первой Эпохи. Здесь, по-видимому, наличествуют отголоски нуменорского сказания о Турине и гноме Миме.
Стихотворения № 1 и № 2, несомненно, бэкландского происхождения. В них явно чувствуется близкое знакомство с этими местами, а также с Балкой, поросшей лесом долиной Ивьего Вьюна[15], каким не могли похвастать хоббиты, жившие к западу от Плавней. Кроме того, из них следует, что бэкландские хоббиты были хорошо знакомы с Бомбадилом[16], хотя наверняка они столь же мало понимали его волшебную силу, как хоббиты засельские — волшебную силу Гэндальфа. И тот, и другой воспринимались хоббитами как вполне добродушные старички, пусть немного таинственные, но какие-то непутевые. № 1 — вещь более ранняя, основанная на многочисленных вариантах хоббичьих легенд о Бомбадиле. Стихотворение № 2 основано на той же традиции, только шутки Тома обращены здесь на его друзей, которых они забавляют, хотя и немного пугают. Вероятно, это стихотворение сочинено значительно позже, то есть уже после того, как Фродо и его друзья побывали в гостях у Бомбадила.
Все представленные здесь хоббичьи стихи имеют две общие черты: пристрастие к необычным словечкам, а также к вычурным рифмам и разнообразным метрическим ухищрениям. По простоте душевной хоббиты, очевидно, видели в этом особенные достоинства и изящество, хотя на самом деле хоббиты всего-навсего подражали эльфийским образцам. Кроме того, смысл этих стихов достаточно прозрачен, они вполне простодушны и непринужденны, хотя подчас кое-кто может подумать, что не все в них так просто, как кажется. № 15 — стихотворение определенно хоббичье, но являет собой исключение. Оно относится к позднему периоду, то есть уже к Четвертой Эпохе. Оно приведено здесь потому, что имеет подзаголовок, написанный небрежно и другой рукой, — «Сон Фродо». А это нам важно. И хотя представляется маловероятным, что сочинил его сам Фродо, подзаголовок ясно указывает, что это стихотворение связано со страшными, полными отчаяния снами, которые посещали Фродо каждый март и октябрь в последние три года. Впрочем, существуют и другие предания о хоббитах, которые отправлялись в «сумасшедшие странствия», а по возвращении (если им, конечно, удавалось вернуться!) становились какими-то странными и замкнутыми. Так или иначе, мысль о Море неизменно присутствовала на заднем плане воображения хоббитов. Однако страх перед Морем и сильные сомнения в истинности эльфийских знаний не покидали засельских хоббитов в конце Третьей Эпохи, причем сомнений этих отнюдь не поколебали грандиозные события и большие перемены, которыми эта Эпоха завершилась.
Славный малый Бомбадил, веселее нету, в желтых кожаных штанах он ходил по свету, в куртке ярко-голубой по лесу шагал он, бела лебедя пером шляпу украшал он — беззаботно пробегал по лесной тропинке, и легко его несли желтые ботинки. Ну, а жил он под Холмом, где под самым склоном извивался Ивий Вьюн ручейком студеным.
Луговиною шел Том, лютики срывая, чтобы посидеть в тени, песню напевая, пальцем щекотал шмелей, пивших сок цветочный, и за часом час сидел у воды проточной.
И у Тома до воды борода свисала. Златовика, Дочь Реки, мимо проплывала — дерг за бороду его! Том свалился с края — под кувшинки, с головой, пузыри пуская!
— И зачем ты, Бомбадил, пузыри пускаешь? Что ты там на дне забыл? Рыбу распугаешь? Или чомгу в камышах изловить ты хочешь? Или просто от жары шляпу в речке мочишь?
— Ну-ка, живо вороти шляпу Бомбадила! Отчищай ее теперь от речного ила! Водяная дева, ты больно уж игрива! Спи на дне глубоком, где прячет корни Ива!
В омут, к матери своей, юркнула шутница. Ну, а Том на бережок вылез обсушиться: на корявый корень сел под скрипучей Ивой, мокрые ботинки снял — и сидел счастливый!
Пробудилась Ива тут, спавшая сначала, колыханием ветвей Тома укачала — и как только на него навалилась дрема, в трещине глубокой — щелк! — защемила Тома!
— А! Попался Бомбадил! Как тебе в дупле там? Здесь отныне будешь жить и зимой и летом! Фу! Щекоткою своей Иву разбудил ты! И лицо мне замочил, гадкий Бомбадил ты!
— Ива Старая, пусти! Это же нечестно! Больно ты жестка внутри и лежать тут тесно! Лучше воду из реки пей корнями, Ива! Златовика спит давно, засыпай-ка, живо!
Услыхав его слова, Ива задрожала, заскрипела всем стволом, трещину разжала — и оттуда вылез Том, словно из коробки, и вдоль Ивьего Вьюна вновь пошел по тропке.
А потом в лесочке сел, влажном и тенистом, наслаждаясь пеньем птиц и немолчным свистом. И над шляпой у него бабочки порхали; только вскоре, солнце скрыв, тучи набежали.
Хлынул дождик проливной, и за ворот Тому потекла вода, и Том встал и двинул к дому. Ветер выл, и дождь хлестал, колыхались сучья. Видит Том: пред ним нора — темная, барсучья.
Он залез в нору, а там важною особой проживал Барсук с семьей — старый, белолобый. Тома он за куртку — хвать! Дружно всей семьею утащили по ходам Тома за собою.
И народ барсучий там шамкал и шептался: — Провалился Бомбадил! Бомбадил попался! Выхода отсюда нет! Ты навеки с нами! Будешь носом землю рыть вместе с барсуками!
— Слышишь ли меня, Барсук, Бомбадила Тома? Ну-ка, выводи скорей! Нужно быть мне дома! Под шиповником у вас выход есть, я знаю! А не то намою нос живо шалопаю! Лучше всей семьею спать отправляйтесь живо! Златовика спит давно, и давно спит Ива!
