Во имя Господа Всемогущего мы приступаем к описанию благочестивых высказываний и мудрых поучений нашего праведного короля Людовика, чтобы те, кто будут изучать этот труд, увидели все эти вещи в их правильной последовательности и извлекли из них куда больше пользы, чем ежели бы о них упоминалось среди прочих его деяний. Вот с этого, во имя Господа и во имя короля Людовика, мы и начинаем рассказ.

Как я от него слышал, король Людовик родился в День святого Марка Евангелиста, вскоре после Пасхи. Во многих местах существовал обычай нести кресты в процессии, которых во Франции называли «черные кресты». Их в каком-то смысле можно было считать предвестником для многих, кто погибнет в двух Крестовых походах — то есть в Крестовом походе в Египет и в том, в котором сам король скончался в Карфагене; и тот и другой вызвали глубокую скорбь в мире и большую радость в раю за тех, кто погиб как истинный крестоносец во время этих двух паломничеств.

Король Людовик был коронован в первое воскресенье Рождественского поста (29 ноября). Воскресная месса открывалась словами: «К тебе, Господь, я устремляю мою душу. О Бог мой, я верую в тебя». И действительно, король всегда испытывал глубокую веру в Господа, с детства и до самой кончины; в последних словах, лежа на смертном одре, он призывал Господа и его святых, особенно святого Иакова и нашу покровительницу святую Женевьеву.

Господь, на которого он полагался, всю жизнь не оставлял его своим попечением, с детства и до самого конца; особенно в ранней юности, когда он так нуждался в защите, о чем вы вскоре услышите. Что же до его души, Господь оберегал ее добрыми наставлениями, которые ребенок получал от своей матери, которая учила его и верить в Бога, и любить Его; она же приводила его в общество религиозно мыслящих людей. Когда Людовик был ребенком, она заставляла его повторять ежедневные молитвы, а в дни больших празднеств слушать проповеди. Он всегда помнил, что она как-то сказала ему, что будет скорее мертвой, чем виноватой в смертном грехе.

В юности король Людовик очень нуждался в Божьей помощи, потому что у его матери, которая была родом из Испании, не имелось ни родственников, ни друзей во всем королевстве Франция. Более того, поскольку король был ребенком, а королева, его мать, — чужеземкой, бароны сделали графа Булонского, дядю короля, его наставником и относились к графу так, словно именно он был их государем. Поле коронации некоторые сеньоры выдвинули требование, чтобы им передали крупные поместья, а когда королева отказала, они и другие сеньоры собрались в Корбее.

Праведный король как-то поведал мне, что ни он, ни его мать, с которой он был тогда в Монлери, не осмеливались возвращаться в Париж, пока на выручку к ним не пришли вооруженные горожане. И он вспоминал, как весь путь от Монлери до Парижа дороги были усеяны толпами людей, вооруженных и безоружных, которые взывали к Богу даровать их юному королю долгую и счастливую жизнь и были готовы оберегать его и защищать от врагов. И Бог ответил на их моления, как вы позже услышите.

На встрече, которую бароны собрали в Корбее, ее участники решили, что их, так сказать, «добрый рыцарь», граф де Бретань, должен поднять мятеж против короля; они договорились между собой, что, когда граф примет приглашение короля прибыть к нему, остальные отрядят ему сопровождение, не более чем по два рыцаря от каждого. Они условились об этом, потому что хотели убедиться, сможет ли граф добиться успеха у «этой иностранки», у королевы. Многие считали, что графу удастся подчинить себе королеву и ее сына, если Бог не поможет королю в этот час нужды, — но Он никогда не отказывал в этом.

Бог оказал Людовику помощь в том, что граф Тибо Шампанский, который потом стал королем Наварры, прибыл с отрядом в триста рыцарей и предоставил себя в распоряжение его величества. Поскольку этот граф оказал такую поддержку королю, граф де Бретань был вынужден отдать себя на милость своего суверена и, так сказать, заключить с ним мир, отдав графства Анжу и Ле Перш.

Поскольку вам важно получить ясное представление о некоторых вещах, которых коснусь позже, то именно здесь я сделаю небольшое отступление. Посему я поведаю вам, что добрый граф Шампанский, известный как Анри Благородный, имел от своей жены Марии — которая была сестрой короля Филиппа Французского (Филипп II Август. — Ред.) и невесткой короля Ричарда Английского (Ричард I Львиное Сердце. — Ред.) — двух сыновей, старшего из которых звали Анри, а другого — Тибо. Старший сын отправился в Святую землю в то время, когда король Филипп II и король Ричард I осадили Акру и взяли ее.

Как только Акра пала, король Филипп II вернулся во Францию, за что его сурово осуждали. Король же Ричард I остался в Святой земле и совершил там столько доблестных деяний, что сарацины трепетали от его имени. Настолько, что вы можете найти в книге о Святой земле рассказы, что, как только ребенок сарацина начинал плакать, его мать, чтобы успокоить ребенка, говорила ему: «Прекрати, а то придет король Ричард». Стоило только лошадям сарацина или бедуина остановиться в кустарнике, хозяин говорил им: «Вы что, думаете, там король Ричард?»

После долгих переговоров этот король договорился о браке молодого графа Анри Шампанского, который оставался при нем, с королевой Иерусалима, которая унаследовала это королевство от своего отца. У графа Анри от этой королевы были дочери, старшая из которых стала королевой Кипра, а младшая вышла замуж за графа Эрарда де Бриена, от которого и пошла эта благородная линия, как известно всем во Франции и Шампани. С этого места я больше не буду упоминать жену графа Эрарда де Бриена, а расскажу о королеве Кипра, поскольку она имеет отношение к предмету, о котором я веду речь.

А теперь вернемся к моей истории. После того как король Людовик, так сказать, сорвал планы графа Бретанского, остальные французские дворяне так разгневались на графа Тибо, что решили послать за королевой Кипра, которая, как вы знаете, была дочерью старшего сына Анри Благородного, — чтобы лишить владений графа Тибо, чей отец был младшим сыном графа Анри.

Тем не менее часть сеньоров предприняла шаги для примирения графа Пьера и графа Тибо и добилась в этих переговорах такого успеха, что последний пообещал взять в жены дочь графа Бретанского. Уже был назначен день, в который граф де Шампань должен был заключить брак с этой молодой женщиной. Ее доставили на церемонию в аббатстве премон-странтов (норбертинцев) рядом с Шато-Тьерри, которое, насколько мне помнится, называлось Вал-Секрет. Французские сеньоры, почти все из которых были в родственных отношениях с графом Пьером, составили эскорт его дочери. После того как она была доставлена в Вал-Секрет, графу Тибо, который тогда находился в Шато-Тьерри, было послано сообщение о ее прибытии.

Когда граф скакал в Вал-Секрет, торопясь на свою свадьбу, он встретил Жоффруа де Шапеля с верительной грамотой от короля. «Мессир, — сказал тот, — король слышал, вы заключили соглашение с графом де Бретань, что береге в жены его дочь. Посему он предупреждает вас, что, если вы не хотите потерять все, что вам принадлежит во Французском королевстве, вы не должны этого делать, поскольку граф нанес королю больше вреда, чем кто-либо из живущих». Так что по совету своих спутников граф Шампанский вернулся в Шато-Тьерри.

Когда граф Пьер и французские сеньоры, ждавшие прибытия графа Тибо в Вал-Секрет, услышали о его поступке, они были вне себя от ярости от оскорбления, которое он нанес им, и немедленно послали за королевой Кипра.[5] Сразу же по ее прибытии они договорились собрать как можно больше вооруженных людей и вторгнуться в Брие и Шампань с французской стороны, в то время как герцог Бургундский, чья жена была дочерью графа Роберта де Дрё, войдет в Шампань со стороны Бургундии. Они назначили день сбора своих сил у Труа, чтобы попытаться взять город.

Герцог Бургундский созвал всех, кто был в его распоряжении, а сеньоры, собрали своих людей. Феодалы двинулись вперед, сжигая и разрушая все на своем пути; бургундцы творили то же самое со своей стороны. Тем временем король Франции подступил с другой стороны, чтобы атаковать их. Граф Шампанский был занят тем, чтобы успеть сжечь все свои селения до того, как до них доберутся враждебные ему сеньоры, — и оставить противника без пропитания. Среди городов, которые разрушил граф Тибо, были Эперне, Вертю и Сезан.

Когда жители Труа поняли, что не могут рассчитывать на поддержку своего сеньора, они обратились с просьбой к Симону, хозяину Жуанвиля, отцу нынешнего лорда, чтобы он пришел к ним на помощь. Едва только получив это послание, он созвал всех своих людей с оружием, в тот же вечер оставил Жуанвиль и на следующее утро еше до рассвета появился у Труа. Так что план враждебных феодалов взять Труа был сорван. Пройдя перед Труа, они не стали ничего предпринимать и разбили свои шатры на лугу Иль, где уже встал лагерем герцог Бургундский.

Король Франции, услышав об их появлении, двинулся прямиком, чтобы напасть на них. Феодалы же попросили его воздержаться отличного участия в сражении и выставили против графа Шампанского, герцога Лотарингского и других людей короля триста рыцарей, меньше, чем было в армии графа и герцога. Король прислал в ответ сообщение, в котором говорил, что не позволит им сражаться против его людей, если он сам не возглавит их. Феодалы же, со своей стороны, передали королю, что охотно готовы убедить королеву Кипра заключить мир. Король ответил, что не даст согласия на мир ни при каких условиях и не позволит графу Шампанскому пойти на него, пока сеньоры не отведут свои войска из владений графа.

Феодалы согласились с его требованием, но лишь в той части, что отошли и встали лагерем к югу от Жюля. Король же разбил свой лагерь в том месте, откуда выставил их. Едва только услышав об этом, бароны свернули свою стоянку и двинулись к Шаорси, но, не осмелившись дожидаться появления короля, перебрались к городу Лень, что принадлежал графу де Неверу, который был с ними. Король уговорил графа Шампанского и королеву Кипра прийти к соглашению, и мир был заключен на условии, что граф передает королеве поместье, которое приносит примерно две тысячи ливров в год, вместе с единовременной суммой в сорок тысяч ливров.

Король уплатил эту сумму за графа Шампанского, а тот в возмещение продал королю четыре из своих феодов, а именно графства Блуа, Шартр, Сансер и Шатодён. Кое-кто говорил, что король взял эти феоды в залог, но это было не так, потому что я спрашивал его величество о них, когда мы были за морем. Что же до поместья, которое граф Шампанский передал королеве Кипра, то теперь оно частично принадлежит графу де Бриену, а частично — графу де Жуаньи, потому что прапрабабушка графа де Бриена, которая была дочерью королевы Кипра, вышла замуж за знаменитого графа Готье де Бриена.

Чтобы вы могли понять, каким образом граф Шампанский обрел владение теми феодами, которые он продал королю Франции, я поведаю вам, что у его предка, великого графа Тибо, что ныне покоится в Ланьи, было три сына, старшим из которых был Анри, вторым — Тибо, а младшим — Этьен. Анри, который стал графом Шампани и Бри, был известен как Анри Благородный. Имя это он получил по заслугам, потому что был благороден во всем, что касалось отношений и с Богом, и с миром. О благородстве его в отношениях с Богом до сих пор свидетельствует собор Святого Этьена в Труа и другие прекрасные церкви, что он возвел в Шампани, а о благородстве в земных делах говорит дело Арто из Ножана, как и много других случаев, о которых я с удовольствием рассказал бы вам, не опасайся я перегрузить мою книгу.

Этот человек, Арто, был гражданином Ножана и одним из тех, кому граф Анри доверял больше всех в мире. Он стал настолько богат, что за свой счет возвел замок Ножан л'Арто. И вот как-то в Троицу, когда граф Анри спускался по ступеням своего замка в Труа, собираясь на мессу в церковь Святого Этьена, у подножия лестницы появился некий бедный рыцарь и преклонил колени перед графом. «Мессир, — сказал он, — я прошу вас дать мне немного денег, чтобы я мог выдать замуж своих двух дочерей, которые стоят перед вами». Арто, стоявший за спиной графа, сказал просителю: «Мой добрый рыцарь, с вашей стороны не подобает просить денег у моего сеньора, потому что он уже роздал столько, что у него ничего не осталось раздавать». Великодушный граф повернулся к Арто и сказал ему: «Мой добрый виллан, ты не прав, когда говоришь, что у меня не осталось ничего, что можно было бы отдать, потому что у меня есть ты. Бери его, рыцарь, потому что я отдаю его тебе и, более того, я ручаюсь за него». Рыцарь, который никоим образом не смутился, схватил Арто за плащ и сказал, что не позволит ему уйти, пока не обговорит с ним все дела. И чтобы освободиться, Арто выплатил рыцарю сумму в пятьсот ливров.

Тибо, второй брат графа Анри, владел графством Блуа, а третий, Этьен, — графством Сансер. Это двое братьев получили от графа Анри все, что им причиталось по наследству, включая их графства со всеми правами и привилегиями. И потомки графа Анри, которому принадлежала Шампань, подтверждали их права на эти феоды, пока граф Тибо не продал их королю.

А теперь разрешите вернуться к моей истории и рассказать, как после всех этих событий, о которых я уже поведал вам, король Людовик собрал весь двор в Семюре в Анжу. Я был там и могу заверить вас, что такого великолепного двора мне еще не приходилось видеть. За главным столом рядом с королем сидел граф де Пуатье, которого его величество посвятил в рыцари в День святого Иоанна; рядом с ним — граф де Дрё, еще один новоиспеченный рыцарь; далее — граф де ла Марш, а рядом с ним добрый граф де Бретань. За королевским столом лицом к графу де Дрё сидел мой господин, король Наварры,[6] в атласном плаще и куртке, затянутой прекрасным кожаным поясом с пряжкой и в шляпе с золотым шитьем. Я был приставлен разрезать ему поданное на стол мясо.

Брат короля граф д'Артуа стоял лицом к его величеству, готовый резать для него мясо, а за спиной графа располагался добрый граф Жан де Суасон с острым ножом наготове. Имберт де Боже, который позже стал великим коннетаблем Франции, вместе с Ангсрраном де Куси и Арчимбодом де Бурбоном стояли в карауле у королевского стола, а за ними — примерно тридцать их рыцарей в атласных плащах, охранявшие своих сюзеренов. За ними толпился большой отряд оруженосцев в костюмах из тафты, на которых были вышиты гербы графа де Пуатье. Сам король был облачен в тунику синего атласа, ярко-красный жакет и плащ из того же материала, подбитый мехом горностая. На голове у него была шерстяная шляпа, которая вряд ли могла служить головным убором для того, кто еще считал себя молодым.

Король созвал это пиршество в зале Семюра, который, как говорили, был построен великим королем Генрихом Английским (Генрих И Плантагенет, 1133–1189, король с 1154 года, владел обширными землями во Франции. — Ред.), чтобы он мог устраивать в нем свои пиры. Зал этот был возведен по образцу крытого свода в монастыре цистерцианцев, но я не могу поверить, что есть еще какой-то зал, превосходящий его по размерам. Объясню, почему я так думаю. В стенах зала, в котором обедал король, окруженный своими рыцарями и оруженосцами, занимавшими очень много места, хватало места для стола, за которым размещались примерно двадцать архиепископов и епископов и рядом с этими прелатами в дальнем конце зала стоял стол королевы-матери Бланш — лицом к тому, который занимал король.

Вместе с королевой Бланш были граф де Булонь, который позже стал королем Португалии, добрый граф Гуго де Сен-Поль и молодой, лет восемнадцати, юноша из Германии, о котором говорили, что он сын святой Елизаветы Тюрингской. И можно сказать, именно поэтому королева Бланш в знак особого внимания поцеловала юношу в лоб.

В самом конце крытого сводчатого зала, по другую сторону, размещались кухни, винные погреба и кладовые, из которых короля и королеву-мать обносили мясом, вином и хлебом. Справа и слева от главного зала и в центральном дворе обедало рыцарей больше, чем я мог сосчитать. Многие люди говорили, что никогда раньше, ни на каком празднике они не видели такого количества шелковых одеяний, шитых золотом. Говорили, что присутствовало не менее трех тысяч рыцарей.

После того как празднество подошло к концу, король отправился в Пуатье, взяв с собой графа де Пуатье, чтобы вассалы последнего могли поднести последнему ленную подать за свои феоды. Но, прибыв в Пуатье, его величество не смог вернуться в Париж, чего хотел всем сердцем, потому что узнал, что граф де ла Марш, который обедал за его столом в День святого Иоанна, в соседнем городе Лузиньяне собрал всех своих вооруженных воинов. Король оставался в Пуатье без малого две недели, поскольку не мог оставить город, пока не придет к соглашению — не могу сказать, каким образом, — с графом де ла Маршем.

Я заметил, что в это время граф несколько раз прибывал из Лузиньяна в Пуатье, чтобы поговорить с королем, и каждый раз он брал с собой жену. В прошлом она была королевой Англии[7] и матерью нынешнего короля. Многие считали, что король и граф де Пуатье договорились о мире с графом де ла Маршем на весьма неудовлетворительных условиях.

Вскоре после возвращения короля из Пуатье король Англии вторгся в Гасконь, чтобы начать войну со своим сюзереном. Наш праведный король, собрав все силы, которые были при нем, поскакал на битву с ним. Король Англии и граф де ла Марш двинулись, чтобы вступить в сражение перед замком Тайебур у реки Шаранты в том месте, где ее можно было пересечь лишь по очень узкому каменному мосту.

Как только король Людовик достиг Тайебура и две армии предстали друг перед другом, наши люди, которые были на той стороне реки, где стоял замок, не жалея сил, стали перебираться на другую сторону. С большим риском для себя они форсировали эту водную преграду на лодках и подручных средствах, чтобы вступить в бой с англичанами. Разгорелась яростная и жестокая битва. Король, видя, как разворачиваются события, вместе с другими рванулся навстречу опасности; но на каждого человека, который рядом с ним пересекал реку, приходилось не менее двадцати англичан. Тем не менее, когда англичане увидели короля, они, по велению Божьему, упали духом, растерялись и отступили искать убежища в городе Сент. Несколько наших людей кинулись вслед за ними в город, но потерялись в толпе англичан и были взяты в плен.

Те из наших, что были пленены в Сенте, позже рассказывали, что слышали разговоры о серьезной ссоре между королем Англии и графом де ла Маршем, в которой король обвинял графа, что тот послал за ним, заверив, что во Франции ему будет оказана большая поддержка. Во всяком случае, в ночь отступления иод Тайебуром король Англии оставил Сент на реке Шаранта и вернулся в Гасконь.

Граф де ла Марш, увидев, что помощи ему ждать не стоит, сдался королю Людовику IX и взял с собой в тюрьму жену и детей. Поскольку теперь граф находился в его власти, король, заключая мир с ним, мог получить большую часть его земли, но не могу сказать, как много, потому что в то время я еще не был рыцарем.[8] Тем не менее мне рассказывали, что, кроме земель, которые таким образом перешли к королю, граф де ла Марш уплатил в королевскую казну десять тысяч парижских ливров и обязался платить такую же сумму каждый год.

Когда я был с королем в Пуатье, то встретил рыцаря Жоффруа де Рансона, которому, как мне рассказывали, граф де ла Марш нанес великую обиду. Поэтому он дал обет на святом Евангелии никогда не стричь волос, как это принято у рыцарей, а носить их длинными, словно у женщины, до того времени, пока граф де ла Марш не получит отмщения, от его ли или от другой руки. Как только этот рыцарь увидел, как граф де ла Марш, его жена и ребенок стоят на коленях перед королем, моля о милости, он немедленно послал за небольшим стулом и в присутствии короля, графа дела Марша и прочих тут же обрезал себе волосы.

Во время последней кампании против короля Англии и сеньоров король Людовик IX сделал немало щедрых денежных даров, как мне рассказывали те, кто вернулся из этого похода. Но, несмотря ни на размер этих даров, ни на расходы, которых потребовала эта экспедиция, ни на любые другие, он никогда не просил и не принимал никакой денежной помощи ни от своих вассальных сеньоров, ни от рыцарей и других подданных, ни от одного из своих городов таким образом, чтобы это могло вызвать недовольство. И не стоит этому удивляться; он действовал так по совету своей мудрой матери, которая была рядом с ним и подсказкам которой он всегда следовал — а также советам мудрых и достойных людей, которые верно служили короне еще во времена правления его отца и деда.

Глава 2

ПОДГОТОВКА К КРЕСТОВОМУ ПОХОДУ

1244–1248 годы

Год или два спустя после описанных мной событий случилось, что по Божьей воле король Людовик XI, который был тогда в Париже, очень серьезно заболел и был настолько близок к смерти, что одна из двух дам, которые ухаживали за ним, собралась было накрыть простыней его лицо, решив, что он уже скончался. Но вторая, которая стояла по другую сторону ложа, не позволила ей это сделать и сказала, что не сомневается — его душа еще не покинула тело.

Но пока король лежал, слушая спор этих двух дам, Господь наш позаботился о нем и тут же вернул его в такое состояние, что если недавно он не мог вымолвить ни слова, то теперь снова обрел дар речи. Как только Людовик смог заговорить, то попросил дать ему крест, что и было незамедлительно сделано. Едва только королева-мать услышала, что к нему вернулась речь, она преисполнилась несказанной радости. Но, поняв, что он попросил крест, — что она услышала из его собственных уст, — королева-мать опечалилась так, словно увидела его лежащим на смертном одре.

После того как король принял крест, его примеру последовали три его брата: Робер, граф д'Артуа, Альфонс, граф де Пуатье, и Шарль, граф д'Анжу, который позже стал королем Сицилийского королевства. К ним мы должны добавить Гуго, герцога Бургундского, Гийома, графа Фландрского, брата недавно почившего Гюи, графа Фландрского, и его племянника Готье. Последний мужественно вел себя за морем, и проживи он подольше, то еще проявил бы свои достоинства.

В число тех, кто возложил на себя крест, я должен включить графа де ла Марша и его сына Гуго ле Брюна, а также двух моих кузенов — графа де Сарребрука и его брата Жубера д'Апремона. Учитывая наши родственные отношения, я, Жан, хозяин Жуанвиля, позже отправился за море в их обществе на судне, которое мы совместно наняли. К тому времени мы представляли собой отряд из двадцати рыцарей, девять из которых были людьми графа де Сарребрука, а девять — моими.

К Пасхе года от Рождества Господа нашего 1248-го я собрал своих людей и тех, кто владел полученными от меня феодами. В канун Пасхи, когда все, созванные мной, явились, моя первая жена, которая была сестрой графа де Гран-пре, родила мне сына Жана, сеньора Ансервиля. Мы пировали и танцевали всю неделю. Мой брат, сеньор Вокулёра, и другие богатые и достойные люди с понедельника Пасхальной недели (Светлой седмицы) три последующих дня закатывали пиры один за другим.

В пятницу я сказал им: «Друзья мои, я скоро отправляюсь за море и не знаю, вернусь ли. Пусть каждый, у кого есть какие-то претензии ко мне, выйдет вперед. Если я поступил с ним несправедливо, я исправлю эту ошибку; излагайте и требования, которые у вас есть ко мне или к моим людям». Каждый раз я разбирался так, как у моих подданных считалось справедливым; чтобы не влиять на их решения, я устранился от обсуждений, а затем беспрекословно принимал их советы.

Поскольку я не хотел забирать с собой ни одного соля и даже денье, на которые не имел бы прав, то отправился к городу Мец в Лотарингии и заложил большую часть моих земель. Заверяю вас, в тот день, когда я оставлял нашу страну, отправляясь в Святую землю, я, поскольку моя матушка была еще жива, владел доходом не больше тысячи ливров от всех моих владений. Тем не менее я двинулся в путь, взяв с собой девять рыцарей и еще двух баннеретов рыцарей, имеющих право на собственное знамя. Я обращаю на это ваше внимание, чтобы вы могли понять — если бы Бог, который никогда не оставлял меня, не приходил ко мне на помощь, вряд ли я смог бы продержаться шесть долгих лет в Святой земле.

Когда я готовился к отъезду, Жан, сеньор Апремона и граф Сарребрук, прислал сообщение, что он полностью готов к походу за море и берет с собой девять рыцарей. Он предложил, если на то будет мое желание, совместно нанять судно. Я согласился; посему мои и его люди отправились в Марсель и наняли для нас корабль.

Когда король собрал всех своих вассальных сеньоров в Париже, он заставил их дать клятву, что, если с ним что-то случится во время его отсутствия, они останутся верны и преданы его наследнику. Он попросил меня сделать то же самое, но я отказался, поскольку тогда не был его вассалом.

По пути в Париж я встретил повозку, на которой лежали трое мертвецов; они были убиты каким-то клириком. Как мне сказали, их везли к королю. Услышав это, я послал одного из своих оруженосцев выяснить, что произошло. По возвращении он рассказал мне, что король, выйдя из часовни, ожидал на ступенях, пока не увидел мертвецов, и спросил у полицмейстера Парижа, что произошло.

Тот рассказал ему, что погибшие были тремя его стражниками из Шателе, которые шатались по пустынным улицам и грабили прохожих. «Они встретили этого клирика, — сказал он королю, — и, как вы видите, раздели его до нитки. Тот, оставшийся в одной рубашке, вернулся в свое жилище, схватил арбалет и взял с собой ребенка нести его меч. Как только он настиг грабителей, то окликнул их и сказал, что убьет их. Арбалет был у него наготове, и, выстрелив, он поразил одного из грабителей прямо в сердце. Остальные бросились бежать, но клирик схватил свой меч, который нес ребенок, и в лунном свете, который в эту ночь был особенно ярок, пустился за ними вдогонку.

Один из них, — добавил провост, — попытался перескочить через изгородь в какой-то сад, но клирик нанес ему удар мечом по ноге, которая, как вы видите, так и осталась в сапоге. Затем он кинулся за последним грабителем. Тот попытался укрыться в чужом доме, обитатели которого еще не спали, но клирик ударил его мечом по голове и рассек ее до зубов, в чем ваше величество можете лично убедиться. Этот клирик, — продолжил провост, — рассказал о своих действиях соседям по улице, а затем пошел и сдался на милость вашего величества. И теперь я представил его перед вами, чтобы вы поступили с ним, как вам будет угодно. Вот он».

«Молодой человек, — сказал король, — ваша отвага лишила вас возможности стать священником, но из-за нее я возьму вас к себе на службу, и вы вместе со мной отправитесь за море. Я делаю это не только ради вашего блага, но и потому, что я хочу, дабы мои подданные знали — я никогда не стану оправдывать их злодеяний». Когда собравшиеся услышали эти слова, они стали взывать к Спасителю нашему, чтобы Он даровал королю долгую и счастливую жизнь и вернул его обратно живым и здоровым.

Вскоре после этой истории я вернулся в свое графство в Шампани и договорился с графом де Сарребруком, что наш багаж мы на повозках отправим в Эксон, а оттуда на судне по Сене и Роне доставим в Арль в Провансе.

Глава 3

ПЛАВАНИЕ К КИПРУ

1248 год

В день расставания с Жуанвилем я послал за аббатом из Шеминона, о котором говорили, что он мудрейший и достойнейший монах во всем ордене цистерцианцев. Сам я, когда был в Клерво вдень Богоматери в обществе нашего праведного короля, услышал такое же мнение из уст одного из членов этой общины; он показал его мне и спросил, знакомы ли мы. «Почему вы спрашиваете меня об этом?» — осведомился я, на что он ответил: «Потому, что я лично считаю его самым способным и самым праведным во всем нашем ордене. Разрешите мне поведать вам, — продолжил он, — что я услышал от некоего благочестивого монаха, который спал в том же дортуаре (общей спальне), что и шеминонский аббат. Как-то ночью, когда они лежали в своих постелях, аббат откинул покрывало с груди, потому что ему было очень жарко, и рассказчик увидел, как к ложу аббата подошла Матерь Божья и прикрыла его, чтобы ночной воздух не причинил ему вреда».

Этот аббат вручил мне посох пилигрима и дорожную суму. Я сразу же покинул Жуанвиль — даже не заходя в замок, вплоть до дня возвращения из-за моря — и пешком, с босыми ногами, в одной рубашке двинулся в путь. В таком обличье я посетил Блекур, Сент-Юрбен и другие места, где хранились святые реликвии. И всю дорогу до Блекура и Сент-Юрбена я ни разу не позволил себе обернуться и посмотреть на Жуанвиль из опасений, что сердце переполнится тоской и воспоминаниями о моем любимом замке и двух оставленных мной детях.

По пути в Марсель я со спутниками остановился перекусить в небольшом предместье Донжо; здесь аббат из Сент-Юрбена преподнес мне и девяти рыцарям, что были со мной, прекрасные драгоценности. Отсюда мы добрались до Эсона, где встретились с нашим багажом, который был доставлен на судне; дальше мы спустились по Соне до Лиона, где наших прекрасных боевых коней свели с борта на берег.

Из Лиона мы по Роне спустились до Арля-ле-Блана. Так как мы шли вниз по реке, то миновали развалины замка Роше-де-Глан, который король сровнял с землей, потому что Рожер, владелец этого замка, был признан виновным в грабежах купцов и пилигримов.

В месяце августе (1248 год) в гавани Марселя мы поднялись на борт нашего корабля. В этот же день с левого борта судна были спущены сходни, и всех лошадей, что будут нам необходимы за морем, завели в трюм. Как только они оказались внутри, сходни были подняты и тщательно закреплены, как и бочки перед тем, как залить в них пресную воду, потому что когда судно выходит в открытое море, эти люки полностью находятся под водой.

Когда с этим было покончено, наш капитан обратился к своей команде, которая собралась на носу. «Готовы?» — вскричал он. «Да, да, сир! — ответили они. — Пропустите священников и клириков вперед». Когда они вышли, наш капитан сказал им: «Во имя Бога, начинайте петь!» Все они в унисон затянули Veni Creator Spiritus (Приди, Дух Святой), в завершение которого капитан приказал команде: «Ставить паруса, и да пребудете нами Бог!» Что и было тут же сделано.

Прошло не так много времени, как свежий ветер наполнил наши паруса и погнал нас прочь от земли. Мы ничего не видели вокруг себя, кроме моря и неба, и каждый день ветер уносил нас все дальше и дальше от земли, где мы родились. Я рассказываю вам все эти подробности, чтобы вы могли оценить смелость людей, которые осмелились пуститься в такое опасное предприятие. Ибо путешественники, отходя ко сну, обсуждали, не придется ли им к следующему утру лежать на дне морском?

Нам достались очень странные испытания, пока мы были в море. Как-то незадолго до вечерни, когда мы плыли вдоль Берберийского берега (т. е. Северной Африки. — Ред.), мы подошли к горе, форма которой была точно как у кубка. Мы плыли всю ночь и считали, что покрыли более пятидесяти миль, но, когда пришло утро, увидели, что находимся рядом с той же самой горой.[9] Точно такое же случилось еще два или три раза. Наши моряки, совершенно сбитые с толку этим странным явлением, говорили, что опасаются, как бы наше судно не оказалось в большой опасности, тем более сейчас, когда нас несло так близко к Берберийскому берегу, который был в руках сарацин.

Тогда некий почтенный священнослужитель, который был старшим священником в Морупте, заметил, что, когда бы он ни сталкивался с серьезными неприятностями в своем приходе — была ли то нехватка воды, слишком обильные дожди или другие неблагоприятные обстоятельства, — он проводил всего лишь три шествия, одну субботу за другой, вокруг своего прихода, моля Господа нашего и Матерь Его даровать скорейшее избавление от бед. Так уж вышло, что рассказал он нам об этом в субботу. И мы организовали первое шествие вокруг двух мачт нашего судна. В то время я был очень болен, так что несколько моих людей несли меня на руках. Эта гора уже больше никогда не попадалась нам на глаза, и на третью субботу мы подошли к Кипру.

Когда мы подходили к острову, король был уже там. Мы убедились в обилии добра, припасенного для его величества: например, солидное количество денег в казне, запасы вина и зерна. В середине поля недалеко от берега люди короля вырыли что-то вроде погреба. В нем они сложили большое количество огромных бочек с вином, которые начали закупать два года назад, еще до прибытия короля, и ставить одну на другую в высокую пирамиду. Зерно и ячмень лежали на поле в огромных грудах. Дожди так долго поливали их, что они пошли побегами, а потом и зазеленели, так что с первого взгляда они казались холмиками. Тем не менее, когда пришло время транспортировать это зерно в Египет, то, когда сняли верхний слой его, стало ясно, что зерно в хорошем состоянии, словно его только что провеяли.

Сам король, как я потом слышал в Сирии, с большой охотой направился бы прямо в Египет без остановки в Сирии, если бы его вассалы не посоветовали ему дождаться тех, кто еще не прибыл.

Пока его величество оставался на острове, великий король татар (имеется в виду правитель Монгольской империи, в 1248 году им был Гуюк-хан (р. 1205, верховный хан в 1246–1248); монголы координировали свои действия с крестоносцами Западной Европы и в дальнейшем (хан Хулагу и др.). — Ред.) прислал послов к нему с очень дружелюбным и вежливым посланием, в котором кроме всего прочего шла речь о том, что он готов помочь нашему королю завоевать Святую землю и вырвать Иерусалим из рук сарацин.

Король принял этих послов в своей благородной и дружеской манере и послал в ответ других, которые отсутствовали два года. С ними его величество отправил королю татар шатер, предназначенный для богослужения, — действительно очень ценный дар, потому что он весь был из прекрасной пурпурной материи. Более того, в надежде сделать нашу религию привлекательной для татар, он приказал снабдить этот шатер-часовню каменными резными фигурками, изображающими Благовещение Богоматери и другие события, имеющие отношение к христианской вере. Предметы эти он доверил двум монахам-доминиканцам, которые знали язык татар и, соответственно, могли научить их основам нашей религии и дать представление, во что они должны верить.

Эти два монаха вернулись из Татарии в то время, когда два брата короля двинулись обратно во Францию. Монахи выяснили, что король оставил Акру, где братья отделились от него, и отправился в Кесарию, которую незамедлительно начал укреплять, потому что с сарацинами не было ни мира, ни даже перемирия. Позже я поведаю вам, как послов его величества принимали в Татарии — они сами это рассказывали, — и вы услышите много странных и удивительных вещей. Но сейчас я не буду касаться этой темы, потому что в таком случае мне придется прервать повествование, которое я уже начал.

Продолжаю мою историю. Хотя я имел менее тысячи ливров в год из своих владений, отправившись за море, мне пришлось кроме расходов на себя оплачивать содержание девяти рыцарей и двух баннеретов-знаменосцев. И к тому времени, когда я прибыл на Кипр, на руках у меня после оплаты судна оставалось не больше двухсот сорока ливров. И посему кое-кто их моих рыцарей стал говорить, что, если я не обеспечу себя, они меня покинут. Но Господь, который никогда не оставлял меня, пришел мне на помощь в этом тяжелом положении. Король, который был тогда в Никосии, послал за мной и взял к себе на службу, положив восемьсот ливров в дополнение к моим средствам, так что в конце у меня оказалось денег даже больше, чем я рассчитывал.

Когда мы пребывали на Кипре, императрица Константинопольская (тогда, в 1248 году, Константинополь еще был захвачен крестоносцами. Т. н. Латинская империя была уничтожена византийцами только в 1261 году, когда они освободили Константинополь от взявших и разграбивших его в 1204 году западноевропейских варваров. — Ред.) прислала мне сообщение, что она прибыла в Пафос, город на этом острове, и попросила меня вместе с Эрардом де Бриеном нанести ей визит. Когда мы явились в Пафос, то узнали, что мощный ураган порвал якорные канаты, которые держали ее корабль, и погнал его к Акре. От ее гардероба у нее ничего не осталось, кроме платья к обеду и мантии. Вместе с нами она оказалась в Лимасоле, где король, королева и все сеньоры французской армии приняли ее с большими почестями.

На следующий день я послал ей одежду, чтобы она сделала себе платье, вместе с беличьими шкурками для отделки и отрезом льняной ткани на подкладку. Филипп де Нантей, достойный рыцарь из окружения короля, встретил моего слугу, когда тот нес эти вещи императрице. Узнав о его поручении, этот добрый человек немедленно явился к королю и сказал, что я ставлю и его, и других дворян в постыдное положение, посылая одежду императрице в то время, как они сами уже должны были подумать об этом, но ничего не сделали.

Императрица прибыла просить у короля помощи своему мужу, который оставался в Константинополе. Она так убедительно изложила сугь дела, что увезла с собой много писем — от меня и других друзей на Кипре, — в которых мы давали обет, что, если после возвращения короля из-за моря он или папский легат решат послать отряд из трехсот рыцарей в Константинополь, мы будем готовы присоединиться к ним.

Должен сказать, что, когда нам пришло время возвращаться во Францию, я, помня, что должен сдержать клятвенное обещание, изложил все это дело королю — в присутствии графа д'О — и сказал, что, если он изъявит желание послать в Константинополь триста рыцарей, я отправлюсь вместе с ними, как и обещал сделать. Тем не менее король ответил, что состояние его средств не позволяет это сделать, ибо, какие бы запасы ни хранились в его казне, сейчас она полностью истощилась.

После того как мы двинулись в Египет, императрица отправилась во Францию в сопровождении своего брата мес-сира Жана д'Акра, для которого она позже устроила брак с графиней де Монфор.

Ко времени нашего появления на Кипре султан Икония (Иконийский султанат, центр Иконий, совр. Конья. — Ред.) считался богатейшим правителем в языческом мире. Например, он сделал нечто поразительное. Расплавив большую часть своего золота, он залил его в большие глиняные кувшины объемом в три, а то и четыре бочонка, в каких в заморских землях обычно хранится вино. Затем султан приказал разбить кувшины и поставил огромные слитки золота в одном из своих замков, где любой мог видеть и трогать их. Всего было шесть или семь таких глыб.

Идея о великом богатстве этого властителя, скорее всего, могла родиться при виде шатра стоимостью, самое малое, пятьсот ливров, который король Армении (имеется в виду армянское государство Киликия на юго-востоке Малой Азии. — Ред.) послал королю Франции, сообщив ему, что в это же время получил точно такой же, доставленный ferrais султана Икония. Ferrais, как мне довелось узнать, — это слуга, который смотрит за шатром султана и содержит в чистоте его покои.

В надежде освободиться из-под власти султана Икония король Армении (армянской Киликии) отправился к королю татар (монголо-татарскому хану. — Ред.) и попросил у него помощи, обязавшись стать его вассалом. Возвратившись, армянский правитель привел с собой столько вооруженных воинов (монголо-татар), что обрел силы начать войну против султана Икония. Борьба между ними длилась очень долго, но в конце концов татары перебили столько людей султана, что тот отказался от дальнейшего сопротивления. Тем временем на Кипре ходили такие волнующие слухи о битвах и сражениях, что несколько из наших оруженосцев (сержантов), привлеченные возможностью повоевать и надеждой разжиться добычей, отправились в Армению. Но никто из них так и не вернулся назад.

Султан Каира, который ждал появления нашего короля в Египте к весне, решил, что тем временем успеет расправиться со своим смертельным врагом султаном Хомса (в Сирии), и посему осадил султана в его городе. Тот не видел возможности отделаться от своего врага, ибо понимал, что если тот проживет достаточно долго, то рано или поздно уничтожит его. Поэтому он вступил в связь со слугой султана Каира и подкупил его, чтобы тот отравил своего хозяина.

Вот как это было сделано. Слуга, который знал, что каждый день после обеда султан садится играть в шахматы у своего ложа, разбрызгал яд на ковре, где, как ему было известно, сидит хозяин. И так получилось, что, меняя положение тела, султан, сидевший с босыми ногами, обнажил ссадину на стопе. Яд тут же проник в открытую ранку и парализовал половину тела султана. Пока яд добирался до сердца, султан два дня не мог ни пить, ни есть, ни говорить. Так что его воины оставили султана Хомса в покое и доставили своего хозяина обратно в Египет.

Глава 4

ВЫСАДКА В ЕГИПТЕ

1249 год

В самом начале марта по приказу короля всем судам королевской флотилии, всем сеньорам и другим крестоносцам был разослан приказ грузить на борт свежие запасы вина и другой провизии и быть готовыми по слову короля сниматься с места. Как только его величество убедился, что все в должном порядке, он со своей королевой в пятницу перед Днем Святой Троицы поднялись на свой корабль. В субботу, приказав своим вассалам-графам и другим сеньорам следовать за ним прямо в Египет, король Людовик поднял паруса, и остальные корабли выстроились за ним в кильватер. Это было поистине прекрасное зрелище, ибо казалось, что все море, сколько видит глаз, покрыто парусами наших судов. Общее их количество, больших и малых, составляло примерно восемнадцать сотен.

Король бросил якорь у небольшой горы, известной как мыс Лимасол; все остальные корабли расположились вокруг него. Король сошел на берег в День Святой Троицы. После того как мы прослушали мессу, поднялся яростный ветер, который дул через море в направлении Египта. Он гнал корабли с такой силой, что из двух тысяч восьмисот рыцарей, которых король взял с собой в эту экспедицию, осталось не более семисот, которых ураган не разъединил с отрядом и не понес в Акру и другие чужие земли; они долгое время не могли примкнуть к королю.

В Духов день ураган стих. Король и те из нас, кто по велению Божьему остались с ним, немедленно подняли паруса. По пути мы присоединились к князю Морейскому (имеется в виду Ахейское княжество, одно из государств крестоносцев, возникших после разгрома ими в 1204 году Константинополя и Восточной Римской (Византийской) империи — в данном случае на п-ове Пелопоннес (его также называли Морея). — Ред.) и герцогу Бургундскому (который временно находился в стране князя). В следующий четверг король появился перед Дамиеттой, где мы увидели множество воинов султана, построения которых протянулись вдоль берега. Зрелище это ослепляло, потому что войска султана блистали золотом, и там, где на них падало солнце, их оружие ослепительно сверкало. Грохот, который эта армия извлекала из своих барабанов и «сарацинских рогов», было просто невозможно слушать.

Король собрал своих вассалов, дабы узнать, что, по их мнению, следует предпринять. Многие посоветовали подождать, пока к ним не присоединятся остальные, потому что в данный моменте нами осталось не более трети всех сил, но король никоим образом не хотел согласиться с этим порядком действий. Причина, которую он изложил им, заключалась в том, что задержка послужит только укреплению боевого духа врага и, что более важно, в Дамиетте не было гавани, в которой они могли бы дождаться подхода остальных своих сил, не опасаясь, что еще одна буря отнесет оставшиеся корабли в другие земли, как это случилось на Святую Троицу.

Было решено, что король высадится на берег в пятницу на неделе после Троицы и вступит в битву с сарацинами, разве что те откажутся сражаться. Его величество приказал Жануде Бомону предоставить мне и Эрарду де Бриену галеру, чтобы мы и наши рыцари смогли добраться до берега, потому что большие корабли не могли подходить близко к нему. Так случилось по Божьему велению, что когда я возвращался на свой корабль, то прошел мимо судна поменьше, которое было предоставлено мне мадам де Бейрут, кузиной графа де Монбельяра и моей. Оно доставило восемь моих коней.

С приходом пятницы я и граф Эрард, оба в полном вооружении, явились к королю и попросили галеру, так как Жан де Бомон сказал, что у нас нет ни одной. Когда наши люди узнали, что галер ждать не стоит, они стали прыгать с судна в баркас, один за другим, со всей возможной быстротой, так что баркас стал тонуть. Видя, что он постепенно погружается в воду, матросы вскарабкались обратно на корабль, оставив моих рыцарей в баркасе. Я спросил у шкипера, сколько людей он может принять; он ответил, что двадцать человек с оружием. Затем я узнал, может ли он доставить их на берег, если я займусь их размещением на баркасе. Когда он согласился, я отобрал тех, кого предполагалось за три рейса доставить до судна, где содержались мои кони.

Пока я занимался доставкой своих людей, некий рыцарь Плонке, один из людей Эрарда де Бриена, попытался спрыгнуть с судна в баркас, но промахнулся, упал в море и утонул.

Вернувшись на свой корабль, я взял в шлюпку одного их моих спутников, Гуго де Вокулера, которого собирался в ближайшее время посвятить в рыцари, и дал ему в спутники двух юных пажей — Вилена де Вереи и Гийома де Даммартена. Они, как потом выяснилось, находились в очень плохих отношениях друг с другом. До сего времени никому не удавалось их помирить, и все потому, что, пока они были в море, таскали друг друга за волосы. Тем не менее я заставил их забыть свои раздоры и обняться, потому что поклялся им на святом Евангелии, что не сойдем на берег, пока они будут ссориться.

Затем мы направились к земле и прошли мимо шлюпки, приписанной к большому королевскому кораблю, на борту которого находился его величество. Поскольку мы двигались куда быстрее ее, люди на борту начали приветствовать нас и советовать пристать рядом со стягом Святого Дени, который развевался на другом судне перед королевским. Я не обратил на них внимания, а, наоборот, высадил моих людей перед большим отрядом турок (мамлюков и египтян. — Ред.) в том месте, где стояло шесть тысяч всадников.

Едва только они увидели, как мы выходим на берег, как сразу, пришпоривая коней, рванулись к нам. Что же до нас, когда мы увидели их приближение, то воткнули острые концы щитов в песок, твердо укрепили в земле копья с остриями, направленными на врага. Увидев, что наши копья готовы пропороть животы их коням, вражеские конники развернулись в обратную сторону.

Бодуэн де Реймс, очень достойный рыцарь, который только что сошел на берег, прислал мне со слугой просьбу подождать его. Я дал ему знать, что охотно это сделаю, поскольку в сей критический момент такой человек, как он, может только пригодиться. Могу сказать, что после такого ответа он надолго преисполнился ко мне добрых чувств. Этот отличный человек привел нам на помощь тысячу рыцарей. Уверяю вас, что, когда я высадился, при мне не было ни слуг, ни рыцарей — никого из тех, кого я взял с собой в своих землях; но Господь не оставил меня в одиночестве.

Слева от нас готовился к высадке граф де Жаффе, и его появление на берегу стало ярким зрелищем. Борта его галеры, даже те, что скрывались под водой, несли на себе яркие щиты с его фамильными гербами. На галере его было, самое малое, триста гребцов, и рядом с каждым из них висел щит поменьше с гербом графа, и над каждым гребцом развевался флажок с гербом, выписанным золотом.

Казалось, что приближающаяся галера летела, с такой мощью взмахи весел гнали ее вперед, и треск развевающихся штандартов, гул барабанов и пронзительные звуки труб (сарацинских рогов) на борту судна создавали такой оглушающий шум, что казалось, будто в небе раздаются громовые раскаты. Как только галера глубоко врезалась в песок, граф и его рыцари спрыгнули на берег; они были отменно вооружены и поспешили занять место рядом с нами.

Я забыл сказать вам, что сразу же после высадки граф де Жаффе приказал разбить шатры и палатки. Как только сарацины увидели их, то собрались перед нами и, пришпорив коней, рванулись вперед, словно собираясь смять нас. Но, увидев, что отступать мы не собираемся, они тут же снова развернулись.

Справа от нас, примерно на расстоянии полета стрелы из арбалета, к берегу подошла галера, которая несла стяг Святого Дени (Сен-Дени). Один из сарацин, то ли потому, что не смог сдержать своего коня, то ли решив, что и остальные последуют за ним, ворвался в ряды тех, кто только что сошел на берег, но его тут же порубили на куски.

Когда король услышал, что знамя Сен-Дени уже водружено на берегу, он стал быстрыми шагами мерить палубу своей галеры и, что бы ни говорил присутствующий при нем папский легат, отказался быть в отдалении от эмблемы своего государства. Он спрыгнул в море, погрузившись в воду до подмышек, и с висящим на шее щитом, с копьем в руке и со шлемом на голове двинулся вперед, пока не присоединился к своим воинам на берегу. Выйдя на землю, король посмотрел на врагов, спросил, кто они такие, и получил ответ, что это сарацины. Он взял копье под мышку, прикрылся щитом и был готов рвануться на них, если бы здравомыслящие люди, окружавшие короля, не остановили его.

Трижды сарацины голубиной почтой посылали султану сообщения, что король высадился на берег, но так и не получили ответа, потому что султан был недееспособен из-за болезни, которая свалила его. Посему, предположив, что их властелин скончался, сарацины оставили Дамиетту. Король послал рыцаря узнать, в самом ли деле они покинули город. По возвращении тот сообщил королю, что обошел дворец султана и подтверждает, что все так и есть. Его величество тут же послал за легатом и за всеми епископами, который были в составе его армии, и все вместе запели хвалу Господу «Те Deum laudamus» (Тебя, Бога, хвалим). Затем король оседлал коня, остальные последовали его примеру, и все мы встали лагерем перед Дамиеттой.

Сарацины (египтяне. — Ред.) поступили очень неумно, когда, оставляя Дамиетту, не уничтожили наплавной мост, потому что в таком случае они бы серьезно осложнили наше положение. Тем не менее, уходя, они доставили нам серьезную неприятность, предав огню базар, где хранились и продавались самые разные товары. Последствия были для нас столь же серьезны, как если бы — не дай Бог! — кто-то в Париже поджег бы мост Пети-Пон.

Глава 5

ОККУПАЦИЯ ДАМИЕТТЫ

1249 год

А теперь разрешите сообщить, что Всемогущий Господь был очень милостив к нам, когда спас от опасностей и гибели во время высадки, видя, как мы пешими сходим на берег, а нас атакуют конные враги. Господь также оказал великую милость, передав в наши руки Дамиетту, ибо в противном случае мы смогли бы взять ее, лишь уморив врагов голодом. В этом мы не сомневались, ибо именно так король Жан (Иерусалимский) взял этот город, лишь чуть больше чем поколение тому назад.

Тем не менее Господь мог сказать нам, как он сказал детям Израиля, — et pro nihilo habueraunt terram desiderabilem.[10] И что он сказал потом? Он сказал, что они забыли Господа, их Спасителя. И также мы забыли Его, как я коротко поведаю вам.

Но сначала я расскажу, что король Людовик собрал своих вассалов и попросил их помочь решить, как следует поделить добычу, захваченную в городе. Первым заговорил патриарх. «Ваше величество, — сказал он, — я думаю, что вам лучше всего сохранить контроль над запасами зерна, ячменя, риса и всего прочего, необходимого для поддержания жизни, чтобы вы могли обеспечивать город продовольствием. Я думаю также, вы должны объявить по армии, что все прочее добро под страхом отлучения от церкви должно быть доставлено в местоположение легата». Это предложение получило всеобщую поддержку, но тем не менее общая стоимость добычи, доставленной легату, не превышала шести тысяч ливров.

После того как все было собрано, король и сеньоры послали за Жаном де Валери, который был известен как мудрый и достойный человек. «Мессир Валери, — сказал король, — мы все пришли к согласию, что легат должен вручить вам эти шесть тысяч ливров, дабы вы поделили их наилучшим образом». — «Ваше величество оказываете мне великую честь, — ответил этот благородный человек, — и я от всего сердца благодарю вас. Но, да простит меня Бог, я не могу принять эту честь и также не могу исполнить ваше пожелание. Дело в том, что если я это сделаю, то поступлю против доброго обычая Святой земли, по которому при взятии вражеского города король получает треть всей добычи, а две трети — остальные крестоносцы. Этот обычай исправно соблюдал король Жан, когда взял Дамиетту, а также, как рассказывают нам старые хроники, все предшествовавшие ему короли Иерусалима. Если вас устраивает передача мне двух третей пшеницы, ячменя, риса и другого продовольствия, я с радостью возьмусь делить его среди крестоносцев». Тем не менее король не решился пойти на это, и все осталось, как оно и было; многие были недовольны, что его величество решил пренебречь этим добрым старым обычаем.

Люди короля, которые должны были по-доброму договориться с купцами, предложив им великодушные условия, заставили их платить, как рассказывали, самую высокую аренду, которую только можно было выжать из них, за лавки, где они продавали свои товары. Известие это распространилось повсюду, и из-за него многие торговцы отказались доставлять продовольствие в лагерь. Графы и другие сеньоры, которым полагалось бы беречь свои средства, чтобы потом потратить их наилучшим образом, в соответствующее время и в нужном месте, взялись закатывать грандиозные пиры, на которые уходило огромное количество продуктов. Что же до основой массы войск, они предпочитали якшаться с проститутками, и король многих выгнал из армии. Когда я спросил его, почему он так поступил, он сказал, что те, кого он выгнал из армии, собирались для своих дебошей всего в броске камня от его шатра в то время, как армия испытывала большие трудности.

Теперь я вернусь к главному предмету разговора и расскажу, как вскоре после того, как мы взяли Дамиетту, вся конница султана собралась перед нашим лагерем и напала на него со стороны суши. Король и все его рыцари взялись за оружие, я же, надев доспехи, отправился поговорить с королем и нашел его в полном вооружении в окружении своих славных рыцарей, полностью готовых к бою. Я спросил, желает ли он, чтобы я со своими людьми встал перед лагерем, чтобы сарацины не могли напасть на наши шатры. Услышав мой вопрос, Жан де Бомон крикнул, что от имени короля приказывает мне не покидать места своего расположения, пока не поступит команды от короля.

Я только что говорил о достойных рыцарях, которые были при короле. Всего их было восемь человек, все прекрасные воины, отмеченные наградами за отвагу на поле боя и в своей стране и за морем. Среди них были Жоффруа де Саржине, Матьё де Марли, Филипп де Нантей и Эмберде Божо, коннетабль Франции. Сейчас последний отсутствовал. В данный момент он находился за пределами лагеря, вместе с капитаном королевских лучников и большинством оруженосцев (сержантов) короля. Он нес охрану наших шатров и палаток, чтобы сарацины не могли причинить им никакого вреда.

В это время Готье д'Отреш в своем шатре вооружился с головы до ног. Оставив полог своего шатра откинутым, он вскочил в седло и со щитом на шее, со шлемом на голове пришпорил коня и помчался на врагов. Поскольку он появился из своего шатра один, без сопровождения, все его люди подняли громкий крик «Шатильон!». Но так уж получилось, что, не успев добраться до противника, он упал; конь, под чепраком с гербами своего хозяина, перескочил через него и помчался вперед, прямо в гущу врагов. Произошло это потому, что большая часть сарацин держала под седлом кобыл, и можно понять, почему жеребец поскакал в их сторону.

Те, кто все это видел, рассказали нам, что четверо вражеских всадников стремглав кинулись к мессиру Готье, лежащему на земле, и, проскакивая мимо, нанесли ему несколько тяжелых ударов булавами. Коннетабль Франции и несколько королевских оруженосцев поспешили к нему на помощь и на руках отнесли рыцаря в его шатер. Он не мог разговаривать. Несколько армейских хирургов и врачей явились осмотреть его, и, поскольку им показалось, что опасность смерти ему не угрожает, они отворили ему кровь на обеих руках.

Поздним вечером Обер де Нарси сказал мне, что необходимо зайти к мессиру Готье, поскольку мы его так и не видели, а ведь он был человеком высоких достоинств и большого мужества. Когда мы вошли в шатер, нас встретил его камердинер и попросил не шуметь, чтобы не разбудить хозяина. Тот лежал под покрывалом из меха горностая; мы бесшумно подошли к нему и увидели, что он мертв. Когда мы рассказали об этом королю, он заметил, что не хотел бы иметь тысячу таких, как Готье, потому что они не подчинялись бы его приказам, как сделал этот рыцарь.

Пешие сарацины каждую ночь прокрадывались в лагерь и, заставая наших людей спящими, убивали их. Таким образом они убили охранника мессира Куртене. Отрезав ему голову и забрав ее с собой, они оставили тело лежать на столе. Они действовали так потому, что султан платил золотой безант (восточноримская золотая монета. — Ред.) за каждую голову христианина.

Мы стали жертвами таких нападений потому, что наш отряд, когда подходила его очередь нести охрану, объезжал лагерь верхом. Когда сарацины хотели проникнуть в лагерь, они пережидали, пока конники не проходили мимо них, и затем проникали в лагерь. Поэтому король приказал в дальнейшем нести службу пешими. Отныне вся граница лагеря была надежно прикрыта нашими людьми, которые стояли на расстоянии вытянутой руки от своего соседа.

После того как с охраной был наведен порядок, король решил не оставлять Дамиетту, пока к городу не подойдет его брат, граф де Пуатье, с остальной частью французской армии. А тем временем, чтобы не позволить сарацинским всадникам нападать на наш лагерь, его величество приказал окопать его глубокими рвами и каждую ночь выставлять в охрану лучников и оруженосцев короля. Такая же охрана оберегала вход в лагерь.

Когда празднество в честь святого Ремигия завершилось, но никаких известий от графа де Пуатье так и не поступило — что сильно обеспокоило короля и всю его армию, поскольку они опасались, что графа постигла какая-то беда, — я напомнил легату, как во время нашего пребывания в море настоятель из Марупта подсказал нам три субботы подряд проводить крестные ходы и как, не дождавшись третьей субботы, мы пристали к Кипру. Легат уделил внимание моим словам и объявил по лагерю, что отныне три субботы подряд будет проводить крестные ходы.

Первый крестный ход взял начало у жилища легата и двинулся к церкви Богоматери в городе. Раньше она была сарацинской мечетью, но легат освятил ее в честь Матери Божьей. Две субботы подряд в присутствии короля и военачальников армии, которым он даровал полное отпущение грехов, легат читал проповеди. Не успела прийти третья суббота, как прибыл граф де Пуатье. Хорошо, что он не явился раньше, потому что незадолго до третьей субботы на море у Дамиетты разразился такой ужасный шторм, что он сорвал с якорей не менее дюжины кораблей, больших и малых, разбил их на куски и пустил ко дну. Все люди на них утонули. Так что, если бы граф прибыл пораньше, и он, и его люди погибли бы в море.

С появлением графа король сразу же собрал всех своих вассалов, чтобы решить, в каком направлении ему двигаться, толи к Александрии, то ли на Каир. По общему согласию отважный граф Пьер де Бретань, как и большинство сеньоров, посоветовал ему осадить Александрию, потому что в этом городе была хорошая гавань, где корабли, доставлявшие припасы для армии, могли бы разгружаться. Но граф д'Артуа придерживался противоположного мнения и твердо стоял на своем — он никогда не согласится идти куда-либо, кроме как на Каир, потому что это главный город в Египетском королевстве, а если ты хочешь убить змею, то первым делом должен размозжить ей голову. Король отверг советы графов и других сеньоров и принял сторону своего брата.

Глава 6

ОПЕРАЦИИ НА НИЛЕ

Ноябрь 1249 — февраль 1250 года

В начале Рождественского поста король принял решение двинуть армию к Каиру, как ему посоветовал граф д'Артуа. Недалеко от Дамиетты мы подошли к небольшому потоку, который отходил от основного рукава реки, и было решено, что армия остановится тут надень, чтобы насыпать дамбу, по которой мы и перейдем. Это было сделано довольно легко, потому что мы насыпали дамбу рядом с основным руслом реки таким образом, что вода от плотин без труда уходила обратно в реку. Когда мы переходили ее, султан послал пятьсот лучших конников своей армии, чтобы нанести поражение королевскому войску и остановить наше продвижение.

В День святого Николая король приказал нам быть в готовности двигаться дальше, в то же время запретив проявлять излишнюю ретивость и атаковать окружающего нас врага. Тем не менее стычка произошла, когда армия начала движение, а сарацины, поняв, что им мало что угрожает — потому что их шпионы уже сообщили о запрете короля, — осмелели и напали на храмовников, которые составляли арьергард. Один из турок поверг рыцаря-храмовника на землю, как раз под копыта коня, на котором восседал брат Рено де Вишье, в то время маршал храма. Увидев это, он вскричал, обращаясь к своим братьям-храмовникам: «Во имя Божье, атакуйте их! Я больше не могу противостоять им!» Он вонзил шпоры в бока своего коня, и вся армия последовала за ним. Под нашими людьми были свежие кони, а вражеские лошади уже устали, и поэтому, как я слышал, никому из врагов не удалось уйти живым. Некоторые из них бросились в реку и утонули.

Прежде чем продолжить повествование, я должен рассказать вам о реке, протекающей через Египет, а также об этом земном рае. Делаю я это для того, чтобы вы смогли понять кое-какие вещи, связанные с моей историей.

Эта река отличается от всех прочих. Если все остальные, по мере того как приближаются к морю, принимают в себя все больше ручьев и речушек, то в эту не впадает ни одного притока и она течет себе по прямому руслу через весь Египет и лишь потом распадается на семь рукавов.

В то время года, которое пришлось на неделю после праздника святого Ремигия (то есть первая неделя октября), эти семь притоков широко разлились, покрыв слоем воды все долины. Как только паводок отступает, крестьяне принимаются за работу, каждый на своем поле, вооружившись плугом, у которого нет колес, и им они поднимают землю, чтобы сеять пшеницу, ячмень, тмин и рис, и все они дают такие урожаи, что лучше и не пожелаешь. Никто не знает, почему приходят эти наводнения, разве что по Божьей воле, но не случались бы они, и на этой земле не выросло бы ничего толкового, потому что жар солнца все бы спалил, а дождей в этих землях никогда не бывает. Вода в этой реке всегда мутная и грязная; так что, когда местные жители хотят пить, они набирают ее ближе к вечеру и добавляют в нее давленые бобы или миндаль; на следующее утро ее уже можно пить, потому что в ней нет никакой заразы. (Это лишь уменьшает риск подцепить заразу; подавляющая часть населения Египта страдает от всевозможных паразитов и болезней, передающихся через нильскую воду. — Ред.)

В местах, где воды этой реки входят в Египет, люди, которые издавна занимаются такими делами, вечерами забрасывают сети и пускают их по течению. С приходом утра они находят в них улов, который продается на вес и отправляется в Египет вместе с такими товарами, как, например, имбирь, ревень, алоэ и корица. Говорят, что эти вещи приплывают из земного рая, потому что в том удивительном месте ветер ломает деревья так же, как сухостой в наших лесах; эти стволы деревьев из рая падают в реку и потом купцы из этих краев продают их нам. Природа воды из этой реки такова, что когда мы наливали ее в кувшины из белой глины, сделанные в Египте, и подвешивали на веревках в своих шатрах, то даже в самую жару она оставалась такой же холодной, как родниковая.

Местные люди рассказывали, что султан Каира не раз пытался найти исток этой реки. С этой целью он посылал людей, которые брали с собой хлеб, именуемый лепешками, потому что его дважды пропекали, и питались им, пока не возвращались к султану. Они сообщили нам, что когда долго поднимаешься вверх по реке, то выходишь к скоплению скал, таких высоких и отвесных, что через них не пройти. С этих скал река падает вниз, а на вершинах гор стоят удивительные непролазные лесные заросли. Кроме того, они рассказывали, что видели там много диких существ разного вида, таких как львы, змеи, слоны, которые подходили, подползали и смотрели на них с берегов, когда люди поднимались верх по течению.

А теперь я вернусь к началу повествования и повторю, что, когда река входит в пределы Египта, она разделяется на широкие рукава. Один из них идет к Дам и етте, другой к Александрии, третий к Танису (древний Аварис, развалины Таниса находятся на северо-востоке дельты, у канала Сафт и городка Сан-эль-Хагар. — Ред.), а четвертый к Розетте (совр. Рашид. — Ред.). Вот к этому последнему рукаву и вышел король со своей армией. Он поставил лагерь между тем притоком, что течет к Дамиетте, и тем, который идет к Розетте. На дальнем берегу последнего, напротив наших войск стояли многочисленные войска султана, дабы помешать нашему переходу, что они могли без труда сделать, потому что никто не мог форсировать поток и напасть на врага, разве что вплавь.

Чтобы добраться до сарацин, король решил насыпать через реку небольшую дамбу. Чтобы защитить ее во время работы, он приказал сделать две передвижные башни. Они служили для охранников укрытием от камней из катапульт сарацин. Всего с их стороны стояло шестнадцать метательных машин, постоянно готовых к действию.

Когда мы подошли к реке, король тут же приказал сделать восемнадцать баллист и назначил Жоселинаде Корно главным инженером. Наши машины обстреливали вражеские, а те, в свою очередь, метали камни в нас; но я никогда не слышал, чтобы нашим был причинен серьезный ущерб. Братья короля охраняли прокладываемую дорогу днем, а мы, все остальные, — по ночам. Так мы подошли к неделе перед Рождеством.

Как только насыпная дорога была закончена, наши люди стали прокладывать гать — но не раньше, потому что король не хотел, чтобы сарацины, которые постоянно выцеливали нас из-за реки, ранили кого-то из тех, кто носил землю.

Чтобы помешать королю, сарацины стали выкапывать глубокие ямы в земле на той стороне, где стояла их армия, и, когда поток затапливал их, образовывались глубокие канавы с водой. Так получилось, что задень они сводили на нет плоды наших трехнедельных трудов: как бы быстро мы со своей стороны ни прокладывали дамбу через протоку, они расширяли эту протоку своими ямами и канавами.

На место султана, который умер от болезни во время осады Хомса, сарацины тут же поставили некоего Сцедедина,[11] который был сыном их шейха. Говорилось, что император Фридрих посвятил его в рыцари. Он приказал отряду своих людей напасть на наш лагерь у Дамиетты; те немедленно выступили и подошли к городу Шаримшах, который стоял на протоке у Розетты.

В день Рождества я и мои рыцари обедали у Пьера д'Авалона. Когда мы сидели за столом, сарацины на полном скаку ворвались в наш лагерь и убили нескольких бедняг, которые отправились прогуляться в поле. Мы все выбежали, чтобы успеть вооружиться, но, как бы мы ни спешили, все же не успели вернуться, чтобы примкнуть к нашему хозяину, потому что он уже был за пределами лагеря и вступил в схватку с сарацинами. Мы помчались за ним и успели спасти его от врага, который сбросил его на землю. Мы доставили его обратно в лагерь вместе с его братом дю Валом. Храмовники, которые, услышав сигнал тревоги, вступили вдело, умело и мужественно прикрывали наш отход. Сарацины устремились вслед за нами, едва не ворвавшись в лагерь. Из-за этого король приказал закрыть лагерь со стороны Дамиетты.

Сцедедин, которого я уже называл вождем сарацин, пользовался наибольшим уважением в языческом мире. На своем полосатом знамени он нес цвета герба императора,[12] который даровал ему рыцарство. На другом знамени был герб султана Алеппо, а на третьем — султана Каира. Он был известен как Сцедедин, сын шейха, о котором говорили «почтенный и сын почтенного». Эти слова были символом того престижа, которым он обладал среди сарацин, ибо они принадлежали к тому миру, где с большим уважением относятся к старикам, неизменно считая, что всю жизнь Бог уберегал их от следов бесчестия.

Сцедедин, этот отважный сарацин, хвастался — как сообщили шпионы короля, — что в День святого Себастьяна (20 января) будет обедать в шатре его величества. Услышав это, король подготовил свои силы. Его брату, графу д'Артуа, было поручено охранять проложенную дорогу и машины; сам король и граф д'Анжу — позже он стал королем Сицилии и Неаполя — взялись охранять лагерь со стороны Каира; графу де Пуатье и нам, людям из Шампани, было сказано охранять лагерь со стороны Дамиетты.

Между тем Сцедедин приказал своим воинам переправиться на остров между рукавами Нила у Дамиетты и Розетты, где наша армия стояла лагерем, и выстроил свои силы в линию от одного рукава до другого. Граф д'Анжу атаковал их и обратил в бегство. Многие утонули и в одном рукаве, и в другом, тем не менее осталось так много вражеских воинов, что наши люди не рискнули атаковать их, потому что метательные машины сарацин продолжали засыпать камнями пространство между двумя рукавами.

Во время атаки воинов графа д'Анжу граф Гью де Форе верхом проложил себе путь сквозь вражеские ряды. Он и его люди сошлись с отрядом вооруженных сарацин, которые повергли его на землю. Он сломал себе ногу, и двум его рыцарям пришлось выносить графа на руках. Граф д'Анжу с большим трудом высвободился из того опасного положения, в которое сам себя поставил, но этот день увенчал его большими почестями. Точно так же сарацины (египтяне и мамлюки, среди последних в это время действительно доминировали тюрки. — Ред.) выступили против графа де Пуатье и нас, но мы пошли в контратаку и долго преследовали их. Часть их людей были убиты; мы же вернулись без потерь.

В одну из ночей, когда мы несли охрану у сторожевых башен, сарацины выдвинули вперед машину, называвшуюся баллистой, чего они раньше не делали, и стали с ее помощью метать «греческий огонь». Когда добрый рыцарь Готье д'Эсир, стоявший при мне, увидел это, он сказал нам: «Друзья мои, нам угрожает величайшая опасность, с которой мы только сталкивались, ибо если они подожгут наши башни, а мы останемся здесь, то сгорим заживо. С другой стороны, если оставим пост, на который нас поставили, то покроем себя бесчестием. Таким образом, никто, кроме Господа, не может защитить нас. Я советую всем, как только в нас будут метать огонь, опускаться на локти и колени и молить Спасителя уберечь нас в этот час опасности».

И как только враги запустили первую ракету, мы все опустились на локти и колени, как указал добрый рыцарь. Первый язык пламени пролетел между двумя башнями и упал на землю перед нами, как раз там, где наши войска прокладывали дамбу. Люди, отряженные тушить пламя, уже были готовы приступить к делу, когда сарацины, увидев, что не могут напрямую целиться в них, начали запускать стрелы прямо в облака, чтобы они падали на головы тех, кто боролся с огнем.

«Греческий огонь», каким он виделся, когда летел в нас, походил на огромную бочку с уксусом, за которой тянулся огненный хвост длиной с древко копья. Звук, который он издавал в полете, напоминал раскаты грома с неба; казалось, что это дракон прорезает воздух. Свет, который шел от этой огромной пылающей массы, был так ярок, что весь лагерь представал как на ладони, словно днем. В эту ночь враг трижды посылал на нас «греческий огонь» из своих баллист, и три раза он обстреливал из своих тяжелых арбалетов.

Каждый раз, как наш праведный король слышал, как сарацины обрушивают на нас греческий огонь, он садился на свое ложе, молитвенно складывал руки и со слезами говорил: «Боже милостивый, убереги моих людей!» Я искренне верю, что именно его молитвы сослужили нам добрую службу. Всю эту ночь, каждый раз, когда на нас обрушивался огонь, он присылал одного из своих камергеров спросить, как у нас дела и не причинили ли нам вреда огненные ракеты.

Как-то одна из них упала рядом с башней, которую охраняли люди Пьера де Куртене, и обрушила берег рукава. После этого рыцарь л'Обигуа добрался до меня и сказал: «Мессир, если вы не придете к нам на помощь, мы все сгорим, потому что сарацины так неотступно обстреливают нас стрелами с горящими наконечниками, что кажется, будто к нашим башням подступает огненная ограда». Торопливо кинувшись к этому месту, мы убедились, что он говорил правду. Мы раскидали пламя, но прежде, чем мы окончательно справились с ним, сарацины осыпали нас стрелами с другого берега рукава.

Братья короля охраняли башни днем и с их верхушек обстреливали из арбалетов людей в лагере сарацин. Король решил, что, поскольку граф д'Анжу стоит на страже днем, мы должны охранять башни по ночам. И как-то днем, когда граф д'Анжу занимал свой пост, а мы готовились в сумерки сменить его, все мы были поражены до глубины души, потому что сарацины едва не снесли наши башни. На этот раз они пустили в ход свои метательные машины при свете дня и стали обстреливать наши башни греческим огнем, хотя раньше бомбардировали их только по ночам.

Они подтащили баллисты вплотную к дороге, которую мы прокладывали по дамбе через протоку, и стали закидывать ее таким количеством камней, что никто не осмеливался приблизиться к башням. Естественно, обе башни сгорели. Граф д'Анжу был так близко к ним, что попытался броситься в огонь и вытащить их. Но если даже он был вне себя от ярости, я и мои рыцари благодарили Господа, что он уберег нас, ибо, будь мы ночью на страже, то сгорели бы живьем.

Когда король услышал об этом несчастье, он созвал всех пэров своей армии и попросил каждого их них дать ему сколько-нибудь древесины со своих кораблей, чтобы проложить новую дорогу и помочь перекрыть протоку. Он ясно объяснил им, что больше нет дерева, подходящего для этой цели, кроме того, что мы можем получить с кораблей, доставивших сюда наше добро и оборудование. Каждый принес столько, сколько хотел дать, и, когда башни были построены заново, стоимость древесины, пошедшей на них, возросла до десяти тысяч ливров.

Кроме того, король решил, что новая дорога не будет прокладываться до того дня, когда придет черед графа д'Артуа нести охрану, чтобы ему представилась возможность отомстить врагу за сожжение башен, когда он отвечал за них. Так и было сделано. Как только граф д'Анжу выступил на охрану, король приказал заново прокладывать путь до того места, где стояли две сожженные башни.

Когда сарацины увидели, что происходит, они разместили все свои шестнадцать метальных машин, чтобы запускать ракеты именно в то место, откуда шла дорога. Убедившись, что наши люди боятся подходить к нему, потому что туда все время обрушивались камни, они подвели баллисту, которая начала посылать «греческий огонь» на новое сооружение и сожгла башню дотла. Господь проявил свое особое благоволение по отношению ко мне и моим рыцарям, потому что, неси мы охрану той ночью, мы оказались бы в большой опасности, как в том случае, о котором я уже рассказывал.

Ввиду этого нового препятствия король снова созвал всех своих баронов и спросил их совета. Они единодушно согласились, что нет смысла строить новый путь, по которому можно было бы добраться до сарацин, потому что, скорее всего, нам не удастся возвести дамбу с нашего берега, когда враг может свободно действовать с другого.

И тут коннетабль Эмбер де Божо сообщил королю, что к нему пришел бедуин и сказал, что может показать надежный брод, если мы дадим ему пятьсот безантов. Король сказал, что согласен дать ему эту сумму при условии, что тот выполнит свое обещание. Коннетабль переговорил с бедуином, но тот ответил, что не покажет брода, пока не получит денег. Было решено дать ему безанты, что и было незамедлительно сделано.

Было решено, что герцог Бургундский и другие знатные люди из-за моря, которые были в составе армии, должны остаться и охранять лагерь, чтобы тот не понес никакого урона, а сам король и три его брата перейдут брод в том месте, которое им указал бедуин. План вступил в действие, и все было готово к Прошеной пятнице — в этот день мы и добрались до брода, показанного бедуином. При первых признаках рассвета мы собрались сюда со всех концов, и, как только все были готовы, мы вступили в воду, и лошади, пустившись вплавь, несли нас на своих спинах. Добравшись до середины потока, они почувствовали под ногами землю. На дальнем берегу мы увидели, что к нам мчатся добрых три сотни сарацинских всадников.

Я обратился к своим рыцарям и сказал: «А теперь, господа, смотрите только налево и двигайтесь в этом направлении. Берега здесь сырые и вязкие, под весом всадников лошади будут оскальзываться и утопят их». И действительно, кое-кто из наших людей утонул при переправе, среди них Жан д'Орлеан, который нес знамя vivre.[13] Так что мы повернули в ту сторону выше по течению, где нашли сухое место для высадки и с благословения Божьего, не потеряв больше ни одного человека, вышли на берег. Как только мы пересекли поток, на нас налетели сарацины.

Было обговорено, что в авангарде идут храмовники, а за ними во главе второго отряда следует граф д'Артуа. Но так получилось, что едва граф и его люди пересекли поток, как он со своими людьми напал на врагов, которые отпрянули перед ними. Храмовники дали ему знать, что он серьезно оскорбил их, взяв на себя командование в то время, как должен был следовать за ними; они попросили у него дать им возможность выйти вперед, как и планировал король. Но граф не ответил им из-за ошибки со стороны Фуко де Мерля, который держал под уздцы его коня. Это был очень хороший рыцарь, но совершенно глухой. Он не слышал и слова из того, что храмовники говорили его господину, и продолжал кричать: «За ними, друзья, за ними!»

Тут храмовники, решив, что будут опозорены, если дадут графу д'Артуа вырваться вперед, пришпорили своих коней и очертя голову кинулись в погоню за сарацинами, которые спасались бегством — прямо через город Мансура и в долину, что вела к Каиру. Когда наши люди решили вернуться, сарацины Мансуры стали бросать на них большие стволы и балки, когда они двигались по улицам Мансуры, а те были очень узкими. Там и погиб граф д'Артуа вместе с Раулем де Куси и многими другими рыцарями. Число погибших достигало трехсот. Храмовники, как мне потом рассказал их гроссмейстер, потеряли в этой стычке примерно двести восемьдесят тяжеловооруженных всадников.

Глава 7

БИТВА ПРИ МАНСУРЕ

8 февраля 1250 года

Тем временем я и мои рыцари решили атаковать сарацин, которые разгрузили свои вещи в их лагере слева от нас. Когда мы преследовали их, я заметил сарацина, который садился в седло, а другой держал его лошадь под уздцы. В тот момент, когда он схватился обеими руками за седло, чтобы вскочить на коня, я нанес ему удар копьем под мышку, и он рухнул мертвым. Увидев это, оруженосец оставил и коня, и своего господина и метнул в меня копье. Он попал мне между лопаток, я упал на шею коня и не мог вытащить меч из-за пояса. Тем не менее мне удалось выхватить меч, притороченный к седлу. Увидев меня с мечом в руках, он бросил копье и пустился в бегство.

Когда я с моими рыцарями покинул лагерь сарацин, то увидел, что нам противостоят примерно шесть тысяч воинов противника, которые, покинув свои шатры и палатки, отступили в поле. Едва только увидев нас, они кинулись вперед и убили Гуго де Тришателя, хозяина Конфлана, который нес знамя рядом со мной. Мы пришпорили коней и помчались на помощь Раулю де Вану, другому члену моего отряда, который рухнул на землю.

Когда я возвращался, сарацины стали наносить мне удары копьями. Под их ударами мой конь упал на колени, и я перелетел через его голову. Я сразу вскочил, со щитом на шее и мечом в руке. Один из моих рыцарей, Эрард де Сиверей — да благословит его Бог! — подскакал ко мне и посоветовал отступать к разрушенному дому, где мы могли дождаться короля, который уже был в пути. Когда мы добирались до этого укрытия, кто пешим, а кто верхом, огромный отряд противника бросился на нас. Они опрокинули меня на землю, и их кони скакали через меня, так что щит сорвался у меня с шеи.

Когда они унеслись, Эрар де Сиверей вернулся ко мне и помог добраться до стен полуразрушенного строения. Здесь к нам присоединились Гуго д'Эко, Фредерик де Лупэй и Рено де Менонкур. Пока мы находились здесь, противник атаковал нас со всех сторон. Некоторые из врагов забрались в дом и пытались колоть нас копьями сверху. Мои рыцари попросили держать их коней под уздцы, что я и сделал, ибо боялся, что животные могут вырваться и ускакать. Затем мои воины оказали яростное сопротивление сарацинам, за которое они, должен сказать, удостоились самых высоких похвал и от тех, кто видел их отвагу и кто только слышал о ней.

В ходе этой схватки Гуго д'Эко получил три раны копьем влицо. Также пострадал Раульде Вану, а Фредерику де Лупэю нанесли такой удар копьем в спину, что кровь хлестала из него, словно из бочки. Удар мечом одного из врагов пришелся Эрарду де Сиверею в лицо, отрубив ему нос, который так и остался болтаться над губами. В этот момент меня посетила мысль о святом Иакове, и я возвал к нему: «О святой Иаков, приди ко мне на помощь, спаси нас в большой беде!»

Едва только я произнес эту молитву, как Эрар де Сиверей обратился ко мне: «Мессир, если по вашему мнению ни я, ни мои наследники не навлекут на себя упреков за это, я пойду и приведу помощь от графа д'Анжу, которого я видел неподалеку в поле». — «Мой дорогой друг, — сказал я ему, — сдается мне, что вы будете увенчаны самыми высокими почестями, если приведете помощь и спасете наши жизни; кстати, ведь и вашей угрожает большая опасность». (Я оказался прав, потому что он умер от своей раны.) Де Сиверей поговорил с другими рыцарями, которые оказались здесь, и все они дали ему тот же совет, что и я. Выслушав их, он попросил меня отпустить его лошадь, которую я держал под уздцы, что я и сделал.

Он добрался до графа д'Анжу и умолил его прийти на помощь мне и моим людям. Знатные люди, которые были с графом, попытались разубедить его, но он сказал, что должен сделать то, о чем его попросил мой рыцарь. Граф развернул коня, чтобы устремиться к нам на помощь, и многие из его оруженосцев пришпорили своих коней, чтобы последовать за ним. Как только сарацины увидели их приближение, они оставили нас. Пьер д'Оберив, который мчался во главе оруженосцев, сжимая в руке меч, заметил их отступление, ворвался прямо в гущу сарацин, удерживавших тяжело раненного Рауля де Вану, и спас его.

Когда я стоял среди своих рыцарей, страдая от раны, о которой рассказывал, во главе своего отряда подъехал король Людовик, сопровождаемый оглушительными криками, звуками труб и грохотом барабанов. Во главе своих войск он остановился на возвышении проложенной дороги. Никогда мне не доводилось видеть такого прекрасного и величественного короля! Его голова и плечи высились над всеми собравшимися; на нем был блестящий шлем, а в руке — меч германской стали.

Приостановившись, наш отважный король со своим отрядом, о котором я уже говорил, вместе с другими доблестными рыцарями поскакал прямо на турок. Могу заверить вас, что это было отчаянное сражение лицом к лицу, потому что ни у кого не было ни луков, ни арбалетов; в этом бою булавы скрещивались с мечами, и обе стороны перемешались между собой.

Один из моих оруженосцев, который было ускакал со знаменем, но успел присоединиться ко мне, привел одного из моих фламандских коней, и мы заняли место рядом с королем. Когда мы сблизились с ним, к королю подъехал достойный рыцарь Жан де Валери и сказал, что советует ему держаться правее, ближе к реке, чтобы оказать поддержку герцогу Бургундскому, а также дать оруженосцам (сержантам) его величества возможность напиться, потому что день обещает быть очень жарким.

Король приказал своим оруженосцам привести рыцарей к нему на совет, который уже собрался вокруг него, и каждого рыцаря он знал по имени. Оруженосцы привели рыцарей из самой гущи боя, который яростно разгорался между нами и сарацинами. Рыцари явились к королю, который спросил, что бы они посоветовали. Они ответили, что считают мнение Жана де Валери очень здравым. Король приказал своему знаменосцу с развернутым стягом Святого Дени двигаться направо к реке. И когда королевская армия начала перемещаться в ту сторону, снова зазвучали оглушительные звуки труб, барабанов и сарацинских рогов.

Король едва успел сняться с места, когда получил несколько сообщений от графа де Пуатье, графа Фландрского и других командующих, которые были при своих войсках. Все они просили его не перемещаться, потому что сарацины так наседали на них, что они не могли последовать за ним. Король снова собрал достойных рыцарей своего совета, и все они посоветовали ему ждать. Вскоре вернулся Жан де Валери и упрекнул короля и его совет за то, что они продолжают стоять на месте. И тогда все члены совета порекомендовали королю двигаться к реке, как посоветовал Жан де Валери.

В этот момент появился коннетабль Эмбер де Божо и сообщил королю, что его брат граф д'Анжу обороняется в доме в Мансуре и просит его величество поспешить к нему на помощь. «Поезжайте передо мной, коннетабль, — сказал король, — а я последую за вами». Я сказал коннетаблю, что, как его рыцарь, буду сопровождать его, за что он меня сердечно поблагодарил. Таким образом мы оба двинулись к Мансуре.

По пути коннетабля нагнал оруженосец, вооруженный булавой. Он был очень испуган и сказал, что продвижение короля остановилось и что сарацины оказались между его величеством и нами. Мы развернулись и убедились, что между нами и королевской армией больше тысячи вражеских воинов, а нас было не больше шести человек. Я сказал коннетаблю: «Мессир, мы не можем пробиться к королю сквозь это скопище, так что давайте поднимемся вверх по течению и пересечем овраг, который вы видите перед собой между нами и врагом. Таким образом мы сможем вернуться к королю». Коннетабль последовал моему совету; но могу заверить вас, что, обрати сарацины на нас внимание, они бы, конечно, прикончили нас. Но в то время они не думали ни о ком, кроме как о короле и о его войске, и посему предположили, что мы — кто-то из их людей.

Когда мы возвращались, спускаясь по берегу реки между каким-то ручейком и основным потоком, мы увидели, что король подошел вплотную к реке. Сарацины сошлись в бою с другими королевскими отрядами, полосуя и рубя их саблями и булавами и постепенно заставляя их вместе с отрядом короля отходить к реке. Здесь было такое скопище, что многие из наших людей решили пуститься вплавь и присоединиться к герцогу Бургундскому; но им это не удалось, потому что кони были очень усталыми, а день становился все жарче. Когда мы по течению спустились к ним, то увидели, что река усеяна копьями и щитами и запружена телами утонувших коней и людей.

Когда мы подошли к мостику, перекинутому через ручей, я сказал коннетаблю: «Давайте останемся здесь и будем оборонять этот мост, ибо, если мы оставим его, сарацины навалятся на короля и с этой стороны, а если наших людей атакуют с двух сторон, они, скорее всего, не выстоят». Мы поступили по моему совету. Потом уже мы узнали, что в этот день все могло быть потеряно, если бы не король. Как Пьер де Куртене и Жан де Сэлинэ рассказывали мне, шестеро вражеских воинов схватили под уздцы королевского коня и решили пленить самого короля, но он без чьей-либо помощи освободился от них мощными ударами меча. Когда его люди увидели, как обороняется король, к ним вернулось мужество, и многие из них, отбросив все мысли о бегстве через реку, кинулись к нему на помощь.

Прямо к нам, защищающим этот мост, подскакал граф Пьер де Бретань; лицо его было рассечено ударом меча, и кровь стекала в рот. Под ним был очень красивый невысокий конь. Он бросил поводья на луку седла и держался за нее обеими руками, опасаясь, что люди, которые находились вплотную к нему, могут, пересекая узкий мост, столкнуть его. Похоже, он был очень низкого мнения о них, потому что, выплевывая кровь, продолжал выкрикивать: «Боже милостивый, да кто еще видел таких ублюдков!» За его людьми двигались граф де Суасон и Пьерде Нувиль; обоим им крепко досталось в этот день.

После того как все пересекли мост, сарацины, видя, что мы, стоя лицом к ним, защищаем его, прекратили преследовать отряд графа. Я подъехал к графу де Суасону, который был кузеном моей жены, и сказал ему: «Я думаю, сир, что вам стоило бы остаться и охранять этот мост, ибо, если он будет без защиты, сарацины рванутся через него, и король будет атакован с фронта и с тыла». Он спросил, останусь ли я с ним в таком случае. «Без сомнения», — ответил я. Услышав это, коннетабль наказал мне никуда не уходить до его возвращения и объяснил, что должен найти помощь для нас.

Верхом на моем надежном коне я оставался на месте, с графом Суасоном справа и Пьером де Нувилем по левую руку от меня. Внезапно сарацины рванулись к нам со стороны войск короля, которые были у нас в тылу, и один из них нанес сзади Пьеру такой жестокий удар булавой, что де Нувиль упал на шею своего коня; затем, стремглав пронесшись через мост, он оказался среди своих людей.

Когда сарацины увидели, что мы не собираемся отходить от этого моста, они пересекли протоку и разместились между ней и рекой, как это сделали мы, когда спускались вниз по течению. Мы сразу же переместились поближе к ним, чтобы быть готовыми вступить в бой, если они попытаются двинуться в сторону войск короля или пересечь наш маленький мостик.

Прямо перед нами были двое из королевских сержантов — одного звали Гийом из Буна, а другого — Жан из Гамаша. В составе тех сарацин, что расположились между ручьем и рекой, было много пеших крестьян, которые стали швырять в сержантов комья земли, но не могли заставить их отступить. Наконец на вражеской стороне появился какой-то гнусный тип, который три раза подряд выпустил в их сторону греческий огонь. И не отрази Гийом из Буна щитом летевшую в него бочку с огнем, то, попади пламя на его одежду, он, конечно, сгорел бы заживо.

В нас летела туча дротиков, которые, по счастью, не поразили сержантов. Мне повезло найти сарацинский плащ, подбитый хлопковой ватой. Я вывернул его наизнанку и использовал как щит. Он сослужил мне хорошую службу, потому что вражеские дротики ранили меня всего лишь пять раз, хотя мой конь получил пятнадцать ран. Один толковый парень из Жуанвиля передал мне знамя с моим гербом у острия копья, и каждый раз, когда мы видели, что сарацины подступают к оруженосцам, мы атаковали и обращали врага в бегство.

Добрый графде Суасон, которого трудно было смутить даже в такой момент, подшучивал над нашим положением и весело сказал мне: «Сенешаль, пусть эти псы воют сколько хотят. Да видит Бог — это было его любимым выражением, — мы еще вспомним этот день, сидя дома с нашими женщинами!»

Вечером, когда солнце уже садилось, прибыл коннетабль с отрядом пеших королевских арбалетчиков, которые выстроились перед нами. Когда сарацины увидели, как они, упираясь ногой в стремя своих арбалетов, натягивают тетивы, они оставили нас в покое и поспешно отступили. Коннетабль сказал мне: «Сенешаль, сделано хорошее дело. А теперь отправляйтесь к королю и не отходите от него, пока он не вернется в свой шатер». Когда я оказался рядом с королем, к нему подошел Жан де Валери и сказал: «Ваше величество, сеньор Шатийон просит вас поручить ему командование арьергардом». Король охотно согласился. Пока мы ехали, я заставил его снять шлем и дал ему свой наголовник, чтобы он подышал свежим воздухом.