Извинились барсуки, дрожь их охватила — под шиповник отвели Тома Бомбадила. Ну, а после выход тот завалили сами — рыла землю вся семья черными носами.
Небо чисто, дождь прошел. По дороге к дому стало весело шагать Бомбадилу Тому!
Бомбадил пришел домой. К лампе на окошке полетели мотыльки, комары да мошки. Тихо на небе ночном звездочки мигали, месяц молодой ушел, потемнели дали.
Том зажег свечу и спать наверх удалился, двери плотно затворил, на засов закрылся. — Отвори мне, Бомбадил! На пороге гости! Слышишь, как стучат мои позвонки да кости!
Ты попался! Это я! Навье из Кургана! Что-то нынче Бомбадил затворился рано! Отведу тебя в Курган, страшный, заповедный! Будешь под землей лежать, ледяной и бледный!
— Уходи отсюда прочь! Не стучи костями! Не скреби моих дверей, не сверкай очами! Уходи обратно спать в свой Курган зеленый вместе с золотом, что спит под землей студеной! Златовика спит давно, и Барсук, и Ива — Восвояси уходи! Убирайся живо!
Навья тут и след простыл — как и не бывало! Тень мелькнула на дворе, в темноте пропала — под камнями, что кольцом на холме стояли, схоронилась, скрежеща, в скорби и печали.
И спокойно Том заснул, так сказать, во здравье — Ива крепко так не спит, ни Барсук, ни Навье. Спал усталый Бомбадил Златовики слаще — беспробудно, от души, великохрапяще.
Тихо наступил рассвет. Бомбадил спросонок «Бомбадили-дили-Том!» свистнул, как щегленок, Солнцу отворил окно, щурясь на росинки, шляпу мятую надел, куртку и ботинки.
Мудрый малый Бомбадил, осторожней нету, в сине-желто-голубом он ходил по свету. И волшебная была в Бомбадиле сила, и никто не мог поймать Тома Бомбадила — ни в лесу, ни на реке — ну-ка, излови-ка! Но от Тома не ушла дева Златовика!
Как-то, сидя во Вьюне, пела без опаски о зеленых камышах, о зеленой ряске. Но подкрался Том — и хвать деву водяную! Зашумели камыши, чомги — врассыпную! И от цапель на реке было много крика — в Бомбадиловых руках билась Златовика!
— Ты домой ко мне пойдешь из речного ила! Стол давно уже накрыт в доме Бомбадила! Не видала ты еще этакого дома — розы дивные растут под окном у Тома! Хватит шастать в камышах по болотным лужам — жить отныне под Холмом будешь с добрым мужем!
И на свадьбе у него было много брашен; был венком из лютиков Бомбадил украшен; платье из зеленых трав было на невесте, незабудки в волосах с лилиями вместе.
Бомбадил свистал щеглом, и шмелем жужжал он, деву стройную свою крепко обнимал он.
Снежно-белая постель, свет погас у Тома... Ночь плясали барсуки при луне у дома. Ива Старая в окно тук-тук-тук стучала и до самого утра головой качала, тихо плакала Река в пелене тумана, глухо доносился вой Навья из Кургана.
Но не слышал Бомбадил полуночный шепот — ни стенания, ни стук, и ни вой, ни топот. До рассвета крепко спал, а потом проснулся: «Бомбадили-дили-Том!» — птичкой встрепенулся! На растопку чурбачков наколол немножко, Златовика с гребешком села у окошка.
Ветер западный задул, портится погода, Том поймал осенний лист на исходе года. «Вот удачу я поймал золотого цвета! Не до зелени теперь — хороша и эта! Нынче лодку починю — да и порыбачу или просто по Вьюну двинусь наудачу».
Пеночка сказала: «Пи-и! Вижу, вижу Тома! Знаю, знаю я, куда Том идет из дома! К Старой Иве полечу, что листвой качает, расскажу ей, расскажу — пусть его встречает!»
«Лезешь не в свои дела! Сплетни все разносишь! Проболтаешься — гляди! Головы не сносишь! Скажешь Иве — берегись! Больно ты болтлива! Насажу тебя на прут — и зажарю живо!»
«Ты сперва меня поймай! — Пеночка вспорхнула и над шляпою с пером хвостиком махнула. — К Старой Иве полечу, сяду на ракиту, прошепчу ей на ушко: „Том собрался к Миту!” Поторапливайся, Том! Заждалася Ива! Нынче самая пора выпить жбанчик пива!»
Улыбнулся Бомбадил писку птички малой. «Отчего бы не на Мит? Да! Туда, пожалуй!» И в затоку, в камыши, Бомбадил забрался — лодку выволок свою и за весла взялся. «Бомбадили-дили-Том! Лодочка-челночек! Ты неси меня, неси через Лес-лесочек!»
«Эй, куда ты, Бомбадил, с этакой скорлупкой? Что ты веслами стучишь по затоке хлюпкой?»
«К Брендивину по Вьюну, к Осеке плыву я, где друзья мои живут, обо мне тоскуя. И добраться до темна я спешу скорее, ибо засветло они не в пример добрее».
«Ты у Осеки пойдешь по речным затонам — к родичам моим тогда загляни с поклоном».
«Я гуляю! — молвил Том. — Не было печали! Очень надо, чтобы мне что-то поручали!»
«Фу! Противный Бомбадил! Дырку тебе в днище! Опрокинулся чтоб ты! Будет смехотища!»
«Зимородок, не болтай, голубая пташка! Лучше перышки почисть, жалкий замарашка! Посмотри, в твоем дому всюду рыбьи кости, и противно заглянуть к этакому в гости! Да и так заведено в нашей Старой Балке — если много говорить, то конец рыбалке!»
Зимородок замолчал, глазками моргнул он, и над Томом «Пырх-пырх-пырх!» крыльями взмахнул он. Взмыл он, радугой горя над речным заливом, — и упало вниз перо с голубым отливом. Бомбадил его поймал, молвил: «Вот подарок! Голубое! Этот цвет и хорош, и ярок!»