После того как король пересек реку, брат Анри де Рони, провост (настоятель, управляющий. — Ред.) госпитальеров, подошел к нему и поцеловал руку в железной перчатке. Ко-рольспросил, естьли у него какие-то известия о графе д'Артуа, на что провост ответил, что да, новости у него имеются, ибо он не сомневается, что брат его величества ныне находится в раю. «О, ваше величество, — добавил провост, — утешьтесь мыслью, что никто из королей Франции не удостоился такой чести, как вы сегодня. Ибо, желая вступить в схватку с врагом, вы перешли реку, полностью разгромили его и заставили бежать с поля битвы. Кроме того, вы захватили их метательные машины, а также шатры, в которых вы сегодня проведете ночь». — «Да благословит Бог все, что Он дал мне», — ответил король, и из глаз его покатились большие слезы.

Когда мы достигли лагеря, то увидели, что группа пеших сарацин тянет канаты шатра, который они только что сняли, а наши тянут с другой стороны. Настоятель храмовников (тамплиеров) и я поскакали к ним, враг бежал, и шатер остался в наших руках.

В ходе сражения этого дня было много даже весьма достойных воинов, которые постыдно бежали через маленький мост, о котором вы знаете; они были настолько охвачены паникой, что все наши попытки остановить их были тщетны. Я мог бы назвать их имена, но воздерживаюсь, потому что ныне все они мертвы.

Тем не менее я не могу удержаться, чтобы не назвать имя Гюи Мовуазена, который с честью вернулся из Мансуры. Пока мы с коннетаблем шли вверх по реке, он следовал вниз по ней. И когда сарацины стали нажимать на графа де Бретань и его людей, под их напор попал и Гюи Мовуазен, но в сражении этого дня и он, и его воины покрыли себя славой. Не стоит удивляться их мужеству, потому что — это я узнал позже от тех, кто знал состав его отряда, — весь он за немногими исключениями состоял из рыцарей, которые были или членами семьи Мовуазена, или его вассалами.

После того как мы обратили в бегство наших врагов и отогнали их от их же шатров, наши люди оставили лагерь без защиты, и в него хлынули бедуины, которые занялись грабежом, потому что в лагере находились места расположения высокопоставленных людей, у которых было много имущества. Мародеры ничего не оставляли после себя, унося все, что осталось от сарацин. Тем не менее я слышал, что бедуины, хотя и зависят от сарацин, никогда не упускают возможности что-то украсть и скрыться с добычей. Хорошо известно, что подобная привычка была самой слабой стороной этого племени.

Поскольку я затронул эту тему, расскажу вам, что за народ бедуины. Они не последователи Магомета, но принимают учение Али, который был дядей Магомета. (Старец горы, которому подчиняются асасины, тоже его приверженец.) Эти люди веруют, что, когда человек погибает ради своего господина или каким-то иным достойным образом, его душа переселяется в другое тело, которому суждена лучшая и более счастливая судьба, чем прежнему. Вот почему асасинов мало волнует, погибнут ли они, выполняя приказ своего господина. Тем не менее пока больше ничего не буду говорить о старце горы, а только о бедуинах.

Эти люди не живут ни в деревнях, ни в городах, ни в замках, а всегда спят на открытом пространстве. По ночам или днем, когда погода портится, они помещают своих слуг, своих жен и детей в некое подобие укрытия. Его делают из дуг, напоминающих обручи от бочек, которые привязывают к шестам, как паланкин для женщин. Поверх этих обручей они набрасывают выдубленные в квасцах овечьи шкуры, которые известны под названием дамасских кож.

Сами бедуины носят просторные шерстяные плащи, которые покрывают все тело, включая руки и ноги. Когда вечерами идет дождь или ночью портится погода, они заворачиваются в них и, вынимая удила изо рта у лошадей, пускают тех пастись на траве неподалеку. По утрам бедуины расстилают свои накидки на солнце, вытряхивают их и покрывают новым слоем квасцов, после чего не остается ни следа влаги.

Они верят, что никто не может умереть раньше назначенного ему дня, и по этой причине отказываются надевать любые доспехи. Когда они хотят отругать своих детей, то говорят им: «Будь ты проклят — как франк, который носит доспехи из страха смерти!» В сражении у бедуинов нет ничего, кроме сабли или копья.

Почти все они носят длинные туники, похожие на подрясники у священников. Головы они покрывают тканью, которая тянется из-под подбородка, так что их угольно-черные волосы и бороды выглядят уродливо, местами — устрашающе.

Они питаются молоком от своих животных, платят аренду богатым людям, которым принадлежат пастбища для выпаса животных. Никто не знает количества этих людей; их видят то в Египетском султанате, то в Иерусалимском королевстве, то во всех других землях, принадлежащих сарацинам и иным языческим народам, которым бедуины каждый год платят большие суммы в виде дани.

Вернувшись из-за моря, я и в нашей собственной стране встречал неправедных христиан, которые следуют вере бедуинов, что человек не может умереть раньше назначенного ему дня. Эти верования служат отрицанию нашей религии, поскольку они утверждают, что Бог бессилен помочь нам.

Для тех из нас, кто служит Богу, в самом деле было бы глупо считать, что у Него нет власти продлить наши дни или охранить нас от зла и несчастий. Конечно, наша вера в Него крепнет, когда мы видим, что все это в Его власти.

Глава 8

ПОБЕДА И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Февраль — май 1250 года

Теперь я продолжу рассказ о том, как с приходом ночи король и остальные после возвращения из жестокой битвы, которую я уже описывал, расположились в том самом месте, откуда мы прогнали врагов. Мои люди, которые оставались в том же лагере, принесли мне палатку, подаренную тамплиерами, и раскинули ее перед осадными машинами, которые мы отбили у сарацин. Рядом с ними король выставил охрану.

Когда наконец я лег отдыхать на постель — а я в самом деле нуждался в отдыхе из-за ран, которые получил в течение дня, — отдыха не получилось. Прежде чем день окончательно погас, по лагерю разнесся клич «К оружию! К оружию!». Я поднял слугу, который спал в ногах кровати, и сказал ему пойти и выяснить, что происходит. Он вернулся, трясясь от страха, и закричал: «Вставайте, мессир, вставайте! Тут сарацины! Они явились большим отрядом, и пешие, и конные, напали на королевских оруженосцев, которые охраняли машины, и оттеснили их к канатам наших шатров!»

Я вскочил, накинул на спину стеганый плащ, надел на голову стальной шлем и крикнул нашим сержантам: «Во имя святого Николая, они тут не останутся!» Мои рыцари собрались вокруг, у всех были раны, но мы отбросили сарацин и оттеснили их к скопищу их конных воинов, которые расположились едва ли не вплотную к машинам, которые мы отбили у них. Я послал к королю за помощью, потому что ни я, ни мои рыцари из-за полученных нами ран не могли натянуть кольчуги. Король прислал к нам Готье де Шатийона, который занял позицию перед нами, преграждая путь сарацинам.

Когда наши защитники отогнали пеших врагов, те присоединились к большому отряду конных сарацин, которые выстроились перед нашим лагерем, чтобы предупредить внезапное нападение на их армию, что стояла лагерем за ними. Восемь из ведущих командиров этого отряда, все в полном вооружении, спешились и стали укладывать что-то вроде укрытия из тесаных камней, чтобы наши лучники не смогли поразить их. Эти восемь человек посылали в наш лагерь стрелу за стрелой, ранив несколько наших людей и коней.

Посовещавшись, мы со своими рыцарями пришли к согласию, что, как только стемнеет, мы должны растащить эти камни, за которыми скрываются стрелки. Мой священник Жан де Вуази, который присутствовал при обсуждении, не был согласен ждать так долго. Оставив наш лагерь, он в одиночку в стеганом плаще и в стальном шлеме двинулся к сарацинам, таща за собой зажатое под мышкой копье, острие которого было обращено к земле, так что сарацины не могли увидеть его.

Когда он подходил к ним, сарацины осыпали его насмешками, ибо видели, что он один. Но он быстро выхватил копье из-под мышки и рванулся на них. Никому из восьмерых не пришла в голову мысль защищаться — они развернулись и пустились в бегство. Когда конные сарацины увидели, что их начальники бегут, они пришпорили коней и кинулись спасать их, а в это время из нашего лагеря высыпали пятьдесят сержантов. Конные сарацины продолжали гнать своих коней, но внезапно они отвернули в сторону, не рискнув атаковать наших пехотинцев.

После того как они два или три раза повторили этот свой маневр, один из наших сержантов взял копье за середину в метнул его в одного из сарацин так, что оно попало тому между ребер. Раненый опрокинулся назад с копьем, торчащим из тела. Увидев это, сарацины больше не осмеливались приближаться к нам и отступили. Наши же немедленно разбросали камни. Отныне с этого времени мой священник обрел широкую известность в армии, и любой, указывая на него, говорил: «Смотри, это священник хозяина Жуанвиля, который расправился с восемью сарацинами».

События, о которых я рассказывал, имели место в первый день Великого поста. В тот самый день некий отважный сарацин — наши враги избрали его своим предводителем вместо Сцецедина, сына старого шейха, который погиб в битве на Прощеную среду, взял доспехи с гербом графа д'Артуа, который был убит в той же битве, и положил их перед своими воинами, сказав им, что это королевские доспехи и что сам французский король погиб.

«Я вам показываю эти трофеи, — сказал он, — потому что не стоит бояться тела без головы, как и народа без короля. Посему, если вы захотите, мы атакуем их в пятницу. И кажется мне, что вы должны согласиться, потому что теперь, когда они потеряли своего вождя, мы не можем уступить им». И все согласились напасть на нас в пятницу.

Шпионы короля, которые были в лагере сарацин, пришли к Людовику с известиями, что готовится нападение. Исходя из них его величество приказал всем командирам нескольких отрядов к полуночи вооружить своих людей и вывести их на пространство между палатками и ограждением. (Эта ограда была сделана из длинных деревянных брусьев, поставленных так, чтобы помешать внезапному вторжению сарацин в наш лагерь, но в землю они были вкопаны таким образом, чтобы пеший мог протиснуться между ними.) Приказ короля был исполнен в точности.

На восходе солнца тот сарацин, о котором я уже рассказывал, был выбран предводителем у наших врагов. Он бросил против нас добрых четыре тысячи воинов, которые окружили наш лагерь и образовали вокруг него кольцо; боевые порядки их растянулись от реки, что идет от Каира, и до той, что протекала через наш лагерь к городу Розетте. После этого они подвели огромное количество пеших сарацин, которые окружили наш лагерь так же, как и всадники. Поскольку тут были два войска, о которых я уже упоминал, то силы султана Каира стояли в готовности оказать поддержку, если потребуется.

После того как эта операция завершилась, вперед выехал предводитель сарацин, чтобы осмотреть расположение своих войск. Он был один, и под ним был небольшой коренастый конь. Как только он видел, что в каком-то месте наших сил больше, чем у него, он, возвращаясь, посылал туда подкрепление. Затем он послал к нашему лагерю между двумя реками, который охранял герцог Бургундский, самое малое три тысячи бедуинов. Сделал он это потому, что считал, король пошлет часть своих людей к герцогу и тем самым ослабит свои силы.

Подготовка заняла у сарацина время до полудня. Затем он отдал приказ бить в литавры, и тут же все их войска, конные и пешие, все скопом двинулись на нас. Первым делом я расскажу вам о короле Сицилии и Неаполя (в то время он еще был графом д'Анжу), потому что он был в передовых рядах нашего войска, на стороне, обращенной к Каиру. Враг вступил с ним в сражение так, как обычно играют в шахматы. Первыми в атаку пошли пешие, обрушив на наши войска греческий огонь. Затем все сарацины, конные и пешие, так нажали на наших людей, что будущий сицилийский король, который был пешим среди своих рыцарей, едва не потерпел поражение.

К королю Людовику прибыли гонцы сообщить о большой опасности, в которой оказался его брат. Услышав это, его величество, пришпорив коня, на полном скаку ворвался в гущу войск своего брата и с мечом в руке так далеко врубился в ряды сарацин, что они обожгли круп его коня «греческим огнем». Но таким порывом наш король спас будущего короля Сицилии и отбросил врагов от нашего лагеря.

Вслед за силами графа Анжуйского в бой вступил отряд барона д'Отреме под командой Гюи д'Эбелина и его брата Бодуэна; следующим был отряд Готье де Шатийона из отважных воинов, отмеченных своими рыцарскими подвигами. Эти два отряда защищались так отчаянно, что сарацины не смогли ни пробить их ряды, ни заставить их отступить.

Следующим встретил натиск врага брат Гийом де Сенак, настоятель ордена, вместе с несколькими членами его ордена, оставшимися у него после битвы в Прощеную среду. Перед фронтом своих сил он возвел баррикады из машин, которые мы отбили у сарацин. Приблизившись, враг, готовясь атаковать, ударил по обороне Сенака «греческим огнем». Баррикада сразу же занялась пламенем, потому что, возводя ее, храмовники использовали много сосновых досок. Сарацины, должен сказать, не стали дожидаться, пока все выгорит дотла, но атаковали и сошлись с храмовниками прямо среди пламени. В этой схватке настоятель ордена потерял глаз; а другой уже был потерян в битве в Прощеную среду. Все это кончилось смертью де Сенака — да помилует его Господь! За храмовниками тянулся участок земли, размером такой, какой пахарь может вспахать за день, и он был настолько густо засыпан сарацинскими стрелами, что под ними земли не было видно.

За храмовниками в дело вступили силы во главе с Гюи Мовуазеном, и их сарацины также не смогли одолеть. Тем не менее они обрушили на Гюи Мовуазена такой поток «греческого огня», что его с трудом удалось потушить.

Начиная с того места, где стоял Гюи Мовуазен, ограда уходила вниз к реке на расстояние броска камня. Отсюда она шла перед фронтом войск, которыми командовал граф Гийом Фландрский, и тянулась вплоть до впадения реки в море. Наш отряд прикрывал ограду на той же стороне, что и Гюи Мовуазен, но, поскольку люди графа Фландрского стояли прямо напротив сарацин, те не осмеливались напасть на нас. Господь обошелся с нами весьма милостиво, потому что и я, и мои рыцари не могли ни носить кольчуги, ни прикрываться щитами из-за ранений, полученных нами в Прощеную среду.

Сарацины, и пешие, и конные, без промедления яростно набросились на войска графа Фландрского. Когда я увидел, что происходит, то приказал моим арбалетчикам стрелять во вражеских всадников. Как только те увидели, что им наносят раны с нашей стороны, то незамедлительно пустились в бегство. Заметив, что враги отступают, люди графа оставили лагерь, перемахнули через барьеры, обрушились на пеших сарацин и одолели их. Многие из врагов были перебиты, многие захвачены в плен. Готье де ла Орн, который нес знамя сеньора Апремона, проявил в этой схватке отменное мужество и неустрашимость.

Следующий отряд, который выступил против врага, возглавлял брат короля граф де Пуатье. Его силы были пешими, а единственным всадником был сам граф. Сарацины плотно окружили их и попытались увести графа де Пуатье в план. Когда мясники и другие обитатели лагеря, включая женщин, что продавали провизию, увидели, что происходит, они подняли тревогу во всем лагере; с Божьей помощью граф был спасен, а сарацины отброшены от нашего расположения.

После сил, возглавляемых графом де Пуатье, настал черед Жосерана де Брансьона, который прибыл в Египет вместе с графом и был в армии одним из лучших рыцарей. Он так организовал своих людей, что все его рыцари, кроме него самого, были пешими; на конях сидели также сын графа Анри и сын Жосерана, де Нантон, которого он посадил на коня потому, что тот был совсем юный. Несколько раз сарацины брали было верх, но как только де Брансьон видел, что его люди поддаются, то пришпоривал коня и атаковал врага. После нескольких таких случаев сарацины перестали доставлять беспокойство его людям.

Тем не менее это не помогло бы спастись всем им от сарацинских сабель, если бы не Анриде Сон, умный, мужественный и очень толковый рыцарь, который был в отряде герцога Бургундского. Каждый раз, как он видел, что сарацины наседают на сеньора Брансьона, он приказывал королевским арбалетчикам стрелять в них из-за реки. Таким образом Жо-серанже Брансьон был спасен от опасностей этого дня, но не без потерь — он недосчитался двенадцати рыцарей из двадцати, что были с ним, кроме других, более низшего ранга. Он и сам был так тяжело ранен, что уже не мог стоять и, наконец, умер от ран, полученных на службе Господу.

Теперь я расскажу вам подробнее о Жосеранеде Брансьоне. Ко времени своей смерти он принимал участие в тридцати шести сражениях и более мелких стычках и всегда бывал отмечен за отвагу. Я встречался с ним лишь однажды, когда мы вместе были в военном походе, возглавляемом его кузеном, графом де Шалоном. В Страстную пятницу де Брансьон, подойдя, обратился ко мне и моему брату: «Придите ко мне на помощь, племянники, вы и ваши люди, потому что германцы разрушают церковь». Мы присоединились к нему и, обнажив мечи, напали на германцев. С большими трудностями и после ожесточенной схватки мы все же отогнали их от церкви.

По окончании стычки этот достойный человек встал на колени перед алтарем и громко взмолился, обращаясь к Спасителю нашему. «Господь, — сказал он, — молю Тебя сжалиться надо мной и забрать меня из этих войн между христианами, в которых я провел большую часть жизни; дай мне возможность умереть, служа Тебе, и возрадоваться, представ перед Твоим райским престолом». Я рассказываю вам все это, ибо верю, что Господь услышал его молитву, как вы можете уяснить из того, что я рассказывал раньше.

После этой схватки, которая была в первую пятницу Великого поста, король призвал к себе всех своих вассалов и сказал им: «На нас лежит великий долг благодарности нашему Спасителю, потому что на этой неделе Он дважды удостоил нас чести: в Прощеную среду мы изгнали врага из лагеря, в котором сейчас расположились, а в следующую пятницу, которая уже осталась в прошлом, мы, сражаясь пешими, выстояли против вражеских всадников». Кроме того, король сказал своим вассалам много добрых и великодушных слов, чтобы успокоить их и воодушевить на новые подвиги.

Я считаю необходимым коснуться и некоторых второстепенных предметов, поскольку они имеют отношение к моему повествованию. Я думаю, что сейчас стоит объяснить, каким образом султан держал свои войска в такой хорошей форме. Мы отлично знали, что лучшие воины в его войсках были иностранцами, которых купцы доставляли на продажу из других земель и которых сарацины с удовольствием покупали, даже за очень высокую цену. Эти люди, которых купцы привозили в Египет, обычно были родом с Востока, потому что, когда один восточный правитель одерживал верх над другим, тех бедняг, которые становились его добычей, он продавал купцам, а те, в свою очередь, перепродавали их египтянам.

Некоторые из этих подростков росли в покоях султана, пока у них не начинала пробиваться борода. Султан наблюдал, как они справлялись с луками, отвечающими их силам, и по мере того, как они взрослели, легкие луки отправляли в арсенал, а главный оружейник снабжал юношей все более мощными луками, которые они могли согнуть.

Эти ребята, которых называли бахариз (или люди с моря), имели привилегию носить те же гербы — они были золотыми, — что и сам султан. Как только у них вырастала борода, он делал их рыцарями. Они продолжали носить его гербы, но теперь в них появлялись различия в виде добавлений темно-красного цвета, таких как розы, полосы, птицы или что-то другое по их выбору.

Теперь они были известны под названием халка (или королевские телохранители), потому что спали в шатрах султана. Когда он был в лагере, они располагались поблизости от него и неотступно охраняли султана. Привратники султана обитали в небольшой палатке у входа в его помещения, вместе с менестрелями, основными инструментами которых были рога, барабаны, литавры и различные тамбурины. На восходе и на закате солнца они поднимали такой оглушительный грохот, что с трудом можно было расслышать слова того, кто стоял рядом, но шум этот был слышен во всем лагере.

Музыканты никогда не осмеливались браться за свои инструменты в течение дня, разве что получали приказ от капитана халка. Так что, даже если султан хотел услышать их, он посылал за их начальником и отдавал приказ через него. И затем уж капитан приказывал музыкантам играть, и слушать их собиралась вся армия.

Когда султан вел войну, те его рыцари из халка, которые достойно проявили себя в сражениях, становились эмирами и получали под свою команду двести или триста рыцарей. Чем чаще они доказывали свою доблесть, тем больше при них становилось рыцарей.

Для тех, кто наиболее заметно проявил себя, имелась и специальная награда: когда они становились такими известными и могущественными, что никто не осмеливался противостоять им и султан опасался, что они могут убить его или занять его место, он приказывал их арестовать и казнить, а у их жен отобрать все имущество. Так султан поступил с теми, кто пленил графа де Монфора и графа де Бара, и так же он обошелся с теми, кто нанес поражение королю Армении. Когда последние, рассчитывая получить какие-то награды, спешились и подошли выразить свое уважение Бундукдари, тот охотился на диких зверей. «Я не буду приветствовать вас», — ответил он, потому что они помешали его охоте, и приказал обезглавить их.

Сейчас я вернусь к своей истории и расскажу, что у покойного султана был сын Тураншах, умный, находчивый и хитрый. Опасаясь, что этот молодой человек может сместить его, султан дал ему королевство, которым он владел на Востоке. После смерти его отца эмиры послали за сыном, который по прибытии в Египет немедленно изъял золотые жезлы у сенешаля своего отца, у коннетабля, у его маршалов и передал их тем, кто вместе с ним прибыл с Востока.

Трое эмиров, увидев, что лишились должностей, очень разгневались, как и другие эмиры, входившие в совет покойного султана; все они чувствовали, что новый правитель их жестоко унизил. Не сомневаясь, что сын поступит с ними так же, как его отец поступил с теми, кто взял в плен графа де Бара и графа де Монфора, они начали переговоры с людьми халка, в чьи обязанности входила, как я уже рассказывал, охрана личности их хозяина, и добились от них обещания, что, как только эмиры попросят, они убьют султана.

Вскоре после тех двух сражений, которые я описал, армию ждал период глубокой печали. По истечении девяти дней на поверхность воды стали всплывать тела наших людей, убитых в сражении с сарацинами, и причиной тому был тот факт, что трупы их наполнились газами. Тела эти плыли по течению к мосту между двумя нашими лагерями, но не могли миновать его, потому что вода поднялась к самым аркам. Вся река была полна трупов, от одного берега до другого и выше по течению, сколько видел глаз.

Король направил сотню крепких парней, которые трудились добрую неделю, очищая реку. Тела сарацин, которые были обрезаны, они переправляли по другую сторону моста и пускали по течению; христиан же всех вместе хоронили в глубоких рвах. Я видел гофмейстера графа д'Артуа и многих других, которые искали среди мертвых своих друзей, но никогда не слышал, что кого-то удалось найти.

Единственная рыба, которую на Пасху мы могли есть в лагере, были угри, алчные создания, питающиеся мертвечиной. Из-за этого жуткого обстоятельства и из-за нездорового климата — в Египте не выпало ни капли дождя — в армии распространилась болезнь,[14] при которой высыхает плоть на ногах, кожа покрывается черными пятнами и обретает темно-коричневый цвет, как старый сапог. У тех, кто страдал этой болезнью, губы и нёбо покрывались язвами; ни одна из жертв этой болезни не питала надежду выздороветь и не сомневалась, что умрет. Неопровержимым знаком смерти было кровотечение из носа.

Две недели спустя глубокое потрясение в лагере вызвала следующая операция сарацин. Желая уморить нас голодом, они перетащили по суше и снова спустили на воду в доброй лиге ниже того места, где стояли наши палатки, несколько галер, стоявших выше по течению над нашим лагерем. Эти галеры и привели к подлинному голоду среди нас, потому что никто теперь не мог подняться вверх по реке из Дамиетты и доставить нам свежее продовольствие. Мы не имели понятия о положении дел, пока маленькое судно, принадлежащее графу Фландрскому, не проскользнуло мимо судов, осуществлявших блокаду, и не доставило сведения о расположении сил врага. Оно сообщило, что галеры султана перехватили примерно восемьдесят наших галер, когда те поднимались по реке из Дамиетты, и перебили всех, кто был на борту.

Следствием такого положения явилась острая нехватка провизии в лагере; в результате к Пасхе бык стоил восемьдесят ливров, овца или свинья по тридцать ливров каждая, яйца шли по двенадцать денье, а за бочонок вина приходилось платить до десяти ливров.

Когда король и бароны получили представление о ситуации, они согласились, что надо снимать лагерь, который был на стороне ближней к Каиру, и перемещать его на то место, где стоял лагерь герцога Бургундского, вдоль реки, что текла к Дамиетте. Чтобы обеспечить войскам полную безопасность, король приказал возвести перед мостом между нашими двумя лагерями укрепление, которое было сделано таким образом, что ни один всадник не мог проникнуть в него с любой стороны.

Как только оно было готово, все вооружились. Сарацины воспользовались моментом, чтобы напасть на наш лагерь. Тем не менее ни король, ни армия не снялись с места, пока все грузы не были перемещены через реку, и лишь потом Людовик двинулся во главе своих воинов. За ним последовали все его бароны, за исключением Готье де Шатийона, который командовал арьергардом. Когда войска миновали укрепление, Эрард де Валери бросился спасать своего брата Жана, которого сарацины захватили в плен и уже собирались увозить.

Основная часть армии пересекла реку, но те, кто оставались в укреплении, оказались в большой опасности, потому что его стены были невысоки, и конные сарацины могли стрелять прямо в них, а пешие бросали комья земли им в глаза. Наши воины все могли погибнуть, если бы не граф д'Анжу, который пришел к ним на помощь и вывел их невредимыми. Из всех, кто оставался в укреплении, мужественнее всех сражался Жоффруа де Мюссанбур, чем и заслужил непреходящую славу.

Теперь я расскажу вам о любопытном случае, свидетелем которого я был в канун Прощеной среды. В тот день мы хоронили Гуго де Ландрикура, который был при мне знаменосцем. Когда он лежал на похоронных дрогах в моей часовне, неподалеку, развалясь на мешках с ячменем, сидели шестеро моих рыцарей. Поскольку они громко разговаривали и их голоса мешали священнику, я подошел к ним, попросил вести себя потише и сказал, что для рыцарей и достойных людей недостойно так вести себя, когда звучат звуки мессы. Они начали смеяться и, похмыкивая, сказали мне, что они обсуждали повторный брак жены покойного. Я резко оборвал их, сказав, что неправильно и недостойно вести такие разговоры и что они, похоже, забыли своего почившего товарища. На следующий же день Господь поразил их своей местью. В ожесточенном сражении в Прощеную среду все они были убиты на месте или смертельно ранены, так что женам всех шестерых пришлось думать, как бы им снова выйти замуж.

Страдая из-за ран, полученных в Прощеную среду, я чувствовал, что становлюсь жертвой болезни, которая поразила всю армию. Она сказалась на моих ногах и во рту. Кроме того, я страдал от повторного приступа перемежающейся лихорадки и чувствовал такой озноб, что из носа постоянно текла слизь. Из-за всех этих хворей мне пришлось к середине Великого поста слечь в постель. Мой священник пришел ко мне в шатер, чтобы отслужить мессу у ложа. Он страдал оттого же, что и я, и в момент причастия потерял сознание. Видя, что он вот-вот упадет, я босиком, в одной лишь рубашке соскочил с кровати и подхватив его на руки, мягко сказал, чтобы он отдохнул и лишь потом закончил причастие, потому что я не мог позволить ему уйти, не завершив обряда. Он оправился и, доведя до конца причастие, допел мессу до заключительных слов. Но больше он ее никогда не пел.

Несколько позже советники нашего короля и султана определили день, когда они встретятся и обговорят соглашение. Предлагаемые условия были следующими: мы сдаем Дамиетту султану, а он, в свою очередь, передает нашему королю Иерусалимское королевство. Кроме того, султан берет на себя заботу о больных в Дамиетте, доставляет нам запасы солонины — потому что сарацины не едят свинины — и оставляет у себя машины, принадлежащие нашей армии, — до того дня, когда у короля появится возможность забрать их обратно.

Советники султана спросили у наших, какие гарантии будут им даны до возвращения Дамиетты. Наши люди предложили, чтобы один из братьев короля, граф д'Анжу или граф де Пуатье, был в заложниках, пока Дамиетта не перейдет в руки султана. Сарацины сказали, что не будут иметь с нами дела, пока сам король не останется у них как заложник. На это добрый рыцарь Жоффруа де Саржине воскликнул, что пусть лучше сарацины убьют их или возьмут в плен, чем выносить такое унижение — оставить в заложниках короля.

Болезнь, поразившая нашу армию, выросла до угрожающих размеров, и так много людей страдало от омертвения плоти дёсен, что цирюльникам-хирургам приходилось удалять ее части, пораженные гангреной, чтобы больные не глотали их вместе с пищей. Было тяжело слышать во всем лагере стоны и крики тех, у кого вырезали эту мертвую плоть; они походили на звуки, которые издает женщина при родах.

Глава 9

ФРАНЦУЗЫ В ПЛЕНУ

Апрель 1250 года

Когда король наконец понял, что если он и его люди останутся здесь, то все умрут, он принял решение уходить и приказал армии в среду через неделю после Пасхи поздно ночью сниматься с лагеря и возвращаться в Дамиетту. Он послал сказать людям на галерах, что необходимо собрать всех больных и доставить их в этот город. Кроме того, он приказал Жоселину де Корно с братьями и другим инженерам обрезать канаты, которые держали мост между нами и сарацинами. Тем не менее они ничего не сделали.

Я и два моих рыцаря, которые остались со мной, вместе с моими слугами погрузились на судно в среду днем после обеда. Когда начало смеркаться, я сказал морякам поднять якорь, и пусть нас понесет вниз по течению, но они ответили, что не рискнут этого делать, потому что люди на галерах султана, которые стояли между нами и Дамиеттой, конечно же перебьют нас. А тем временем команда нашей галеры развела большие костры, чтобы привлечь внимание тех больных, которые тащились к берегу реки. Я не случайно уговаривал своих моряков сниматься с якоря, потому что сарацины вошли в лагерь, и при свете костров я видел, как они убивали бедняг на берегу.

Пока моя команда поднимала якорь, моряки, которые должны были собрать всех больных, обрубили якорные канаты и путы, которые скрепляли их галеры, и эти суда, проходя с обоих бортов вплотную к нашему маленькому переполненному суденышку, чуть не потопили его. После того как мы избежали этой опасности и поплыли вниз по течению, король, который тоже страдал от болезни, поразившей армию, а также от очень тяжелой дизентерии, мог легко скрыться на галерах, захоти он это сделать; но он сказал, да благословит его Бог, что никогда не оставит своих людей. Ночью он несколько раз терял сознание, а поскольку из-за дизентерии, которая непрестанно мучила его, он постоянно посещал уборную, слугам пришлось обрезать нижнюю часть его панталон.

Когда мы начали спускаться вниз по реке, люди на берегу кричали нам, чтобы мы подождали короля, а поскольку мы уже не могли ждать, они стали стрелять в нас из арбалетов. Так что пришлось остановиться, пока они не позволили нам продолжить путь.

В этом месте я должен прерваться и рассказать, как король был взят в плен, о чем он мне сам поведал. Он рассказал, что оставил свой отряд и вместе с Жоффруа де Саржи не примкнул к другому, под командой Готье де Шатийона, который составлял арьергард. Под ним был невысокий жеребец, покрытый шелковым чепраком. Король рассказал также, что из всех его рыцарей и сержантов (оруженосцев) единственным, кто при нем остался, был Жоффруа де Сар-жине, который и доставил его в маленькую деревушку, ту, в которой он и был фактически пленен. В ходе повествования об этом инциденте король рассказал, что Жоффруа де Саржине защищал его от сарацин, как исправный слуга обороняет винный кубок хозяина от мух. Каждый раз, как сарацины приближались, он хватай копье, лежащее на луке седла, и отгонял их от короля.

Таким образом де Саржине доставил короля в маленькую деревню, где его отнесли в какой-то дом и, скорее мертвого, чем живого, положили на колени женщине, которая, как выяснилось, была родом из Парижа. В то время казалось, что он не доживет и до утра. Прибыл Филипп де Монфор и рассказал ему, что виделся с эмиром, с которым обсудил вопрос перемирия, и, если его величество пожелает, он может вернуться к этому человеку и обговорить условия перемирия, которые устроят сарацин. Король попросил его это сделать, добавив, что он этого очень хочет. Филипп де Монфор вернулся к сарацину, и последний снял тюрбан с головы и кольцо с пальца, как знак того, что он будет нерушимо соблюдать условия перемирия.

Тем временем несчастный случай навлек неприятности на наших людей. Некий вышедший из подчинения оруженосец по имени Марсель начал кричать, обращаясь к армии: «Все вы, рыцари, сдавайтесь, потому что так приказал король, и не позволяйте его величеству погибнуть!» Все подумали, что король в самом деле издал такой приказ, и стали отдавать свои мечи сарацинам. Эмир, видя, что сарацины берут наших людей в плен, сказал Филиппу де Монфору, что такая ситуация не гарантирует ему соблюдение перемирия со стороны нашей армии, поскольку ясно видно, что наши люди уже взяты в плен.

Так уж случилось, что, когда все наши люди были захвачены, Филиппу де Монфору, который был послом, удалось избежать такой судьбы. Хотя у сарацин существовал мрачный обычай, что когда король отправлял послов к султану или султан к королю и если кто-то из этих монархов умирал до возвращения посла, то их, независимо оттого, откуда они прибыли, были ли сарацинами или христианами, арестовывали и обращали в рабство.

В то же время, когда наши люди переживали бедствия, постигшие их на суше, где они попали в плен, то же несчастье, как я коротко расскажу вам, настигло нас и на воде. Ветер, дувший со стороны Дамиетты, не позволил нам воспользоваться преимуществами течения. Более того, рыцари, которых король поместил на легкие суда для защиты больных, сбежали. Анаши моряки, не в силах идти по течению, вошли в бухточку, и нам пришлось вернуться к рядам сарацин.

Когда мы двинулись вниз по течению, то к сумеркам вышли к тому притоку реки, где на берег были вытащены галеры султана, которые препятствовали подвозу продовольствия из Дамиетты. Возникло смятение и большой переполох, потому что сарацины устремились на нас и на наших всадников на берегу, в воздух взмыло столько стрел с «греческим огнем» вместо наконечников, что казалось, будто с неба падают звезды.

Когда моряки вывели нас из бухты, где мы их стараниями оказались, то увидели небольшие корабли (которые король дал нам для спасения больных), плывущие к Дамиетте. Но тут северный ветер стал дуть с такой силой, что, несмотря на течение, мы не смогли продвинуться вперед. У обоих берегов реки стояло множество лодок, принадлежавших тем из наших людей, которые не смогли спуститься по течению. Их остановили и захватили в плен сарацины. Эти выродки убивали наших людей и кидали их трупы в воду, тащили из лодок сундуки. Конные сарацины на берегу пускали в нас стрелы, потому что мы отказывались приближаться к ним. Мои люди дали мне натянуть кольчугу, чтобы избежать ран от стрел, которые продолжали долетать до нашего судна.

Внезапно мои спутники, которые стояли на корме, закричали: «Мессир, мессир, ваша команда, испугавшись угроз сарацин, собирается доставить вас на берег!» Кто-то, взяв меня под руки, помог подняться, и, при всей своей слабости, я обнажил меч перед командой и сказал, что перебью их всех, если они попробуют доставить меня на берег. Они ответили, что я должен сделать выбор: то ли меня доставят на берег, то ли мы встанем на середине реки и будем ждать, пока спадет ветер. Я сказал, что пусть они бросят якорь, а не доставляют меня к берегу, где нас ждет смерть. Они встали на якорь.

Почти сразу же мы увидели, как к нам приближаются четыре галеры султана, на которых была добрая тысяча человек. Я созвал своих рыцарей и остальных своих людей и спросил, что они предпочитают — сдаться галерам султана либо сарацинам на берегу. Все мы сошлись во мнении, что скорее имеет смысл сдаться галерам султана, потому что таким образом мы останемся вместе, а если окажемся во власти врагов на берегу, то они нас разделят и продадут бедуинам.

Один из моих келарей, который родился в Дулеване, сказал: «Мессир, я не могу согласиться с этим решением».

Я спросил его, на что он был бы согласен, и он ответил: «Я бы посоветовал всем принять смерть, потому что таким образом все мы окажемся в раю». Но никто из нас не последовал его совету.

Теперь, поняв, что нас должны захватить, я взял свою шкатулку и со всеми драгоценностями бросил ее в воду. И тут один из моих спутников сказал: «Мессир, если вы не позволите нам сказать, что вы кузен короля, они убьют и вас, и всех нас вместе с вами». Я сказал ему, что ничего не имею против — пусть он говорит все, что хочет.

Едва только передняя галера ткнулась в борт нашего судна, я услышал, как человек на ее палубе приказал бросить якорь рядом с нами. В этот момент Бог послал мне сарацина из земель императора Германии. В одних лишь штанах грубой ткани он вплавьдобрался до нас и вскарабкался на борт. Обхватив меня за талию, он сказал мне: «Господин мой, если вы не будете действовать быстро и решительно, вы погибнете. Вот что вы должны сделать — перепрыгнуть на нос того судна, что нависает над вашей галерой. Вас никто не заметит, потому что все думают только о добыче, которая им достанется на вашем корабле». Он подтянул мне канат, свисающий с галеры, и с Божьей помощью я перепрыгнул на нависающую палубу. Тем не менее я почти не держался на ногах, и, если бы сарацин не прыгнул вслед за мной и не подхватил меня, я бы свалился в воду.

Обхватив меня за плечи, сарацин провел меня по галере, где толпилось почти три сотни вражеских воинов. Меня швырнули на палубу, и все столпились вокруг, готовые перерезать мне горло, потому что тот, кому удалось бы это сделать, обрел бы славу. Но сарацин, по-прежнему держа меня в руках, закричал: «Он брат короля!» Но меня все равно еще дважды протащили по палубе и заставили встать на колени. Я почувствовал лезвие ножа у горла. Но и в минуту этого страшного испытания Бог спас меня с помощью того самого сарацина, который провел меня в одну из надстроек на палубе, где собрались все предводители сарацин.

Как только я предстал перед ними, с меня стянули кольчугу. Затем, скорее всего сжалившись надо мной, они кинули мне мою же пурпурную накидку с подкладкой из горностая, которую мне вручила дорогая матушка. Один из сарацин дал мне белый кожаный пояс. Я затянул его на талии, чтобы накидка служила мне одеждой. Другой дал капюшон, который я накинул на голову. Из-за страха, который я испытывал, и из-за болезни меня стало неудержимо сотрясать дрожью. Я попросил пить, и мне дали кувшин с водой. Но стоило мне поднести его ко рту, как вода полилась из ноздрей.

Когда я понял, что случилось, то обратился к моим людям и сказал, что умираю, потому что у меня опухоль в горле. Они спросили, откуда я это знаю, и мне пришлось показать им. Как только они увидели, что у меня из горла и из носа льется вода, они заплакали. Сарацины, увидев моих людей в слезах, спросили у человека, который выручил нас, почему эти люди плачут. Он ответил, что, насколько он понимает, у меня в горле опухоль, которая не оставляет надежды на выздоровление. Затем один из сарацин приказал нашему спасителю поудобнее устроить нас и дать мне какое-то питье, которое через два дня вылечит меня. Должен сказать, все это он сделал.

Рауль де Вану, один из моих спутников, получил резаную рану ноги в великой битве в Прощеную среду и не мог стоять. Должен рассказать вам, что старый сарацин на той галере носил его на спине в туалет.

Адмирал сарацинского флота послал за мной и спросил, в самом ли деле я брат короля. Я ответил, что нет, и рассказал, как и почему меня приняли за него. Адмирал сказал, что я действовал мудро, потому что в противном случае всех нас обрекли бы на смерть. Он спросил, не нахожусь ли я, случайно, в родственных отношениях с императором Фридрихом Германским. Я ответил, у меня есть основания считать, что моя матушка была его первой кузиной, на что адмирал заметил, что из-за этого я ему нравлюсь еще больше.

Пока мы обедали, он позвал какого-то парижанина, который оказался тут раньше нас. Когда тот явился, он сказал мне: «Мессир, что вы делаете?» — «Господи, а что я могу делать?» — удивился я. «Ради Бога, вы же в пятницу едите мясо». Едва только услышав это, я отставил свое блюдо. Адмирал спросил моего сарацина, почему я это сделал, и тот объяснил ему, в чем дело. Адмирал ответил, что Бог не сочтет это нарушением Его законов, видя, что я не осознавал неправильность своих действий.

Могу сказать, что такой же ответ дал мне легат, когда мы освободились из плена. Как бы то ни было, отныне каждую пятницу во время поста я питался только хлебом и водой. Легат очень сердился на меня, потому что я был единственным человеком высокого положения, который остался с королем.

В следующее воскресенье по приказу эмира я и все прочие, которые попали в плен, были высажены на берег реки. Когда Жана, моего доброго священника, выносили из трюма галеры, он потерял сознание. Сарацины убили его и кинули тело в воду. Его прислужник тоже был без сознания от слабости из-за лихорадки и потому, что получил удар камнем по голове. Сарацины убили и его, а тело тоже бросили в воду.

Пока всех остальных больных начали сносить с галер, где они содержались в плену, их на берегу уже ждали сарацины с обнаженными саблями, готовые поступить с ними так же, как со священником. Я послал моего сарацина сказать им, что они совершают очень неправедные деяния, поскольку они противоречат учению Саладина (Салах-ад-дин, 1138–1193, египетский султан с 1175 года), сказавшего, что ты не должен убивать человека, с которым хоть раз разделил хлеб и соль. Адмирал сказал, что к людям, о которых идет речь, это не относится.

Далее он приказал привести мою команду и сказал, что все они отказались от своей веры. Я предупредил, что не стоит доверять им, потому что если они так легко предали нашу сторону, то с той же легкостью предадут и его, как только им представится время и возможность. Адмирал ответил, что согласен со мной, потому что Саладин не раз говорил, что никогда не видел, чтобы плохой христианин становился хорошим сарацином, а плохой сарацин — хорошим христианином.

Вскоре после этого он заставил меня сесть на коня и ехать рядом с ним. Миновав наплавной мост, мы направились к Мансуре, где содержались в плену король и его люди. Мы подошли к большому шатру, занятому писцами султана, которые записали мое имя. И тут мой сарацин сказал мне: «Господин мой, дальше я с вами не пойду, потому что не имею права. Но разрешите мне попросить вас держать за руку ребенка, который при вас, а то сарацины заберут его». Ребенка, о котором он говорил, звали Бартелеми, и он был незаконнорожденным сыном сеньора Монфокона.

После того как мое имя было записано, адмирал отвел меня в другой шатер, где собрались все сеньоры. Когда я вошел, они встретили меня такими громкими криками радости, что мы с трудом слышали слова друг друга. Они возблагодарили Господа нашего за мое спасение и говорили, что думали, будто окончательно меня потеряли.

Мы провели в обществе друг друга не так много времени, когда сарацины приказали старшим среди нас подняться и увели нас в другой шатер. Большая часть рыцарей и всех остальных находились во дворе, окруженном глинобитными стенами. По обычаю наших врагов их по одному выводили оттуда и спрашивали каждого: «Хочешь ли ты отречься от своей веры?» Тех, кто отказывался отрекаться, отводили в сторону и рубили им головы; тех же, кто соглашался, отводили в другую сторону.

В это время султан прислал своих советников поговорить с нами. Нас спросили, кому они должны передать послание их властителя, и мы посоветовали обратиться к графу Пьеру де Бретаню. При советниках султана были особые люди, называвшиеся драгоманами, то есть те, которые знали наш язык так же хорошо, как и свой, и они перевели послание султана с сарацинского на французский для передачи графу Пьеру.

У нас состоялся следующий разговор. «Мессир, — сказали сарацины, — султан послал нас спросить, хотите ли вы получить свободу?» Граф дал утвердительный ответ. «Что вы готовы дать султану ради своей свободы?» — затем спросили они. «Все, что можем, — ответил граф, — если это в пределах разумного». — «Можете ли вы дать нам какой-нибудь из замков, принадлежащих пэрам за морем?» Граф ответил, что не в его власти передать любой из этих замков, потому что они принадлежат правящему императору Германии. Тогда они спросили, можем ли мы ради обретения свободы сдать любой из замков, принадлежащих храмовникам или госпитальерам. Граф ответил, что это не может быть сделано; правители этих замков, получая их, приносили клятву на святом Евангелии, что никогда не сдадут ни одного из этих замков, чтобы освободить человека из плена. На это члены совета заметили, что, похоже, мы отнюдь не испытываем желания получить свободу, и сказали, что сейчас пришлют к нам людей с саблями, которые и займутся нами, как они уже поступили с другими из нашей армии. С чем они и ушли.