Веслами захлюпал он, волны зарябили, и пошла кругами гладь, пузыри поплыли. «Фр-р-р! Да это Бомбадил! В лодке! Вот потеха! Диво дивное плывет! Лопну я от смеха! И давненько ж о тебе не было помину! Ну и лодка! Смехота! Ну, как опрокину?!» «Кыш, Усатая! Гляди! Вот тебя схвачу я! И смеяться надо мной живо отучу я!»
«Пш-ш-ш! Том Бомбадил! Позову-ка мать я! Следом сестры приплывут и примчатся братья! Ведь такого дурака не увидишь дома! Деревянная нога, даже две, у Тома!»
«А у Навий под землей, Выдра, не была ты? Разоденут там тебя в золото и латы! Разве только по усам дочь узнает мама! Прочь с дороги, говорю! До чего ж упряма!»
Выдра плюхнула хвостом, Тома окатила и забрызгала водой шляпу Бомбадила! И под лодочку нырнув, уплыла к болотам и ждала, покуда Том смолк за поворотом.
Мимо Тома Лебедь плыл, гордо и степенно, громко фыркал и шипел, и глядел надменно. «Старина! — окликнул Том. — Урони перо-ка! Истрепалось от дождей старое до срока, ну а с теми, кто грубит, не люблю водиться! Насмехаться не к лицу столь красивой птице! Вот вернется к нам Король — и своею дланью спесь-то он с тебя собьет и обложит данью». Лебедь крыльями «хлоп-хлоп!» и налег на лапы — «Вот еще! Отдать перо для какой-то шляпы!»
Том Запруду миновал. Ивий Вьюн торопко к Плесу пенному погнал лодочку, как пробку, и вода у Городьбы лодочку качала — живо Тома донесла прямо до причала.
И со смехом закричал маленький народец: «Ой! Да это Бомбадил! Том Козлобородец! Берегись! Лесовиков мы не любим в доме! Ни на лодке не пройдешь и ни на пароме! Охраняет Брередон Бэкланд и Пределы — и у нас для пришлецов наготове стрелы!»
«Не смешите, толстячки! Что вы кипятитесь? Вы же даже барсука — и того боитесь! Страшно тени вам своей темною порою! Вот я орков позову — живо успокою!»
«Можешь звать их, Бомбадил! Нам не страшно дома! Три стрелы тебе в тулью! Не боимся Тома! Не за пивом ли сюда ты явился снова? Разве напасешься тут пива на такого?!»
«Надо мне за Брендивин, к Миту бы добраться, но с теченьем челноку трудно здесь тягаться. Потому у вас возок подобру прошу я — а тому, кто добр ко мне, счастье приношу я!»
Вот и солнца за холмом скрылась половина, алым пламенем зажглись воды Брендивина, потемнели — и пришли сумерки в Заселье, и закончились кругом гомон и веселье, и на Тракте никого, тихо плещет речка. «Эй, да где вы? — крикнул Том. — Где вы? Ну и встречка!»
По дороге к Бугорку Том побрел в потемки. Вдруг услышал он во тьме чей-то оклик громкий: «Кто тут?!» Пони «цок-цок-цок!», скрипнули колеса. Том никак не ожидал странного вопроса.
«Кто тут шляется в ночи? Кто тут прет из Плавней? Что за шляпа у тебя? И торчит стрела в ней! Видно, любопытен ты, но тебе не рады. Ну-ка, подойди сюда! Что тебе тут надо? Ведь за пивом ты небось — а вот денег нету! Не получишь ни глотка — только за монету!»
«Не шуми ты, Землекоп! Что еще за речи? Ждал у Мита я тебя — не дождался встречи! Ах ты, старый ты мешок! Эй, давай не мешкай! Поторапливайся-ка со своей тележкой! Что такое ты несешь? Иль заели блохи? И полегче у меня! С Томом шутки плохи! Кружка пива мне с тебя, старый ты тупица! Что? Своих не узнаешь? Мэггот, не годится!»
И поехали они, обнявшись счастливо, и в корчме на Бугорке пить не стали пиво, позабыли на возке разом перебранку — на Бобовую они ехали Делянку.
Все кишки перетрясло на ухабах Тому. Наконец-то добрались к Мэгготову дому! Светят звезды с высоты прямо на телегу, в окнах свет — и, значит, быть славному ночлегу.
Фермерские сыновья тут же появились, встали дочери рядком, гостю поклонились, и хозяйская жена, поклонясь учтиво, не забыла принести пару кружек пива. После ужина они заплясали разом, а потом пришла пора песням и рассказам. На волынке Том играл, отдуваясь тяжко, и скакали сыновья, словно два барашка! Мэггот гоголем ходил, а хозяйка уткой, и никто не лез в карман за веселой шуткой.
А потом — кому сенник, а кому — перина: спать пошли. А Мэггот сел с Томом у камина. И всю ночь они «шу-шу!» говорили вместе, ибо оба припасли друг для друга вести. Что там в Башенных Холмах, что и как в Курганах, о своих и пришлецах, о секретных планах, что пшеница и ячмень, в Бри какое диво, что деревья шелестят, хорошо ли пиво, сеют что и что куют, о других работах, что за Стражи у реки, тени на болотах...
Вот и Мэггот задремал, тлели угли ало, и с рассветом Том ушел — как и не бывало. Так проходит легкий сон — и потом не помнят: то ли был он, то ли нет, ничего-то в нем нет. И никто не услыхал Бомбадила Тома, ну а утром дождь прошел, смыл следы у дома. Возле Мита тишина, Осека молчала, и не слышали шагов утром у причала.
И три дня у Городьбы лодка Бомбадила все ждала, ждала его и не уходила — но однажды по Вьюну в Лес ее угнали. Говорят, что Выдры в ночь лодку отвязали и, толкая под корму, вышли на стремнину, не давая ей уплыть ниже к Брендивину.