Как только они удалились, в наш шатер ворвалась толпа молодых сарацин с саблями на поясах. Они привели с собой очень пожилого человека с белыми как снег волосами, который спросил нас, верим ли мы в Бога, который ради нас стал узником, получил ранения, был приговорен к смерти ради нас и на третий день воскрес? Мы ответили, что так оно и было. Затем он сказал, что мы не должны терять присутствие духа, если нам придется ради Него испытать такие же страдания. «Потому что, — сказал он, — вы еще не умерли ради Него, как Он умер ради вас; и если Он смог вернуться к жизни, то не сомневайтесь, что и вас Он вернет, когда захочет».

С этим он ушел, и все молодые сарацины последовали за ним. С моей стороны, я был очень рад этому, поскольку был совершенно уверен, что они явились обезглавливать нас. Но прошло не так много времени, и люди султана явились сказать, что наш король договорился с их властителем относительно нашего освобождения.

Это произошло вскоре после расставания со стариком, который своими словами старался успокоить нас. Советник султана вернулся сказать нам, что король добился нашего освобождения и что мы должны послать четырех из нас, дабы выслушать, как он это сделал. Мы послали достойных Жана де Валери, Филиппа де Монфора, Бодуэна д'Эбелина, сенешаля Кипра, и Гюи д'Эбелина, коннетабля того же острова, едва ли не самых лучших рыцарей, которых я когда-либо знал. И эти четверо вернулись с рассказом, как король добился нашего освобождения из плена.

Глава 10

ПЕРЕГОВОРЫ С САРАЦИНАМИ

Апрель—май 1250 года

Советники султана начали разговор с королем столь же неторопливо и осторожно, как и в нашем случае, надеясь выяснить, пообещает ли он передать им какой-то из замков храмовников или госпитальеров или же из тех, что принадлежат пэрам. По Божьему велению, ответ короля был точно такой же, как и наш. Выслушав его, сарацины приступили к угрозам, сказав, что, если он не уступит их желаниям, они его сунут в барнакль, а это самая жестокая пытка, которую только человек может вынести.

Инструмент этот состоит из двух гибких кусков дерева, снабженных по краям зубцами, которые входят друг в друга, а с обоих концов связанных полосами бычьей кожи. Когда сарацины обрекают кого-нибудь на такую пытку, они кладут его на бок и просовывают его ноги между зубцами. Затем кто-то садится на барнакль, в результате чего целыми остается лишь половина костей. Мало того, чтобы усилить страдания, по завершении трех дней, когда ноги воспалились, они снова засовывают опухшие конечности в барнакль и доламывают кости. В ответ на эти угрозы король ответил, что он их пленник и они могут делать с ним все, что им угодно.

Когда сарацины увидели, что угрозами от нашего доброго короля ничего не добиться, они вернулись к нему и спросили, сколько денег он готов уплатить султану и, кроме того, сдаст ли он Дамиетту. Король ответил, что, если султан готов принять разумную сумму, он может послать за ней и посоветует королеве уплатить выкуп. «Как это так, — спросили они, — что вы не можете точно сказать нам, сделаете ли вы это или нет?» Король объяснил, что не знает, согласится ли королева или нет, потому что она сама отвечает за свои действия, а он всего лишь ее супруг.

На этом советники ушли посовещаться с султаном и, вернувшись, сказали королю, что если королева готова уплатить миллион золотых безантов — что равняется пятистам тысячам ливров в наших деньгах, — то их государь отпустит его на свободу. За этим король попросил их поклясться, что если королева согласится выплатить такую сумму, то султан действительно отпустит и его, и всех остальных. Советники, поговорив с султаном, снова вернулись и от имени султана торжественно поклялись, что на этих условиях их государь отпустит его.

Теперь, когда эмир дал ему свое клятвенное заверение, король, в свою очередь, заверил его, что охотно уплатит пятьсот тысяч ливров за освобождение своих людей, а в виде выкупа за себя самого отдаст Дамиетту, поскольку человеку столь высокого положения, как у него, не подобает покупать себе свободу за деньги. Когда все это было передано султану, он воскликнул: «О Аллах! Этот француз — очень благородный человек, и не стоит заставлять его платить такую огромную сумму! Так что идите и скажите ему, что я отпущу его всего за сто тысяч ливров выкупа».

Султан приказал известным среди нас людям подняться на борт четырех галер и двигаться к Дамиетте. На судах вместе со мной были благородные граф Пьер де Бретань, граф Гийом Фландрский, добрый граф Жан де Суасон, мессир Эмбер де Божо, верховный коннетабль Франции, смелый рыцарь Бодуэн д'Эбелин и его брат Гюи.

Те, кто доставил нас на корабли, заставили наши суда встать перед лагерем, который султан разбил на берегу реки, и показали нам, как он устроен. Прямо перед ним стояла вышка из еловых стволов, полностью затянутая крашеным полотном, которая служит главным входом в лагерь. За ней — шатер, где эмиры оставляют свои сабли и другое оружие, когда идут говорить с султаном. Сразу же за ним — другая вышка, точно такая же, как первая. Она дает доступ в огромный шатер, который служит своего рода залом султана. Рядом стоит еще одна вышка, похожая на остальные, что ведет в личные помещения султана. К ним примыкает двор, где в середине вздымается вышка размерами выше всех прочих, на которую султан поднимается, когда хочет осмотреть местность вокруг лагеря или увидеть, что в нем делается. От двора спускается проход к реке, где над водой раскинут большой навес для султана, здесь для него устроена купальня. Все это расположение окружено бревенчатой стеной, с внешней стороны затянутой синим полотном — точно таким же, что пошло и на вышки, — так что оттуда невозможно увидеть, что происходит внутри.

К месту, где был разбит лагерь, мы подошли в четверг, как раз за неделю до дня Вознесения Господня. Четыре галеры, на которых все мы находились в заключении, встали на якорь перед жилищем султана; короля доставили в соседний шатер. Султан потребовал, чтобы Дамиетта была передана ему в субботу перед днем Вознесения, — и в тот же день он освободит короля.

Те эмиры, которых султан убрал из своего совета, чтобы ввести в него своих людей, решили провести встречу. Умный и хитрый сарацин обратился к ним с такими словами. «Мессиры, — сказал он, — вы знаете, как султан опозорил и обесчестил нас, лишив высоких постов, дарованных нам его отцом. Посему вы можете быть уверены, что, едва только он укрепится в таком мощном городе, как Дамиетта, он всех нас арестует и бросит на смерть в тюрьму, как его дедушка поступил с эмирами, взявшими в плен графа де Бара и графа де Монфора. И сдается мне, что куда лучше покончить с ним прежде, чем он ускользнет из наших рук».

Эмиры встретились с телохранителями султана (той самой халкой) и сказали этим людям, что они должны убить султана сразу же после обеда, на который и они были приглашены. Что и случилось, когда с блюдами было покончено и султан, отпустив своих эмиров, собирался удалиться на отдых в свой шатер. Один из его телохранителей, носитель меча султана, нанес удар этим самым мечом по руке своего хозяина и отрубил ему четыре пальца. Султан повернулся к эмирам, которые и подвигли телохранителя на такой поступок, и сказал им: «Спасите меня, мессиры, от моих телохранителей. Вы же видите, что они хотят убить меня». И тут все телохранители закричали хором: «Как и было сказано, мы хотим убить тебя! Лучше так, чем позволить тебе убить нас!»

Был дан сигнал ударить в барабаны и литавры, и вся армия султана собралась узнать, какие отданы приказы. Эмиры сообщили, что Дамиетта взята; султан отправляется туда и приказывает им следовать за ним. Войска вооружились и помчались к Дамиетте. Когда мы увидели, что они направляются в ту сторону, то глубоко опечалились, потому что решили, что город перешел к врагам.

Тем временем султан, который был молод и тщедушен, вместе с тремя своими имамами, которые обедали с ним, торопливо поднялся на вышку. Он ее возвел, и она, как я уже рассказывал, стояла за его помещениями. Члены его личной охраны, пятьсот всадников, снесли его шатер, окружили вышку, на которой султан и имамы нашли убежище, и стали кричать, чтобы он спускался. Он сказал, что сделает это, но только если ему пообещают сохранить жизнь. Они сказали, что заставят его спуститься, и напомнили султану, что он не в Дамиетте. После этого они пустили в него греческий огонь, и вышка, сделанная, как вы помните, из сухих досок и полотна, занялась пламенем. Сгорела она быстро, никогда раньше я не видел таких языков огня.

Как только султан увидел, что пламя пожирает вышку, он сбежал вниз и кинулся к реке по тому проходу, о котором я уже упоминал. Его телохранители саблями располосовали на куски его покрытие. Когда султан добежал до воды, один из его людей нанес ему удар копьем между ребер. Он продолжал бежать с копьем, торчащим из раны. Преследователи догнали его у самой воды, убили и кинули в реку, недалеко от того места, где стояли наши галеры. Один из телохранителей, Фаресс-ад-дин-Октай, нанес ему удар саблей и вырвал сердце из тела. С руки его капала кровь, и он подошел к нашему королю и сказал: «Что ты дашь мне за то, что я убил твоего врага? Останься он в живых, то, конечно, убил бы вас». Но король не сказал ему ни слова.

На наше судно поднялись добрых тридцать сарацин с обнаженными саблями в руках и боевыми топорами, свисающими с шеи. Я спросил Бодуэна д'Эбелина, который хорошо знал их язык, что они говорят. Он сказал, что они явились отрубить нам головы. Тут же большая толпа собралась вокруг Жана, монаха ордена Святой Троицы, служившего при графе Гийоме Фландрском, чтобы покаяться в грехах и причаститься. Я же, со своей стороны, не в силах припомнить никаких грехов, которые я совершил, провел это время, размышляя, что чем более я пытался защитить себя или избавиться от этих сложностей, тем хуже для меня все становилось.

Я перекрестился, встал на колени у ног одного сарацина, который держал боевой топор так, как это делают плотники, и сказал про себя: «Вот так погибла святая Агнесса». Гюи д'Эбелин, коннетабль Кипра, опустился на колени рядом со мной и исповедался. «Отпускаю тебе, — сказал я ему, — той властью, что дарована мне Богом». Тем не менее, поднявшись на ноги, я не мог припомнить ни одного слова из того, что он мне говорил.

Сарацины заставили всех нас подняться и заперли в трюме одной из галер. Многие из нас думали, что они это сделали потому, что не хотели убивать нас всех вместе, а выводить и убивать по одному. Этот вечер и всю ночь мы лежали в трюме в такой тесноте и в таком убожестве, что мои ноги лежали на графе Пьере де Бретане, а его — касались моего лица.

На следующий день эмиры приказали поднять нас из тюрьмы в трюме, и их посланники сообщили нам, чтобы мы отправились обговорить с ними вопрос возобновления договора, который покойный султан заключил с нами. Также они сказали нам, что можем не сомневаться — если бы султан остался в живых, он обезглавил бы короля, как и всех нас. Те, кто был в состоянии ходить, отправился на встречу с эмирами. Граф де Бретань, коннетабль и я, которые были серьезно больны, остались на месте, а граф Фландрский, граф Жан де Суасон, два брата д'Эбелина и все остальные, которым позволяло здоровье, пошли на это совещание.

Те с нашей стороны, кто был там, пришли к соглашению с эмирами, что как только Дамиетта перейдет к сарацинам, они отпустят короля и всех прочих в высоком звании, которых держат пленниками. Что же до менее значительных людей, то султан уже отправил их в Каир, конечно, за исключением тех, кого приговорил к смерти. Он поступил так в нарушение договора, который заключил с королем, так что вполне возможно, что получи он Дамиетту, то незамедлительно казнил бы нас.

В ходе дальнейших переговоров король поклялся удовлетворить требование сарацин об уплате им двухсот тысяч ливров до того, как покинет реку, и такой же суммы, когда окажется в Акре. Сарацины, со своей стороны, согласились с условиями договора, что они позаботятся о больных в Дамиетте, что соберут в городе арбалеты, машины, доспехи, оружие, запасы солонины и будут хранить их до того времени, пока король не пришлет за ними.

Клятвы, которые эмирам пришлось дать королю, обрели письменный вид и были таковы: если они не исполнят соглашения с королем, то будут покрыты позором и в виде наказания за совершенный грех с непокрытой головой отправятся в паломничество в Мекку; на них ляжет стыд, как на мужчину, который, прогнав свою жену, взял ее обратно, хотя видел, как она возлежит с другим мужчиной. (Потому что, в соответствии с законами Магомета, мужчина, который отказался от своей жены, никогда не может вернуть ее.) Третья клятва была такова: если они нарушат договор с королем, то будут подвергнуты такому же поношению, как и сарацин, который ест свинину. Король был удовлетворен этими заверениями, которые я упомянул, потому что Никола д'Акр, священник, знавший их язык, заверил его, что по магометанским законам им и в голову не придет нарушать такие обещания.

Когда эмиры поклялись, они выразили желание, чтобы обеты короля также были записаны. Это было сделано по совету одного ренегата священника, который перешел на сторону сарацин, обеты гласили следующее: если король не будет соблюдать условия с эмирами, он будет обесчещен, как христианин, который отверг Господа нашего и Богоматерь, и станет отщепенцем в глазах Его двенадцати апостолов и всех святых. На это король согласился с большой охотой. Тем не менее последний пункт гласил следующее: если король не будет соблюдать свои обеты эмирам, он должен быть обесчещен, как христианин, который отрицает Господа и Его законы и, выражая презрение к нему, плюнул на крест и растоптал его ногами. Когда это было зачитано королю, он сказал, что никогда не принесет такой клятвы.

Поскольку Никола д'Арк знал их язык, эмиры дали ему послание для передачи королю. «Ваше величество, — сказал священник, — эмиры очень тяжело восприняли ваши слова. Они клятвенно пообещали сделать все, что вы от них потребовали, а вы, со своей стороны, отказываетесь присягнуть, что удовлетворите их требования. Не стоит и убеждать вас, что, если вы не принесете такую клятву, они отрубят голову и вам, и всем вашим людям». Король ответил, что эмиры могут делать все, что им нравится, но сам он лично скорее умрет как добрый христианин, чем будет жить во вражде с Господом и Его матерью.

Патриарх Иерусалимский, уважаемый пожилой старец восьмидесяти лет, получив от сарацина охранную грамоту, пришел на помощь королю, чтобы поспособствовать его освобождению. Между христианами и сарацинами был в ходу обычай, что если король или султан умирает, то те, кто в это время были послами, будь то в христианской или в языческой земле, становятся узниками и рабами. Поскольку султан, который выдал патриарху охранную грамоту, ныне погиб, этот уважаемый человек стал узником, как и мы. После того как король передал свой ответ эмирам, один из них заявил, что это было сделано по совету патриарха, и сказал остальным сарацинам: «Если вы мне доверите, я заставлю короля принести клятву, потому что брошу голову патриарха на колени его величества».

Остальные эмиры не послушались его; они разлучили патриарха с королем и привязали его к шесту в царском шатре. Руки старика были так крепко связаны за спиной, что распухли до размеров головы, и из-под ногтей стала проступать кровь. Он закричал: «Ваше величество, клянитесь без опасений; чтобы вы честно соблюли свои обещания, я возьму на свою душу любой грех, который может быть в том, что от вас требуют!» Я не знаю, как все разрешилось, но в конце эмиры остались довольны тем, как была принесена эта клятва и королем, и другими, которые были с ним.

Почти сразу же после смерти султана его гербы и регалии были помешены перед палаткой короля, и ему сообщили, что эмиры, собравшись на совет, выразили большое желание сделать его султаном Египта. Король спросил меня, думаю ли я, что он должен принять это королевство, если оно будет предложено ему. Я сказал ему, что в таком случае он поступит очень глупо, поскольку видел, как эти эмиры убили своего прежнего властителя.

Могу сказать, что из этого ничего не вышло. Сарацины пришли к выводу, что король — самый непреклонный христианин, которого только можно найти. В доказательство этого они приводили примеры, что каждый раз, покидая свою палатку, он крестом ложится на землю и осеняет себя крестным знамением с головы до ног. Они говорили, что, если бы Магомет позволил бы так дурно обращаться с ними, как довелось вынести королю, они бы не смогли сохранить веру в него. Более того, они говорили, что, если сарацины сделают короля своим султаном, они все перейдут в христианство — или же он приговорит их к смерти.

После того как договор между королем и эмирами был заключен и подтвержден клятвенными обетами, былоуслов-лено, что сарацины освободят нас сразу же после дня Вознесения Господня, и, как только Дамиетта перейдет к эмирам, они освободят короля и всех высоких особ при нем. В четверг вечером для тех, кто находился под стражей на наших четырех галерах, стоящих посредине реки, выше моста к Дамиетте, поставили шатер у моста, рядом с тем местом, где король сошел на берег.

На восходе Жоффруа де Саржине передал Дамиетту эмирам. На всех башнях взвились флаги султана. Сарацинские воины заполнили город и начали пить вино, так что вскоре все были пьяны. Один из них поднялся на нашу галеру и, обнажив саблю, покрытую пятнами крови, сообщил, что он лично убил шестерых наших людей.

До того как Дамиетта была сдана, на наши суда прибыла королева со всеми своими приближенными, которые были в городе, — за исключением больных. Сарацины были связаны клятвой обеспечить им безопасность, но всех их они перебили. Машины короля, которые они также обязались сохранить, были разбиты на куски. Что же до солонины, которую они должны были сохранить для нас, вся она была уничтожена, поскольку сарацины не едят свинины. Остатки машин сарацины сложили в одну кучу, солонину — в другую, трупы свалили в третью и все это подожгли. Огромное пламя горело всю пятницу, субботу и воскресенье.

Король и все мы должны были получить свободу на рассвете, но сарацины держали нас до самого заката. Все это время у нас не было еды; не показывались и эмиры, которые все это время спорили друг с другом. Один из них, говоря от имени тех, кто поддерживал его, сказал: «Друзья мои, если вы выслушаете меня и тех, кто думает, как и я, то вы казните короля и всю знать, которая находится при нем. И тогда сорок следующих лет нам не будет угрожать никакая опасность, потому что их дети еще юны, а Дамиетта принадлежит нам. Именно так мы и должны поступить для большей безопасности».

Другой сарацин, по имени Себреки, который был родом из Мавритании, выступил против этого предложения. «Если после того, как мы убили нашего султана, — сказал он, — мы убьем и этого короля, все скажут, что египтяне — самый подлый и предательский народ в мире». Тот, что хотел нашей смерти, возразил ему: «Это верно, что поступили мы очень плохо, когда, чтобы избавиться от нашего султана, убили его, ибо нарушили закон Магомета, который приказывал оберегать властителя как зеницу ока. Эта заповедь записана в книге. Но послушайте, — продолжил он, — и другую заповедь, которая приведена ниже». С этими словами он перевернул страницу книги, которую держал в руках, и показал другую заповедь, которая гласила: «Для сохранения веры уничтожай врагов закона!» «Теперь, — сказал он, — вы можете видеть, что мы нарушили одну из заповедей Магомета, убив нашего государя; но мы поступим еще хуже, если не убьем этого короля, потому что он самый могущественный враг нашего мусульманского закона».

Наша смерть была почти обговорена. И так случилось, что один из эмиров, который был настроен против нас, думая, что все мы будем убиты, вышел на берег реки и стал что-то кричать на сарацинском языке тем, кто охранял галеры. Одновременно он снял тюрбан и начал размахивать им в воздухе. Команда немедленно подняла якорь и отвела нас вверх по течению на целую лигу по направлению к Каиру. Мы поняли, что для нас все потеряно, и было пролито немало слез.

Но Господь, который не забывает преданных Ему, сделал так, что к закату солнца все же было принято решение освободить нас. Так что нас привели обратно, и наши четыре галеры пристали к берегу. Мы потребовали, чтобы нам разрешили идти, но сарацины сказали, что не отпустят нас, пока мы не поедим: «Наши эмиры будут пристыжены, если вы покинете тюрьму голодными». Так что нам принесли еду, и мы поели. Еда, которую они дали нам, состояла из сырных лепешек, высушенных на солнце, чтобы в них не завелись насекомые, и из крутых яиц, сваренных три или четыре дня назад, скорлупа которых в нашу честь была окрашена в разные цвета.

После того как нас свели на берег, мы отправились встретиться с королем, которого привели к реке из шатра, в котором он содержался. Добрых двадцать тысяч сарацин с саблями в руках следовали за ним по пятам. На реке прямо перед королем стояла генуэзская галера, на борту которой, казалось, был только один человек. Едва только увидев на берегу реки короля, он свистнул. Из трюма галеры высыпали восемьдесят арбалетчиков, все в полном вооружении, с натянутыми арбалетами, и в мгновение ока в желобках появились стрелы. При виде их сарацины кинулись бежать, как стадо овец, и при короле осталось не больше двух или трех человек.

С галеры на берег был спущен трап, чтобы его величество мог подняться на борт. С ним оказались его брат граф д'Анжу, Жоффруа де Саржине, Филипп де Немур, Анри дю Мец, маршал Франции, и я. Граф де Пуатье оставался в заключении, пока король не выплатил сарацинам двести тысяч ливров выкупа.

В субботу после дня Вознесения — то есть на другой день после нашего освобождения — граф Фландрский, граф де Суасон и несколько других знатных людей, которые содержались в плену на галерах, пришли проститься с королем. Его величество сказал им, что, по его мнению, им стоило бы дождаться освобождения их собрата, графа де Пуатье. Тем не менее они сказали, что ждать не могут, потому что их галеры полностью готовы к выходу в море. Погрузившись на корабли, они отправились во Францию, взяв с собой достойного графа Пьера де Бретаня, который был так болен, что прожил всего три недели и умер в море.

Подготовка к выплате выкупа сарацинам началась в субботу утром. Чтобы сосчитать монеты, которые отмерялись по весу, потребовался весь этот день и следующий до вечера, и на каждую чашку весов ложилось до десяти тысяч ливров. Примерно к шести часам вечера воскресенья люди короля, которые взвешивали монеты, послали сказать ему, что до окончательной суммы не хватает добрых тридцати тысяч ливров. В то время с королем были только граф д'Анжу, маршал Франции и я. Все остальные не покладая рук считали деньги для выкупа.

Я сказал королю, что стоит послать за маршалом ордена храмовников — магистр был мертв — и попросить его одолжить тридцать тысяч ливров, столь необходимых для освобождения брата. Король попросил послать за храмовниками и дал мне поручение сказать им, в чем мы нуждаемся. После того как я поговорил с ними, брат Этьен д'Отрикур, командор храмовников, дал мне их ответ. «Властитель Жуанвиля, — сказал он, — совет, который вы дали королю, неразумен. Потому что вы знаете, что все деньги на нашем попечении оставлены нам на клятвенном условии, что они никогда не будут переданы никому, кроме тех, кто доверился нам». И после этого мы обменялись большим количеством грубых и оскорбительных слов.

Пока мы так спорили, брат Рено де Вишье, который был маршалом ордена храмовников, вмешался в наш разговор и сказал: «Ваше величество, позвольте прервать эту ссору. Ибо мы действительно не можем отдать хоть часть этих денег без того, чтобы не нарушить нашу клятву. Но в совете вашего сенешаля, а именно не одолжить денег, а просто дать их, я не нахожу ничего странного, и вы должны действовать так, как вам кажется лучше. Как бы то ни было, если вы возьмете то, что у нас есть здесь в Египте, то не меньше вашего добра имеется у нас в Акре, и вы легко сможете отдать нам соответствующую компенсацию».

Я сказал королю, что, если ему угодно, я пойду и возьму эти деньги, и он приказал мне сделать это. Так что я поднялся на одну из галер, принадлежащих храмовникам, фактически на флагманскую, и поскольку я собирался спускаться в трюм, где хранилась казна, то попросил командора храмовников пойти со мной и посмотреть, что я беру, но он не снизошел до этого. Тем не менее маршал сказал, что он пойдет и будет свидетелем насилия, которое я учиняю.

Как только я спустился к хранилищу сокровищ, то попросил у казначея храмовников, который тоже был здесь, передать мне ключи от сундуков, что стояли передо мной. Но он, видя, в каком я изможденном и измученном состоянии из-за болезни, ответил, что никаких ключей мне не даст. Я увидел лежащий рядом тесак, схватил его и сказал, что, как слуга его величества, использую вместо ключа. Маршал схватил меня за запястье и сказал мне: «Поскольку вы в самом деле собираетесь использовать против нас силу, мы дадим вам ключи». Он приказал казначею вручить их мне, что тот и сделал. Когда маршал сказал ему, кто я такой, тот потерял дар речи.

Открыв один из сундуков, я обнаружил, что он принадлежит Никола де Шуази, оруженосцу короля. Я выгреб из него все деньги, которые нашел внутри; затем вернулся на баркас, который доставил меня на корабль, и сел на носу. Маршала Франции, который прибыл со мной, я оставил на галере с деньгами. Маршал передал их храмовнику, а тот переправил их на баркас, где я сидел. Когда мы возвращались к галере короля, я стал кричать ему: «Мессир, мессир, посмотрите, как хорошо я справился!» Этот праведный человек был очень доволен и приветствовал меня с большой радостью. Все привезенное мной мы передали людям, которые готовили деньги для выкупа.

После того как советники короля, отвечающие за передачу, закончили свои подсчеты, они пришли к королю и сказали, что сарацины не согласны отпускать его брата, пока у них на руках не окажутся все деньги. Некоторые члены совета придерживались мнения, что король не должен передавать деньги, пока не вернется брат. Король ответил, что отдаст деньги, потому что обещал сарацинам; что же до них, то если они решат вести себя честно, то выполнят данное ему обещание.

После того как выплата была произведена, Филипп де Немур сказал королю, что, готовя деньги, они, наверно, обсчитались, потому что сарацины говорят, что не доложены десять тысяч ливров. Король сильно разгневался и сказал, что, раз он обещал сарацинам выложить двести тысяч ливров до того, как покинет реку, он настаивает, чтобы им были возвращены недостающие десять тысяч. Я наступил мессиру Филиппу на ногу и сказал королю, чтобы он не верил ему, потому что сарацины умеют считать деньги, как никто на свете. Мессир Филипп признал, что я прав, и добавил, что он всего лишь пошутил. Король сказал, что такие шутки неуместны и отличаются плохим вкусом. «Я приказываю вам, — сказал он мессиру Филиппу, — как своему верному вассалу, что, если случайно вы не доплатили сарацинам десять тысяч ливров, вы без промедления выложите их».

Многие из приближенных короля советовали перебраться на его корабль, который ждал в море, чтобы вырваться из рук сарацин. Но он отказался их слушать, заявив, что останется на реке, пока не уплатит сарацинам все двести тысяч ливров, как и обещал им. Тем не менее, как только эти расчеты будут закончены, сказал нам Людовик, он с этого момента будет считать себя свободным от всех своих обещаний и мы без предупреждения покинем реку и уйдем в море к кораблю, который ждет нас.

Скоро наша галера снялась с места и поплыла вперед, но мы преодолели больше лиги прежде, чем обменялись хоть словом со спутниками. Все мы были очень расстроены, что оставляем в плену графа де Пуатье. И тут нас нагнал на галеоне Филипп де Монфор. «Мессир, мессир, — радостно закричал он королю, — я говорил с вашим братом, графом де Пуатье, который на другом судне!» — «Возрадуйтесь! — вскричал король. — Зажечь все огни!» Что сразу же было сделано. Радость, которую мы испытали в этот момент, просто невозможно описать. Король перешел на корабль, где находился его брат, и мы последовали за ним. Бедный рыбак, который явился сообщать графине де Пуатье, что видел, как освобождают ее мужа, получил от нее двадцать парижских ливров.

Прежде чем двинуться дальше, я должен не забыть рассказать вам о некоторых событиях, случившихся, пока мы еще находились в Египте. Первым делом я расскажу о Готье де Шатийоне. Один из наших рыцарей, Жан де Монсон, рассказал мне, что видел его на улице поселения, где пленником содержался король. Улица проходила через все поселение, и с обоих концов ее открывалось пустое пространство, и на ней был Готье де Шатийон с обнаженным мечом в руке. Увидев, как на улице показались сарацины, он, вскинув меч, бросился на них и заставил бежать из поселения; но, убежав, они получили возможность стрелять в него как спереди, так и сзади, и он был с головы до ног утыкан их стрелами. Едва только выгнав их из селения, он стал вытаскивать стрелы, застрявшие в его доспехах, после чего сменил кольчугу и, привстав на стременах, со вскинутым мечом, закричал: «Я рыцарь Шатийон, где мои верные люди?» Когда он развернулся и увидел, что сарацины входят на улицу с другого конца, он снова с мечом в руке напал на них и погнал. Он поступал так три раза с тем же самым результатом.

После того как адмирал галер дал мне возможность присоединиться к нашим спутникам, которые были взяты в плен на суше, я спросил у тех, кто был с Готье де Шатий-оном, что слышно о нем. Тем не менее я не смог найти ни одного, кто рассказал бы мне, как он был взят в плен; но все же я услышал от доброго рыцаря Жана Фуанона, который был взят в плен в Мансуре, что видел сарацина верхом на лошади Готье де Шатийона, и ее круп был покрыт кровью. Этот рыцарь спросил у сарацина, что он сделал с человеком, которому принадлежала лошадь, и тот ответил, что перерезал всаднику горло, когда тот сидел в седле, в чем легко можно убедиться по крови, которая покрывает лошадь.

В нашей армии был еще один отважный человек, епископ Суасонский, чье имя было Жак де Кастель. Когда он увидел наши войска отступающими к Дамиетте, он, полный желания предстать перед Богом, не захотел возвращаться в страну, откуда был родом. Торопясь предстать перед Богом, он пришпорил коня и в одиночку бросился атаковать сарацин. Они исполосовали его саблями, и он оказался у престола Божьего вместе с другими мучениками.

Пока король ожидал, когда будет уплачен выкуп за освобождение его брата, графа де Пуатье, некий сарацин, богато одетый и с очень приятной внешностью, преподнес его величеству подарок в виде кувшина с молоком и букет разнообразных ярких цветов от лица ребенка Насака, который был султаном Каира. Преподнеся эти дары, он заговорил с королем по-французски.

Когда король спросил его, откуда он знает французский, этот человек ответил, что когда-то был христианином. И тут король сказал ему: «Уходи! Я больше не хочу с тобой разговаривать!» Я отвел этого человека в сторону и попросил рассказать обстоятельства его жизни. Он сообщил мне, что родился в Провансе и прибыл в Египет; здесь он женился на египтянке и сейчас считается очень важной персоной. «Разве ты не понимаешь, — сказал я ему, — если ты умрешь в этом облике, то будешь проклят и отправишься в ад?» Он ответил, что знает это и, более того, уверен, что нет религии лучше, чем христианская. «Но — добавил он, — я боюсь бедности и позора, которые испытаю, если вернусь к вам. Каждый день тот или другой человек сможет бросить мне: «Убирайся, ты, крыса!» Так что я предпочитаю жить здесь в богатстве и спокойствии, чем оказаться в положении, которое предвижу». Я напомнил ему, что в день Страшного суда, когда его грехи станут видны всем, он испытает куда больший стыд, чем тот, о котором говорит сейчас. Я дал ему много добрых христианских советов, но они не возымели действия. Он оставил меня, и больше я его никогда не видел.

Вы уже слышали о великих страданиях, которые перенес король и все мы, остальные. На долю королевы (которая была тогда в Дамиетте) они не выпали, и она была избавлена от этих невзгод. За три дня до того, как она дала жизнь младенцу, до нее дошло известие, что король взят в плен. Это испугало ее до такой степени, что каждый раз, когда она засыпала в своей постели, ей казалось, что комната полна сарацин, и тогда она кричала: «На помощь! На помощь!» Поскольку ребенок, которого она носила, не должен был умереть, она попросила старого рыцаря ложиться рядом с ложем и держать ее за руку. Каждый раз, когда она вскрикивала, он говорил: «Не бойтесь, государыня, я здесь».

Перед самым рождением ребенка она приказала всем, кроме этого рыцаря, оставить ее покои. Затем королева встала на колени перед этим пожилым человеком и попросила его оказать ей услугу; он согласился и поклялся сделать все, о чем она просит. «Вы дали мне клятву, — сказала она ему, — и я прошу, что, если сарацины возьмут город, вы отрубите мне голову прежде, чем я им достанусь». И рыцарь ответил ей: «Не сомневайтесь, что я это сделаю без промедления, потому что я уже думал убить вас раньше, чем они доберутся до нас».

Королева родила сына, который был наречен Жаном. Ее приближенные звали его Тристрамом из-за великих горестей, которые сопровождали его появление на свет. В тот день, когда она разрешилась от бремени, ей рассказали, что люди из Пизы, Генуи и других вольных городов собираются бежать из Дамиетты. На следующий день она собрала их всех у своего ложа. Помещение было полно людьми, и она сказала им: «Господа, не оставляйте этот город, ибо вам должно быть ясно, что если мы потеряем его, то король и все, кто попал в плен вместе с ним, без сомнения, погибнут. Если эта мольба не тронет вас, то, по крайней мере, сжальтесь над этим бедным крохотным созданием, что лежит здесь, и подождите, пока я не оправлюсь».

На что они ответили: «Госпожа, но что мы можем сделать? В этом городе мы умираем от голода». Королева сказала, что они не должны покидать город из-за страха голода. «Потому что, — сказала она, — я прикажу от своего имени купить всю еду в городе и отныне буду содержать всех вас за счет короля». Обсудив между собой положение дел, они вернулись к королеве и сказали ей, что охотно останутся. И затем королева — да благословит ее Бог! — скупила все припасы в городе на сумму триста шестьдесят тысяч ливров. Но ей пришлось подняться со своего ложа раньше назначенного времени, потому что город должен был быть сдан сарацинам. Так что она направилась в Акру ждать появления короля.

Пока его величество ждал освобождения графа де Пуатье, он послал брата Рауля, монаха-доминиканца, к эмиру Фарессу-ад-дину-Октаю, который был одним из самых честных сарацин из всех, которых я когда-либо видел. Этот монах сказал ему, что король предельно изумлен, что он и другие эмиры позволили так грубо нарушить договор: они перебили всех больных, о которых клятвенно обещали заботиться, разбили на куски его осадные машины, сожгли тела больных, а также запасы солонины, которые тоже обещали сохранить.

Отвечая монаху, Фаресс-ад-дин-Октай сказал: «Иди и скажи своему королю, что по моим законам я не сделал ничего, за что должен просить прощения, но я очень огорчен. И кроме того, предупреди его величество, чтобы он, пока находится в наших руках, ничем не показывал, что это печалит его, — ибо это будет означать его смерть». Кроме того, эмир высказал мнение, что, как только король окажется в безопасности в Акре, он сможет снова поднять этот вопрос.

Глава 11

КОРОЛЬ В АКРЕ

Май 1250 — март 1251 года

Поднявшись на борт, король убедился, что его люди ничего для него не подготовили: ни постельного белья, ни одежды. Так что, пока мы не добрались до Акры, ему приходилось лежать на матрасе, полученном от султана, и носить ту одежду, что дал ему султан. Она была из черного атласа, оторочена мехом горностая и серой белки и украшена большим количеством пуговиц, все из чистого золота.

Из-за плохого состояния моего здоровья все шесть дней, что мы были в плавании, я провел сидя рядом с королем. За это время он рассказал мне, как был взят в плен и как с Божьей помощью выторговал выкуп за себя и за нас. Он заставил меня, в свою очередь, рассказать, как я был взят в плен на воде, и, выслушав мою историю, сказал, что должен испытывать большую благодарность Господу нашему, который спас меня от столь серьезной опасности. Король глубоко скорбел о смерти своего брата графа д'Артуа и сказал, что, будь он жив, никогда бы не покинул общество короля, как сделал граф де Пуатье, а явился бы повидаться с ним на борт его галеры.

Король пожаловался мне также на другого своего брата, графа д'Анжу, который, хотя и находился на борту того же судна, редко бывал в его обществе. Как-то, спросив, чем занимается граф д'Анжу, король услышал, что он играет в кости с Готье де Немуром. Невзирая на болезненную слабость, король неверной походкой подошел к игрокам. Он схватил доску и кости, выкинул их в море и громогласно обвинил своего брата в том, что тот так быстро занялся азартными играми. Тем не менее упреки короля пошли на пользу мес-сиру Готье, потому что он сгреб себе на колени все деньги со стола — а их там было достаточно — и убежал с ними.

А теперь я собираюсь рассказать вам о бедах и испытаниях, пережитых мною во время пребывания в Акре и от которых Господь, в которого я всегда верил и буду верить, в конце концов избавил меня. Я пишу об этом потому, что те, кто слышал о них, не теряли веру в Господа в час своих испытаний и убеждались, что Он готов помочь им, как помог мне.

Первым делом позвольте поведать, как по прибытии короля в Акру все священнослужители и горожане большим шествием вышли к берегу, чтобы с большой радостью встретить его. Кто-то подвел мне коня, но, сев в седло, я почувствовал слабость и попросил человека, который привел коня, поддержать меня, потому что боялся, что могу упасть. С большим трудом я поднялся по ступенькам королевского зала и, войдя, сел у окна. Рядом со мной стоял маленький мальчик, лет десяти от роду. Это был Бартелеми, незаконный сын Ами де Монбельяра, хозяина Монфокона.

Меня никто не замечал, и я продолжал сидеть здесь, когда ко мне подошел слуга в красной накидке с двумя желтыми полосами. Он поклонился мне и спросил, знаю ли я его. Я сказал, что нет, не знаю. Тогда он сказал, что прибыл из замка моего дяди в Уазле. Я осведомился, чьим слугой он был, и он ответил, что ничьим, но хотел бы остаться при мне, если я того пожелаю. Я был бы очень рад нанять его, сказал я ему. Затем он отошел и принес мне какую-то белую шляпу, чтобы прикрыть голову, после чего очень аккуратно причесал мне волосы.

Вскоре король послал за мной, чтобы я отобедал с ним. Я отправился к нему в коротком плаще, который во время моего пребывания в заключении сделал из остатков одеяла. То, что осталось от одеяла, вместе с четырьмя мотками шерсти я дал маленькому Бартелеми. Мой новый прислужник, Гуйимин резал для меня мясо и, пока мы сидели за обедом, отнес еду мальчику.

Гуйимин пришел сказать, что нашел комнату для меня рядом с ванными, где я могу смыть грязь и пот, принесенные из тюрьмы. С наступлением вчера я опустился в свою ванну, но вдруг у меня закружилась голова, и я потерял сознание. Мой слуга с большим трудом вытащил меня из ванны и отнес в постель. На следующий день старый рыцарь Пьер де Бурбон пришел повидаться со мной, и я взял его к себе на службу. Он исправно был при мне в городе, обеспечив необходимой одеждой и всем прочим.

Как только на четвертый день нахождения в Акре я обрел подобающий вид, то отправился повидаться с королем. Он упрекнул меня, сказав, что я был не прав, так долго не приходя к нему. Он приказал мне, если я ценю его любовь, каждый день приходить и делить с ним трапезу, утром и вечером, пока он не решит, что ему делать — то ли возвращаться во Францию, то ли оставаться за морем.

Я рассказал королю, что Пьер де Куртене задолжал мне четыреста ливров из моего жалованья и отказывается возвращать их. Его величество ответил, что возместит мне эту сумму из денег, которые должен Пьеру де Куртене, что он и сделал. По совету Пьера де Бурбона мы оставили сорок ливров на текущие расходы, а остальные вручили на хранение управляющему дворцом ордена храмовников. Когда эти сорок ливров были потрачены, я послал отца Жана Кайма из Сент-Менеу, которого взял с собой за море, принести мне такую же сумму. Управляющий сказал ему, что у него нет никаких моих денег, и вообще он меня не знает.

Поэтому я отправился повидаться с братом Ренье де Вишье, которому король в обмен на то внимание, что храмовники оказали ему во время пленения, помог стать гроссмейстером ордена храмовников. Я пожаловался на его управляющего, который не возвращает мне деньги, отданные ему на хранение. Услышав это, гроссмейстер возмутился и сказал мне: «Мессир Жуанвиль, я испытываю к вам большую симпатию, но должен предупредить вас, что, пока вы не откажетесь от своего требования, я не могу считать вас своим другом. Ибо вы пытаетесь убедить людей, что члены нашего ордена воры». Я ответил ему, да благословит меня Господь, что не отзову своего требования.

Целых четыре дня я был в тяжелом положении, как и должен чувствовать себя человек, у которого нет денег на расходы. В конце этого срока ко мне пришел гроссмейстер ордена храмовников и, улыбаясь, сказал, что нашел мои деньги. Что касается того, как они были найдены, я могу сказать лишь, что он отправил управляющего дворцом в деревушку Сефури, а тот, кто пришел на его место, вернул мои деньги.

Епископ Акры, который, кстати, был родом из Прованса, предоставил в мое распоряжение дом, принадлежащий священнику прихода Святого Михаила Жану Кайму из Сент-Менеу, который преданно служил мне последние два года и был одним из тех, кто остался у меня на службе.

У изголовья моей кровати была небольшая прихожая, через которую можно было пройти прямо в церковь. И так уж получилось, что, сотрясаемые длительными приступами лихорадки, и я, и мои люди оставались прикованными к кроватям. В течение всего этого времени не было дня, когда при мне был кто-нибудь, чтобы оказать мне помощь или приподнять меня. Более того, слушая мрачные звуки, которые постоянно доносились до моего слуха, я не ждал впереди ничего, кроме смерти, ибо не было дня, чтобы в церковь не приносили двадцать или тридцать скончавшихся, и со своего ложа я слышал песнопение «Libега mе, Domine» (Освободи меня, Господи). Каждый раз, как оно доносилось до меня, я обливался слезами и благодарил Господа: «Боже, я преклоняюсь перед Тобой и благодарю за те страдания, что Ты даровал мне, потому что был преисполнен чрезмерной гордости, когда ложился или по утрам вставал со своего ложа. И молю Тебя, Господь, избавь меня от этой болезни».

Вскоре после выздоровления я призвал к себе Гуйимина, моего свежеиспеченного помощника, чтобы он представил отчет о потраченных деньгах. Когда он показал мне его, я убедился, что он обманул меня на сумму больше десяти ливров. На мое требование вернуть деньги он сказал, что возместит, как только сможет. Я выгнал его со службы, но сказал, что прощаю его долг, потому что он заслужил эти деньги. Потом уже я узнал от одного бургундского рыцаря, который и взял с собой этого парня за море, что тот был самым ловким вором из всех; стоило только его рыцарю испытать необходимость в ноже, перчатках, шпорах или в чем-то еще, Гуйимин шел и воровал это, а потом приносил своему хозяину.

Пока король был в Акре, его братья не отказывали себе в удовольствии поиграть в кости. Граф де Пуатье был такой удачливый игрок, что, выигрывая, он настежь распахивал двери своих покоев и приглашал к себе всех, кто проходил мимо, мужчин или женщин. Он горстями раздавал им выигранные деньги, вытаскивая их из карманов. Проигрывая, он брал деньги в долг у тех, с кем играл, был ли то его брат граф д'Анжу или кто-то другой, и затем все спускал, и свои деньги, и одолженные у других.

В воскресенье во время нашего пребывания в Акре король послал за обоими своими братьями вместе с графом Фландрским и другими знатными людьми, которые здесь были. «Мессиры, — сказал он, — Ее королевское величество королева-мать прислала мне послание с просьбой спешно вернуться во Францию, поскольку мое королевство в большой опасности, ибо до сих пор не заключено ни мира, ни перемирия между мной и королем Англии. Тем не менее люди, с которыми я здесь советовался, сказали, что, если я покину эту землю, она будет потеряна, поскольку все обитатели Акры последуют за мной, не рискуя оставаться здесь, где так мало сил. Посему я прошу вас серьезно обдумать положение дел. Поскольку это очень важно, я дам вам время для осмысления, и если вы найдете ответ, то дадите мне его ровно через неделю, начиная с сегодняшнего дня».

Во время этой недели меня навестил легат и сказал, что не видит, каким образом король может оставаться за морем. Он очень серьезно попросил меня вернуться во Францию вместе с ним на его корабле. Я сказал ему, что не могу этого сделать, потому что, как он хорошо знает, у меня нет денег, поскольку я потерял все свое имущество, когда был взят в плен на воде. Я дал такой ответ не потому, что не был бы рад отправиться вместе с ним, а из-за неких слов, которые мой кузен, властитель Буленкура, — да благословит его Господь! — сказал мне, когда я собирался в Крестовый поход. «Ты отправляешься за море, — сказал он, — но позаботься о том, как будешь возвращаться, потому что никто из рыцарей, богат он или беден, не может вернуться обесчещенным, как если он оставит бедных слуг Господа нашего, вместе с которыми он отправился в путь, на милость сарацин». Легат был очень огорчен и сказал, что я не должен отвергать его предложение.