Лебедь из лесу приплыл, развернулся статно, взял веревку в желтый клюв и поплыл обратно. Выдры следом «толк да толк!», резвы и игривы, лодке не дали застрять возле Старой Ивы. Зимородок сел на нос, Пеночка — на банку — и доставили домой лодку спозаранку.
Тихо лодку приняла Томова затока. «Фр-р! — сказала Выдра. — Фр-р! Ну, была морока! Только ноги Тома где? Где же деревяшки? Бедный, бедный Бомбадил! Как ходить бедняжке?» На причале в Городьбе весла-то остались — много-много долгих дней Тома дожидались!
Один веселый мореход, глашатай, путешественник себе гондолу стройную построил морем шествовать. Он апельсинов в трюм набил на благо предприятия, набрал с собой овсянки он, чтоб всякий день вкушать ее. И взял с собой он специи — и перца взял, и ландыша, мускатных взял орехов он, и кардамон с лавандою.
И вышел с ветром в плаванье из гавани наш имярек, браздя моря хрустальные, за дальние семнадцать рек. И вот с погодой доброю добрался без печали он до Деррилина бурного, и к берегу причалил он. Луга прошел он с пением, сомнением снедаемый, за горы неприступные ступил на путь незнаемый.
Присел в пути и песню спел, но не успел он с камня встать, как бабочку красивую просил своей женою стать.
Ответ ее не мешкая с усмешкою последовал; он волшебства учения речения исследовал.
Соткал он сеть легчайшую, тончайшую поймать ее; жучиные с бессилья он взял крылья обогнать ее.
Поймал ее тенетами забот и обожания, лилейно-белый павильон обставил он со тщанием, цветами всевозможными он ложе выстлал брачное, кругом парча и золото, и пологи прозрачные.
Но бабочка желанная жеманный вновь дала отказ — и в горе и печали он отчалил снова в тот же час.
Летел он с болью острою до острова далекого, где в зарослях календулы зеленый луг привлек его, где горы злата блещут днем, огнем встают над дебрями, где плещут реки чистые, лучистые, серебряны. И за морями пенными с военными забавами скитался он по Белмари, и Фэнтэзи, и Теллами.
Он взял доспехи дивные — из бивня были шлем и щит, оружьем изумрудовым орудовал на битвищах, и паладинам Аэри и фаэрийским рыцарям бросал он дерзкий вызов свой и не желал открыться им.
Кольчугу он надежную надел, взял стрелы черные, привесил ножны к поясу из оникса точеные, и взял на дротик малахит и сталактит; в огне был он, и в ярости во прах поверг без страха чудищ неба он.
Он бился со Стрекозами, и Осами, и Пчелами, завоевал Медовый Сот и гордо поднял голову. Разбил он вражьи полчища, и начищал доспехи он, и после дела ратного отпраздновал успехи он. Из листиков и лепестков слепил себе гондолу он, и ветер пел на пару с ним, под парусом шел к дому он.
На севере и юге он свою гондолу-галеон гонял; там ветер травы гнул — и правил путь свой дале он. И вот добрался до дому, с Медовым Сотом прибыл он, забыл он только начисто, зачем из дому отбыл он? И вновь из прежней гавани он в плаванье пускается, и новая история из старой начинается. И по ветру в гондоле он из дому вновь идет в поход, веселый путешественник, глашатай наш и мореход.
Принцесса Эта была вся из света, как эльфы поют про нее. Сияньем лучистым и золотом чистым горел каждый локон ее. И как паутинка, сверкала косынка, и плащ был на ней золотой, и пояс камнями, как будто огнями, усыпан был щедрой рукой.
А днем покрывало она надевала, клобук прикрывал волоса, но каждою ночью всяк видел воочью — блистала она, как роса! И в туфельках белых плясала и пела, и легок ее был полет — она, словно птица, кружиться, кружиться спешила на зеркало вод. Она танцевала, и блики опала скользили по темной воде. Подобное чуду сияние всюду — и всюду оно и везде!
Над пляшущей Этой несутся кометы, звездами горит чернота, но белою птицей под Этой кружится принцесса по имени Та! Она танцевала там без покрывала — сиял волосок к волоску! Но Та вверх ногами сверкала огнями под Этой — носочек к носку.
Касаясь едва ли, они зависали — у каждой свои небеса! И Та на кометы, что в небе у Эты, смотрела как на чудеса! И в танце по кругу дивились друг другу и Эта, и Та — и светла, на Эту Та глядя сквозь водные глади, понять ничего не могла.
Плясала и пела Та в туфельках белых, порхая под зеркалом вод, — кружится, кружится она, словно птица, кружится, но наоборот! Сомненья напрасны — ведь обе прекрасны! Сверкают они на лету — и танец их длится, и не надивится Та Эте, а Эта на Ту!
Под горой стоит корчма У слиянья речек — Раз свалился с чердака Выпить доброго пивка Лунный Человечек.
Был там подгулявший кот С пятиструнной скрипкой — Он по ней что было сил Вжик-вжик-вжик смычком пилил С пьяною улыбкой.
Там еще гулял щенок — Не было с ним сладу: Он по-щеньи лопотал И от пуза хохотал, Просто до упаду!
И корова там была — Сунься к недотроге! Но под музыку кота, Позабыв свои лета, Проплясала ноги!
Так надраена была В кухне вся посуда, Что куда ни положи Ложки, вилки и ножи — Блещут, просто чудо!
Ну, веселье началось! Все перемешалось — И корова от щенка Получила тумака, И коту досталось! Человечек окосел Да и лег под лавку — Но во сне он не молчал И без удержу кричал, Чтоб несли добавку!
Надо же его будить, Хоть и неприятно, — Уж не долго до утра, Значит, самая пора На луну обратно!
Кот на скрипке заиграл, Голося ужасно. Тут бы и покойник встал — Ну а этот спал и спал. Видно, все напрасно!