На следующее воскресенье мы снова предстали перед королем. Он задал вопрос своим братьям, графу Фландрскому и другим сеньорам — советуют ли они ему уезжать или оставаться. Все они ответили, что поручили Гюи Мовуазену высказать его величеству то, что они ему советуют. Король приказал ему исполнить это поручение, и тот сказал следующее: «Ваше величество, ваши братья и присутствующие здесьдру-гие дворяне обдумали вашу позицию и пришли к выводу, что вы не можете оставаться в этой земле без урона для вашей чести и вашего королевства. Из всех рыцарей, которые прибыли сюда вместе с вами — вы взяли с собой с Кипра две тысячи восемьсот человек, — в этом городе осталась едва ли сотня. Таким образом, мы советуем вашему величеству возвращаться во Францию и обеспечить там поступление людей и денег, чтобы как можно скорее вернуться в эти земли и отомстить врагам Господа, которые держали вас в плену».

Тем не менее король не был согласен со словами Гюи Мовуазена и обратился с вопросом к графу д'Анжу, графу де Пуатье, графу Фландрскому и нескольким другим высокопоставленным лицам, которые сидели рядом с ними. Все они согласились с Гюи Мовуазеном. Легат спросил графа де Жафе (Яффского), который стоял за ним, что он думает. Граф попросил прощения у собравшихся за ответ на этот вопрос. «Дело в том, — сказал он, — что мой замок стоит на самой границе, и, если я попрошу его величество остаться, люди могут подумать, что я это сделал лишь ради своей пользы». Король настойчиво потребовал от него высказать свое мнение. И граф ответил, что, если король примет решение вести кампанию и в следующем году, он сочтет для себя большой честью остаться. Вслед за тем легат опросил тех, кто сидел рядом с графом де Жафе, и все они согласились с Гюи Мовуазеном.

Я сидел в том же ряду, что и легат, и нас разделяло примерно четырнадцать человек. Он спросил меня, что я думаю, и я ответил, что согласен с графом де Жафе. Он очень гневно задал мне вопрос, как, по-моему, король будет вести кампанию, когда у него так мало людей. Я ответил, также разгневавшись, поскольку подумал, что он задал мне этот вопрос, лишь чтобы вывести меня из себя: «Если вы хотите знать, сир, я вам отвечу. Люди говорят, хотя не знаю, правда ли это, что пока король тратил не свои деньги, а доходы церкви. Так пусть теперь король потратит часть своих запасов, чтобы набрать рыцарей из Морей и других земель из-за моря. Когда они услышат, что он платит щедро и великодушно, сюда соберется столько рыцарей, что он сможет, с Божьего благословения, продержаться еще год. Оставшись, он сможет за это время добиться освобождения бедных узников, которые попали в плен на службе Богу и ему и которые никогда не увидят свободы, если он уйдет отсюда». У всех, кто здесь присутствовал, были в плену близкие друзья. Никто не возразил мне, и у всех на глазах выступили слезы.

После того как я ответил легату, тот повернулся к доброму рыцарю Гийому де Бомону, который был тогда маршалом Франции, и спросил его мнение. Он сказал, что, по его мнению, я говорил очень разумно. «И, — добавил он, — скажу вам, почему и я думаю точно так же». Но в этот момент его дядя, достойный рыцарь Жан де Бомон, который очень хотел вернуться во Францию, с оскорбительными выражениями обрушился на него. «Ты, гнусный ублюдок, — закричал он, — что ты себе думаешь? Сядь и держи язык за зубами!» После этого король сказал Жану де Бомону: «Сир, вы поступаете очень неправильно. Пусть он выскажет то, что считает нужным». Тем не менее маршал счел себя обязанным хранить молчание, и никто из присутствующих не согласился со мной, кроме властителя Шатене. Наконец король сказал: «Мессиры, я обдумаю все, что вы сказали, и через неделю сообщу вам, что собираюсь делать».

Когда мы покинули встречу, меня со всех сторон стали осыпать упреками. «Должно быть, король действительно сошел с ума, если отдаст вам предпочтение перед советом всего королевства Франция!» Когда столы были накрыты, король предложил мне сесть рядом с ним во время обеда, как он всегда делал в отсутствие братьев. Во время всей трапезы он ничего не сказал мне, что противоречило его обычной привычке, ибо он всегда уделял мне внимание, когда мы ели. Я подумал, что, должно быть, в самом деле раздосадовал его словами, что он еще не использовал своих денег и должен пустить их в ход.

Когда король выслушал послеобеденную молитву, я подошел к зарешеченному окну в амбразуре у изголовья его ложа. Просунув руки сквозь прутья решетки, я остался стоять, думая, что, если король вернется во Францию, я перейду к князю Антиохийскому, который был моим родственником и который уже просил меня присоединиться к нему. Там я и останусь, пока не придет время очередной экспедиции отправляться за море, чтобы добиться освобождения пленников.

Пока я стоял так, король подошел и, облокотившись на мои плечи, положил обе руки мне на голову. Я было подумал, что это Филипп де Немур, который сегодня очень осуждал меня за тот совет, который я высказал. Поэтому я воскликнул: «Перестань надоедать мне, мой дорогой Филипп!» Но когда я случайно повернул голову, то рука короля скользнула вниз, и по кольцу с изумрудом я понял, кто стоит за мной. «Тише, тише, — сказал он, — потому что я хочу спросить, как столь молодой человек может быть таким смелым, что он советует мне оставаться, противореча мнению всех мудрых и знаменитых людей Франции, которые советуют мне уезжать?»

«Ваше величество, — сказал я, — если бы даже столь плохая идея когда-либо пришла мне в голову, я бы никогда не стал советовать вам уезжать». — «Ты хочешь сказать, — спросил он, — что я поступил бы неправильно, если бы отбыл отсюда?» — «Да, сир, и да поможет мне Бог!» Тогда он сказал: «Если я останусь, ты тоже останешься?» — «Конечно, если мне это будет под силу, — ответил я, — то ли за свой счет, то ли за счет помощи кого-то еще». — «Тут ты можешь быть спокоен, — сказал король, — потому что меня очень порадовал совет, который ты мне дал. Но до конца недели ни с кем не говори об этом».

Услышав его слова, я испытал большое облегчение, поскольку мог куда увереннее защищаться от тех, кто на меня нападал. Надо сказать, что крестьян в тех местах называли «жеребята». Мэтр Пьер д'Авалон, который жил в Тире, слышал, что меня называют «жеребенком», потому что я посоветовал королю оставаться в этой стране. Он передал мне это и сказал, что, защищаясь от тех, кто меня так называет, я могу сказать, что предпочитаю быть жеребенком, чем такой старой клячей, как они сами.

На следующее воскресенье мы снова собрались все вместе на встречу с королем. Когда он увидел, что все мы на месте, то прежде, чем обратиться к нам, перекрестил себе рот. (Насколько я понимаю, таким образом он призвал Святого Духа; как однажды мне объяснила моя дорогая матушка — каждый раз, когда собираешься что-то сказать, необходимо призвать на помощь Святого Духа и перекрестить рот.)

«Мессиры, — сказал король, — я искренне благодарю тех, кто посоветовал мне вернуться во Францию, а также тех, кто дал совет оставаться здесь. Но я пришел к мнению, что, если останусь, опасность потери королевства мне не угрожает, потому что у королевы-матери достаточно людей для защиты его. Кроме того, я обдумал слова сеньоров, обитающих здесь, что если я уеду, то Иерусалимское королевство будет потеряно, потому что после моего отбытия никто не осмелится оставаться здесь. Посему я решил, что ни в коем случае не брошу Иерусалимское королевство, поскольку прибыл сюда с целью отвоевать и защищать его земли. И сейчас я принял окончательное решение оставаться. А теперь я хочу сказать всем вам, моим дворянам, которые в настоящий момент присутствуют здесь, говорить со мной смело и откровенно; я предлагаю вам столь благородные условия, чтобы ошибка была не моей, а вашей, если вы решите не оставаться». Многие из тех, кто слышал эти его слова, преисполнились восхищения, и многие плакали.

Говорят, король приказал своим братьям вернуться во Францию, но не могу сказать, сделали ли они это сами или подчинились его желанию. Сообщение его величества о его намерении остаться за морем было сделано в День святого Иоанна. Месяц спустя, в День святого Иакова — я совершил паломничество к его гробнице, которое осенило меня большой благодатью, — король после мессы вернулся в свои покои и собрал тех членов своего совета, которые остались с ним. Среди них был камергер Пьер, самый преданный и прямодушный человек из всего окружения короля, достойный и отважный рыцарь Жоффруа де Саржине и столь же уважаемый Жиль ле Брюн, которого король сделал коннетаблем Франции после смерти Эмбераде Божо.

Король обратился к ним громким голосом и тоном, который говорил о его неудовольствии. «Мессиры, — сказал он, — прошел уже месяц после того, как стало известно, что я остаюсь здесь, но я пока не слышал, что вы привлекли каких-то рыцарей ко мне на службу». — «Ваше величество, — ответили они, — мы делаем все, что можем, но все они, поскольку на самом деле хотят вернуться в свои страны, требуют такую высокую цену за свою службу, что мы не можем дать им то, что они просят». — «Кто же из них, — спросил король, — может обойтись вам дешевле прочих?» — «На самом деле, ваше величество, — ответили они, — им бы мог быть сенешаль Шампани, но и ему мы не можем дать так много, как он требует».

В это время мне довелось быть в покоях короля, и я слышал, что они говорили. «Позовите сюда сенешаля», — приказал король. Я вышел и встал перед королем на колени. Он заставил меня сесть и сказал мне: «Ты знаешь, сенешаль, что я всегда тепло относился к тебе, но мои люди говорят, что, как они выяснили, с тобой очень трудно иметь дело. Почему?» — «Ваше величество, — сказал я, — тут я ничем не могу помочь. Как вы знаете, когда я был взят в плен на воде, у меня не осталось никакого имущества; я потерял все, что имел». Он спросил, что я требую, и я сказал, что хочу двести тысяч ливров, чтобы продержаться до Пасхи, которая наступит через две трети года.

«А теперь поведай мне, — сказал он, — пытался ли ты заключить сделку с кем-то из рыцарей?» — «Да, — сказал я, — с Пьером де Понмоленом, одним из трех королевских знаменосцев, каждый из которых обойдется мне в четыреста ливров». Король стал загибать пальцы. «Значит, новые рыцари, — сказал он, — будут стоит тебе тысячу двести ливров». — «Но, сир, — сказал я, — прошу вас учесть, что, если я не потрачу добрых восемьсот ливров, чтобы приобрести для себя коня и доспехи, а также на пропитание моих рыцарей, вы же, я предполагаю, не захотите разделить с нами трапезу». И тут король сказал своим советникам: «Я не вижу в этом ничего зазорного». И, повернувшись ко мне, добавил: «Я беру тебя ко мне на службу».

Вскоре после этого братья короля и другие знатные люди из Акры привели свои корабли в готовность. Когда они собирались отплыть, граф де Пуатье одолжил драгоценности у тех, кто возвращался во Францию, и щедро передал их тем из нас, кто оставался. Оба брата короля очень серьезно попросили меня как следует заботиться о монархе и сказали, что среди остающихся нет ни одного, к кому бы он питал такое доверие, как ко мне. Когда граф д'Анжу увидел, что приходит время подниматься на борт, на лице его отразилась такая печаль, что все изумились. Тем не менее он вернулся во Францию.

Вскоре после того, как братья короля покинули Акру, прибыли послы от императора Германии, принеся с собой верительные грамоты к его величеству и заверение, что государь прислал их, чтобы добиться освобождения пленников. Они показали королю письмо, где император обращается к покойному султану — не зная, что тот мертв, — прося его отнестись с доверием к словам послов, которые должны рассмотреть вопрос об освобождении короля. Многие говорили, что нам не пошло бы на пользу, если бы послы убедились, что мы все еще в плену, потому что, по их мнению, император прислал послов, чтобы сконфузить нас, а не добиться освобождения. Тем не менее, увидев, что мы на свободе, послы отбыли.

Пока король был в Акре, султан Дамаска прислал к нему послов с горькими жалобами на тех египетских эмиров, которые убили его кузена. Он пообещал королю, что если тот окажет ему помощь, то он, со своей стороны, отдаст ему Иерусалимское королевство, которое в это время принадлежало ему. Король решил отослать султану ответ с его же собственными послами. Вместе с ними он отправил брата Ива ле Бретона, монаха ордена доминиканцев, который знал язык сарацин.

Когда они были на пути к дворцу султана, брат Ив увидел пожилую женщину, которая переходила дорогу с чашей пламенеющих углей в правой руке и сосудом с водой — в левой. «Что ты собираешься делать со всем этим?» — спросил он ее. Старуха ответила, что огнем она собирается сжечь рай и полностью уничтожить его, а водой — затушить адское пламя, чтобы оно тоже навсегда исчезло. «Почему ты хочешь так поступить?» — спросил брат Ив. «Потому, — сказала она, — я не хочу, чтобы кто-то делал добро в надежде обрести рай или из-за страха перед адом; делать добро надо единственно из-за любви к Господу, который перенес из-за нас такие страдания и который будет творить ради нас все добро, которое Он может».

Примерно в то же время Джон Армянин, который был начальником вооружений при короле, прибыл в Дамаск, чтобы купить рога и клей для арбалетов. (Для изготовления сложных клееных луков. — Ред.) Во время своего пребывания там он увидел сидящего на базаре очень старого человека. Тот подозвал его и спросил, не христианин ли он. Джон ответил, что да, он христианин. «Вы, христиане, должно быть, очень ненавидите друг друга, — сказал ему старик. — Как-то давным-давно я видел короля Балдуина Иерусалимского. Тот, будучи прокаженным, нанес поражение Салади-ну, хотя у него было всего триста человек, а у Саладина три тысячи. А теперь из-за ваших грехов вы пали так низко, что мы гоняем вас по полям, как стадо коров».

На это Джон сказал, что ему бы лучше помолчать о грехах христиан, поскольку прегрешения сарацин куда больше. Старик ответил, что собеседник дал очень глупый ответ; Джон спросил его почему. Сарацин сказал, что объяснит ему, но сначала он хочет задать ему вопрос. Есть ли у него дети, спросил он у Джона. «Да, — сказал тот. — У меня есть сын». Старик спросил, что его рассердит больше — получить удар от него, сарацина, или от собственного сына. Джон ответил, что испытал бы большее огорчение от поступка сына, если бы он это сделал, чем от сарацина.

«А теперь, — сказал старик, — вот что я тебе отвечу. Вы, христиане, считаете себя Божьими детьми, да и название себе взяли от имени Христа. И Бог проявил к вам такую милость, что дал вам ученых наставников, от которых вы узнаете, когда действуете правильно, а когда ошибаетесь. Вот почему Он куда больше огорчен вами, когда вы совершаете какой-то маленький грех, чем нами, когда мы грешим куда больше, потому что мы невежественны и настолько слепы, что, когда Магомет говорит нам, что, умирая, мы будем спасены водой, мы думаем, что сможем очиститься от наших грехов, если перед смертью успеем совершить омовение».

Как-то после того, как мы вернулись из-за моря, я в обществе Джона Армянина направился в Париж. Когда мы ели в просторном шатре, нас обступила большая толпа людей, которые просили проявить Божеское милосердие и подать им милостыню. Они мешали нам. Один из наших спутников позвал слугу: «Иди и выгони этих людей!» — «Ах! — сказал Джон. — Как плохо ты поступил, сказав это. Если бы в данный момент перед нами предстали посланцы от короля Франции со ста серебряными марками для каждого из нас, мы бы не прогнали их. А ты тем не менее прогнал этих посланцев, которые предложили тебе самое ценное, что только можно получить. Иными словами, они попросили подаяния во имя Господа, а это означает, что ты дал бы им часть того, что принадлежит тебе, а они бы дали тебе самого Господа. Ибо на то есть слова самого Господа Бога. Более того, праведники говорят нам, что бедняки смогут помочь нам обрести мир с Господом, ибо так же, как вода гасит огонь, подаяние заглаживает наши грехи. И посему, — продолжил Джон, — никогда впредь не прогоняй бедняков, но давай им просимое, и Бог все возместит тебе».

Глава 12

СТАРЕЦ ГОРЫ

Во время пребывания короля в Акре к нему явились посланники от старца горы. Как только король вернулся с мессы, они предстали перед ним. Он предложил им рассаживаться, и впереди оказался эмир в очень красивом одеянии и с величественной осанкой, а за ним — молодой человек, явно из хорошей семьи и в столь же красивой одежде. В стиснутом кулаке он держал три ножа, и лезвие одного входило в рукоятку другого; если предложение эмира будет отвергнуто, они будут преподнесены королю, как знак открытого пренебрежения. За этим молодым человеком располагался другой, держа на руках плотный рулон ткани, который, если король отвергнет требования старца горы, будет вручен королю, как его погребальное покрывало.

После того как король попросил эмира рассказать, что его сюда привело, этот знатный человек предъявил свое верительное письмо и сказал: «Мой господин прислал меня спросить, знаете ли вы его». Король ответил, что не знает, потому что они никогда не встречались, но часто слышал, как люди говорят о нем. «Поскольку вы слышали, что люди говорят о моем господине, — сказал эмир, — я очень удивлен тем, что до сих пор вы не послали ему ту сумму денег, после которой он мог бы считать себя вашим другом — так же как император Германии, король Венгрии, султан Каира и другие правители делают из года в год, потому что не сомневаются, что жизнь их будет длиться, лишь пока они нравятся нашему господину. Если вас это не устраивает, — продолжал эмир, — то вы должны добиться, чтобы он был освобожден от уплаты дани госпитальерам и храмовникам, и тогда он будет считать, что вы исполнили свои обязательства».

Должен сказать, что в то время старец горы платил дань обоим орденам. Ни храмовники, ни госпитальеры не испытывали никакого страха перед его асасинами, поскольку их господин хорошо знал, что, если даже он и убьет гроссмейстера ордена храмовников или ордена госпитальеров, на его место встанет другой, столь же достойный; таким образом, он не желал их смерти. Кроме того, он не хотел жертвовать своими асасинами ради дела, которое не принесет ему никакой выгоды.

Король сказал эмиру, что днем снова встретится с ним. Когда он вернулся, послы увидели, что по одну сторону от его величества сидит гроссмейстер госпитальеров, а по другую сторону — гроссмейстер храмовников. Король сказал, чтобы эмир повторил послание, которое он доставил утром. Тот ответил, что не собирается повторять то, что он говорил, кроме как в присутствии тех, кто был при первом разговоре. Тогда оба гроссмейстера сказали ему: «Мы приказываем вам повторить послание». Эмир ответил, что, поскольку они ему приказывают, он сделает это. После этого два гроссмейстера на сарацинском языке отдали ему приказ на следующий день явиться в странноприимный дом госпитальеров.

Подчинившись их приказу, эмир на следующий день предстал перед гроссмейстерами, которые сказали ему (через переводчика), что их господин действовал очень грубо, послав королю такое оскорбительное письмо. Далее они сказали ему, что если бы не была затронута честь короля, к которому они прибыли, их, несмотря на старца горы, утопили бы в грязном море под Акрой. «Таким образом, мы приказываем вам, — сказали гроссмейстеры, — отправляться обратно к вашему господину и через две недели вернуться, доставив с собой такое письмо и такие драгоценности, которые обрадуют его величество и даруют вам его милость».

Еще до окончания этих двух недель послы вернулись в Акру, привезя с собой для короля рубашку своего господина. Они сказали ему, что старец горы повелел им взять ее как напоминание о том, что как рубашка ближе к телу, чем прочее одеяние, так и их господин с любовью прижимает к сердцу нашего короля больше, чем всех остальных королей. Он также посылает свое собственное кольцо из наилучшего золота, на котором вырезано его имя. И этим посланием, к которому приложено кольцо, он вступает в самый тесный союз с королем и желает, чтобы отныне они всегда были вместе, как если бы они обручились друг с другом.

Другие ценные подарки, которые старец горы прислал королю, включали в себя очень искусно сделанную фигуру слона и животного, именуемого жирафом, а также различные яблоки, которые были хрустальными; с ними он прислал также шахматную доску и набор фигур. Все эти подношения были обильно украшены маленькими цветами из янтаря, которые крепились к хрусталю изящными золотыми зажимами или скобками. Могу добавить, что, когда послы открыли ящики с подарками, из них распространился такой аромат, что все покои заполнились запахами духов.

Отправив посланников обратно к старцу горы, король послал с ними большое количество драгоценностей, куски пурпурного сукна, золотые кубки и слитки серебра размером с лошадиную голову. Вместе с ними отправился брат Ив ле Бретон, знаток сарацинского языка. Он выяснил, что старец горы — не последователь Магомета, а придерживается учения Али, который был его дядей.

Али поднял Магомета на почетное место, которое тот и занял, но, когда последний объявил себя владыкой всех людей, он начал презирать своего дядю и отчуждаться от него. Поняв это, Али собрал вокруг себя всех, кого только мог, и научил их другой вере, отличной от той, которой учил Магомет. И посему все те, кто соблюдает законы, данные Али, считают последователей Магомета неверными, хотя, с другой стороны, верные учению Магомету считают верных Али отступниками.

Один из постулатов Али гласит, что, если человек погибнет, исполняя приказ своего господина, душа его переселяется в другое тело, лучше прежнего. Вот почему асасины никогда не уклоняются от опасности смерти, если и когда таков приказ их господина, потому что верят, что после смерти будут более счастливы, чем при жизни.

Другое их убеждение заключается в том, что никто не может умереть раньше назначенного дня своей смерти. Этих взглядов не может придерживаться никто из нас, зная, что Господь в силе и продлить наши дни, и укоротить их, если сочтет это нужным. В этом смысле бедуины почитают Али и поэтому отказываются надевать доспехи перед битвой, считая, что этим они противоречат предписаниям учения. Так что, ругая своих детей, они говорят: «Будь проклят, как франк, который надевает доспехи из-за страха смерти».

В изголовье ложа старца брат Ив нашел книгу, в которой написано много из тех вещей, которые говорил святому Петру Господь наш, когда пребывал на земле. «Ах, мой господин, — сказал монах, — ради Бога, читайте эту книгу как можно чаще, поскольку в ней очень хорошие слова». Старец ответил, что на самом деле он и так часто читает ее. «Потому что, — сказал он, — святой Петр очень дорог мне. Ибо при начале мира душа Авеля после его смерти вселилась в тело Ноя, а после смерти Ноя вернулась в тело Авраама; когда же Авраам умер, она перешла из его тела к святому Петру, в то время когда Господь наш снизошел на землю».

Услышав это, брат Ив указал старцу, что он ошибается в своих верованиях, и изложил ему много правильных догм, но старец не стал слушать. По возвращении к нам добрый брат рассказал все это королю.

Куда старец горы ни отправлялся верхом, перед ним всегда ехал глашатай, держа боевой топор с длинной рукояткой, оправленной серебром, к которой крепилось много ножей. И, проезжая, этот человек непрестанно выкрикивал: «С дороги того, кто держит в своих руках смерть королей!»

Глава 13

ТАТАРЫ

Я забыл рассказать вам об ответе, который король Людовик IX дал султану Дамаска. В нем говорилось, что у него нет намерений объединить силы с султаном, пока он не будет знать, собираются ли египетские эмиры принести ему извинения за нарушенный договор. Пока же он обратился к эмирам и дал им понять, что, если они откажут ему в возмещении, он охотно поможет султану отомстить за своего брата, султана Каира, которого эти люди убили.

Король послал из Акры в Египет Жана де Валансьена с указанием потребовать у эмиров ответа, собираются ли они платить возмещение за те оскорбления, которые они нанесли его величеству. Они ответили, что охотно сделают это, если король заключит с ними союз против султана Дамаска. Жан де Валансьен резко укорил их за тот большой урон, который они нанесли королю. Также он посоветовал им, что было бы очень хорошо, если бы они добились большего расположения короля к себе, вернув всех тех рыцарей, которых продолжают держать в плену.

Когда Жан де Валансьен вернулся в Акру, доставив с собой двести рыцарей, освобожденных из плена, не говоря о многих рядовых воинах, мадам де Сайда, которая была кузиной графа Готье и сестрой Готье де Рейнеля — на ее дочери я женился после возвращения из-за моря, — приняла останки дорогого графа и погребла их в церкви госпитальеров в Акре. Она организовала заупокойную службу таким образом, что каждому рыцарю была вручена восковая свеча и серебряный денье, а король к восковой свече получил золотой безант — и всё за ее счет. Люди были очень удивлены, когда король согласился принять его, потому что до сих пор он никогда не принимал деньги, а раздавал свои. Тем не менее он это сделал из-за вежливого отношения к даме.

Среди тех рыцарей, которых вернул Жан де Валансьен, я нашел добрых сорок человек из Шампани. У меня были подготовлены для них плащи и сюркоты зеленого сукна, и, приведя этих людей к королю, я попросил его предложить им такие хорошие условия, чтобы они могли остаться у него на службе. Король выслушал мою просьбу, но ничего не сказал в ответ.

Один из рыцарей его совета сказал, что я действовал не лучшим образом, сделав королю такое предложение, потому что он уже должен семь тысяч ливров. Я сказал ему, что он пожалеет о том, что сделал это замечание, и добавил, что мы, люди из Шампани, потеряли тридцать пять рыцарей и всех командиров отрядов, среди которых были и те, кто принадлежали к нашему двору. «Король, — продолжил я, — не должен слушать вас, учитывая, какую потребность он испытывает в рыцарях». И, кончив говорить, я разразился слезами. Король же приказал мне успокоиться и дал этим рыцарям все, что я просил. Его величество устроил их так, как я того желал, и направил их в мой отряд.

Теперь король дал ответ и послам из Египта. Он сказал, что не будет заключать с эмирами никаких договоров, пока они, первым делом, не передадут ему головы тех христиан, которые развесили по стенам Каира после того, как граф де Бар и граф де Монфор были взяты в плен; во-вторых, пока не вернут всех детей, которые были захвачены юными и которых заставили отказаться от своей веры; и, наконец, пока они не откажутся от выплаты двухсот тысяч ливров, которые он остался им должен. Король отправил послов обратно в их страну в сопровождении мудрого и отважного человека Жана де Валансьена.

К началу Великого поста король был готов со всеми своими силами двинуться на укрепления Кесарии, города примерно в сорока лье от Акры на пути в Иерусалим, который был разрушен сарацинами. Рауль де Суасон, который из-за болезни оставался в Акре, сопровождал короля в этом походе. Не могу сказать, как это случилось, не иначе, как по велению Божьему, но за весь этот год сарацины не причинили нам никакого урона. Пока король был занят, укрепляя Акру, вернулись послы, которых он направлял в страну татар (Монгольскую империю. — Ред.).

Как я уже рассказывал, пока король пребывал на Кипре, к нему прибыли послы от татар и дали понять, что могут помочь ему отвоевать у сарацин Иерусалимское королевство. Отослав послов, король отправил с ними своих посланников, при которых была часовенка, сделанная по его указанию из красного сукна. Более того, чтобы привлечь татар к нашей вере, он приказал сделать набор фигурок, которые, размещенные в часовне, представляли бы главные события нашей религии: Благовещение ангелов, Рождество Христово, церемонию Крещения Господа нашего, все Страсти Христовы, Вознесение и явление Святого Духа. Вместе с часовней Людовик IX послал также кубки, книги и все необходимое для отправления мессы, а также двух братьев-доминиканцев для песнопений во время службы перед татарами.

Королевские послы прибыли в порт Антиохия, откуда их путешествие заняло целый год; чтобы добраться до короля татар (верховного хана в столице Монгольской империи Каракоруме; в 1251–1259 годах верховным ханом был Мункэ, сын Толуя (один из сыновей Чингисхана). — Ред.), они делали по десять лье в день (т. е. почти 45 км. — Ред.). Они убедились, что все земли, через которые они проходили, принадлежали этому монарху, видели много городов, разрушенных татарами, и огромные груды костей мертвецов. (Монголо-татары вырезали не только население захваченных городов, но и прилегающих земель. Так, в Ургенче было убито 2 млн 400 тыс., в Герате 1 млн 600 тыс. и т. д. — Ред.)

Они спрашивали, каким образом татары обрели такую мощь, убили и уничтожили столько людей. Король татар (верховный хан. — Ред.) рассказал послам, как им это удалось. Тартары пришли из бескрайних песчаных равнин, откуда были родом и где не растет ничего стоящего. На самой дальней границе этой равнины, на самом краю мира, что ближе к востоку, стояли огромные горы, повергающие в трепет. Ни одному человеку, как заверяли татары, не удавалось пройти через них. Они говорили, что в этих горах заключена раса гигантов Гогов и Магогов, которые появятся к концу мира, когда придет Антихрист, чтобы уничтожить все сущее.

Народ татар жил на этих равнинах, и пресвитер Иоанн[15] пришел к ним, а также к шаху Ирана,[16] чьи земли лежали по соседству, а также к другим языческим королям, которым татары каждый год платили дань и делали подношения, чтобы выкармливать на пастбищах своих животных, ибо у них не было иных средств к существованию. Пресвитер Иоанн, шах Ирана и другие короли испытывали к татарам такое презрение, что, когда те приносили плату, ее никогда не принимали стоя лицом к лицу, а поворачивались к ним спиной.

Среди татар был некий мудрый человек, который путешествовал по этим просторам и говорил с другими мудрецами, которые жили в самых разных местах. Он указывал им на рабство, в котором им приходилось существовать, и призывал обдумать, как они могут освободиться от этих уз. Он действовал столь плодотворно, что в дальнем конце этих равнин, рядом с землей пресвитера Иоанна, собрал всех татар вместе и все объяснил им. Они сказали ему, пусть он растолкует, чего хочет, а они посмотрят, смогут ли это сделать. Мудрец сказал, что они не добьются успеха, пока у них не будет властителя, который станет править ими. Затем он объяснил, как выбирать короля, и они согласились последовать его совету.

Способ, к которому они прибегли, был таков: от каждого из пятидесяти двух племен, составлявших их народ, необходимо было принести стрелу, отмеченную его именем; по общему согласию было решено, что все эти стрелы следует разложить перед пятилетним ребенком, и чью стрелу он возьмет первой, значит, из этого племени и будет выбран король. После того как ребенок выбрал одну из стрел, мудрец приказал всем остальным племенам отойти назад. Далее, племя, из которого предполагалось выбрать короля, должно было отобрать пятьдесят два своих самых лучших и мудрых человека. Когда они были найдены, каждый написал на стреле свое имя. И было договорено, что человек, чью стрелу ребенок возьмет первой, и станет королем. Ребенок взял стрелу, и выяснилось, что она принадлежит тому мудрому человеку, который всему этому и научил татар. Люди были так довольны, что все дали выход своей радости. Мудрец попросил всех помолчать. «Если вы хотите иметь меня своим королем, — сказал он, — то поклянитесь именем того, кто создал землю и небо, что всегда будете подчиняться моим приказам!» И все поклялись в этом.

Законы, которые этот мудрец дал им, были предназначены хранить мир между людьми, и суть их была такова: никто не должен был красть добро другого или нападать на него; за причиненные страдания обидчику отсекалась рука; никто не имел права вступать в недозволенные отношения с женой или дочерью другого человека под страхом лишения руки или даже жизни. Также этот человек ввел много и других хороших законов, чтобы среди его подданных царил мир.

Установив среди татар закон и порядок, король сказал им: «Наш самый могущественный враг — пресвитер Иоанн. Поэтому я приказываю вам быть готовыми к завтрашнему нападению на него. Если ему случится нанести нам поражение — да спасет нас Бог! — пусть каждый защищается, как только может. Если же мы одолеем его, я приказываю, чтобы убийства его людей длились три дня и три ночи и чтобы в это время никто не осмеливался присваивать добычу, а убивал бы врагов. После того как мы обеспечим себе победу, я честно и справедливо разделю добычу так, что все вы останетесь довольны». Это обещание было встречено всеобщим согласием.

На следующий день татары атаковали своих врагов и по Божьему велению нанесли им поражение. Всех тех, кто имел при себе оружие и был способен защищаться, они исполосовали саблями, но пощадили жизни тех, кто, как они сочли, имел отношение к религии, то есть священников и монахов. Люди пресвитера Иоанна, которые не принимали участия в сражении, отдали себя на милость татар.

Вождь одного из племен, о которых я упоминал выше, исчез на три месяца, и никто не слышал никаких известий о нем. После возвращения он не испытывал ни голода, ни жажды и думал, что отсутствовал не более одной ночи. Он рассказал, как поднялся на очень высокий холм, где его встретило много людей, самых красивых созданий, которых он когда-либо видел, все они были богато одеты и осыпаны прекрасными украшениями. В дальнем конце холма он увидел короля, самого красивого человека из всех присутствующих, в самой богатой и величественной одежде. Он сидел на золотом троне; по правую руку от него располагались шесть других королей, все в коронах и в сиянии драгоценных камней; столько же королей было слева от него. Рядом с ним, чуть правее, на коленях стояла королева, а слева от него — коленопреклоненный человек необыкновенной красоты с двумя крыльями, которые блестели на солнце. За королем стояли очень красивые люди, все с крыльями.

Король подозвал к себе вождя и сказал: «Ты из армии татар». — «Это верно, ваше величество», — ответил вождь. Затем король сказал: «Ты должен вернуться к своему верховному вождю и рассказать ему, что видел меня, и я Властелин неба и земли. Кроме того, скажешь ему, чтобы он воздал мне благодарность за победу над пресвитером Иоанном и его людьми. И скажешь ему от меня, что я даю ему силу подчинить себе весь мир». — «Но, ваше величество, — как я заставлю его поверить мне?» — «Ты убедишь его поверить по этим знакам: ты пойдешь и вступишь в сражение с шахом Ирана, имея при себе всего триста воинов, и не больше; и, чтобы твой великий король поверил, что у меня есть сила все это делать, я дарую ему победу над этим властителем, который выступит против вас с войском, в котором будет больше трех тысяч воинов. Но прежде, чем ты выйдешь на бой с шахом, ты должен попросить у своего повелителя отдать под твое начало всех священников и монахов, которых он захватил в последней битве, и ты со своими людьми должен будешь слушать их и твердо верить в их учение». — «Ваше величество, — сказал вождь, — я не смогу найти дороги отсюда, если вы не дадите мне проводника».

Король повернулся к большой толпе рыцарей, на удивление хорошо вооруженных, и подозвал одного из них: «Георгий, иди сюда!» Подойдя, рыцарь опустился на колени, и король сказал ему: «Поднимись и выведи этого человека живым и здоровым к его шатру». Что к утру, в начале дня, этот рыцарь и сделал.

Как только люди увидели своего вождя, и они и остальная армия преисполнились такой радости, что не могли найти слов выразить ее. Вернувшийся вождь попросил у верховного вождя позволить ему взять священников. Его просьба была удовлетворена, и он сам, и его люди были настолько благостно поражены словами священников и их поучениями, что все они приняли крещение. После этого вождь собрал триста воинов, приказал им исповедаться и приготовиться к битве, а затем вступил в бой с шахом Ирана. Они разбили шаха и выгнали из его владений, так что тот скрылся искать убежища в Иерусалимском королевстве. (Этот был тот самый шах, который нанес нам поражение и взял в плен графа Готье де Бриена, о чем я вам расскажу попозже.) Под правлением этого христианского вождя оказалось столько людей, что с его лагерем на повозках передвигалось восемьсот часовен.

Образ жизни татар таков, что они не едят хлеба, а существуют исключительно на молоке и мясе. Лучшим мясом они считают конское, которое вымачивают в соляном растворе, а потом высушивают гак, что его можно резать ломтями, как черный хлеб. Их любимый напиток, и к тому же самый крепкий, — это кобылье молоко (перебродившее. — Ред.), смешанное с травами (кумыс. — Ред.). Как-то лошадь, которая с грузом муки проделала расстояние в три месяца пути, была преподнесена в подарок верховному вождю всех татар, а он передал ее послам короля.

Кроме христиан, о которых я уже упоминал, а также приверженцев других религий, среди татар много тех, кто принадлежит к греческой церкви. (Это православные пленные, захваченные в ходе разгрома в 1237–1241 годах Руси и последующих набегов. — Ред.) Когда бы татары ни вели войну против сарацин, они посылали сражаться с ними именно этих христиан и, с другой стороны, для любой войны с христианами нанимали сарацин. Бездетные женщины (монголки) тоже участвуют в кампаниях вместе с армией, и им платят точно так же, как и мужчинам, в зависимости от их сил и отваги. Послы короля рассказывали, что воины, мужчины и женщины, едят все вместе с вождем, которому служат. Мужчины, подчиняясь закону, установленному их первым властителем, никогда не осмеливаются вступать в отношения с женщинами (монголками, всех остальных насиловали поголовно. — Ред.).

Эти люди едят плоть всех животных, которые находят свой конец в их лагере. Присматривают за ними и оберегают от бед женщины с детьми, они же готовят еду для мужчин, которые отправляются сражаться. Воины возят мясо под седлами и, когда из него выжимается вся кровь, едят его сырым. То, что в данный момент съесть они не могут, укладывают в кожаные мешки и когда голодны, то открывают их и сначала съедают самые старые остатки. Однажды я сам видел, какхорезмиец, один из людей иранского шаха, который охранял нас, открыл свой мешок, и, когда он это сделал, все мы зажали носы, не в силах выносить этого зловония.

А теперь разрешите мне вернуться к теме, о которой шел разговор. Я поведаю вам, как верховный владыка всех татар, приняв послов нашего короля с их подарками, созвал, дав гарантии безопасности, нескольких правителей, которые еще не подчинились ему. Когда они прибыли, он поставил всем на обозрение свою новую часовню и обратился к ним со следующими словами: «Король Франции просит о милости и готов подчиниться нам. Вы видите дань, которую он прислал нам. Если вы не подчинитесь нам, мы пошлем за ним, чтобы он уничтожил вас». И многие из них из страха перед королем Франции покорились владыке татар.

Когда послы его величества вернулись, с ними прибыли другие посланцы от вождя татар, которые доставили нашему королю письмо от него следующего содержания: «Мир — это хорошая вещь; когда на земле царит мир, те, кто ходит на четырех ногах, спокойно щиплют траву на пастбищах, а те, кто ходит на двух по земле — от которой исходит все благо, — живут в полном спокойствии. И мы говорим вам это как предупреждение, чтобы вы жили в мире с нами. Ибо пресвитер Иоанн поднялся против нас, так же как такие-то и такие-то короли, — тут он перечислил много имен, — и все они пали под нашими саблями. Поэтому мы советуем тебе каждый год высылать нам достаточную сумму ваших денег, чтобы мы оставались вашими друзьями. Если ты откажешься, мы уничтожим вас, как уничтожили королей, которых я уже называл». Могу заверить вас, король горько пожалел, что направлял послов к великому вождю всех татар.

Глава 14

ЖИЗНЬ В КЕСАРИИ

Март 1251 — май 1252 года

Теперь я снова вернусь к главной линии моего повествования и расскажу, что, пока король укреплял Кесарию, в наш лагерь прибыл некий Аленар, дворянин из Сененгана. Он рассказал, что построил свой корабль в королевстве Норвегия, которое лежало на краю света. Во время своего путешествия с целью увидеть короля он обогнул берега Испании и прошел через проливы у Марокко, испытав по пути к Кесарии очень большие опасности. Король взял его к себе на службу, вместе с девятью его рыцарями. Аленар рассказал нам, что в норвежской земле ночи такие короткие, что летом ты каждый вечер видишь, как свет уходящего дня мешается с рассветом наступающего.

Он и его люди взялись охотиться на львов. С большим риском для себя они добыли нескольких зверей. Едва только они приближались, готовые стрелять, как эти звери мгновенно прыгали на их коней, а как только они выпускали стрелы, лев кидался на них и мог бы растерзать охотников, если бы один из них не бросал кусок старой одежды, на который лев кидался и начинал рвать, думая, что терзает человека. Пока лев рвал ткань, другой охотник приближался и выпускал стрелу. Лев бросал свою добычу и с ревом прыгал на нового врага. Тот, в свою очередь, тоже бросал кусок ткани, за которым лев тут же кидался. Таким образом им удавалось стрелами убить зверя.

Пока король Людовик был занят, укрепляя Кесарию, к нам присоединился Филипп де Туси. Король звал его кузеном, потому что он происходил от сестры короля Филиппа Французского, которая вышла замуж за императора Константинопольского. (Имеется в виду т. н. Латинская империя, существовавшая после захвата крестоносцами, времен 4-го Крестового похода Константинополя в 1204 году (до 1261 года, когда византийцы освободили свою столицу). — Ред.) Его величество на год взял его к себе на службу вместе с девятью его рыцарями. После этого он вернулся в Константинополь, откуда прибыл.

Он рассказал королю, что император Константинополя и вельможи в этом городе заключили союз с людьми, известными как куманы,[17] дабы получить их поддержку против императора греков. (Имеется в виду Никейская империя, образовавшаяся на не оккупированной крестоносцами территории Восточной Римской (Византийской) империи в Малой Азии. — Ред.) Чтобы увериться в преданности обеих сторон, император Константинополя и его вельможи, надрезав руки, слили свою кровь в большой серебряный кубок. Вождь кума-нов и его приближенные сделали то же самое, смешав свою кровь с кровью наших людей. После того как в кубок были добавлены вода и вино, каждая из сторон отпила из кубка, доказав тем самым, что они стали кровными братьями. Собаку, которая бегала между нашими людьми и куманами, те зарезали и разрубили на куски, поклявшись, что, кто бы ни изменил союзу, он будет разрублен на куски, как этот пес.

Также Филипп де Туси рассказал нам о самом удивительном действе, свидетелем которого он был в лагере куманов. Там скончался знаменитый воин. Для него выкопали могилу, очень глубокую и широкую. В нее поместили самого воина в богатом одеянии, сидящего на троне; туда же живьем опустили его любимого коня и лучшего оруженосца. Перед тем как оруженосец был опущен в могилу, он попрощался с вождем куманов и его приближенными. Каждый из них вручал ему большое количество золота и серебра, говоря при этом: «Когда я приду в другой мир, ты вернешь мне то, что я сейчас вверяю твоему попечению». — «Что я и сделаю с великой радостью», — отвечал оруженосец.

Затем великий вождь куманов вручил оруженосцу послание к первому из их королей, в котором говорилось, что этот достойный человек прожил хорошую жизнь, преданно служил своему хозяину и заслуживает достойного вознаграждения. После этого оруженосец был опущен в могилу вместе со своим хозяином и живым конем. Отверстие могилы было закрыто плотно подогнанными досками, положенными поперек нее, а все воины армии стали заваливать ее землей и камнями, так что еще до прихода вечера они возвели над гробницей большой курган в память тех, кто под ним погребен.

Как-то днем, когда король был в Кесарии, я пришел повидаться с ним в его жилище. Он беседовал с легатом, но, едва только увидел, что я вхожу, встал и отвел меня в сторону, чтобы поговорить. «Ты же знаешь, — сказал он, — что служишь мне только до Пасхи; так будь добр, скажи, что я могу дать тебе, чтобы ты оставался при мне еще год». Я ответил, что не хочу получать его денег больше того, что он мне уже дал, но хотел бы заключить с ним другую сделку.

«Поскольку вы гневаетесь, — сказал я, — когда у вас о чем-то просят, я хочу, чтобы вы договорились со мной — если в течение этого года я обращусь к вам с какой-то просьбой, вы не будете сердиться; я же, со своей стороны, не буду досадовать, коль скоро вы мне откажете». Услышав это, король расхохотался и сказал, что на таких условиях он будет держать меня на службе. Затем он взял меня за руку, подвел к легату и его советникам и рассказал им о договоре, который мы заключили. Они были рады услышать это, потому что я со своим высоким званием пользовался самым большим влиянием в войсках.

Теперь расскажу вам, что я планировал и как шла моя жизнь в течение тех четырех лет, что я оставался за морем после того, как братья короля отбыли во Францию. Два моих священника читали мне в уставные часы молитвы. Один читал мне молитву на рассвете, а другой ждал, пока не поднимутся мои рыцари и те, кто входил в мое войско. А после этого я шел повидаться с королем. Если он желал отправиться на верховую прогулку, я сопровождал его. Если же порой случалось, что к нему являлись посланцы, то утром мы бывали заняты делами.

Моя постель размещалась в шатре таким образом, что любой, кто входил, видел, что я лежу на ней. Я установил ее так, чтобы предотвратить любые измышления обо мне в связи с женщинами. Каждый год к празднику святого Ремигия (1 октября) я покупал свиней, чтобы заполнить свинарник, и овец для овчарни, а также вдоволь муки и вина, дабы хватило на всю зиму. Это я делал потому, что зимой снабжение по морю было труднее, чем летом, и провизия дорожала.