На гору его снесли — Было ж «аху-оху»! Хором крикнули: «А ну!» — Зашвырнули на луну Луновыпивоху!
Кот опять схватил смычок, Снова запиликал — А корова, хоть строга, Встала прямо на рога, А щенок хихикал!
«Дзынь!» — и струны порвались; Ахнула компания! А корова (чудеса!) Ускакала в небеса — Что же, до свидания!
Закатилася луна, Встал рассвет во мраке: Ну дела! Пора вставать, А они идут в кровать — Экие гуляки!
Жил на луне он в вышине, тот Лунный Человечек, его власы, светлей росы, горели ярче свечек. Светлей костра из серебра венец горел на нем, и башмаки, как огоньки, сверкали серебром.
Алмаз блистал, сверкал опал, корона — как звезда; горя огнем, и в ночь, и днем сияла борода. Да вот каприз — собрался вниз! Ведь не прикажешь сердцу! Из черных туч достал он ключ и отворил им дверцу!
И с песенкой по лесенке спускался он как мог. О, наконец он свой дворец оставил на денек! Средь лунных гор, где пуст простор, сидел он в башне белой, но из окна — одна луна, а это надоело!
Пред ним гора из серебра, и ничего цветного, одни снега да жемчуга — а он хотел иного; и все скучал средь лунных скал гуляя по карнизу, и там подчас слыхал не раз веселый гомон снизу.
Но холодны огни луны, хоть звездный свет прекрасен, судьбу кляня, желал огня, чтоб был горяч и красен, чтоб языки огня, ярки, горели, словно злато, — желал узреть багрец и медь он в зареве заката,
зеленый лес живых древес и моря бирюзу — и что за пир подлунный мир готовит там, внизу. «Ох, не могу! Хочу рагу! Вина хочу! Котлет! А то весь век ем голый снег и пью лишь лунный свет!»
От этих дум терял он ум — и ринулся в простор! И с песенкой по лесенке слетел, как метеор! Стезю свою кометою он прочертил впотьмах — и окунулся в ночь на Юл он в бухту Бель — «ба-бах!».
Ах, поутру не по нутру в волнах тонуть комете! Но кое-как поймал рыбак беднягу прямо в сети. В сетях сверкал алмаз, опал — немыслимо красиво! Такое вот в глубинах вод светящееся диво!
«В кровать! В корчму! — кричат ему. Здесь близко до земли!» Потом без слов, собрав улов, на берег отвезли. И в такт волне там в тишине вдруг колокол забил, и новость эту на весь свет он с Башни разгласил.
Он прибыл, но кругом темно, и холоден камин — лишь полусвет, рассвета нет — и он стоит один. Он слышит лишь глухую тишь, кругом все крепко спят — и кто как лег, без задних ног, в две дырочки сопят.
Туман и тьма, и все дома закрыты на замок, и лишь в корчме горит во тьме лампадки огонек. «А ну-ка кыш! Чего стучишь?!» — корчмарь окликнул сонный. «Ах, я стучу, вина хочу, говядины тушеной!»
«Еще чего! Нет ничего! Но заходи-ка, малый! Я и с утра от серебра не откажусь, пожалуй! Монетку вот плати за вход, за то, чтоб плащ повесить, хоть нету вин, но за камин ты мне заплатишь десять!»
Корчмарь-хитрец его венец забрал за каши плошку — и дал корчмарь ему сухарь и ломаную ложку. Пусть знает тот, кто к нам придет наесться и напиться: незваный гость, что в горле кость, — не нужно торопиться!
Тролль, зол и гол, худой, как кол, Сто лет сосал пустой мосол. Уж сколько лет, как мяса нет, Поскольку место дико — Поди-ка! Найди-ка! И мяса ни куска на стол — А это как-то дико!
Но к Троллю в дом явился Том: «Ты что сосешь, сопя притом?! Ага! То дядина нога! Но дядя же в могиле! Закрыли! Зарыли! Давно уж он на свете том, И прах лежит в могиле».
И Тролль сказал: «Да! Я украл! Но ведь проступок мой так мал! Зачем она ему нужна — Ведь умер старикашка! Не ляжка! Костяшка! Ну разве Троллю б отказал Покойный старикашка?!»
«Ну и позор! Ты просто вор! С каких это ведется пор, Что можно брать останки дядь?! Верни назад, ворюга! Бандюга! Хапуга! Отдай! И кончен разговор! Давай сюда, ворюга!»
Но, зол и бел, Тролль прошипел: «Давненько я мясца не ел! А свежий гость — не то, что кость! Тебя я съем, пожалуй! Эй, малый! Пожалуй! И час обеда подоспел — Тебя я съем, пожалуй!»
Но Том наш не был дураком И Тролля угостил пинком: Уж он вломил, что было сил — Давно нога зудела! Задело! За дело! Досталось Троллю поделом По заднице за дело!
Хотя гола, но, как скала, У Тролля задница была. Не ждал притом такого Том И закричал невольно: «Ой, больно! Довольно!» А Тролля шутка развлекла — Нисколечки не больно!
Вернулся Том, уныл и хром, Домой с огромным синяком! А Тролль с ухмылкой — хоть бы хны! Залез в свою берлогу — И ногу, ей-богу, Не бросит нипочем! Ей-богу!
На камне Тролль сидел и ныл: «Увы!» и «Ох!» и «Ах!» «Зачем один я столько жил в заброшенных горах?! Мои сородичи ушли во дни иных годин — и я, Последний Тролль земли, живу теперь один.
Хоть мяса я не ем теперь, и вовсе я не вор, но всяк передо мною дверь закроет на запор! Ну что с того, что неуклюж и встал не с той ноги — а все ж я добрый, и к тому ж пеку я пироги.
Мне может вежливость помочь (понятно и ежу!) — за добрым другом в эту ночь в Заселье я схожу». Тролль башмаки свои надел, и затемно как раз он в Делвинг, в Западный Предел, попал в урочный час.
С корзинкой миссис Банс брела, и зонтик с нею был. «Как вы живете? Как дела?» — Тролль вежливо спросил. Но зонтик выронила та — был вопль ее высок! И позабыв свои лета, пустилась наутек!
Папаша Потт не ожидал такого поутру — со страху сделался он ал и спрятался в нору. «Ах, миссис Банс! Дела-то как?» Но ту уж не догнать: засовом за собою «крак!» — и сразу под кровать!
Пошел на рынок Тролль тогда и увидал овец — те врассыпную, кто куда, решив, что им конец! Мясник был ужасом объят — лежал он и дрожал, а пес его по кличке Хват залаял и сбежал.
Заплакал Тролль, присев к стене: «За что мне столько мук?» Но Перри-Винкль по спине его похлопал вдруг. «Ну, что ты нюни распустил, детинушка моя? Вовеки Тролль здесь не гостил, насколько помню я!»
«Давай-ка, парень, прокачу тебя я на спине! Тебя в приятели хочу! Айда домой ко мне!» На том два друга и сошлись: «Поехали! Н-но! Н-но!» — У Тролля чаю напились, пока еще темно.
Там были пышки, сливки, мед, и чайник был не мал — и Перри-Винкль свой живот усердно набивал. Очаг пылал, и чайник пел, румянился пирог, и Перри-Винкль пил и ел, пока не изнемог.
Надуты были оба столь, что слова не сказать, — и Винкль, и радушный Тролль решили отдыхать. «Отныне буду много печь, поскольку есть кому!» — И предложил на вереск лечь Тролль другу своему.
Спросили Винкля: «Где ты был? «Да вот чаи гонял. И там я так живот набил, что еле-еле встал». «Да где? В Заселье? Говори! Немедля отвечай! А может, это в дальнем Бри такой отменный чай?»
Но Перри-Винкль все молчит — как онемел навек. Тогда, приняв ужасный вид, сказал проныра Джек: «Какой тут может быть вопрос! Ведь на пороге тьмы Тролль на горбу его унес куда-то за Холмы».
Охота хоббитам пришла тех пирогов чуть-чуть отведать: кто запряг осла, кто пони взял — и в путь! Туда, где старый Тролль живет, добрались кто как мог — и видят: из трубы идет под небеса дымок.
Обили Троллю весь порог, отбили кулаки: «О, испеки нам свой пирог! Скорее испеки!» «Идите лучше по домам и не вводите в грех! Пеку я лишь по четвергам — к тому же не для всех!
Не приглашал я вовсе вас! — Тролль молвил. — Кыш домой! И сдобы кончился запас — все съел приятель мой! Я не намерен всех подряд кормить в своем дому! Я только Перри-Винклю рад, а вы мне ни к чему!»
С тех пор всего за пару лет стал Винкль пышнотел, он перестал влезать в жилет — настолько растолстел! Исправно он по четвергам являлся к чаю в срок — и горе было пирогам, что Тролль ему испек!
Пекарню Винкль приобрел — такая вот судьба! — и пироги текли на стол, и булки, и хлеба. Но даже он испечь не мог такие пироги, что к чаю Тролль для друга пек в Холмах на четверги.
А вот перед вами Хвоститокалон! Хоть с виду не очень приветливый он, и гол, и угрюм, и печален — а все ж на остров для высадки очень похож. Так спустим же сходни — давайте играть! А можно, наверное, позагорать! Сидят на нем чайки. О чем они стонут? Но будьте внимательны! Чайки не тонут! То чайки! Но если из вас кто-нибудь захочет на острове том отдохнуть и, может быть, даже ему невзначай взбредет на огне вскипятить себе чай — Ах! Лучше не надо! Ведь все неспроста! Хоть кожа его и прочна и толста и с виду вам кажется, будто он спящ, но знайте — о олухи! — ОН НАСТОЯЩ! Укрыв под волнами огромный живот, он медленно-медленно морем ПЛЫВЕТ! И если потопать ему по спине иль чайник поставить кипеть на огне — печально, движение сделав одно, незваных гостей он отправит на дно!
Немало чудовищ скрывают моря. Я вам рисковать не советую зря, поскольку Хвоститокалон-тугодум не жалует тех, кто теряет свой ум. Теперь он остался последним в роду — и встреча с ним в море приносит беду. И вы не сходите — даю вам совет! — на берег, которого в лоции нет, а лучше совет мой примите другой: не стоит из дому вообще ни ногой!
Вот толстый кот сопит и спит, лишь мышь в тиши у плит скрипит. А кот бредет в лесу сейчас, где яр пожар звериных глаз, где дикий рык, пир страшных игр, налево — лев, направо — тигр. Игрива грива, пасть льва — страсть! Не дай вам бог туда попасть! И грозный тигр того, кто слаб, когтистой лапой — цап-царап! Они одни в лучах луны добычу бьют, сильны, вольны, но кот — и тот, о том, кем был, сопит и спит — а не забыл!
В горах далеких человек на валуне сидел — сидел, сидел за веком век и тени не имел. В ночи пронзительно крича под полною луной, слетались совы, клюв точа о камень неживой.
Явилась дева средь ночи с венком на голове, струились лунные лучи по трепетной траве. И этот человек разбил заклятие свое, и обнял деву, и обвил, и отнял тень ее.
С тех пор ни солнце, ни луна ей свой не лили свет — без тени мается она, где дня и ночи нет, но раз в году у них пора явиться из темна: они танцуют до утра вдвоем — а тень одна.
Луна и солнце были юны, лучи их были словно струны — и пели боги на заре о золоте и серебре, и травы серебром искрились, и реки золотом струились. Еще ни гном и ни дракон травы не мял той испокон, и мир еще не ведал смрада, что шел из черной глотки ада. И жили эльфы на земле — и в кузницах своих во мгле волшебные заклятья пели, дабы добиться высшей цели, вплавляя лунные лучи в короны, кольца и мечи. Но злое наступило время — и мир покинуло то племя. И песни эльфов не звучат: железом скованы — молчат. Враг, неприемлющий добро, все золото, и серебро, и драгоценные изделья надолго спрятал в подземелья и проклял их заклятьем зла — на земли эльфов мгла легла...