Обычно я приобретал добрую сотню баррелей (1 баррель — 163,65 л (англ.) вина и всегда первым пробовал его. Сам я мешал его с водой, а давая его своим слугам и помощникам, подмешивал воды поменьше. На моем столе стоял кувшин с вином, а перед каждым рыцарем — бутыль с водой, так что он мог подливать его в вино по своему усмотрению.

Король пополнил мой отряд пятьюдесятью рыцарями. К каждой трапезе я приглашал за свой стол десять из них вместе с десятью моими. По обычаю этой страны они ели лицом друг к другу и сидели на циновках, разостланных на земле. Каждый раз, когда раздавался призыв к оружию, я мог ответить на него, выставив пятьдесят четыре своих рыцаря; они были известны как дизенье, потому что каждый из них командовал десятью людьми. Когда бы мы ни выезжали вооруженными, по возвращении я давал обед этим рыцарям в моем жилище. Ежегодно каждый праздник я использовал, чтобы приглашать к обеду ведущих командиров войска, и порой случалось, что король перехватывал кое-кого из моих гостей.

Расскажу вам, что я видел, как отправлялось правосудие и выносились приговоры в Кесарии, покатам находился король. Первым делом я упомяну историю рыцаря, который был арестован в борделе и которому, по обычаям этой страны, был предоставлен выбор. Или его вместе с проституткой могли с позором провести через лагерь в одной рубашке и связанного, или же он отдавал коня и оружие и его выгоняли из армии. Рыцарь отдал королю лошадь и оружие, после чего покинул лагерь. Я пришел к королю и попросил его передать коня мне для бедного воина из моего отряда. Король ответил, что просьба неуместна, поскольку лошадь все же стоит восемьдесят ливров. На что я сказал ему: «Вы нарушаете соглашение со мной, поскольку рассердились на мою просьбу». Он от души рассмеялся и ответил мне: «Можешь говорить, что хочешь, но я на тебя не рассердился». Тем не менее коня я так и не получил.

Второй приговор был таков. Когда несколько рыцарей из нашего отряда охотились на дикое животное газель (вид антилоп), на них налетели госпитальеры и силой прогнали их. Я обратился с жалобой к настоятелю госпитальеров. Он сказал, что в соответствии с обычаями Святой земли он возместит обиду тем, что прикажет госпитальерам, совершившим этот поступок, есть, сидя на своих плащах, — пока те, кого они оскорбили, не попросят их подняться.

Настоятель поступил с ними как и обещал. Когда я увидел, что они едят в таком положении, то пошел к настоятелю, которого застал за обедом, и попросил его сказать этим людям, чтобы они поднялись; рыцари, которым нанесли оскорбление, обратились с такой же просьбой. Настоятель сказал, что не сделает ничего подобного, поскольку не может позволить, чтобы члены его ордена так безобразно вели себя по отношению к пилигримам, прибывшим на Святую землю. Услышав это, я сел на землю рядом с госпитальерами и стал есть вместе с ними, сказав настоятелю, что не поднимусь, пока и они не встанут. Он сказал, что я просто вынуждаю его, и удовлетворил мою просьбу. Затем он пригласил меня и тех рыцарей, что были со мной, отобедать за его столом, а госпитальеры присоединились к своим сотоварищам за другим.

Третий приговор, вынесенный в Кесарии, был таков: один из оруженосцев короля по имени Ле Гулю пустил в ход руки против рыцаря из моего отряда. Я пожаловался королю, который сказал, что, по его мнению, я могу оставить это дело в покое, поскольку оруженосец всего лишь толкнул моего рыцаря. Я же ответил, что отзывать жалобу не буду, и, если он не решит дело по справедливости, я оставлю его службу, поскольку его оруженосцам разрешено толкать рыцарей.

И тогда король разрешил дело по справедливости в соответствии с обычаями этой земли: оруженосец пришел к моему жилищу босым, только в рубашке и панталонах, с обнаженным мечом в руке. Он встал на колени перед рыцарем, которого оскорбил, и, взяв меч за острие, протянул рыцарю его рукоять. «Мессир, — сказал он, — я пришел простить прощения за то, что поднял на вас руку, и даю вам меч, чтобы вы могли отсечь эту руку у запястья, если хотите того». Я попросил рыцаря простить оскорбление, и он согласился.

Четвертое вынесенное наказание было следующим: брат Гуго де Жуа, маршал храмовников, был послан гроссмейстером этого ордена к султану Дамаска, чтобы обговорить соглашение относительно большого участка земли, принадлежавшего храмовникам, который султан хотел разделить так, чтобы ему принадлежала одна половина участка, а храмовникам — вторая. Соглашение было достигнуто и подлежало одобрению короля. Вместе с братом Гуго прибыл и эмир, присланный султаном Дамаска, а также документ, доказывающий, что договор был подписан надлежащим образом.

Тем не менее, когда гроссмейстер храмовников рассказал обо всем этом королю, его величество очень удивился и сказал, что составить такое соглашение, предварительно не посоветовавшись с ним, — это очень смело. За этим, сказал король, должно последовать наказание. Оно обрело вот такую форму: король откинул пологи трех своих шатров, и все рядовые члены армии получили право войти в них и посмотреть, что происходит. Гроссмейстер храмовников и все его рыцари босыми прошли через лагерь, потому что они обитали вне его. Король заставил гроссмейстера храмовников и посланца султана сесть перед ним и громким голосом обратился к первому из них. «Гроссмейстер, — сказал он, — объясните послу султана, что вы сожалеете о том, что заключили такой договор, не поговорив предварительно со мной. И добавьте, что, поскольку не посоветовались со мной, вы должны освободить султана от обязательств по соглашению, которое он заключил с вами, и вернуть все документы». Гроссмейстер храмовников достал текст соглашения и протянул его эмиру, сказав при этом: «Возвращаю вам договор, который я заключил по ошибке, и выражаю сожаление в связи со своими действиями».

Затем король приказал гроссмейстеру и остальным храмовникам подняться, что они дружно и сделали. «А теперь, — сказал его величество, — преклоните колени, и я жду возмещения за то, что вы обратились к султану без моего на то согласия». Гроссмейстер опустился на колени и протянул королю подол своего плаща, вручая ему все, чем владел орден, дабы его величество мог взять любое возмещение, которое пожелает. «Первым делом я объявляю, — сказал король, — что брат Гуго, который отвечал за это соглашение, будет изгнан из Иерусалимского королевства». Ни гроссмейстер (который вместе с королем был крестным отцом графа д'Алансона, родившегося в Шатель-Пелерен), ни даже королева и никто из присутствующих не смогли вступиться за брата Гуго или спасти его от изгнания из Святой земли и Иерусалимского королевства.

Глава 15

ПОХОД В ЯФФУ

Май 1252 — июнь 1253 года

Пока король укреплял Кесарию, из Египта вернулись его послы, привезя с собой договор, подписанный в соответствии с условиями, высказанными королем. По соглашению между королем и эмирами, в назначенный день он должен отправиться в Яффу, а они поклялись, что в тот же день прибудут в Газу, чтобы передать в его руки Иерусалимское королевство. Король и все командиры армии обязуются соблюдать условия соглашения, переданного послами; это означало, что мы связаны клятвой помогать эмирам против султана Дамаска.

Как только тот узнал, что мы объединились с египтянами, он тут же послал четыре тысячи до зубов вооруженных турок в Газу, куда должно было прибыть войско из Египта. Он прекрасно понимал, что если это войско присоединится к нам, это будет означать его конец. Тем не менее король не отказался от своего плана идти маршем к Яффе. Услышав о его приближении, граф де Жафе (Яффский) принялся за работу, приводя свой замок в такое состояние, чтобы он был готов противостоять штурму. В каждом проеме укреплений — а их было добрых пятьсот — он поставил щит со своим гербом, а также свой штандарт. Это было великолепное зрелище, потому что гербы его были золотого цвета с красным крестом.

Мы встали лагерем на равнине вокруг замка, который располагался у моря, а оба его крыла тянулись до самого берега. Король немедленно начал возводить новые укрепления вокруг старого замка, и они вытянулись налево и направо до морского побережья. Я часто видел, как король сам таскал носилки с землей для валов, не позволяя себе потакать своим слабостям.

Египетские эмиры не сдержали обещания встретить нас; они не рискнули прибыть в Газу, потому что там уже были войска султана Дамаска. Тем не менее они исполнили другое свое обещание и вернули нам головы христиан, висевшие на стенах каирского замка с того времени, как были взяты в плен граф де Бар и граф де Монфор. Его величество похоронил эти головы в освященной земле. Также из Египта были доставлены дети, которые были захвачены, когда был пленен король, но сделали это египетские эмиры с сожалением, потому что данные молодые люди уже отвергли свою веру. Вместе с детьми эмиры прислали королю слона, которого его величество морем отправил во Францию.

Пока мы стояли у Яффы, эмир, который был на стороне султана Дамаска, до основания уничтожил селение в трех лье от нашего лагеря. Мы решили атаковать его, но как только он увидел нас, то пустился в бегство. Когда он убегал, молодой воин из хорошей семьи пустился за ним в погоню. Он сбил на землю двух воинов эмира, сохранив целым свое копье, а затем с такой неудержимостью напал на самого эмира, что копье нашего воина осталось торчать в теле сарацина.

Послы египетских эмиров пришли просить короля назначить день, в который их владыки могут прибыть для встречи с ним; они обещали явиться без промедления. Король решил не отказывать в их просьбе и назначил день. Послы дали клятвенное обещание быть в Газе в назначенный срок.

Пока мы ждали назначенного дня встречи с египетскими эмирами, в лагерь прибыл граф д'О, который в то время был простым оруженосцем. С ним явился отважный рыцарь Арну де Гине, два его брата и еще семеро человек. Д'О остался на службе у короля, и его величество даровал ему рыцарское звание.

Примерно в то же время в лагерь вернулся князь Антиохийский вместе со своей матерью-княгиней. Король уделил ему много внимания и в ходе пышной церемонии посвятил его в рыцари. Князю было всего шестнадцать лет, но мне никогда не доводилось встречать столь умного юношу. Он попросил короля дать ему аудиенцию в присутствии его матери и, когда король согласился, сказал следующее: «Ваше величество, нет никаких сомнений, что еще четыре года мать должна быть моим законным опекуном; в то же время с ее стороны неправильно позволять, чтобы мои земли опустошались и были бы потеряны. Я говорю это вам, сир, потому, что город Антиохия в ее руках превратился в руины. Посему я взываю к вашему величеству — попросите ее дать мне деньги и людей, чтобы я мог защитить своих подданных в этом городе и оказать им помощь, в которой они нуждаются. Поверьте, сир, будет только справедливо, если она это сделает, ибо мое пребывание в Триполи обязательно потребует больших расходов, и все они будут впустую».

Король охотно внял просьбе юноши и сделал все, что было в его силах, дабы убедить мать дать своему сыну все, что он у нее просит. Расставшись с королем, князь сразу же вернулся в Антиохию, где его радостно встретили. С согласия короля он разместил свой пурпурный герб рядом с гербами Франции, потому что в рыцари его посвятил король Франции.

Вместе с князем прибыли три менестреля из великой Армении. Они были братьями и совершали паломничество в Иерусалим. С собой у них было три рога, сделанные таким образом, что казалось, будто звук идет откуда-то сбоку. Когда они начинали играть на них, казалось, что вы слышите голоса лебедей, взлетающих с пруда; они издавали такую изящную музыку, что ее было на удивление приятно слушать. Кроме того, все трое совершали просто потрясающие прыжки. Когда под ногами у них был мат, они из стойки делали кувырок в воздухе и снова приходили ногами на мат. Двое из них могли делать кувырок назад. Старший тоже мог его делать, но каждый раз крестился, потому что боялся сломать себе шею во время переворота.

Я расскажу, как хорошо, что не была забыта память о Готье, графе де Бриене, а также графе де Жафе (Яффском). Он владел Яффой много лет, энергично и мужественно защищая этот город, и обеспечивал его существование главным образом за счет того, что отвоевывал у сарацин и других врагов веры. Так, однажды случилось, что граф разгромил большой отряд сарацин, которые везли огромные запасы шелка и шитых золотом тканей; все это добро граф Яффский и захватил. Доставив свою добычу в Яффу, граф распределил ее среди своих рыцарей, ничего не оставив для себя. Его привычкой было, отпустив рыцарей, запираться в часовне и долгие часы проводить в молитве прежде, чем идти спать с женой. Она, сестра короля Кипра, была очень умной и добродетельной женщиной.

После того как шах Ирана, чье имя было Барбакуан, как я уже рассказывал вам, потерпел поражение от одного от татарских принцев (ханов. — Ред.), он со всей своей армией двинулся в Иерусалимское королевство. Здесь он взял замок Табари, укрепленный Эдом де Монбельяром, коннетаблем, который стал владельцем Табари через свою жену. Шах Ирана нанес большой урон нашим людям, потому что опустошил всю землю и разрушил все, что мог найти вокруг Шатель-Пелерена, Акры, Сафада и Яффы. После этого погрома он повернул в сторону Газы, чтобы объединить силы с султаном Каира, который, придя сюда, причинил нашим людям много бед.

Сеньоры этой земли вместе с патриархом Иерусалимским решили выйти и атаковать шаха до того, как появится султан Каира. В надежде получить поддержку они послали весть султану Хомса (Хомс — город в Сирии. — Ред.), одному из лучших воителей среди мусульман, и оказали ему столь великую честь в Акре, что устлали улицы, по которым он шел, шелковыми и золототкаными материями. Затем сеньоры отправились в Яффу, взяв с собой султана Хомса.

Патриарх отлучил от церкви графа Готье, потому что гот отказался отдать принадлежащую ему башню в Яффе, которая была известна как башня Патриарха. Наши люди просили его выступить с ними против шаха. Граф ответил, что охотно сделает это, если по возвращении патриарх даст ему отпущение грехов. Патриарх отказался что-либо делать; тем не менее граф Готье подготовился и отправился с войском.

Наши силы были разделены на три части, одной из которых командовал граф Готье, другой — султан Хомса, а третью составили патриарх и люди этих земель. Госпитальеры были в отряде графа Готье. Они поскакали вперед, пока наконец в их поле зрения не оказались силы врага. Как только наши люди увидели их, они остановились; противник тоже разделился на три отряда. Пока командиры шахских войск (у автора — «хорезмийцы», что говорит о том, что это остатки сил разбитых монголами хорезмшахов Мухаммеда и его сына Джелал-ад-дина. — Ред.) строили своих людей, граф Готье повернулся к нашим войскам и вскричал: «Во имя Божье, давайте атакуем их, потому что дали им время, пока оставались на месте!» Но никто не послушался его.

Осознав это, граф приблизился к патриарху и попросил отпущения грехов на уже объявленных условиях. Тем не менее патриарх решительно отказался даровать ему прощение. В отряде графа Готье оказался некий доблестный священнослужитель, епископ города Рамла (Рамаллах), который совершил много подвигов, будучи рядом с графом. Он сказал ему: «Пусть вас не мучит совесть оттого, что патриарх не дал вам отпущения грехов, потому что он не прав, а правы вы. Я сам даю вам отпущение во имя Отца, Сына и Святого Духа. А теперь — вперед на них!»

Они пришпорили коней и атаковали один из отрядов шаха, который стоял в арьергарде. Многие были убиты с одной стороны и с другой. Граф Готье принял участие в схватке, потому что его люди бежали в позорном беспорядке, а многие, полные отчаяния, утонули в море. Причина, по которой они потеряли надежду, была в том, что один из отрядов шаха атаковал войска султана Хомса и, защищая свою позицию, тот оставил на поле боя так много людей, что из двух тысяч турок, которых он бросил в бой, вместе с ним, когда он покинул поле боя, осталось всего двести восемьдесят человек.

Думая, что султан, потерявший так много своих людей, долго не продержится, шах решил осадить врага в его замке в Хомсе. Увидев, как он приближается, султан вышел к своим воинам и сказал, что собирается выйти ему навстречу и сразиться с врагом, потому что если позволит тому обложить замок, то проиграет. Принятый план действий заключался в том, что часть его людей, у которых было самое слабое вооружение, пойдет скрытой долиной. И когда они услышат гром вражеских барабанов, то нападут на лагерь шаха с тыла и начнут убивать в нем женщин и детей.

Едва только шах вышел на равнину, чтобы сразиться с войсками султана, которые предстали перед ним, как услышал крики из лагеря и вернулся, чтобы спасти женщин и детей. Войска султана немедленно атаковали шаха и его армию, и штурм этот оказался настолько успешным, что из двадцати пяти тысяч иранцев в живых не осталось ни одного человека, ни мужчины, ни женщины; все они или погибли в бою, или были зарублены.

Еще до того, как шах решил осадить Хомс, он под стенами Яффы нанес поражение графу Готье. Иранцы прижали его к стене зубцами раздвоенного копья и сказали, что не отпустят его, пока замок Яффы не окажется в их руках. Вися в этом положении, граф крикнул защитникам замка, чтобы они ни в коем случае не сдавались, что бы с ним ни делали, а если все же сдадутся, он убьет их своими руками.

Едва только узнав об этом, шах послал графа Готье в Каир в виде подарка султану вместе с магистром храмовников и несколькими другими людьми, которых он взял в плен. Сопровождали графа в Египет примерно триста человек, которые не погибли, когда шах встретил свою смерть под Хомсом. Эти триста, которые были хорезмийцами, находились среди тех, кто атаковал нас в пятницу, когда мы были в пешем строю. Они шли в бой под красными знаменами, с флажками на пиках, на остриях которых они несли головы, скрученные из волос, которые выглядели как лики дьявола.

Несколько каирских купцов обратились к султану с просьбой, чтобы он дал им право взыскать с графа Готье возмещение тех больших убытков, которые они понесли от его действий. Султан разрешил им отомстить графу. Они убили его в тюрьме, и он умер за веру (скорее за другое — слишком долго занимался разбоем и грабежом. — Ред.). Мы не сомневались, что теперь он на небесах, вместе с другими мучениками (?! — Ред.).

Теперь вернемся к основному повествованию. Султан Дамаска собрал всех своих людей, которые были в Газе, и вторгся в Египет. Против него выступили эмиры. Отряд под командованием султана разбил эмиров, с которыми сошелся в бою, но другой отряд египтян разгромил арьергард султана. После сражения султан Дамаска, получивший ранения в голову и руку, вернулся в Газу. До того как он оставил ее, египетские эмиры прислали послов, чтобы заключить с ним мир, отказавшись соблюдать те договоры, которые заключили с нами. С этого времени у нас не было ни мира, ни перемирия ни с Каиром, ни с Дамаском. Могу сказать, что все это время самое большое количество воинов, которые были в нашем распоряжении, никогда не превышало четырнадцати сотен.

Пока король стоял перед Яффой, настоятель ордена Святого Лазаря разузнал обстановку в окрестностях Рамлы, города, отстоявшего в трех лье, в котором он хотел разжиться ценной добычей. Поскольку настоятель не состоял в армии и посему мог делать все, что считал нужным, он отправился в ту сторону, не сказав королю ни слова. Но когда он собрал свою добычу, на него напали сарацины и нанесли ему такое сокрушительное поражение, что из всех, кто был при нем, спаслись бегством всего четыре человека.

Вернувшись в лагерь, настоятель призвал всех к оружию. Надев доспехи, я попросил у короля разрешения отправиться в это место. Король дал мне на это добро и приказал взять с собой храмовников и госпитальеров. Когда мы прибыли туда, то увидели, что несколько сарацин из окружающих районов направляются в ту долину, где потерпел поражение орден Святого Лазаря. Пока сарацины рассматривали убитых, капитан королевских арбалетчиков внезапно атаковал их, и не успели мы достичь этого места, как сарацины были разогнаны, а несколько из них убиты.

Один из королевских оруженосцев и сарацин ударами копий сбросили друг друга с коней на землю. Увидя это, другой из королевских воинов перехватил их коней и повел их в сторону, намереваясь украсть. Поскольку никто его не заметил, он скрылся в стенах города Рамла. Уводя лошадей, он прошел по краю старого водоема, и тот обвалился под ним. И он, и все три лошади рухнули на дно. Я отправился посмотреть на этот водоем и увидел, что обвалившаяся земля почти полностью засыпала человека и лошадей. Мы вернулись в лагерь без потерь, не считая тех, кого потерял орден Святого Лазаря.

Заключив мир с египетскими эмирами, султан Дамаска решил отозвать тех своих людей, которые были в Газе. Эти войска прошли меньше чем в двух лье от нашего лагеря, но так и не осмелились напасть на нас, хотя в их рядах было добрых две тысячи сарацин и не меньше десяти тысяч бедуинов. Еще до того, как они приблизились к нам, командир королевских арбалетчиков и его отряд целых три дня и три ночи неотступно наблюдали за их передвижениями, чтобы предотвратить неожиданное нападение на наш лагерь.

В День святого Иоанна Евангелиста, вскоре после Пасхи, король отправился послушать проповедь. Пока священник говорил, оруженосец из отряда арбалетчиков в полном вооружении вошел в королевскую часовню и сказал, что сарацины окружили их командира. Я попросил у короля разрешения отправиться к нему на помощь. Он удовлетворил мою просьбу и велел взять с собой четыре или пять сотен воинов, поименно назвав тех, которых хотел отправить со мной. Как только мы вышли из лагеря, сарацины, которые расположились между командиром арбалетчиков и нашим лагерем, отступили к эмиру, который стоял на холме в окружении доброй тысячи вооруженных воинов.

Так началось сражение между сарацинами и нашими арбалетчиками, которых было на месте не более ста восьмидесяти человек. Эмир, увидев, что его люди не выдерживают давления, послал им подкрепление, и сарацины отбросили наши силы. В свою очередь, как только командир увидел, что наши люди уступают натиску, он послал им на помощь сто или сто двадцать человек, которые оттеснили наступавших обратно к отряду эмира.

Пока мы были там, папский легат и сеньоры заморских земель, которые остались с королем, сказали ему, что он действовал очень непродуманно, подвергнув меня такой опасности. По их совету король отозвал меня обратно (вместе с командиром арбалетчиков). В этот момент сарацины отступили, и мы все вернулись в лагерь. Многие удивлялись, почему противник не решился атаковать нас, но другие сказали, что если им не удалось сделать это, то лишь потому, что и сарацины, и их кони оголодали в Газе, где стояли почти год.

После того как сарацины оставили свой лагерь у Яффы и встали под Акрой, они прислали сказать мессиру Арсуфу, который был коннетаблем Иерусалимского королевства, что уничтожат все сады города, если он не пришлет им пятьдесят тысяч безантов. Он послал им ответ, что не даст ни одного. Так что они подвели свои войска и расположили их на песках вокруг Акры, встав от города на расстоянии полета арбалетной стрелы. Чтобы защитить сады, Арсуф вышел из города и занял позицию на горе Святого Иоанна, где лежало кладбище Святого Николая. Наши пешие оруженосцы тоже вышли из города и начали обстреливать сарацин из луков и арбалетов.

Мессир Арсуф вызвал генуэзского рыцаря Джианноне и приказал ему отправиться возглавить пешие войска, которые вышли из Акры, чтобы они не попали в беду. Когда генуэзец отводил их обратно, один из вражеских воинов стал кричать ему по-сарацински, что готов сразиться с ним, если он того пожелает. Сир Джианноне сказал, что с удовольствием принимает его вызов, но, направляясь к сарацину, посмотрел налево и увидел небольшой отряд турок, примерно из восьми человек, которые остановились посмотреть их стычку. Посему он отвернул от сарацина и помчался на турок, которые неподвижно стояли, чтобы лучше наблюдать этот поединок. Одного из них Джианноне выбил копьем из седла, и тот мертвым рухнул на землю.

Увидев это, остальные турки кинулись на сира Джианноне, когда он возвращался к своим людям, и один из их нанес ему сильный удар булавой по шлему. Когда турок проскакивал мимо, сир Джианноне полоснул его мечом, разрубив тюрбан на голове, и тот пролетел через все поле. (Сарацины носят такие тюрбаны, когда идут в бой, потому что они могут ослабить удар меча.) Другой турок подскочил к рыцарю, намереваясь нанести ему удар копьем сзади между плеч, но Джианноне увидел копье и отклонился в сторону. И когда сарацин проскакивал мимо, Джианноне сзади рубанул его мечом по руке с такой силой, что копье упало на поле. Джианноне вернулся и повел свои пешие силы обратно в Акру. Эти три мощных удара Джианноне нанес на глазах мессира Арсуфа, а свидетелями их стали горожане Акры и все женщины, которые, собравшись на стенах Акры, наблюдали за этим боем.

Как вы знаете, огромное скопище сарацин, собравшееся под Акрой, так и не осмелилось выступить ни против нас, ни против людей из Акры. Как только они услышали сообщение (оно было верным), что король послал всего лишь очень небольшой отряд надежных людей укреплять город Сайду,[18] они двинулись к нему. Симон де Монбельяр, который был командиром королевских арбалетчиков и командовал силами его величества в этом городе, едва только услышал, что приближаются сарацины, оставил крепость Сайды, которая, окруженная со всех сторон морем, считалась очень надежной. Сделал он это потому, что прекрасно понимал — у него нет сил противостоять врагу. Он нашел укрытие в замке, взяв с собой всех, кого только мог, но их было очень немного, потому что пространство было весьма ограничено.

Сарацины заполнили Сайду, не встретив сопротивления, потому что стены не полностью ограждали город. Они убили более двух тысяч наших людей и ушли к Дамаску со всей добычей, что награбили в городе. Когда вести об этом достигли короля, он глубоко опечалился (ах, если бы только он мог возместить эту потерю!). Тем не менее сеньоры этой земли сочли это счастливым случаем, потому что иначе король собрался бы укреплять кусок насыпной дороги на пути от Яффы к Иерусалиму, где стояла древняя крепость еще времен Маккавеев (т. е. II–I веков до н. э.).

Сеньоры заморских земель решили, что не стоит заново возводить стены старого замка, потому что он стоит в пяти лье от моря, и доставке провизии из портов всегда будут угрожать сарацины, которые были сильнее нас. Так что, когда известие о разрушении Сайды дошло до лагеря, эти люди явились к королю и сказали, что его чести больше послужит восстановление этого города, чем строительство новой крепости. Король согласился последовать их совету.

Пока его величество пребывал в Яффе, ему сообщили, что султан Дамаска хотел бы вместе с ним отправиться в Иерусалим и что султан гарантирует Людовику IX безопасность. Король созвал общий совет, чтобы обсудить этот вопрос, но в результате никто из его участников не посоветовал ему ехать, поскольку ему придется посетить, а затем покинуть священный город, оставляя его в руках сарацин.

В ходе обсуждения советники короля приводили пример, что случилось в предыдущем похожем случае. Когда великий король Филипп II Август оставил Акру, чтобы вернуться во Францию, он разрешил своим людям остаться в армии герцога Гуго Бургундского, дедушки недавно скончавшегося герцога. Пока герцог вместе с королем Ричардом I Английским (Львиное Сердце) оставался в Акре, пришло сообщение, что они, если хотят, могут взять Иерусалим на следующий же день, потому что все силы султана Дамаска, включая и его отборные части, ушли вместе с ним, поскольку он вел войну с другим султаном. Два короля тут же собрали свои войска; силы короля Англии составили первый отряд, а герцог Бургундский возглавил второй, куда вошли все воины короля Франции.

У них была хорошая возможность взять святой город, но, пока они были в пути, из лагеря герцога пришло послание королю Англии, сообщавшее, чтобы он дальше не шел, поскольку сам герцог отступает, но причина заключалась лишь в том, что он не хотел, дабы говорили, что англичане взяли Иерусалим. Пока король Ричард со своими людьми обсуждали письмо, один из его рыцарей воскликнул: «Милорд! Милорд! Подойдите сюда, и я покажу вам Иерусалим!» Услышав это, король закрыл плащом глаза и, горько заплакав, обратился к нашему Спасителю: «Боже милостивый, не заставляй меня страдать при виде Твоего Святого города, потому что я не могу вырвать его из рук Твоих врагов!»

Советники привели королю этот пример потому, что чувствовали — если король, который был величайшим из всех христианских монархов, совершит паломничество в Иерусалим без того, чтобы вырвать его из рук врагов Бога, то все остальные короли и пилигримы, которые двинутся вслед за ним, будут уверены, что не смогут сделать больше того, что сделал Людовик IX, отказавшись от мысли вернуть этот священный город.

Король Ричард I Львиное Сердце был настолько известен своими подвигами за морем, что, когда лошадь какого-нибудь сарацина шарахалась от кустов, хозяин мог сказать ей: «Ты что, думаешь, там король Ричард Английский?» А если сарацинский ребенок начинал плакать, мать говорила ему: «Прекрати же! А то я приведу короля Ричарда, и он убьет тебя!»

Герцог Бургундский, о котором я уже упоминал, вел себя как хороший рыцарь, когда дело касалось его земель, но никогда не считался умным, шла ли речь о его отношениях с Богом или о понимании мирских дел, и это нетрудно понять из того, что я рассказывал о нем. Из-за этого великий король Филипп II Август, услышав, что сына графа Шалона назвали Гуго в честь герцога Бургундского, как-то выразил надежду, что Господь сделает его таким же смелым, как герцог. Его спросили, почему он не назвал герцога мудрым и достойным человеком. «Потому, — сказал король, что есть большая разница между человеком смелым и человеком мудрым и достойным. Ибо есть много отважных рыцарей и в христианских землях, и среди сарацин, которые никогда не верили ни в Господа нашего, ни в Его Мать. Так что я говорю, — добавил Филипп II, — что Бог наградил великим даром и особой милостью христианского рыцаря, наделив его физической силой и смелостью и в то же время оберегая его от смертных грехов. Рыцаря, который ведет себя подобным образом, справедливо называют мудрым и достойным, поскольку его дар совершать благородные деяния идет от Бога. Те же, кого я упомянул раньше, могут быть названы лишь смелыми, потому что, хотя и обладая большой физической силой и отвагой, они не боятся ни Бога, ни смертных грехов».

Я не могу даже попытаться дать точный отчет о тех огромных суммах, которые король потратил на укрепление Яффы, ибо они так велики, что их и не подсчитать. Людовик IX возвел укрепления по обеим сторонам города до самого моря; на стенах стояли двадцать четыре башни, рвы перед внешними и внутренними валами были заполнены жидкой грязью. Еще были трое ворот, одни из которых вместе с частью стены были построены за счет папского легата.

Чтобы дать вам представление, сколько король ассигновал на все это, скажу, что как-то я спросил у легата, сколько он потратил на единственные ворота и часть стены. Он, в свою очередь, спросил меня, что я по этому поводу думаю, и я оценил, что ворота, должно быть, стоили добрых пятьсот ливров, а его часть стены — триста ливров. Легат сказал мне — и Бог тому свидетель — что стена и одни ворота в сумме обошлись ему в добрых тридцать тысяч ливров.

Глава 16

ПОХОД К САЙДЕ

Июль 1253 — февраль 1254 года

Как только укрепления Яффы были закончены, король решил идти к Сайде и восстановить ее оборонительные сооружения, которые разрушили сарацины. Он двинулся в путь в день праздника в честь святых апостолов Петра и Павла и на ночь встал лагерем со всей армией у замка Арсуф, который был надежно укреплен. В тот же вечер он созвал своих приближенных и сказал, что, если они согласны, он хочет отбить у сарацин город Наблус, известный в Святом Писании как Самария.[19]

Храмовники, госпитальеры и бароны заморских земель ответили, что считают попытку взять этот город хорошим замыслом; но, кроме того, они также думают, что лично король не должен принимать в этом участия, потому что, если с ним что-то случится, вес эти земли будут потеряны. Король сказал, что если он не пойдет, то и им не позволит. Совещание так ничем и не кончилось, потому что сеньоры были не согласны с намерением короля сопровождать их.

Через несколько дней пути мы прибыли к пескам у Акры, где король и его армия встали лагерем. Пока мы там стояли, повидаться со мной явилась большая группа людей из Великой Армении. Выплатив большую сумму в виде дани сарацинам, которые вели их, армяне намеревались отправиться в паломничество к Иерусалиму. Через переводчика, который знал и их язык, и наш, они попросили меня показать им святого короля. Придя к нему, я увидел, что он сидит в шатре, прислонившись к центральному шесту. Сидел он на голом песке, не имея под собой даже подобия ковра. «Сир, — сказал я, — тут снаружи большая группа людей из Великой Армении, идущих в Иерусалим. Они просили меня показать им нашего праведного короля, но пока еще у меня нет желания прикладываться к вашим нетленным костям». Король расхохотался и приказал привести их сюда, что я и сделал. Увидев короля, они вознесли ему хвалу перед Богом; король же благословил их.

Следующую ночь армия провела в том месте, где течет очень хорошая вода; местные жители поливают ею растение, из которого делают сахар. Когда мы были там, один из моих рыцарей пришел ко мне и сказал: «Мессир, я нашел для вас куда лучшее жилье, чем то, в котором вы были вчера». Другой рыцарь, который выбирал место моей предыдущей стоянки, в ярости накинулся на него, крича: «Очень грубо с твоей стороны так говорить о том, что я делал». В результате рыцарь, выбиравший место вчера, набросился на того, кто предложил место получше, и схватил его за волосы. Я, в свою очередь, подскочил к нему и ударил кулаком между лопаток, чтобы он выпустил соперника. «Вон отсюда, и быстро, — сказал я, — потому что, да поможет мне Бог, ты никогда больше не будешь среди моих людей».

Этот рыцарь ушел с очень грустным и опечаленным видом, но скоро вернулся в обществе Жиля ле Брюна, коннетабля Франции, который, увидев, как рыцарь искренне огорчен своим дурацким поступком, со всей серьезностью попросил меня взять его обратно. Я ответил, что не могу вернуть его, пока легат не освободит меня от моей клятвы. После этого они пошли к легату и рассказали, что случилось.

Он ответил, что у него нет власти освободить меня, потому что рыцарь заслужил наказание и моя клятва имела под собой основание. Я рассказываю вам об этом случае, потому что вы без всякого основания можете отказаться от любой клятвы. Как сказал мудрец: «Тот, кто слишком легко клянется, столь же легко нарушает свои клятвы».

На следующий лень король встал лагерем перед городком Сур, который в Библии называется Тир. Здесь Людовик IX созвал всех командиров армии и спросил, правильно ли будет ему взять город Баниас (Кесарию) перед тем, как идти на Сайду. Все мы подумали, что это хороший план короля — послать туда его воинов, но никто не счел правильным личное участие Людовика IX, и с большим трудом он все же позволил себя уговорить отказаться от этой идеи. Наконец, король решил, что в Баниас пойдет граф д'О вместе с Филиппом де Монфором, Жилем ле Брюном, коннетаблем Франции, мажордомом короля Пьером, гроссмейстером храмовников (с членами его ордена) и магистром госпитальеров.

Когда спустилась ночь, мы вооружились и незадолго до рассвета появились на равнине перед городом, который сейчас известен как Баниас, а в древности назывался Кесария Филиппа. В этом городе протекает источник Иор, а по пригородной долине протекает еще один очень красивый источник Дан. И когда два этих источника сливаются, они становятся рекой Иорданом, в водах которой был крещен наш Господь.

По соглашению между храмовниками, графом д'О, госпитальерами и присутствующими сеньорами этой земли, было решено, что отряд короля — в котором я числился, потому что король взял себе на службу сорок рыцарей, которые были при мне, — должен занять позицию между замком и городом, при поддержке сил достойного рыцаря Жоффруаде Саржине. Сеньоры, в свою очередь, войдут в город слева, госпитальеры справа, а храмовники поскачут прямо по дороге, по которой мы пришли, чтобы по ней же и войти в город.

Мы ехали верхом, пока не оказались вплотную к Баниасу — но лишь для того, чтобы убедиться: сарацины, засевшие на стенах города, обратили в бегство воинов короля и изгнали их из города. Как только я узнал об этом, то подъехал к тем, кто командовал войсками графа д'О, и сказал им: «Господа, прежде чем вы доберетесь до места, где вам приказано быть, между замком и городом, сарацины перебьют всех, кто уже ворвался в Баниас». Попасть туда — это очень опасное дело, потому что путь, по которому нам предстоит пройти, полон препятствий. Там три двойные линии сухих стен, которые мы должны преодолеть, а склон так крут, что лошади могут не удержаться, а пологие склоны другого холма заполнены конными турками.

Пока я говорил с графом д'О и его рыцарями, я увидел, что наши пешие воины проломили стены. Как только я это заметил, я сказал собеседникам, что отряд короля получил приказ взять то место, которое удерживали сарацины, и я должен действовать в соответствии с приказом. Как только я и два моих рыцаря двинулись к тем, кто преодолевал стены, я увидел сержанта, упавший конь которого придавил его, когда всадник пытался преодолеть стену. Спешившись, я взял своего коня под уздцы. И в это мгновение по Божьему велению турки, стоило им увидеть, как мы подходим, тут же оставили позицию, которую нам предстояло занять. От нее крутой каменистый склон вел прямо в город.

Как только мы добрались до места, оставленного турками, сарацины в Баниасе уклонились от боя, и, не оказывая сопротивления, оставили город нашим людям. Когда я был на вершине холма, гроссмейстер храмовников, услышав, что я в опасности, стал подниматься ко мне по склону. Одновременно германцы из отряда графа д'О тоже двинулись вслед за мной. Увидев, что турецкая кавалерия на полном скаку мчится к замку, они кинулись в погоню за турками. «Мессиры, — закричал я, — вы действуете неправильно! Мы на той позиции, которую нам было сказано занять, а вы нарушаете приказ».

Замок, который стоял над городом, назывался Субейба. Он возвышался над горами Ливана, а ведущие к нему склоны были усеяны каменными глыбами, огромными как сундуки. Когда германцы поняли, что погоня ничего не даст, они повернули обратно. Сарацины, увидев, что враг поворачивает, атаковали германцев в пешем строю, сбрасывая на них огромные камни с вершин скал и подрезая конскую упряжь.

Сержанты, которые были при нас, видя урон, причиненный германцам, начали терять присутствие духа. Поэтому я сказал им, что если они отступят, то навсегда будут выгнаны с королевской службы. «Мессир, — сказали они, — мы в неравном положении, потому что вы на коне и легко можете ускакать, а мы пешие, и сарацины перебьют нас». — «Что до этого, — сказал я, — клянусь вам, что никогда не отступлю, а спешусь и останусь с вами». Я спрыгнул с коня и приказал отвести его к храмовникам, которые располагались сзади нас на расстоянии полета стрелы.

Когда германцы отступали, короткая тяжелая стрела (из арбалета. — Ред.), выпущенная сарацинами, поразила одного из моих рыцарей, Жана де Буси, в горло, и он мертвым рухнул к моим ногам. Его дядя, Гуго д'Эко, который вел себя очень мужественно на Святой земле, сказал мне: «Помогите нам, мессир, спустить моего племянника вниз по склону». — «Любой, кто поможет вам, заслуживает худшей судьбы, — сказал я, — потому что вы поднялись сюда без моего приказа, и коль скоро вас постигло несчастье, вы заслужили его. Сами тащите тело вниз, потому что я не сдвинусь с места, куда был послан».

Как только Жан де Валансьен услышал об опасности, в которой мы оказались, он поднялся к Оливье де Терму и другим рыцарям из Лангедока. «Мессиры, — сказал он им, — я прошу и приказываю вам от имени короля помочь мне спасти сенешаля». Пока он говорил о своей озабоченности, Гийом де Бомон подошел к нему и сказал: «Вы напрасно беспокоитесь. Сенешаль мертв». — «Меня не волнует, жив он или мертв, — ответил мессир Жан. — Я должен доставить королю известие о нем». Снявшись с места, он поскакал туда, где мы находились на горе. Приблизившись, он крикнул, чтобы я подошел и поговорил с ним, что я и сделал.

Оливье де Терм указал, что мы находимся в очень опасном положении. Если мы попытаемся спуститься потому пути, по которому поднимались, мы не сможем его преодолеть без больших потерь, потому что склон крутой и скользкий, и сарацины будут поражать нас сверху. «Но если вы послушаете меня, — добавил он, — я помогу вам уйти без потерь». Я попросил его объяснить, каких действий он ждет от нас, а я уж позабочусь, чтобы все было сделано, как надо.

«Я расскажу вам, — сказал де Терм, — как мы сможем уйти. Мы спустимся прямо по этому склону, как если бы собирались идти к Дамаску. Сарацины, которых вы видите наверху, подумают, что мы готовы атаковать их с тыла. Как только мы окажемся на равнине, то пришпорим коней и обогнем город. Прежде чем они успеют перехватить нас, мы перейдем речку и, кроме того, нанесем сарацинам большой урон, потому что подожжем обмолоченное зерно, лежащее на полях».

Мы последовали его указаниям. Он заставил нас взять несколько пустых тростниковых стеблей, из которых делают флейты, наполнить их тлеющими углями и засунуть в груды зерна. Таким образом, благодаря мудрым советам Оливье де Терма, мы с Божьей помощью оказались в безопасности. Тем не менее должен сказать вам, что когда мы вернулись в лагерь, где располагались наши люди, то увидели, что все они уже сняли доспехи; никто и не подумал о нас.

На следующий день мы вернулись в Сайду, где находился король. Мы увидели, что он лично организовывал похороны всех тех христиан, которых сарацины убили, когда разрушали город. Он сам нес останки дурно пахнущих трупов во рвы, где их погребали; и король не зажимал носа, как это делали многие. Он послал за рабочими во все концы и начал заново укреплять город высокими стенами и башнями. Вернувшись в лагерь, мы увидели, что король сам наблюдал за благоустройством тех мест, где предстояло стоять нашим шатрам и палаткам. Король отвел мне место рядом с графом д'О, ибо знал, что этому молодому рыцарю нравится мое общество.

Должен рассказать вам о некоторых забавных проделках графа д'О. У меня было нечто вроде дома, в котором я ел вместе с моими рыцарями. Рассаживались мы так, чтобы падал свет из дверей, которые, так уж получилось, выходили на жилище графа д'О. Граф, который был весьма изобретателен, построил миниатюрную катапульту, с помощью которой кидал камни в мою палатку. Видя, как мы рассаживались к трапезе, он рассчитывал свою машину так, чтобы она добивала камнями до нашего стола, и открывал стрельбу, разбивая наши тарелки и стаканы. Как-то мне довелось купить кур и каплунов, а кто-то подарил графу медведя. Он позволил зверю залезть в мой курятник, где он придушил дюжину кур прежде, чем его выгнали. Женщина, которая присматривала за моими курами, колотила медведя прялкой.

Пока король укреплял Сайду, в лагерь прибыли какие-то купцы и рассказали, как король татар взял Багдад и захватил в плен религиозного главу сарацин, который правил городом и носил титул халифа Багдада. (Здесь Жуанвиль напутал с датами. Багдад был взят войсками внука Чингисхана Хулагу в 1258 году. Сдавшегося халифа аль-Мустасима монголы убили (без пролития крови — завернув в кошму и затоптав насмерть.) Хулагу стал основателем династии Хулагуидов и самостоятельного государства, соперничавшего с Золотой Ордой и другими. — Ред.) Они поведали нам, как происходило взятие города и его правителя, и выглядело это так: осадив Багдад, король татар (Хулагу. — Ред.) послал к халифу сказать, что очень хотел бы организовать брак между их детьми. Советники халифа посоветовали ему согласиться на это предложение. Затем король татар потребовал от халифа прислать к нему не менее сорока членов его совета, чтобы они подкрепили клятвой этот брак, что халиф и сделал. После этого король (Хулагу. — Ред.) попросил его прислать еще сорок человек из числа самых богатых и уважаемых горожан. Халиф сделал и это тоже. Король в третий раз потребовал от халифа еще сорок человек из числа лучших приближенных, и снова халиф подчинился. Теперь, когда все лучшие люди города оказались в его власти, король прикинул, что несчастные горожане, лишившиеся лидеров, не смогут обороняться. Посему он приказал отрубить головы шестерым наиболее значительным пленникам, повел свои войска на штурм Багдада, захватив и город, и его халифа.

Чтобы скрыть свое предательство и возложить вину за потерю города на халифа, король татар приказал посадить его в железную клетку, в которой халифа почти не кормили, лишь поддерживая в нем жизнь. Король спрашивал его, не голоден ли он, и халиф отвечал, что хочет есть, чему не стоило удивляться. Король взял большое золотое блюдо с украшениями и драгоценными камнями, поставил его перед своим пленником и спросил его: «Ты узнаешь эти драгоценности?» Тот ответил: «Да, они мои». Король татар спросил, много ли он за них заплатил, и халиф ответил, что так и есть. На что король сказал: «Поскольку ты их так высоко ценишь, бери из драгоценностей, которые видишь перед собой, сколько хочешь и ешь их». Халиф ответил, что не может этого сделать, потому что они — не еда, которой можно питаться. И король сказал ему: «Теперь ты видишь, что значит для тебя оборона, потому что, если бы ты роздал свои сокровища — от которых сейчас тебе нет никакого толка — своим воинам, ты мог бы успешно противостоять нам, а теперь, в час твоей величайшей нужды, они тебе ни к чему».

Как-то ранним утром, когда король Людовик IX укреплял Сайду, я пошел повидаться с ним и застал его на мессе. Он собирался отправиться на верховую прогулку и попросил меня подождать. Так я и сделал. Минуя поле, мы проехали перед небольшой церковью и увидели внутри священника, отправлявшего мессу. Король рассказал, что эта церковь была возведена в память о чуде, явленном Господом нашим, когда Он изгнал дьявола из тела дочери вдовы. Он сказал мне, что, если я не против, хотел бы остаться и послушать мессу, которую священник только начал. Я ответил ему, что, по-моему, это хорошее дело.

Когда нам пришло время получать pax, таблетку с изображением креста, я заметил, что клирик, который помогал во время службы, был высок, смугл, худ и волосат. Я испугался, что он может быть одним из этих зловещих асасинов и, подойдя к королю, способен убить его. Поэтому, встав, я перехватил таблетку и сам преподнес ее королю.

По окончании мессы мы снова оседлали коней и через поля направились к легату. Король подъехал к нему и, подозвав меня, сказал папскому посланцу: «Я должен вам пожаловаться на моего сенешаля, который поднес мне таблетку, не дав это сделать бедному клирику». Я объяснил легату причину, по которой так поступил, и он сказал, что действовал я правильно. «А вот и нет!» — возразил король. Между ними начался горячий спор; я же, со своей стороны, хранил молчание. Я рассказал вам эту историю, чтобы показать великую смиренность короля.

Что же до чуда, которое Господь сотворил с дочерью вдовы, оно упоминается в Евангелии, где говорится, что в это время Господь наш был в Тире и Сидоне. Ибо в те дни город, который я называю Сур, был известен как Тир, а город, о котором я говорю в этой книге как о Сайде, назывался Сидоном.

Пока король был занят укреплением Сайды, к нему прибыли послы от вельмож из самой глубины Греции, которые представляли великих Комнинов, властителей Трапезунда (совр. Трабзон). Они одарили короля различными драгоценностями и, кроме того, преподнесли несколько луков из кизилового дерева. Стрелы к этим лукам были очень острыми и тщательно выделанными.

Эти послы попросили короля прислать одну из молодых незамужних дам его двора, чтобы выдать ее замуж за их властителя. Людовик IX ответил, что не взял с собой за море ни одной из таких женщин. Тем не менее он посоветовал послам отправляться в Константинополь и попросить императора, его кузена, предоставить им будущую жену для их владыки, даму, которая была бы в родственных отношениях и с императором (Латинской империи. — Ред.), и с Людовиком IX. Король дал им такой совет, чтобы император Константинополя мог заключить союз с этим достойным и богатым властителем против нынешнего императора Греции (императора Никейской империи, вскоре, в 1261 году, освободившего Константинополь. — Ред.).

Королева, которая наконец оправилась от родов, давших жизнь принцессе Бланш в Яффе, прибыла морем в Сайду. Как только я услышал о появлении королевы, то поднялся со своего места рядом с королем и вышел встретить ее, чтобы проводить в замок. Когда я вернулся к королю, которого нашел в часовне, он спросил меня, все ли в порядке с его женой и ребенком. После моего рассказа он заметил: «Когда ты встал и оставил меня, я понял, что ты отправился встретить королеву, и поэтому попросил отложить проповедь до твоего возвращения». Я рассказываю вам это потому, что за все пять лет, которые я провел рядом с королем, он никогда не упоминал о своей жене и ребенке ни при мне, ни, насколько я знаю, при ком-то еще. По моему мнению, это не очень хорошо и правильно для человека, разъединенного со своей семьей.

В День Всех Святых я пригласил в свое жилище, расположенное у моря, всех командиров из лагеря. Когда мы сидели за обедом, на судне прибыл бедный рыцарь с женой и их четырьмя детьми. Я принял их у себя и угостил обедом. Когда мы покончили с ним, я созвал всех своих именитых гостей и сказал им: «Давайте сделаем доброе дело и освободим этого бедного человека от забот о своих детях. Пусть каждый из вас возьмет под свое попечение одного из них, и я тоже возьму одного ребенка». Все согласились и заспорили только о том, кто кого возьмет. Видя это, бедный рыцарь и его жена заплакали от радости.

Когда после обеда с королем вернулся граф д'О, он остановился и увел отобранного мной ребенка, которому было примерно двенадцать лет. Этот парень так истово и преданно служил графу, что после нашего возвращения во Францию хозяин организовал его брак и посвятил его в рыцари. Каждый раз, когда мне доводилось бывать в обществе графа, этот рыцарь почти не отходил от меня и постоянно повторял: «Пусть Господь вознаградит вас, мессир! Всей честью, которая выпала на мою долю, я обязан вам». Что же до его трех братьев, я не знаю, что стало с ними.

Я попросил короля отпустить меня в паломничество к Богоматери Тортозской. Ее усыпальница была глубоко почитаема пилигримами, потому что там был первый храм, воздвигнутый на земле в честь Матери Божьей. И здесь Она совершила много великих чудес, пример которых я здесь приведу. Один человек совершенно потерял рассудок, и им владел дьявол. Когда его друзья, которые привели его в это святое место, молили Богоматерь вернуть ему здоровье, враг рода человеческого, угнездившийся в его теле, кричал им: «Нет тут Богоматери! Она в Египте помогает королю Франции и христианам. В этот день они высаживаются на берег, чтобы пешими сразиться с конным воинством язычников!» Эта история записана, и документ был доставлен легату, который сам рассказывал мне о ней. Могу заверить вас, что Богоматерь в самом деле помогла нам в тот день и дальше помогала бы нам, если, как я рассказывал вам, мы бы не разгневали Ее и Ее Сына.

Король отпустил меня в Тортозу и, как ему подсказали советники, попросил меня купить для него пятьдесят кусков камлота разных цветов, чтобы одарить францисканцев, когда мы вернемся во Францию. Я приободрился, потому что просьба короля дала понять, что мы еще недолго будем оставаться за морем.

Когда мы прибыли в Триполи, мои рыцари попросили объяснить, что я собираюсь делать с этими отрезами камлота. «Может быть, — сказал я, — я украл их, чтобы выгодно продать». Принц Триполийский — да благословит его Господь! — принял нас со всем почетом и оказал нам все почести, которые только мог. Он одарил бы и меня, и моих рыцарей ценными подарками, если бы мы согласились их принять. Но мы отказались брать их, кроме нескольких реликвий, которые я преподнес королю вместе с камлотом, который я купил для него.

Также я передал четыре куска камлота ее величеству королеве. Рыцарь, который преподносил их, завернул камлот в белую льняную ткань. Королева, увидев, как он входит в ее покои, встала перед ним на колени, а он, в свою очередь, преклонил колени перед ней. И королева сказала ему: «Встаньте, мой благородный рыцарь, не подобает вам преклонять колени, когда вы несете реликвии». — «Мадам, — ответил рыцарь, — это не реликвии, а куски камлота, которые вам шлет мой сир». Услышав это, королева и ее дамы начали смеяться. «Скажите вашему сиру, что я желаю всех бед на его голову, — сказала королева моему рыцарю, — потому что он заставил меня встать на колени перед его камлотом».

Во время пребывания короля в Сайде кто-то принес ему камень, который расслоился на пластинки. Это был самый удивительный камень в мире, потому что между двумя пластинками было изображение морской рыбы. Она вся сплошь была каменной, но у нее все было на месте — форма, глаза, кости, расцветка, — так что она выглядела как живая. Король дал мне один из этих камней. Внутри я нашел линя; он был коричневого цвета, но со всеми подробностями, которые вы предполагали бы найти у линя.

Будучи в Сайде, король получил известие о смерти своей матери.[20] От скорби он впал в такую прострацию, что два дня никто не мог заговорить с ним. Затем он прислал за мной одного из слуг. Когда я предстал перед Людовиком IX, он в одиночестве сидел в своей комнате и, едва только увидев меня, простер ко мне руки и сказал: «Ах, сенешаль, я потерял мать!» — «Сир, — сказал я, — это не удивляет меня, потому что она должна была умереть. Но я удивлен, что вы, мудрый человек, так скорбите из-за этого. Ведь, как вы знаете, один мудрый философ сказал, что, какую бы печаль человек ни испытывал в сердце своем, на лице его ничто не должно отражаться, потому что, показывая свою скорбь, он радует своих врагов и огорчает друзей». За морем король провел много торжественных служб в честь королевы-матери и отослал во Францию целый короб писем ко всем церквам с просьбой молиться за ее душу.

Мадам Мари де Вертю, очень добрая и благочестивая женщина, пришла сказать мне, что королева погружена в печаль, и попросила меня прийти к ней и успокоить. Явившись к ней, я застал королеву в слезах. «Женщина, — сказал я ей, — которая так ненавидела вас, мертва, а вы так печалитесь». Она ответила, что льет слезы не по королеве Бланке, а из-за той скорби, которую испытывает король, узнав о ее кончине, а также потому, что ее дочь — потом она стала королевой На-варрской — осталась на попечении одного мужчины.

Королева Бланш (Бланка) относилась к королеве Маргарите настолько нетерпимо, что даже не позволяла своему сыну находиться в обществе своей жены, пока вечером он не отправлялся спать с ней. Дворец, в котором молодой король и его жена больше всего любили находиться, стоял в Пон-туазе, потому что в нем покои короля находились на верхнем этаже, а королевы — под ними. Им приходилось встречаться и разговаривать на спиральной лестнице, которая вела от одной комнаты к другой. И как только швейцарцы видели, что приближается королева Бланка, они стучали в дверь древками своих алебард, и королю приходилось быстро бежать в свою комнату, чтобы мать застала его там. Постельничий королевы Маргариты делал то же самое, когда королева Бланка являлась к своей невестке, чтобы она могла застать молодую королеву в одиночестве.

Однажды король находился рядом со своей женой, когда ей угрожала большая опасность и она могла умереть после родов. Королева Бланка вошла в ее комнату и, взяв короля за руку, сказала ему: «Уходи. От тебя тут нет никакой пользы». Королева Маргарита, увидев, что королева-мать уводит короля, закричала: «Увы мне! Буду ли я жить или умру, вы не даете мне увидеться с моим мужем!» Она потеряла сознание, и все решили, что королева умерла. Король, считая, что его жена умирает, вернулся к ней, и с большим трудом ее удалось вернуть к жизни.

Глава 17

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ФРАНЦИЮ

Февраль—декабрь 1254 года

Когда укрепления Сайды были почти закончены, король приказал, чтобы через лагерь прошло несколько процессий. После каждой из них легат призывал людей молить Бога, чтобы начинания короля завершились в соответствии с Его желаниями, чтобы король творил лишь то, что захочется Ему, вернется ли он во Францию или же останется за морем.

После того как все процессии прошли своим чередом, король подозвал меня из компании заморских дворян и провел во двор, где заставил встать спиной к ним. Затем ко мне обратился легат: «Королю очень нравится, как ты ему служишь, сенешаль, и он очень рад, что служба принесла тебе и доход и почести. Более того, чтобы твое сердце успокоилось, король поручил мне сказать, что к грядущей Пасхе он собирается возвращаться во Францию». — «Да благословит Бог его желание», — ответил я.

Поднявшись, легат попросил проводить его, что я и сделал. В своем жилище он отвел меня в отдельную комнату, в которой никого, кроме нас, не было. Закрыв дверь, легат взял мои руки в свои и стал горько плакать. Едва только обретя способность говорить, он сказал мне: «Я предельно рад, сенешаль, и благодарю Господа, что и король, и вы, и другие пилигримы избежали большой опасности, которая угрожает вам здесь. Но я до глубины сердца опечален, что мне приходится покидать общество таких выдающихся людей, как вы, и возвращаться ко двору в Риме, где так много двуличных людей. Тем не менее скажу, что я собираюсь сделать. Я хочу сделать так, чтобы после вашего отбытия остаться тут еще на год и потратить все, что у меня есть, на укрепления пригородов Акры. Таким образом я смогу доказать этим людям в Риме, что не привез с собой никаких денег, и, если мои руки будут пусты, они оставят меня в покое».

Как-то я рассказал легату о двух грехах, которые доверил мне один из моих священников. Он сказал в ответ: «Никто лучше меня не знает о всех грехах злобы и предательства, совершенных в Акре. Вот почему Господь обрушит месть свою на Акру и омоет улицы кровью ее жителей и тех, кто придет жить на их место». Пророчество этого доброго человека исполнилось лишь частично; город в самом деле был омыт кровью его обитателей,[21] но те, кому довелось потом жить здесь, еще не появились. (Позже город снова был заселен. Сейчас город Акра (Акко) находится в Галилее (Израиль). — Ред.) Господь позаботился, чтобы те, кого он прислал сюда, были хорошими людьми, чьи деяния отвечали Божьей воле!

Какое-то время спустя король послал за мной и приказал вооружиться. Когда я спросил его, в чем дело, он объяснил, что надо сопровождать королеву и детей в Сур (Тир), который лежал примерно в семи лье отсюда. Я не сказал ни слова в ответ, хотя он доверил мне очень опасное поручение, потому что в то время между нами и сарацинами Египта или Дамаска не было ни мира, ни перемирия. Слава Богу, к сумеркам мы спокойно, без всяких помех добрались до Сура, хотя нам дважды пришлось спешиться и развести костер, чтобы приготовить еду и дать детям поесть или покормить их грудью.

Прежде чем король оставил Сайду — укрепленную высокими стенами, башнями и широкими рвами, вдоль и поперек очищенными от грязи, — патриарх и местные сеньоры пришли к нему и сказали следующие слова: «Ваше величество, вы укрепили Сайду, Кесарию и город Яффу, которые хорошо послужат Святой земле. Кроме того, вы отменно усилили оборону Акры, возведя вокруг нее стены и башни. Мы поговорили между собой и не видим, пойдет ли на пользу Иерусалимскому королевству ваше дальнейшее пребывание здесь. Поэтому мы убедительно советуем вам к приходу Великого поста ехать в Акру и готовиться к возвращению домой, чтобы после Пасхи вы могли вернуться во Францию». Последовав совету патриарха и вельмож, король оставил Сайду и направился в Сур, где находилась королева. Отсюда мы двинулись в Акру, куда король прибыл к началу Великого поста.

Все время поста король занимался подготовкой своих судов к возвращению во Францию. Всего их было тринадцать кораблей, считая парусные суда и галеры. Вскоре после Пасхи, в канун Дня святого Марка, они были готовы принять на борт короля и королеву. Когда мы подняли паруса, ветер нам благоприятствовал. В День святого Марка король сказал мне, что это его день рождения; я ответил, что в будущем он сможет называть его днем своего второго рождения, ибо возродился к новой жизни, покинув эту землю, полную опасностей.

В субботу перед нами открылся Кипр и гора на этом острове, которую называют горой Креста. С земли поднялся туман и затянул всю морскую гладь, так что наши моряки, видя сквозь туманную пелену лишь верхушку горы, решили, что мы от Кипра дальше, чем это было на самом деле. Поэтому они смело пошли вперед, и наше судно село на песчаную мель, скрывавшуюся под водой. Если бы мы не врезались в эти песчаные наносы, то столкнулись бы с притопленными скалами, на которых наш корабль разлетелся бы на куски, а мы все потонули бы.

Как только наше судно село на мель, все на борту издали вопль. Все кричали от испуга; и моряки, и все прочие ломали руки — люди были полны страха, что их может поглотить морская пучина. Как только я услышал эти крики, то вскочил с постели и поднялся на палубу к морякам, собравшимся на носу. Когда я оказался там, брат Раймонд, храмовник и командир экипажа, приказал одному из своих людей бросить лот. Едва только он это сделал, как закричал: «Господи, спаси нас! Мы на мели!» Услышав это, брат Раймонд разодрал одежду до пояса и принялся рвать бороду, восклицая: «Мы пропали! Мы пропали!»

В этот момент один из моих рыцарей, Жан де Монсон — он был отцом аббата Гийома из обители Святого Михаила, оказал мне большую любезность, принеся мой тканый сюркот и накинув его мне на плечи, потому что на мне был только плащ. Я крикнул ему: «Что толку от этого сюркота, когда мы тонем?» — «В глубине души, сир, я предпочел бы увидеть всех нас утонувшими, чем допустить, чтобы вы простудились и умерли».

Наши моряки кричали: «Эй, вы, на галерах, подойдите и возьмите короля!» Но из четырех галер королевской флотилии ни одна не подошла к нам. Действовали они очень предусмотрительно; на борту у нас было несколько сот человек, и, если бы все мы перебрались на галеры, они бы потонули.

Моряк, у которого был лот, кинул его второй раз и, вернувшись к брату Раймонду, сказал, что корабль сошел с мели. Брат Раймонд отправился сообщить это королю и нашел его распростертым на палубе перед распятием Господа нашего на алтаре, босым, в одной лишь накидке, непричесанным, с руками раскинутым в форме креста, как человека, который приготовился к гибели в воде.

Как только прояснилось, мы увидели перед собой скалы, о которые должны были разбиться, не сядь наше судно на песчаную мель. Утром король созвал капитанов со всех кораблей, и они опустили на дно моря четверых ныряльщиков. Когда они поднялись, король и капитаны выслушали их одного за другим по очереди, так, чтобы никто из ныряльщиков не знал, что говорят другие. Тем не менее из рассказов всех четверых выяснилось, что, врезавшись в мель, корабль потерял примерно двадцать футов (6 метров) обшивки у самого киля.

Король представил нам капитанов и спросил, что они советуют делать, когда корабль получил такие повреждения. Обменявшись мнениями, они сказали королю, что советуют оставить это судно и перейти на другое. «Мы так считаем, — сказали капитаны, — так как не сомневаемся, что крепления обшивки вашего судна расшатались, и поэтому боимся, что когда оно выйдет в открытое море, то не выдержит ударов волн и рассыплется на куски. Потому что, как вы знаете, когда вы прибыли из Франции, один из ваших кораблей постигла эта же участь; выйдя в бурное море, он не выдержал натиска волн и потерпел крушение. Все на его борту погибли, кроме одной женщины и ее ребенка, которые спаслись на обломке судна. (Я лично могу подтвердить, что они говорили правду, потому что видел эту женщину с ребенком в доме графа де Джойни, где он из любви к Богу дал им приют.)

Король посоветовался со своим управляющим Пьером, Жилем ле Брюном, коннетаблем Франции, Жерве де Эскрайне, с главным поставщиком королевского двора, архидьяконом Никосии, хранителем королевской печати, — позднее он стал кардиналом — и, наконец, со мной. Мы сказали, что в мирских делах надо руководствоваться мнением тех, кто обладает наибольшими знаниями. «То есть, — сказали мы, — с нашей стороны мы советуем вам сделать то, что говорят эти моряки».

Король повернулся к капитанам и сказал: «Я прошу вас честно ответить — если бы это судно было вашим и на борту были бы ваши товары, оставили бы вы его?» Они дружно ответили, что нет, потому что скорее подверглись бы риску утонуть, чем покупать новое судно стоимостью в четыреста тысяч ливров или еще дороже. «Тогда почему, — спросил король, — вы советуете мне покинуть этот корабль?» — «Потому, — ответили они, — что ставки не равны. Ни вас, ни вашу жену, ни ваших детей, которые вместе с вами на корабле, нельзя оценить золотом или серебром. Вот почему мы советуем вам не рисковать ни своей жизнью, ни их». — «Мои добрые господа, — сказал король, — я выслушал ваше мнение и мнение моих приближенных. А теперь я выскажу вам свое, которое гласит следующее: если я оставлю это судно, то на борту его останутся не менее пятисот человек, которые высадятся на берег Кипра из страха перед угрожающими им опасностями — потому что среди них нет ни одного, который любил бы свою жизнь меньше, чем я, — и, может быть, они никогда не вернутся на родину. Вот почему я скорее вручу свою судьбу, судьбу моей жены и детей в руки Господа Бога, чем нанесу такой урон такому большому количеству людей».

Беду, которую король опасался причинить этим людям, можно было увидеть в том, что случилось с Оливье де Термом, который был на корабле его величества. Он был одним из самых храбрых людей, которых мне доводилось встречать, и самым достойным из всех его соратников в Святой земле. Тем не менее, боясь утонуть, он не остался с нами и высадился на острове Кипр. Здесь он встретил на своем пути столько препятствий, что смог присоединиться к королю только спустя полтора года, хотя он занимал такое положение и обладал таким состоянием, что мог легко заплатить за проезд. Только подумайте, какая судьба постигла бы людей более скромного положения и не имеющих столько денег, чтобы оплатить возвращение домой, если даже такому человеку пришлось так нелегко!

Едва только мы избавились от этой опасности, которой Бог наградил нас, как тут же столкнулись с другой Ветер, который пригнал нас к берегам Кипра, где мы легко могли утонуть, начал дуть с такой силой, что заставил нас снова вернуться к острову. Моряки бросили якоря, чтобы противостоять ветру, но не могли справиться с ним. Возникла необходимость снести стенки королевской каюты на верхней палубе, но никто не осмеливался работать здесь из опасения, что его снесет в море. В этот момент, когда мы с Жилем ле Брюном собирали вещи в личных покоях короля, дверь открыла королева, думая найти здесь своего мужа. Я спросил, что она ищет. Она сказала, что пришла поговорить с королем, чтобы он дал обет Господу или его святым отправиться в паломничество, чтобы Господь спас нас от беды, в которой мы оказались; моряки сказали, что всем нам угрожает опасность утонуть. «Мадам, — сказал я ей, — пообещайте пуститься в путешествие к гробнице святого Николая в Варанжвиле (мощи святого Николая покоятся в итальянском городе Бари. — Ред.), и я не сомневаюсь, что Бог вернет вас во Францию вместе с королем и вашими детьми». — «Я охотно это сделаю, сенешаль, — ответила она, — но у короля такой непростой характер, что, если он узнает, как я дала это обещание, не сообщив ему, он ни за что меня не отпустит».

«Во всяком случае, — сказал я, — вот что вы можете сделать: пообещать, что, если Бог вернет вас во Францию, вы от себя, от короля и трех ваших детей преподнесете кораблик из серебра стоимостью в пять марок. Тогда я гарантирую, что Господь приведет вас во Францию; я сам дал обет святому Николаю, что, если он спасет нас от опасности, которая угрожала нам прошлой ночью, я покину Жуанвиль и босым пойду к его святилищу в Варанжвиле». Королева ответила, что обещает преподнести святому Николаю серебряный кораблик, и попросила меня сделать это от ее имени, на что я ответил, что с удовольствием исполню ее просьбу. Затем она ушла, но отсутствовала недолго. Вскоре она вернулась и сказала: «Святой Николай уже спас нас от беды, потому что ветер стихает».

Когда королева — да благословит ее Господь! — вернулась во Францию, в Париже сделали для нее серебряный кораблик. На нем стояли фигурки ее самой, короля и трех их детей, все из серебра. Из того же металла были матросы, мачта, руль и снасти, а сами паруса были сшиты из серебряной ткани. Королева рассказала мне, что этот кораблик обошелся в сто ливров. Когда он был готов, королева прислала его мне в Жуанвиль, чтобы я мог принести его в часовню Святого Николая, что я и сделал. Когда мы сопровождали сестру нынешнего короля в Хагенау для бракосочетания с сыном германского императора, я видел, что он по-прежнему находится в той же часовне.

Теперь вернемся к нашей главной истории, и я продолжу повествование. После того как мы избежали двух этих опасностей, король присел на фальшборт, сказал, чтобы я присел у его ног, и произнес: «Ты знаешь, сенешаль, одним из своих легких ветерков Господь ясно показал нам свою силу — даже не пустив в ход четыре главных ветра — и едва не потопил короля Франции, его жену и детей вместе со всеми их спутниками. И теперь мы обязаны ответить Ему благодарностью и поблагодарить за то, что Он спас нас от этих бед. Святые, — добавил Людовик IX, — говорят нам, что когда люди подвергаются таким испытаниям, или страдают от тяжелых болезней, или становятся жертвами насилия, то все это надо воспринимать как предупреждение или угрозу от Господа нашего и Спасителя. Потому что Он как бы говорит тому, кто оправился от тяжелой болезни: «Смотри, Я мог бы обречь тебя на смерть, будь на то Мое желание», и сейчас Он как бы говорит нам: «Вы видите, что Я мог утопить вас, если бы решил, что вы должны умереть». Посему, — продолжил король, — мы должны вглядеться в себя и понять, есть ли в нас то, что не нравится Господу нашему и из-за чего Он наводит на нас страх; и если мы найдем в себе то, что оскорбляет Его, то должны немедленно очиститься. Ибо, если после такого предупреждения мы этого не сделаем, Он оставит нас. Он покарает нас смертью или какой-то другой бедой, которая нанесет урон и телу, и душе. Сенешаль, — добавил король, — святые скажут: «Боже милостивый, почему Ты пугаешь нас? Ибо если Ты уничтожишь всех нас, Ты не станешь беднее, так же как не станешь богаче, если сохранишь нас. Поэтому мы не можем не видеть, — говорят святые, — что эти предупреждения, которые посылает нам Господь, не служат Его выгоде, и Он не пытается уберечь себя от потерь. Господь шлет их единственно от великой любви, чтобы пробудить нас, чтобы мы могли ясно осознать наше несовершенство и очистить наши сердца от всего, что огорчает Его. Так давайте же сделаем это, — сказал король, — и будем мудро вести себя».

Взяв на борт запас питьевой воды и припасов, мы оставили Кипр и поплыли к другому острову, который назывался Лампедуза (к западу от Мальты и к югу от Сицилии. — Ред.), где наловили много кроликов. Здесь среди скал мы встретили старого отшельника; у него был сад, который отшельник, поселившийся тут давным-давно, заложил здесь. В саду росли оливковые деревья, фиги, виноград и много разных деревьев и кустов. Через садтекручеек, который ответвлялся от речки. Король и все мы подошли к подножию сада, где в первой же пещере, к которой приблизились, нашли молельню с выбеленными стенами, на одной из которых висел терракотовый крест. У входа во вторую пещеру мы увидели два тела, на которых давно уже не осталось плоти. Ребра их оставались на месте, а кости рук сложены на груди. Тела лежали головами к востоку, как и тела тех, кого предавали земле.

Вернувшись на судно, мы обнаружили, что один из наших моряков пропал; капитан предположил, что он, должно быть, остался на острове, дабы стать отшельником. Никола де Суси, который был главным оруженосцем короля, приказал оставить на острове три мешка сухарей, чтобы моряк, найдя их, смог поддержать свою жизнь.

Покинув Лампедузу, мы увидели в глубине моря большой остров. Он назывался Пантеллерия и был населен сарацинами, которые считались подданными сицилийского короля и короля Туниса. Королева попросила послать к берегу три галеры за фруктами для детей. Король согласился и приказал капитанам трех галер идти туда и быть в готовности присоединиться к нему, когда его корабль пройдет мимо острова. Галеры вошли в маленькую гавань, но, когда судно короля проходило мимо, галер в ней не было и следа.

Моряки начали перешептываться. Поэтому король подозвал к себе команду и спросил, что, по их мнению, произошло. Они сказали — сдается им, что сарацины захватили людей короля и их галеры. «Но, — добавили моряки, — мы убедительно советуем вашему величеству не дожидаться их. Ибо сейчас вы между королевствами Сицилия (Сицилия и Неаполь. — Ред.) и Тунис (государство Хафсидов. — Ред.), ни одно из которых не испытывает к вам любви. Но если вы позволите нам продолжать путь, то еще до наступления утра мы спасем вас от опасности, ибо к тому времени мы уже минуем пролив.

«Тем не менее, — сказал король, — я не собираюсь следовать вашему совету и оставлять моих людей в руках сарацин, не сделав всего, что в моих силах, дабы спасти их. Так что я приказываю поставить паруса, чтобы мы могли атаковать врага». Когда королева услышала эти слова, она пришла в отчаяние и сказала: «Увы, это я во всем виновата!»

Когда команда поставила паруса на королевском судне и на всех других, чтобы поймать ветер, дувший к берегу, мы увидели, что от острова отходят галеры. Как только они подошли к нам, король спросил, почему их так долго не было. Они ответили, что ничего не могли поделать; дело было в том, что шестеро сыновей парижских горожан застряли в саду, объедаясь фруктами. Вытащить их было просто невозможно, а оставлять их не хотелось. Король приказал всех шестерых посадить в шлюпку. Они стали плакать и стонать. «Ради Бога, ваше величество, берите все, что у нас есть, но не обращайтесь с нами, как с ворами и убийцами, или мы будем навечно опозорены».

И королева, и все мы изо всех уговаривали короля изменить свое решение, но он нас не слушал. Всех шестерых посадили в шлюпку, где им и предстояло оставаться, пока мы не подойдем к земле. Они были так перепуганы, что, когда на море поднялись высокие волны, захлестывавшие их с головой, им пришлось все время сидеть на дне из опасения, что ветер может скинуть их в воду. Из-за их жадности наше путешествие продлилось на неделю дольше, потому что король заставил судно изменить курс.

Прежде чем мы наконец подошли к земле, нам пришлось пережить еще одно приключение на море. Одна из горничных королевы оказалась настолько беспечна, что, уложив свою госпожу в постель, она взяла платок, который королева носила на голове, и бросила его рядом с железной печкой, где королева зажгла свечу. Затем сия добрая душа отправилась спать в женскую каюту, как раз под спальней королевы. Свеча же продолжала гореть, пока пламя не опустилось так низко, что платок вспыхнул, а от него пламя перекинулось на полотно, прикрывавшее наряд королевы.

Проснувшись, королева увидела, что вся ее каюта объята пламенем. Она нагой вскочила с постели, схватила горящий платок, кинула его в море и стала сбивать пламя. Люди в шлюпке, что тащилась за кораблем, стали хрипло кричать: «Пожар! Пожар!» Я поднял голову и увидел, как на глади воды догорает платок. Быстро накинув плащ, я вышел к морякам.

Пока я был там, слуга, который спал в ногах у моей кровати, пришел и сказал, что король проснулся и спрашивает, где я был. «Я объяснил ему, — сказал слуга, — что вы были в своей каюте, а король сказал, что я вру». Пока мы разговаривали, к нам неожиданно подошел секретарь короля мэтр Жоффруа. «Не бойтесь, — сказал он мне, — все в порядке». — «Мэтр Жоффруа, — обратился я к нему, — пойдите и скажите королеве, что король уже проснулся, и попросите ее зайти к нему, чтобы успокоить его».

На следующий день коннетабль Франции и камергер короля Пьер и Жерве, постельничий короля, спросили у него: «Что случилось ночью? Мы слышали разговоры о пожаре». Я, со своей стороны, хранил молчание, но король ответил: «Было кое-какое происшествие, к которому сенешаль отнесся куда спокойнее, чем я. Тем не менее скажу, что нам повезло — прошлой ночью мы едва не сгорели». Король рассказал им, что случилось, а потом обратился ко мне: «Сенешаль, я приказываю тебе, чтобы отныне ты не шел спать, пока не убедишься, что потушены все огни, кроме главного огня в трюме. И заметь себе, что и я не пойду спать, пока ты не явишься ко мне и не доложишь, что все сделано». Все время, что мы были в море, я исполнял эту обязанность; и король никогда не ложился спать, пока я не приходил к нему.

Тем не менее во время нашего путешествия случился еще один инцидент. Сеньор Драгоне, дворянин из Прованса, как-то утром спал на своем судне, которое было в добром лье (морское лье — более 5,5 км) перед нашими кораблями. Проснувшись, он подозвал одного из своих слуг и сказал ему: «Прикрой чем-нибудь этот иллюминатор, а то солнце бьет мне прямо в лицо». Слуга, убедившись, что прикрыть иллюминатор можно только снаружи, вылез за борт судна.

Пока он возился с иллюминатором, оступился и упал в воду. Поскольку судно было маленьким и не тащило за собой шлюпку, оно очень быстро оставило человека далеко за кормой. Те из нас, кто был на судне короля, увидели его, но, поскольку человек в воде не предпринимал никаких усилий, чтобы спастись, мы кинули ему какие-то доски и бочку.

Одна из галер короля выловила страдальца из воды и доставила на наш корабль, где он рассказал, как произошел несчастный случай. Я спросил его, почему он не пытался как-то спастись, то ли плывя, то ли как-то иначе. Он ответил, что спешить не было необходимости, да и можно было ни о чем не думать, потому что, падая, он поручил себя милости Богоматери Вовертской и после падения, пока к нему не подошла галера, она поддерживала его за плечи. В честь этого чуда я описал его на стенах моей часовни в Жуанвиле, а также на хрустальных стеклах витража в Блекуре.

Проведя десять недель в море, мы пришли в порт примерно в двух лье от замка Йер. Он принадлежал графу Прованскому, который потом стал королем Сицилии и Неаполя. И королева, и все члены совета сошлись во мнении, что здесь король должен сойти на берег, потому что эта земля принадлежала его брату. Тем не менее король сказал, что не оставит корабль, пока мы не придем в Эг-Морт (в 25 км восточнее Монпелье, в Камарге. — Ред.), который лежал на его собственной территории. В таком мнении он оставался и в среду и в четверг, и мы не могли переубедить короля.

У всех этих кораблей, построенных в Марселе, было по два руля, и вы могли бы управлять таким кораблем совершенно удивительным образом, поворачивая его направо или налево с той же легкостью, с которой разворачиваете лошадь во время пахоты. В пятницу, когда король сидел за одним из этих румпелей, он подозвал меня к себе и сказал: «Что ты думаешь на эту тему, сенешаль?» — «Сир, — ответил я, — вас может постичь такая же судьба, как мадам де Бурбон, которая не высадилась в этом порту, а направилась в Эг-Морт и провела в море шесть полных недель».

Король созвал своих советников и, передав им мои слова, спросил, что они ему посоветуют. Все они были единодушны во мнении, что ему стоит высадиться здесь, потому что с его стороны было бы не очень продуманно, когда они уже избавились от многих опасностей, снова подвергать им в море себя, жену и детей. Король принял решение, согласно нашему совету, что очень обрадовало королеву.

Король и его семья высадились рядом с замком Йер. Когда Людовик ждал лошадей для возвращения в Иль-де-Франс, аббат из Клюни — позже он стал епископом Оливским — подарил ему двух иноходцев, которые сегодня стоили бы пятьсот ливров, одного для самого короля, а другого для королевы. Подведя их, аббат сказал королю: «Я приду завтра, ваше величество, чтобы поговорить о моих личных делах». Он вернулся на следующий день. Король слушал его долго и внимательно. Когда аббат ушел, я явился к королю и сказал: «Я хотел бы спросить, если вы мне позволите, — вы столь благожелательно выслушали аббата из Клюни потому, что вчера он подарил вам двух коней?» Король надолго задумался и затем сказал: «Говоря по правде, да». — «Ваше величество, — сказал я, — знаете, почему я задал вам этот вопрос?» — «Почему же?» — спросил он. «Потому, — ответил я, — что серьезно советую вашему величеству, вернувшись в ваше королевство, запретить всем вашим советникам, отправляя правосудие, принимать что-либо в подарок от тех, кто собирается представить свое дело. Потому что можете не сомневаться, что, получив подарок, они выслушают дарителей с большей охотой и вниманием, точно так же, как и вы сделали в случае с аббатом Клюни». Король немедленно собрал своих советников и передал им мои слова; они ответили, что я дал хороший совет.

Король выслушал рассказы о монахе-францисканце брате Гуго, и, поскольку у него была очень хорошая репутация, он пригласил его, чтобы увидеть и послушать его проповеди. В тот день, когда брат Гуго прибыл в Йер, мы увидели на дороге, по которой он направлялся к нам, большую толпу мужчин и женщин — они пешком следовали за ним. Король обратился к нему с просьбой помолиться. Брат Гуго начал проповедь с упоминания о монастырском уставе. «Мессир, — сказал он, — я видел очень много монахов при дворе короля и в его обществе. Я и сам, — добавил он, — часто бывал здесь и должен сказать, что монахи находятся здесь не ради спасения души — разве что Святое Писание врет нам, что невозможно представить. Ибо сие Священное Писание гласит нам, что монах не может жить вне своего монастыря — так же как рыба не может жить без воды. Если же эти монахи, которые присутствуют при короле, считают, что его двор — это монастырь, могу сказать лишь, что это самый большой монастырь, который я видел, потому что он тянется от одного берега моря до другого; и, если они считают, что в таком монастыре они могут вести праведную жизнь, спасая свои души, я им не верю. Ибо говорю вам, что, пребывая вместе с ними, я в изобилии ел разные сорта мяса и пил много крепких и искристых вин великолепного качества. И могу уверенно утверждать, что в своих монастырях они бы не могли вести столь легкую и удобную жизнь, как при короле».

В ходе своей проповеди монах рассказал королю, как тот должен править ради блага своих подданных. Он завершил свое обращение словами, что читал Библию и много трудов, которые помогают объяснить это, но нигде, ни в христианских, ни в иных писаниях он никогда не видел, чтобы какое-либо королевство или иное владение было потеряно или перешло от одного властителя к другому, если в нем соблюдались права и законы. «Таким образом, — сказал брат Гуго, — пусть король, который сейчас возвращается в свое королевство, позаботится, чтобы править своими подданными справедливо и беспристрастно, дабы он был достоин любви Господа, и тогда Господь не лишит его королевства на протяжении всей его жизни».

Я сказал королю, что ему стоит оставить брата Гуго в своем обществе, сколько тот может себе позволить. Король ответил, что уже просил монаха остаться, но он решительно отказался. Затем король взял меня за руку и сказал: «Давай мы оба попросим его». Мы пришли повидаться с братом Гуго, и я сказал: «Молю вас, сделайте то, о чем мой господин просит вас, и оставайтесь с ним, пока мы в Провансе». Он очень сердито ответил мне: «Нет, сир, я не делаю таких вещей. Я отправлюсь туда, где Господь даст мне больше любви, чем если бы я был при короле». Он оставался с нами весь день и уехал следующим утром. Уже потом я слышал, что его погребли в Марселе, и там свершалось много удивительных чудес.

В день отъезда из Йера король пешком спустился к подножию замка, потому что склон был слишком крутой. Он не мог воспользоваться своим жеребцом и поэтому оседлал моего. Когда появился его конь, он очень гневно обратился к Понсе, своему оруженосцу. После того как король дал ему хорошую взбучку, я обратился к Людовику IX: «Ваше величество, вам стоит многое прощать Понсе, потому что служил вашему деду, отцу и служит вам». — «Сенешаль, — ответил он, — это не он служит нам, а мы ему, разрешая оставаться при нас, несмотря на его отвратительные качества. Дело в том, что однажды король Филипп, мой дедушка, сказал мне, что мы должны вознаграждать наших слуг, одних больше, других меньше в зависимости от того, как они исполняют свои обязанности. Он также говаривал, что никто не может хорошо править страной, если он не знает, как прямо и твердо отказывать, когда он не знает, как себя вести. Я говорю тебе эти вещи, — добавил он, — потому что мир настолько алчен в своих требованиях, что лишь немногие думают о спасении своих душ или о своей чести, считая, что могут завладеть чужим добром, не задумываясь, правильно ли или нет они поступают».

На своем пути через графство Прованс король проехал через город в этой части страны по названию Экс (Экс-ан-Прованс, к северу от Марселя. — Ред.), где, как говорят, было погребено тело Марии Магдалины. Мы пошли посмотреть на очень величественную пещеру в скале, где, как говорили, святая жила отшельницей семнадцать лет. Когда король достиг Бокера и я убедился, что он на своей земле и в своих владениях, то отпросился у него и отправился нанести визит моей племяннице Дофин де Вьен, моему дяде графу де Шалону и его сыну графу Бургундскому.

Проведя какое-то время в Жуанвиле, где занимался своими личными делами, я снова присоединился к королю, которого застал в Суасоне. Он встретил меня с такой радостью, что все, кто был при нем, изумились. Я нашел тут графа Жана де Бретаня с его женой, дочерью короля Тибо I Наваррского. Она прибыла отдать королю дань благодарности за те права, которыми он наделил ее в Шампани. Тем не менее король отложил разговор на эту тему и пригласил ее вместе с королем Тибо II на встречу в Париже, где их выслушают и обеим заинтересованным сторонам будет оказана справедливость.

Король Наварры и его совет, как и граф де Бретань, прибыли на эту встречу. В его ходе король Тибо попросил руки королевской дочери леди Изабеллы. Вопреки всем разговорам, которые наши люди из Шампани вели за моей спиной, потому что видели, как король в Суасоне проявлял свою любовь ко мне, я не уклонился от возможности прийти к королю поговорить с ним об этом союзе. «Иди и добейся от графа де Бретаня согласия, — сказал король, — и потом мы заключим этот наш брак». Я сказал, что эти соображения не должны позволить ему отказаться от данной идеи. Он ответил, что ни в коем случае не допустит этого брака, пока не будет достигнуто соглашение; никто не сможет утверждать, что женитьбой своих детей он лишает сеньоров их наследства.

Я передал этот разговор королеве Маргарите Наваррской, ее сыну королю Тибо и их советникам. Как только они услышали мнение короля Людовика, то поспешили прийти к соглашению. Когда все заинтересованные стороны обговорили условия, король Франции отдал свою дочь за короля Тибо. Свадьба была отпразднована в Мелене, пышно и торжественно. Затем король Тибо с новобрачной отправился в Прованс, где их прибытие было встречено большим собранием сеньоров.

Глава 18. КОРОЛЬ УПРАВЛЯЕТ СВОИМИ ВЛАДЕНИЯМИ

После возвращения короля из-за моря он преисполнился такого неприятия мирского тщеславия, что впредь никогда не носил ни горностаевого или беличьего меха, ни пурпурного сукна и не золотил стремена и шпоры. Одежда его была из камлота или серой шерстяной ткани; меховая оторочка ее и покрывала на ложе были из шкур оленей, зайцев или ягнят. В пище он придерживался таких скромных вкусов, что никогда не заказывал для себя какое-то специальное блюдо, а принимал то, что готовил повар, и ел то, что ставили перед ним. Вино он пил из стеклянного кубка, разбавляя его водой в зависимости от крепости вина; когда слуга из-за спины готовился налить ему вино, кубок король держал в руке. Людовик IX всегда заботился, чтобы бедные были накормлены, и посылал деньги, чтобы они были распределены между ними.

Когда от какого-то вельможи являлись менестрели со своими виолами (род скрипки. — Ред.), чтобы развлечь монарха после обеда, король всегда ждал, когда они кончат петь, чтобы произнести благодарственную молитву. Затем он вставал, — и священники тоже вставали перед ним со словами благодарения. В тех случаях, когда мы наносили ему не обговоренный заранее визит, король обычно сидел на своем ложе. Если в его обществе какой-нибудь монах-францисканец говорил о книге, которую он хотел вслух прочесть королю, тот отвечал: «Не надо читать ее мне. Никакая книга не сравнится со свободным и дружеским разговором после трапезы, когда каждый говорит, что ему нравится». Когда с королем обедали какие-нибудь важные иностранцы, они всегда признавались, что нет ничего лучше общества короля.

А теперь я расскажу вам о его мудрости. В самом деле много раз приходилось слышать, как люди говорили, что никто из членов его совета не обладает такой мудростью, как король. Это было ясно и потому, что, когда кто-то советовался с ним по какому-нибудь делу, Людовик никогда не говорил: «Я должен обсудить этот вопрос», а если ясно и четко видел правильное решение, то сразу же отвечал, не справляясь у своего совета. Как я слышал, именно так он и ответил прелатам своего королевства, когда они однажды представили ему петицию.

В том случае епископ Осерский обратился к нему от имени всех своих прелатов. «Ваше величество, — сказал он, — присутствующие здесь архиепископы и епископы поручили мне сказать вам, что ваши руки, в которых находится честь христианского мира, теряют ее. И если вы не задумаетесь над этим, то и дальше будете терять ее, потому что в настоящее время никто не испытывает страха перед отлучением от церкви. Посему мы просим ваше величество приказать вашим бейлифам (судебным приставам) и провостам (офицерам полиции), чтобы они принудили всех лиц, которые год и один день назад были отлучены от церкви, дабы они примирились с Церковью». Король, не прибегая ни к чьему совету, ответил, что охотно приказал бы своим судебным приставам и другим должностным лицам принудить этих людей к соответствующему поведению — в том случае, если в каждом случае имеется исчерпывающее знание обстоятельств вынесения приговора, чтобы должностное лицо могло судить, справедливо ли было назначено наказание или нет.

Посоветовавшись между собой, прелаты сообщили королю, что не могут представить ему таких сведений, потому что это исключительно дело церковных судов. Король ответил, что и он, в свою очередь, не может ни знакомиться с делами, которые не входят в его юрисдикцию, ни приказывать своим судебным должностным лицам принуждать всех отлученных от церкви получать отпущение грехов, не зная, правильно ли или же ошибочно был вынесен приговор. «Ибо если я это сделаю, — добавил он, — мне придется действовать в противоречии с Божьими законами и принципами справедливости. Я приведу вам следующий пример; епископ в провинции графа де Бретаня держал графа под отлучением семь лет, в конце которых тот получил отпущение грехов уже от суда в Риме. И если бы в конце первого года я принудил бы графа, то поступил бы с ним неправильно».