В пещере старый гном сидел — он плавить золото умел; ковал он до седьмого пота — согнула в рог его работа; и сотни отковав колец, он мнил купить себе венец, но кожа гнома пожелтела, и за работой то и дело из-за давно ослабших глаз ронял во мраке он алмаз. И занят был он лишь собою, когда дракон, влеком алчбою, к нему явился на порог и гору беспощадно сжег; золою стали кости гнома во мраке выжженного дома.
В горе старик-дракон дремал, и глаз его во тьме был ал — но, золото обняв крылами, дракон скукожился с годами, покрылся пленкой алый глаз, и горн внутри почти погас; горя, алмазы и рубины вдавились в панциря пластины; он нюхал золото, лизал — и совершенно точно знал, где под его крылом местечко любого малого колечка. И дни и ночи напролет он думал, как воров сожрет, как выпустит кишки любому, — и снова погружался в дрему.
Но старый дремлющий дракон не услыхал кольчуги звон и пробудился слишком поздно, когда к его берлоге грозно явился воин молодой, чтоб вызвать на жестокий бой; крыла драконовы устали и уступили хладной стали — и огнедышащий дракон мечом булатным был сражен.
В своей блистающей короне седой король сидел на троне; не ел, не пил, не пировал, но часто хаживал в подвал — в его сокровищнице темной стоял резной сундук огромный, что был на семь замков закрыт и чистым золотом набит. Давно его померкла слава, и правил он давно неправо; дворцы ветшали, но зато свое любил он золото. Беда пришла к его палатам — он был повержен супостатом, на трон его уселся враг, а кости бросили в овраг.
Лежат сокровища в пещере: там наглухо закрыты двери — никто вовеки не войдет под этот мрачный древний свод. Теперь стада на мирных склонах пасутся среди трав зеленых, и жаворонок звенит с высот, и ветер с моря травы гнет. Покуда эльфы спят глубоко, покуда ждет земля — до срока, в который мгла сметется прочь, сокровищами правит Ночь.
У моря гуляя, у самого края увидел я раковину на песке — она то и дело тихонько гудела, как колокол моря на влажной руке. Прижав ее к уху, я слышал, как глухо, как будто бы в гавани тайной рожден, на отмели дальней бьет в бакен сигнальный прибой — и доносит из-за моря звон.
Тягучие волны, безмолвия полны, пригнали ладью мне, пустую, как ночь. «К неведомым странам пора нам, пора нам!» Я прыгнул и крикнул: «Неси меня прочь!»
Какая-то сила меня уносила в глухие туманы и сумерки сна — туда, где за темным пространством огромным лежала забытая всеми страна. И голосом ясным над рифом опасным тот колокол моря без устали бил, и ночью беззвездной над мрачною бездной на зов этот дальний без думы я плыл. И вдруг белоснежным видением нежным предстал предо мною сияющий брег — блистали утесы, и пенные косы, и пляжи, каких я не видел вовек. И тек под рукою волшебной рекою жемчужный песок, и подобьем огня горели кораллы, сверкали опалы, и яхонтов грани слепили меня.
Но тут у подножья заметил я с дрожью, как вход в подземелья глухие зиял; и свет помутился, я прочь устремился, и волосы ветер мои развевал.
Сбегали каскады ко мне водопада — напившись, я думал, что тяжесть стряхну; идя вдоль потока, взбираясь высоко, попал я в прекрасную вечно страну. И там без испугу пустился по лугу, где каждый цветочек сиял, как звезда; там свежи и юны, как полные луны, дремали кувшинки на глади пруда; там ивы склоненны, и ольхи там сонны над зеркалом вод несказанная тишь; лишь ирис ночами колышет мечами, и острыми копьями водит камыш.
И слышал весь день я какого-то пенья далекое эхо; как тени, легки, проворны и ловки, сновали полевки, и зайцы скакали; из нор барсуки таращили глазки; какие-то пляски и музыку слышал я — звон в голове, неведомый ропот и легонький топот, как будто бы кто-то плясал на траве. Но песни смолкали, шаги затихали, лишь я приближался — и так всякий раз: ни здравственной речи, ни дружеской встречи — звучал только музыки ласковый глас.
Наряд себе новый я сшил тростниковый, зеленую мантию гордо надел — с жезлом и державой я встал величавый и оком хозяина луг оглядел. Увенчан короной, с гирляндой зеленой, я крикнул в пространство: «Откройся же мне! Молчишь почему ты? И служишь кому ты? Не я ли король в этой дивной стране?! И грозен к тому ж я — со мною оружье: мне ирис дал меч, а тростник — булаву! Так внемли же зову — скажи мне хоть слово! Лицо мне открой и явись наяву!»
Вдруг ветер могучий затмил небо тучей — я рухнул на землю и, словно слепой, пополз еле-еле — без мысли, без цели, пока не очнулся в чащобе лесной. Мрачна и молчаща угрюмая чаща: там каждое дерево было нагим; в ума помраченьи я был в заточеньи, и ухали совы по дуплам своим. Мучение это, без лучика света, на год растянулось и на день; жуки деревья точили, соседями были моими грибы да еще пауки.
Однажды мглу эту пробил лучик света — и тут я увидел, что весь в седине. «Я отдан был горю, но нужно мне к морю! Дорога отсюда неведома мне». И веткой терновой от ветра льдяного пытался укрыться я — темень и вой; несли меня ноги во мгле без дороги, летучею мышью тень шла надо мной. В шипах весь и в ранах я брел в этих странах, и годы свои я тащил за спиной — и вдруг, утомленный, я ветер соленый вдохнул, и запахло вдруг тиной морской.
И слышал я в шхерах и мрачных пещерах какие-то стоны и вой иногда, и чайки кричали, и волны ворчали, и глотки пещер заливала вода. Внезапной зимою, окутанный мглою, я к краю земли свои годы понес — туда, где свистели глухие метели, где ждали меня только мрак и мороз.
У брега морского в ладью свою снова я сел — и она понесла меня прочь; и тихо шли мимо суда-пилигримы, лишь чаячий крик оглашал эту ночь. И в гавани темной армадой огромной безмолвно застыли большие суда: не двигаясь боле, стоят на приколе — отсюда они не уйдут никогда.
Лишь вихря стенанья и темные зданья, лишь ливень струился потоками слез; сошел я с дороги и сел на пороге, и сбросил все то, что с собою принес. Лежат на ладони забывший о звоне тот колокол моря да горстка песка — не слышу я снова далекого зова, и берег я тот позабыл на века. В обрывках одежды без всякой надежды по улицам темным я тихо бреду — о море горюя, с собой говорю я, а встречные только молчат на ходу.
Фириэль из окна поглядела в три - нехотя ночь отступала. Звонкоголосый глашатай зари, крикнул петух... Светало. Бледный рассвет проступил из мглы, птицы, проснувшись, запели, мутно чернели деревьев стволы, тихо листы шелестели.
Фириэль у окна стояла, ждала, покуда не прояснилось — и вот, наконец, рассеялась мгла, роса в траве заискрилась. И дева, тихо ступив за порог, пошла по росному лугу. Никто шагов ее слышать не мог — ни звука на всю округу.
И был в алмазах ее подол, когда дева к реке сбежала; встала под ивой, оперлась о ствол, взглядом поток провожала. Шумно нырнул зимородок в тиши, брызги взметнулись искристо, плавно покачивались камыши над зарослями стрелолиста.
Огнем горели ее волоса, и вдруг из-за излуки услышала дева не то голоса, не то музыки нежные звуки. Тихое пенье лилось по реке, будто бы тронули струны или же колокол бил вдалеке чисто, звонко и юно.
Гордый корабль приплыл; снаряжен был он, как перед походом; за лебедями безмолвными он плыл по светлеющим водам. Там златовласые, в серых плащах эльфы на веслах сидели; трое в коронах, с арфой в руках, песню протяжную пели.
Так и стояли и пели они, веслам гребцов согласно: «Как хороши незакатные дни! Как та страна прекрасна! Долго там не пожухнут листы, пастбища не побуреют, и лепестков не уронят цветы, и нивы не пожелтеют».
«Да где вы найдете такую красу, вслед лебедям уплывая? В чертоге ль заветном, что спрятан в лесу, бесследном от края до края? Может быть, лебеди вас за собой уводят на север, где в скалы неистово пенный стучится прибой и чайки кричат одичало?»
«Нет, не к скалам и не в леса, но в Серую Гавань, где вскоре поднимем в последний раз паруса и уйдем на Запад, за Море. Уйдем налегке мы в далекий поход, в старинные вотчины наши — давно нас Древо Белое ждет и Звезда, которой нет краше.
Прощай, Средьземелье! Пора нам, пора! Прощайте, смертные пашни! Мы слышим — колокол бьет с утра на дальней эльфийской башне! Солнце тускнеет, не радуя глаз, листву деревья уронят — из вотчин далеких кличут нас, в последнее плаванье гонят».
На воду тихо весла легли, не слышно боле напева. «О Фириэль, о Дева Земли! Послушай, прекрасная дева! Последнее место осталось у нас — тебя мы возьмем с собою! Подумай — ибо недолог твой час, и здесь не будет покою!»
Сделала дева один только шаг, видя корабль на стремнине; только второго не сделать никак — ноги увязли в глине. Так — не в реке и не на берегу стоя, сказала она: «Уйти отсюда я не могу — ибо Землей рождена!»
В траве не горели росы огоньки, бесследно рассеялась дрема, когда воротилась дева с реки под крышу темного дома. Волосы в косу она заплела, в белый лен облачилась, спустилась вниз, и взялась за дела, и до заката трудилась.
За годом год года текут, как Семи Рек разливы, солнце светит, облака бегут, шумят камыши и ивы... С тех пор на лоне смертных вод тех кораблей не видали, и никого теперь не зовет песня в дальние дали.
Примечания:
1
Св. Эгидиус — покровитель калек и прокаженных; Агенобарбус (лат.) — «рыжебородый». Юлиус Агрикола — ср. имена императора Юлия Цезаря и римского полководца Кнея Юлия Агриколы. («Агрикола» также значит «землепашец», «фермер».) Хэм (англ.) — «ветчина», «окорок» (прим. ред.).
11
Следует отметить, что здесь перевод имен и названий согласован с переводом «Властелина Колец» М. Каменкович и В. Каррика (прим. перев.).
12
Лефнуи, Мортонд — Кирил — Рингло, Гилраин — Сернуи и Андуин.
13
Изначально так звали одну из гондорских принцесс, к которой, кстати, по Южной линии восходит род Арагорна. Точно так же назвала свою дочь Эланор, дочь Сэма. Однако хоббитами это имя позаимствовано, скорее всего, из приводимого стихотворения, ибо больше ему неоткуда было взяться на Западе.
14
Фириэль по-эльфийски означает «смертная» (прим. перев.).
15
Городьба — небольшой причал на северном берегу Ивьего Вьюна. Он находился за пределами Осеки и потому тщательно охранялся и был защищен частоколом, который уходил прямо в воду. Брередон (Шиповный Холм) — деревушка, стоявшая за причалом на узкой косе между концом Осеки и Брендивином. Место при впадении Засельской речки в Брендивин называлось Митом — там находился причал, откуда шла тропа до Въедлингов и дальше, до самого Тракта, через Бугорок и Амбары.
16
Вероятно, так назвали его именно хоббиты (по своей форме имя это бэкландское). Это имя дополнило длинный список куда более древних имен Тома.