Это случилось после нашего возвращения из-за моря: монахи обители Святого Урбана избрали двух аббатов. Епископ Пьер де Шалон — да проявит Господь милость к его душе! — выгнал обоих и вручил аббатский посох вместе со своим благословением Жану де Мимери. Я не признавал этого человека как аббата, потому что он опорочил аббата Жоффруа, который выступал против него и представил его дело перед судом в Риме. Аббатство так давно находилось в моем владении, что право на пастырский посох получил Жоффруа, а человек, которому епископ даровал его, был лишен посоха; но пока этот спор длился, епископ наложил на меня отлучение от церкви. Вот почему на совещании в Париже мы с епископом Пьером де Шалоном вступили в жестокий спор, как и графиня Маргарита Фландрская с архиепископом Реймс-ским, которого она обвиняла в сокрытии истины.

На конференции, которая вскоре состоялась, все прелаты попросили короля прийти к ним и поговорить с глазу на глаз. По возвращении с этого разговора с почтенными церковниками его величество пришел к нам, ждавшим его в зале судебных заседаний и, рассмеявшись, рассказал нам о тех сложностях, которые доставили ему прелаты. Сначала архиепископ Реймсский сказал ему: «Ваше величество, что вы дадите мне в обмен на опекунство над обителью Святого Ремигия Реймс-ского, которую вы забрали у меня? Ибо перед реликвиями, которые присутствуют здесь, я клянусь, что ни за что, даже ради королевства Франция, не взял бы на душу такой грех, который лежит на вашей». — «Перед реликвиями, которые присутствуют здесь, — ответил король, — я свидетельствую, что вы с вашим алчным характером многое сотворили в одном лишь Компьене. Так что один из нас клятвопреступник!»

«Затем, — продолжил король, — епископ Шартрский потребовал от меня, чтобы я вернул ему то его добро, которое находится в моем пользовании. Я сказал ему, что не собираюсь этого делать, пока он не уплатит причитающиеся мне налоги. Далее я указал, что, хотя он принес мне присягу и пошел под мою руку, все же он вел себя со мной непорядочно и нелояльно, пытаясь лишить меня наследственных прав. Епископ Ша-лонский, — продолжил король, — сказал мне: «Что ваше величество предполагаете сделать для меня в связи с владельцем Жуанвиля и тем бедным монахом, у которого он отобрал аббатство Святого Урбана?» — «Мессир епископ, — ответил король, — вы с вашими друзьями-прелатами договорились, что никто из отлученных от церкви не будет выслушан в светском суде. Из письма, скрепленного тридцатью двумя печатями, я выяснил, что на вас самих наложено такое же наказание. Так что я не буду слушать вас, пока вы не получите отпущение». Я рассказываю вам все это, чтобы вы могли ясно увидеть, как король лично разрешал любое дело, представленное ему, прибегая лишь к своему здравому смыслу.

После того как я уладил дела с аббатом Жоффруа из обители Святого Урбана, он отплатил мне злом за добро, подав на меня жалобу. Аббат Жоффруа постарался дать понять нашему праведному королю, что его аббатство находится под королевской юрисдикцией. Я попросил короля разобраться в этом деле и твердо, без всяких сомнений, установить, находится ли это аббатство под его опекой или под моей. «Ваше величество, — сказал аббат, — молю Бога, чтобы вы этого не делали, а поручили бы светскому суду разрешить этот спор между нами, потому что тот из нас, которому аббатство принадлежит по наследству, скорее подлежит вашей юрисдикции». «Говорят ли они правду, — спросил у меня король, — когда убеждают, что аббатство находится под моей опекой?» — «Конечно нет, ваше величество, — сказал я. — Оно под моей опекой».

И тогда король сказал аббату: «Может, аббатство и ваше по праву наследования, но это не означает, что оно находится в вашем единоличном владении. На самом деле из того, что вы мне сказали, и из слов сенешаля вытекает, что вопрос об опеке — это дело исключительно между ним и мной. Тем не менее, несмотря на все, что вы можете сказать, я не собираюсь воздерживаться от шагов, чтобы лично установить истину в этом деле. Ибо если я заставлю мессира Жуанвиля обратиться к закону, то поступлю несправедливо по отношению к нему, моему вассалу, потому что отдам его права на милость общинного суда, а ведь он представил мне, как своему сюзерену, полную возможность выяснения правды». Так что король сам провел расследование и, когда истина была установлена, вручил мне полное попечительство над аббатством и подтвердил мои права грамотой с печатями.

Наш праведный король так много и старательно трудился, что наконец убедил короля Англии прибыть во Францию с женой и детьми, чтобы обсудить условия мира между двумя странами. Члены королевского совета решительно выступали против такого мира и сказали ему: «Мы очень удивились, узнав, что ваше величество готовы отдать королю Англии такой большой кусок территории, которую вы и ваши предшественники отвоевали у него и которая была изъята у него в силу его плохого поведения. И теперь сдается нам — если вы считаете, что не имеете прав на эти земли, вы тем не менее не должны возвращать их, пока не получите полное возмещение за все, что вы и ваши предшественники завоевали. Если же, с другой стороны, вы считаете, что имеете право на эти земли, то нам кажется, что, какое бы возмещение вы ни получили, вы потерпите большой урон».

На это наш праведный король ответил: «Мессиры, я убежден, что предшественники короля Англии были совершенно справедливо лишены тех земель, которые ныне по праву завоевания принадлежат мне. Но что до земель, которые я передаю ему, я не считаю, что вынужден отдавать их королю Англии или его наследникам под угрозой оружия. Скорее мое решение — это возможность установить узы любви между моим ребенком и его, которые находятся в двоюродном родстве. Более того, я надеюсь — то, что я передаю ему, послужит хорошей цели, потому что до сих пор король Англии не был моим вассалом, а теперь будет платить мне дань, как своему господину».

Ни один человек в мире не трудился более усердно, чем наш король, чтобы установить мир между своими подданными, особенно между крупными вельможами, которые соседствовали друг с другом, и принцами его королевства; как он поступил, например, в деле графа де Шалона — дяди сеньора Жуанвиля — и его сына, графа Бургундского, которые затеяли жестокую войну друг с другом, когда мы вернулись из-за моря. Чтобы установить мир между ними, король за свой счет послал в Бургундию нескольких членов своего совета, и благодаря его неустанным усилиям между отцом и сыном был установлен мир.

Несколько позже начались серьезные бои между королем Тибо II, владыкой Шампани, и графом де Шалоном вместе с его сыном по вопросу, кто должен владеть аббатством Люксей. Для разрешения этого спора король послал Жерве д'Экскрай-на, в то время главного поставщика королевского двора, вмешательство которого привело к примирению сторон.

Когда король положил конец этой враждебности, вспыхнула другая ссора — между графом Тибо де Баром и мужем его сестры графом Анри Люксембургским. В результате они сошлись в бою у Прени, где граф Тибо пленил своего зятя, а затем захватил замок Линьи, который принадлежал графу Люксембургскому и его жене. Чтобы положить конец этому раздору, король за свой счет послал камергера Пьера, которому доверял больше всех в мире, и заставил спорщиков примириться друг с другом.

В тех случаях, когда король принимал участие в улаживании ссор между теми, кто входил в состав его владений, некоторые члены его совета говорили, что лучше бы он позволил им и дальше драться между собой, ибо, если он позволит им терять силы и средства, они с меньшей готовностью попытаются напасть на него, чем если бы у них было денег в избытке. Король же отвечал своим критикам, что в их словах нет мудрости. «Ибо если, — сказал он, — соседние князья и другие сеньоры увидят, что я не мешаю им воевать друг с другом, они могут объединиться и сказать: «Этот король по злому умыслу поощряет ссоры между нами». И поэтому, может из-за ненависти ко мне, они могут напасть на меня, что будет большой потерей для меня и осуждением со стороны Господа нашего, который говорил: «Да будут благословенны миротворцы».

В результате постоянных усилий короля установить мир между жителями Бургундии и Лотарингии, которых он наконец примирил, они стали испытывать к нему такую любовь и почтение, что, когда им было необходимо разрешать какие-то споры между собой, они обращались с прошениями в королевские суды в Реймсе, Париже и Орлеане.

Король испытывал такую глубокую любовь к Господу нашему и Его Матери, что сурово наказывал тех, кто неуважительно упоминал их или использовал их имена в каком-то непристойном богохульстве. Так, я был свидетелем, как он приказал привязать к лестнице ювелира из Кесарии и повесить ему на шею столько свиных кишок и других внутренностей, что они доходили ему до самого носа. Также я слышал, вернувшись из-за моря, что он приказал за подобное богохульство прижечь клеймом нос и губы какого-то парижанина, но сам я этого не видел. Обычно праведный король говорил: «Я охотно позволю прижечь раскаленным железом себя при условии, что все гнусные богохульства будут изгнаны из моего королевства». Я провел в его обществе двадцать два года и ни разу не слышал, чтобы он клялся именем Божьим, или Богоматерью, или же Его святыми. Когда он хотел подчеркнуть какую-то мысль, он говорил: «Это было именно так» или же «Это именно так».

Я никогда не слышал, чтобы он упоминал дьявола, разве что его имя появлялось в некоторых книгах, в которых он имел право быть упомянутым, например в житиях святых, где шла речь и о нем. Это большой позор и Французскому королевству, и самому королю, что сегодня это всем позволяется и почти каждый в разговоре употребляет выражение «Черт побери!». Более того, эти греховные речи отдают во власть дьявола мужчин и женщин, которые с крещения принадлежали Господу. В моем замке в Жуанвиле любому, кто говорил такие вещи, затыкали уши или он получал оплеухи, так что плохие речи исчезли из употребления.

Король как-то спросил меня, омываю ли я ноги беднякам на Страстной неделе. Я сказал, что не делаю этого, потому что считаю неподобающим делом. Он сказал, что я не должен пренебрегать этим, зная, что и Господь наш так поступал. «Я предполагаю, — сказал он, — что ты очень неохотно последовал бы примеру короля Англии, который омывал ноги прокаженных и целовал их».

Прежде чем отправляться спать, король обычно посылал за своими детьми и рассказывал им о деяниях добрых королей и императоров, в то же время давая им понять, что они должны следовать примеру таких людей. Он также рассказывал им о поступках порочных властителей, которые в силу своей распутной жизни, своей жадности и корыстолюбия обрекали на гибель свои владения. «Я привлекаю ваше внимание к этим вещам, — говорил он, — чтобы вы могли избегать их и не гневить Бога». Король заставил детей выучить богослужения во имя Богоматери и повторять их каждый день, чтобы, когда им придет время править своими владениями, они привыкли слышать их каждый день.

Король настолько щедро раздавал милостыню, что, куда бы он ни отправлялся в своем королевстве, он раздавал деньги бедным церквам, лепрозориям (домам прокаженных), приютам для бедных и лечебницам, а также мужчинам и женщинам благородного происхождения, которые оказывались в бедственном положении. Каждый день он давал пищу большому количеству бедняков, кроме тех, кто ел в его зале. Я часто видел, как сам король резал для них хлеб и раздавал напитки.

В его время было построено много аббатств, например Ройомон, аббатство Святого Антония рядом с Парижем, аббатства в Лисе и Мобюссоне и много других обителей для францисканцев и доминиканцев. Он возвел больницы в Пон-туазе и Верноне, убежище для слепых в Париже и монастырь для монахинь францисканского ордена в Сен-Клу, который по его повелению основала сестра короля Изабелла.

Когда королю предстояло предоставлять кому-то приход от имени святой церкви, король всегда советовался с церковнослужителями и другими достойными людьми, выясняя, на чью порядочность он может положиться, прежде чем передать приход; и после консультаций с ними он проводил это назначение с чистой совестью, как если бы на него смотрел сам Господь Бог. Он никогда не давал бенефиции ни одному клирику, если тот раньше не справлялся со своими обязанностями. Каждый раз он сначала наносил визит в этот город своего королевства, где встречался с доминиканцами или францисканцами и расспрашивал их о просителях.

После того как король Людовик вернулся во Францию из-за моря, он преисполнился глубокого благоговения перед Спасителем и неуклонно следовал справедливости в отношениях со своими подданными. Именно поэтому он пришел к выводу, что было бы хорошим и благородным делом реформировать королевство Франция. Первым шагом в этом направлении стал генеральный указ для всех подданных королевства, который гласил следующее:

«Мы, Людовик, милостью Божьей король Франции, предписываем всем нашим бейлифам, провостам, мэрам и всем прочим, какое бы звание они ни носили и чем бы ни управляли, принести клятву, что, пока они исполняют свои обязанности, отправлять равное правосудие для всех, невзирая на лица, для бедных и богатых, для людей из других стран и для тех, кто рожден здесь; и что они будут достойно соблюдать все правила и законы.

Если так случится, что бейлиф, шериф или другой чиновник, такой, как пристав или лесничий, сделает что-то противоречащее их клятвам и будет обвинен в таком деянии, Мы желаем, чтобы они были наказаны арестом имущества или их лично, если это прегрешение доказано; бейлифы будут наказаны Нами, а другие — бейлифами.

Далее, все провосты, бейлифы и приставы должны дать обет, что они будут верно охранять Наши доходы и блюсти Наши права и не нанесут урона Нашим правам, не скроют их и не уменьшат. В то же самое время они должны поклясться, что не будут ни давать, ни получать, ни лично и ни через кого-то ни золота, ни серебра, ни каких-то иных косвенных благодеяний или иных вещей, кроме только фруктов, или хлеба, или вина, или других подарков стоимостью не больше десяти су, каковая сумма не должна быть превышена.

Они также поклянутся, что никогда не будут получать или создавать условия для получения подарков любого вида через посредников или их жен, детей, братьев и сестер или любых других лиц, связанных с ними; и, как только они узнают, что такой подарок был преподнесен, они должны вернуть его при первом же удобном случае. Кроме того, они должны поклясться не принимать никаких подарков, ни в каком виде, от любого человека, принадлежащего к их округу, ни от кого другого, кто подает дело в суд или может обратиться к ним с просьбой.

Кроме того, они должны дать клятву никогда не принимать и не посылать подарки любому из членов Нашего совета, ни их женам или детям и ни одному лицу, имеющему отношение к ним; а также никому из тех, кто назначен Нами, ни одному лицу, которое Мы можем послать в их округ или район или провосту для расследования, как они выполняют свои обязанности. Они обязаны поклясться, что не извлекут выгоды ни из какой продажи Нашей ренты, Наших округов, Нашего права чеканить монету и из всего прочего, что принадлежит Нам.

Более того, они должны клятвенно пообещать, что, если им доведется узнать, что любой пристав, офицер или провост из их подчиненных пренебрегает своими обязанностями или привержен каким-то другим порокам, за которые его необходимо отстранить от Нашей службы, они должны, невзирая ни на какие подарки, или обещания, или какие-то иные причины, задержать его прямо на месте, осудить по справедливости и наказать.

Далее, Наши провосты, шерифы, мэры и все другие Наши служащие, конные и пешие, должны поклясться, что никогда не будут преподносить никаких подарков ни своим старшим начальникам, ни их женам или детям, а также никому, имеющему к ним отношение.

И потому, что Мы хотим, чтобы эти клятвы неукоснительно соблюдались, Мы приказываем, чтобы они были даны в Ассизи перед всеми присутствующими, клириками и мирянами, рыцарями и оруженосцами, независимо от того, что любое из этих лиц, может, уже произносило клятву перед Нами; так что те, кто произнесет эту клятву, обязаны избегать греха клятвопреступления — не только из страха перед Богом и перед Нами, но и потому что, что будут опозорены перед всем миром.

Мы хотим и приказываем, чтобы все Наши провосты и Наши бейлифы воздерживались от каких-либо слов, которые могут быть истолкованы как неуважение к Господу, или Богоматери, или к святым; кроме того, они должны воздерживаться от потворствования игре в кости и держаться подальше от таверн. И Наша воля гласит, чтобы во всех Наших владениях было запрещено производство игральных костей и чтобы женщины, которые ведут безнравственный образ жизни, были изгнаны из всех домов. Мы указываем, что каждый, снимающий дом для такой женщины, должен заплатить бейлифу или провосту штраф в виде годовой ренты.

Более того, пока они остаются на Нашей службе, мы запрещаем Нашим бейлифам подложным предлогом покупать или участвовать в покупках любой собственности или земли, которые могут находиться в его округе или любом другом без Нашего разрешения; а если такая покупка все же состоится, Мы указываем, что она остается в Наших руках.

Кроме того, пока они остаются на Нашей службе, мы запрещаем Нашим бейлифам без Нашего специального разрешения организовывать браки своих сыновей или дочерей, буде такие у них имеются, или любого другого лица, имеющего к ним отношение, с теми, кто пребывает в их округе. Кроме того, Мы запрещаем помещать таких лиц в какой-либо монастырь в их округе, или давать им какую-то бенефицию святой церкви, или давать им какую-то иную собственность; более того, Мы запрещаем Нашим бейлифам получать провизию из каких-либо монастырей, а также располагаться в них или поблизости за счет этих общин. Тем не менее Мы не высказываем желания, чтобы запреты, касающиеся браков или приобретения собственности, о которых говорилось выше, относились к провостам, мэрам или другим служителям низшего ранга.

Мы приказываем, чтобы никто из бейлифов или провостов, исполняя судебные обязанности, не доставлял законопослушным гражданам хлопот больше, чем это необходимо и правильно, и чтобы никто из Наших подданных не был ввергнут в тюрьму иначе, чем в порядке, предписанном Нами.

Мы предписываем, чтобы никто из бейлифов не взимал штрафы за долги или за оскорбление с кого-либо из Наших подданных, иначе как по приговору открытого суда, где размер такого штрафа будет оценен и провозглашен по совету компетентных и знающих лиц, пусть даже он уже уплачен.

И если так случится, что обвиняемый не сможет ждать приговора, который Наш суд будет готов вынести ему, а предложит в виде штрафа определенную сумму денег, которую обычно платят за оскорбление, Мы указываем, чтобы суд принял эту сумму, если она будет справедливой и разумной; в противном же случае Мы предписываем, чтобы размер штрафа был оценен, как говорилось выше, пусть даже виновник и отдал себя в распоряжение суда. Кроме того, Мы запрещаем всем бейлифам, мэрам или провостам угрозами, запугиваниями или другими недостойными способами принуждать Наших подданных к уплате штрафа, тайно или на людях, а также обвинять кого-либо без достаточных оснований.

Также Мы постановляем, что никто, занимающий пост бейлифа или шерифа или любое другое положение на службе Короне, без Нашего согласия не продавал эту службу кому-либо другому. И если несколько лиц покупают любую из вышеупомянутых служб совместно, Мы указываем, чтобы один из покупателей исполнял обязанности, предписываемые этой службе, за остальных, и один же пользовался ее привилегиями в поездках, налогах и обычном несении службы, как принято на этом посту. Мы запрещаем всем чиновникам Короны продавать свою службу братьям, племянникам или кузенам после того, как они приобрели ее у Нас, а также требовать себе какие-то деньги, кроме тех, что полагаются им за их профессиональные обязанности. Что же до их личных долгов, они могут взимать их при помощи авторитета бейлифа — точно так, как если бы они не были на Нашей службе.

Мы запрещаем Нашим бейлифам испытывать терпение Наших подданных, которые обращаются к ним с каким-то делом, перенося заседания суда с места на место. Они должны выслушать представленное им дело в месте, предназначенном для слушания, чтобы Наши подданные не были вынуждены отказываться от своих законных прав из-за страха перед неприятностями и расходами.

Кроме того, Мы приказываем Нашим провостам и Нашим бейлифам не лишать никого его владений без полного расследования или без Нашего специального распоряжения. Кроме того, Мы запрещаем им возлагать на Наших людей какие-то дополнительные обязательства, налоги или таможенные пошлины. Они не могут заставлять кого-то принимать участие в военных походах с целью получения от него денег. Мы приказываем, что никто из обязанных нести для Нас такую службу не может быть призван в армию без достаточного повода; и никто из тех, кто даст согласие служить, не сможет деньгами откупиться от службы.

Более того, Мы запрещаем Нашим бейлифам и провостам без достаточных оснований препятствовать вывозу зерна, вина и других товаров на продажу за пределы Нашего королевства. Когда обстоятельства потребуют такого запрета, о нем должно быть широко объявлено всему народу и по совету знающих лиц, чтобы устранить все подозрения в мошенничестве или двойных сделках.

По той же причине Мы указываем, что, оставляя службу, все бейлифы, шерифы, мэры и провосты лично или в виде своих заместителей в течение сорока дней оставались бы в том округе, где они исполняли свои обязанности, чтобы каждый мог ответить на вопросы новоприбывшего чиновника по поводу каких-то неправильных действий, если против предшественника была выдвинута жалоба».

Этим указом король многое сделал для улучшения условий жизни в его королевстве.

В то время было привычным делом, что служба провоста в Париже могла быть продана одному из горожан или любому, кто мог себе позволить купить ее. И неизменно происходило, что те, кто покупал эту службу, закрывал глаза на проступки, совершенные их детьми или племянниками, так что эти юные правонарушители привыкли полагаться на тех, кто отправлял обязанности провостов. Из-за этого люди низких классов чувствовали себя униженными и подавленными; они не могли добиться справедливости в делах против богатых, потому что те преподносили провостам богатые дары и подарки.

В то время стоило кому-то высказать правду перед провостом и соблюдать свой обет не лжесвидетельствововать по поводу какого-то долга или другого дела, по которому он давал показания, провост наказывал его, приговаривая к уплате штрафа. Более того, из-за великих несправедливостей, творимых провостами, и из-за грабежей, творимых во время их пребывания в должности, те, кто победнее, не рисковал оставаться во владениях короля, а перебирался в те места, где командовали другие провосты и правили другие вельможи. И посему владения короля настолько обезлюдели, что когда провост вершил суд, то посещали его не более десяти или двенадцати человек.

При всем при этом в Париже и его окрестностях было так много преступников и воров, что вся страна была полна ими. Король, который сделал своей главной заботой выяснение, как правят простым народом, и защиту его прав и интересов, вскоре познакомился с истинным положением дел. В результате он запретил продажу службы провостов в Париже и положил щедрое и справедливое жалованье тем, кто будет исполнять ее в будущем. Также он отменил все налоги и пошлины, которые лежали ненужным грузом на его подданных, и повелел во всем королевстве провести поиск людей, которые будут управлять честно и справедливо, не делая разницы между богатыми и бедными.

Одним из тех, кого рекомендовали ему, был некий Этьен Бальё, который настолько хорошо стал руководить службой провоста в Париже, что никто из правонарушителей, воров или убийц не рисковал оставаться в городе, а тех, кто продолжал заниматься этими делами, вскоре повесили или изгнали; ни родство, ни благородное происхождение, ни золото и серебро — ничто не могло спасти их. Так что вскоре условия жизни во владениях короля стали улучшаться, и люди возвращались сюда жить, потому что здесь господствовала справедливость. Население настолько увеличилось, дела пошли настолько лучше, что товары, имущество и все остальное стало продаваться за удвоенную цену.

Еще один указ, изданный королем, многое сделал для улучшения дел в королевстве Франция, о чем свидетельствовали многие мудрые и достойные люди. Он гласил: «Во всех тех делах, которые Мы предназначили для благоденствия Наших подданных и Нашего королевства, Мы оставляем за Собой право разъяснять, улучшать, оправдывать или умалять вину в соответствии с Нашими решениями».

Еще со времен своего детства король Людовик испытывал сострадание к бедным и страдающим людям. Куда бы он ни направлялся, у него вошло в привычку каждодневно в своем доме наделять сто двадцать бедняков вином и хлебом, рыбой и мясом. В Великий пост и Рождественский пост число бедняков возрастало; и часто король сам обслуживал их, подавая им еду, разрезая для них мясо и, провожая, наделял их деньгами из своих рук.

Особенно в канун больших и торжественных праздников король щедро раздавал милостыню бедным монахам и монахиням, нуждающимся больницам, бедным больным людям и религиозным общинам. В своих дарах он был в равной мере щедр по отношению к мужчинам и женщинам благородного происхождения, оказавшимся в нужде, к бедным вдовам и беременным женщинам, а также к обедневшим ремесленникам, которые из-за возраста или по болезни не могли больше заниматься своим ремеслом. Благодеяния короля были столь многочисленны, что все их даже не перечислить. Так что мы можем сказать, что королю Людовику выпала более счастливая доля, чем римскому императору Титу, о котором старые писания рассказывают, что в тот день, когда он не мог оказать какое-то благодеяние, он впадал в печаль и расстраивался.

С того момента, когда он вступил во владение королевством и осознал пределы своей власти, король Людовик начал строить церкви и дома для религиозных нужд, среди которых было аббатство Ройомон, отличавшееся красотой и величием. В нескольких местах он построил больницы, как, например, в Париже, Компьене и Верноне, которые щедро обеспечил. Он основал аббатство Сен-Матьё в Руане, обитель для сестер ордена доминиканцев, а также аббатство Лоншан для монахинь ордена миноритов. Каждой общине он предоставил достаточный доход на прожитие.

Король поручил своей матери основать аббатство в Лисе рядом с городком Мелен-сюр-Сен, а также аббатство Мо-бюссон недалеко от Понтуаза, обеспечив и то и другое достаточным доходом. Он выстроил приют для слепых в предместье Парижа, дом для бедных и немощных в старости горожан и добавил к нему часовню, где они могли слушать божественные службы. Добрый король возвел также монастырь для картезианцев в Вовере под Парижем и даровал этим слугам Господа нашего достаточный доход для прожития.

Очень скоро он возвел другое строение за пределами Парижа. Оно получило название Мезон-де-Филе-Дьё. В нем он разместил большое количество женщин, которые из-за бедности стали проститутками, и каждой на содержание король положил четыреста ливров в год. Во многих местах королевства он учредил дома для послушниц, выделил в поддержку их ежегодный доход и приказал, чтобы условием пребывания было желание каждой обитательницы посвятить жизнь благотворительности.

Бывало, что кое-кто из тех, кто пользовался его наибольшим доверием, считали ошибкой, что король так щедро тратит средства и не знает меры в своих благодеяниях. В таких случаях он отвечал: «Я лучше потрачу любые суммы, которые из любви к Богу раздаю в виде милостыни, чем пущу их на пустое мирское тщеславие. Тем не менее, несмотря на большие расходы, которые король нес, раздавая подаяния, он не экономил на больших суммах для поддержания своего двора. Он с распростертыми объятиями принимал рыцарей и сеньоров, которые посещали его ассамблеи и встречи. Он также с большим вниманием относился к людям из своего хозяйства, богато снабжая их провизией для их нужд; его двор отличался куда большей щедростью, чем у его предшественников.

Король Людовик IX любил всех, кто посвящал себя служению Господу и придерживался религиозных правил; никто из них, кто приходил к королю, не покидал его без того, чтобы получить все, что ему было необходимо для жизни. Он обеспечил братьев-кармелитов, купив для них участок земли на Сене близ Шарантона, где он построил для них монастырь и за свой счет обеспечил его одеяниями, потирами и всем, что необходимо для служению нашему Спасителю. После этого он увидел нужды августинцев и не только купил им поместье со всеми службами, принадлежащее какому-то парижанину, но и выстроил для них церковь за Пор-Монмартром.

Что же до монахов ордена Покаяния — иначе их называли «братья Покаяния Христова», — он предоставил им в дар место около Сены, ближе к Сен-Жермен-де-Пре. Здесь они и расположились, но пребывали тут недолго, потому что их орден распался. После них здесь появились монахи другого ордена, известного как «Белые Плащи», которые явились к королю и попросили оказать им помощь, чтобы они могли остаться в Париже. Он купил им дом и несколько старых зданий вокруг него, чтобы они могли обосноваться рядом с древними воротами Тампль в Париже, совсем близко к улице Тисандери. После того как стараниями папы Григория X и этот орден закончил свое существование, появилось другое монашеское братство, которое называло себя «братья Святого Креста» и носило на груди изображение креста. Они также попросили короля помочь им, что он охотно сделал и дал дом на улице, которая ныне называется Сен-Круа.

Таким образом, добрый король Людовик IX окружил Париж людьми, посвятившими себя религиозному служению.

Глава 19

ФАТАЛЬНЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

1267–1270 годы

Как-то во время Великого поста король созвал к себе в Париж всех сеньоров. У меня был повод не поехать из-за периодической лихорадки, из-за которой я страдал все это время, и я попросил его величество избавить меня от этой поездки. Тем не менее он сообщил, что настаивает на моем приезде, потому что в Париже хорошие врачи, которые знают, как лечить эту болезнь.

Так что я отправился в Париж. Но когда я прибыл в канун дня Святой Богородицы в марте, я выяснил, что никто, ни королева и никто другой, не могут объяснить, почему король вызвал меня. Случилось, что по Божьему велению я под утро уснул, и во сне привиделось мне, что король на коленях стоит перед алтарем. И несколько прелатов в рясах облачают его в ризу из красной реймсской ткани.

После этого видения я послал за Гийомом, моим священником, очень мудрым человеком, и рассказал ему, что мне приснилось. «Мессир, — сказал он, — завтра вы увидите, что король возложит на себя крест». Я спросил его, почему он так думает, и он ответил, что все дело во сне, который я видел; потому что риза из красного реймсского сукна знаменует собой Крест, а красен он от крови, которую Господь наш пролил из Его бока, Его ног и Его рук. «А поскольку риза из реймсской саржи, — добавил он, — это говорит, что данный Крестовый поход принесет мало пользы, что вы сами увидите, если Господь дарует вам столь долгую жизнь».

Прослушав мессу в церкви Мадлен в Париже, я зашел в королевскую часовню, где и увидел короля. Он поднялся на возвышение, где хранились святые реликвии, и взял фрагмент подлинного Креста (на котором был распят Иисус Христос). Когда король спускался вниз, два рыцаря, которые были членами его совета, начали переговариваться друг с другом. «И снова не могу поверить, — сказал один, — что король не возложит на себя крест в этой часовне». — «В таком случае, — ответил другой, — для Франции это будет один из самых печальных дней, которые доставались на ее долю, потому что если и мы не возложим на себя крест, то потеряем благоволение короля; а если мы это сделаем, то потеряем благоволение Господа, потому что мы это сделаем не ради Него, а чтобы не огорчить короля».

Так и получилось, что на следующий день король вместе с тремя своими сыновьями возложил на себя крест. И уже потом выяснилось, что этот Крестовый поход обернулся малой пользой, как и предсказывал мой священник.

Король Франции и король Наварры очень настойчиво уговаривали меня возложить крест. На это я ответил, что, пока я за морем служил Господу и королю, слуги его величества и короля Наваррского так обездолили и довели до нищеты моих людей, что ни они, ни я не были в худшем положении. Я сказал им, что если хочу делать то, что понравится Господу, то должен оставаться здесь, чтобы помогать своим людям и защищать их. Если я ясно вижу, что это только ухудшит их положение, а я подвергну свою жизнь опасности, пустившись в паломничество под знаком креста, то лишь разгневаю Господа нашего, который отдал жизнь ради спасения Своего народа.

Я считаю, что те, кто советовал королю отправиться в этот поход, совершили смертный грех. Потому что в данное время и в королевстве, и между Францией и ее соседями царит нерушимый мир, а если король Людовик покинет страну, то ее положение начнет меняться к худшему.

Это было великим грехом со стороны советчиков, которые видели, что физически король настолько слаб, что не мог самостоятельно ни сесть в седло, ни ехать верхом — на самом деле он был так слаб, что мне пришлось на руках нести его из дома графа д'Осера до аббатства францисканцев. И тем не менее, при всей своей немощности, останься он во Франции, он бы прожил подольше, сделал бы много добра и воплотил бы в жизнь много прекрасных идей.

Я не буду пытаться описывать путешествие короля до Туниса и рассказывать вам, что случилось, потому что — слава Богу! — я не принимал в этом участия и не испытываю желания вставлять в мою книгу то, в чем у меня нет абсолютной уверенности. Так что я буду говорить только о нашем праведном короле и расскажу, как после высадки в Тунисе, перед крепостью Карфаген, он стал жертвой желудочной лихорадки, а его старший сын Филипп слег в приступе малярии, отягощенной теми же симптомами, что и у его отца. Короля положили на ложе, чувствуя, что скоро он может покинуть этот мир ради другого.

Он послал за своим сыном, принцем Филиппом, и словно бы в виде завещания приказал соблюдать все указания, что он оставил ему. Вы можете сами прочитать их, написанные праведной рукой короля:

«Мой дорогой сын, первым делом я должен научить тебя посвящать свое сердце любви к Богу, ибо без нее никто не может быть спасен. Уберегай себя от любых поступков, которые могут огорчить Господа, то есть от смертных грехов. Вместо того чтобы совершить столь ужасный проступок, ты должен быть готов перенести любые страдания.

Если Бог подвергает тебя превратностям судьбы, принимай их терпеливо и благодари за них Спасителя нашего; понимай, что заслужил их, и надейся, что они послужат тебе на пользу. Если же, с другой стороны, Бог посылает тебе преуспевание, покорно благодари Его, чтобы ты не стал хуже от гордости, и, во всяком случае, такое благословение послужит тебе на пользу. Ибо мы не должны использовать Божьи дары для того, чтобы противостоять Ему.

Почаще ходи к исповеди и выбери в исповедники мудрого и праведного человека, который знает, как учить тебя тому, что ты должен и чего не должен. Всегда веди себя так, чтобы и твой исповедник, и твои друзья не боялись укорить тебя, когда ты действовал неправильно. Почтительно и истово слушай службы в святой церкви, не отвлекайся на разговоры. Пусть молитва к Богу будет в твоем сердце и на губах, и больше всего во время мессы в момент причастия. Пусть твое сердце будет полно заботы и жалости к бедным, несчастным и страдающим; утешай их и помогай им всем, что в твоих силах.

Утверждай добрые обычаи в своих владениях и избавляйся от плохих. Не будь алчным в требованиях к своим подданным и не возлагай на них тяжелые налоги, за исключением случаев крайней необходимости.

Если на сердце тебе ляжет какая-то тяжесть, поговори о ней со своим исповедником или с каким-нибудь мудрым и понимающим человеком, речь которого отличается прямотой. И тогда тебе будет легче переносить свое беспокойство.

Заботься о тех, кто окружает тебя, будь то клирики или миряне, которые умны, прямодушны и преданны, и будь свободен от алчности. Почаще беседуй с ними, но отвергай и избегай общения с порочными людьми. Охотно слушай Слово Божье и храни его в сердце; истово соблюдай обещания и проявляй терпимость. Люби все, что хорошо и благостно, и ненавидь любое зло, где бы ты ни увидел его.

Пусть никто не осмелится в твоем присутствии сказать нечто, побуждающее людей к греху, или сделать такую предосудительную вещь, как плохо говорить о ком-то у него за спиной в стремлении унизить его. Также ты не должен позволять в твоем присутствии говорить то, что умаляет Господа и Его святых. Постоянно воздавай благодарности Богу за то добро, что Он дает тебе, чтобы ты был достоин и дальше принимать Его благодеяния.

Чтобы вести себя со своими подданными справедливо и беспристрастно, будь тверд и прямодушен, не склоняясь ни вправо, ни влево, а всегда следуя справедливости, и решай дело бедняка, пока не прояснится истина. Если кто-то представит тебе иск, проводи полное расследование, пока не уяснишь правду; в таком случае твои советники, имея перед собой все факты, смогут с большей уверенностью выносить решение, независимо, в твою ли оно пользу или нет.

Если в силу своих деяний или поступка предшественников в твоем владении оказалось то, что должно принадлежать другому, и его права безоговорочно доказаны, без промедления восстанови их. Если, с другой стороны, существуют какие-то сомнения, тщательно и глубоко расследуй их с помощью умных и знающих людей.

Ты должен уделять внимание и заботиться, чтобы при твоем правлении твои подданные жили в мире и справедливости. Кроме того, возводи в своих владениях хорошие города и обители с теми же условиями и привилегиями, которыми они пользовались при твоих предшественниках. Если что-то в них нуждается в реформах, то сделай все необходимое для них; и пусть они всегда пользуются твоим благоволением и любовью. Из-за богатства и мощи твоих больших городов, а не только твоих подданных твои крупные сеньоры, а также народы других стран не рискнут что-то предпринимать против тебя.

Люби и почитай всех, кто служит святой церкви, и следи, чтобы никого из них не лишили даров и пожертвований, преподнесенных им твоими предшественниками. Когда королю Филиппу, моему дедушке, один из его советников как-то сказал, что слуги святой церкви творят против него много несправедливостей, которые умаляют его права и покушаются на его власть — и это великое чудо, что он позволяет им так вести себя, добрый король ответил, что это, может, и правда, но, учитывая те благодеяния и многочисленные милости, которые Господь даровал ему, он думает, что лучше поступиться какими-то своими правами, чем вступать в спор со служителями святой церкви.

Почитай и уважай отца своего и мать и подчиняйся их указаниям. Даруй бенефиции людям достойного поведения и чистой жизни; делай это по совету достойных и почитаемых людей.

Опасайся без тщательного обдумывания вступить в войну с каким-либо христианским властителем; в нее должно вступать, лишь если ты убежден, что не нанесешь вреда святой церкви или лицам, которые не причинили тебе никакого вреда. В случае войн и раздоров между твоими подданными как можно быстрее установи мир между спорщиками.

Особенно заботься, чтобы у тебя были хорошие бейлифы и провосты, и часто расспрашивай о них, а также о людях, приписанных к твоему хозяйству, — как они ведут себя, не привержен ли кто-нибудь из них порокам чрезмерного корыстолюбия, лживости или недостойного поведения. Стремись изгонять из своих владений ненависть и недостойное поведение, и особенно делай все, что в твоих силах, для искоренения пороков богохульства и ереси. Позаботься, чтобы траты на твой двор держались в разумных пределах.

И наконец, мой возлюбленный сын, пусть по моей душе отпоют мессу и по всему королевству вознесут молитвы обо — мне; и пусть во всем том добре, что ты сотворишь, будет и моя доля. Мое дорогое дитя, я даю тебе все благословения, которые только любящий отец может дать своему сыну. Пусть Святая Троица и все святые оберегают и защищают тебя от всех зол; и пусть Бог дарует тебе милость всегда поступать в соответствии с Его желаниями, чтобы Он был почитаем через тебя и чтобы по окончании этой смертной жизни ты и я вместе смогли оказаться при Нем, вечно вознося Ему молитвы. Аминь».

Когда добрый король дал эти указания своему сыну, болезнь, которой он страдал, начала усиливаться. Он попросил причащения к Святым Дарам и в ясном сознании и здравом рассудке получил его. Это подтверждалось тем, что, когда священник провел миропомазание и стал произносить семь специальных псалмов, Людовик повторял за ним каждое слово.

Я слышал от его сына, графа д'Алансона, что, когда король был близок к смерти, он призвал всех святых помочь и поддержать его, и особенно святого Иакова, обращаясь с молитвой к этому апостолу, которая начинается словами «Esto Domine» и так далее — то есть «Да будет Святой Дух Господа нашего охранителем и спасителем люди твоя». Затем он обратился к своему покровителю святому Дени, покровителю Франции, и произнес молитву: «Господь наш, даруй нам презрение к благам этого мира, чтобы мы не боялись его напастей».

Я также слышал от графа д'Алансона — на котором почиет милость Господня, — как затем его отец воззвал к святой Женевьеве. Затем праведный король попросил, чтобы его положили на ложе, покрытое пеплом, где он скрестил руки на груди, устремил взор к небесам и вручил душу свою Создателю нашему. Все это происходило в тот же час дня, когда Сын Божий умер на кресте ради спасения мира.

Было благочестивой и достойной обязанностью оплакивать кончину этого праведного властителя, который правил своим королевством и оберегал его по справедливости и чести, который был так щедр и благороден, раздавая милостыню, и который заложил основу столь многих достойных деяний. И так же, как писец, перебеляя эту рукопись, украсил ее золотом и лазурью, так и король наш украсил свое правление многими прекрасными аббатствами, которые он возвел, большим количеством больниц и обителей для доминиканцев, францисканцев и других религиозных орденов, о которых я вам уже рассказывал.

После празднования Дня святого апостола Варфоломея в год от Рождества Господа нашего 1270-й добрый король Людовик ушел из этого мира. Его останки были уложены в гроб, доставлены во Францию и упокоились в храме Святого Дени, в том месте, которое он сам выбрал для своего погребения. У надгробия Людовика Господь с тех пор сотворил много удивительных чудес в его честь и по его заслугам.

Глава 20

КАНОНИЗАЦИЯ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА

1282–1298 годы

Несколько лет спустя после кончины короля Людовика по настоятельному требованию правящего короля Франции и указанию папы архиепископ Руанский и брат Жан де Самуа — который с тех пор стал кардиналом — явились в собор Святого Дени в Иль-де-Франс и оставались в нем какое-то время, собирая сведения о жизни, трудах и чудесах нашего праведного короля. Я был приглашен на встречу с ними, и они держали меня при себе два дня. После того как они опросили меня и других, их изыскания были приведены в порядок и представлены в суд в Риме. Папа и кардиналы взыскательно изучили полученные ими свидетельства и на основании того, что предстало перед ними, приняли справедливое решение поместить короля среди праведников.

И совершенно справедливо, что все Французское королевство преисполнилось радости. Более того, все потомки по линии доброго короля, которые, как и он, творили добрые дела, были увенчаны великой честью, и также были обесчещены те его наследники, которые не последовали примеру Людовика IX в добрых деяниях. Повторяю, позор пал на тех по его линии, кто предпочел творить зло, потому что люди показывали пальцем на них и говорили, что праведный король, от которого они произошли, ни в коем случае не делал бы этого.

После того как из Рима пришли эти радостные вести, король Франции издал указ, что в день после праздника святого Варфоломея (25 августа 1298 года) святое тело должно быть поднято из его могилы. Что затем и было сделано, и первым нес его архиепископ Реймсский — да почиет на нем благодать Господня — вместе с моим племянником, в то время архиепископом Лионским. Затем тело Людовика несли и многие другие, архиепископы и епископы, больше, чем я могу назвать, и, наконец, подняли его на возвышение, которое было специально возведено.

В ходе этой церемонии брат Жан де Самуа произнес проповедь. Среди других благородных деяний нашего праведного короля он привел примеры прекрасных поступков, которые я могу клятвенно засвидетельствовать и свидетелем которых я был. «Так что вы видите, — сказал он, — что этот король был самым достойным и справедливым человеком своего времени, и скажу вам, что он настолько был человеком слова, что соблюдал соглашения, заключенные с сарацинами, пусть даже они были устными, и откажись он блюсти свои обещания, то сэкономил бы десять тысяч ливров или более». Он рассказал им всю ту историю, о которой я поведал в первой части этой книги. Изложив ее, де Самуа сказал: «Не думайте, что я лгу вам, потому что вижу перед собой достойного человека, который был свидетелем этих событий и подтвердил их под присягой».

После завершения проповеди король и его братья доставили тело святого обратно в церковь, и им оказали помощь другие члены семьи, удостоенные такой чести. Она действительно была удостоена великой чести — те, кто доказал, что достойны ее, о чем я говорил раньше. Да будем возносить молитвы королю-праведнику и просить Господа, чтобы он дал нашим телам и душам все, в чем они нуждаются. Аминь!

Я расскажу вам о некоторых других вещах, которые служат чести нашего праведного короля, например, то, что я однажды видел, когда спал в своей постели. И во сне мне показалось, что вижу короля стоящим перед моей часовней в Жуанвиле. Он был, как я подумал, полон необыкновенной радости и счастлив в душе и сердце, и я сам был очень рад видеть его в своем замке. «Мессир, — сказал я ему, — когда вы уйдете отсюда, я предоставлю вам место в своем доме в селении Шевийон». — «Мессир Жуанвиль, — смеясь, ответил он, — я не хочу так скоро уходить отсюда».

Проснувшись, я начал думать. Сдается мне, что и Богу, и королю понравилось бы, отведи я им место в моей часовне. Так я и сделал, возведя алтарь в честь Господа и самого Людовика IX, где постоянно будут звучать мессы по его благословенной памяти. Все это я рассказал моему королю Людовику (Наваррскому), который унаследовал его имя. Он сделал то, что, как мне кажется, удостоилось бы согласия и Господа, и нашего праведного короля Людовика, — несколько подлинных останков святого тела он послал в эту самую часовню Сен-Лоран в Жуанвиле, чтобы те, кто в будущем придут к этому алтарю праведного короля, могли отдать ему дань искреннего поклонения.

Я хочу, чтобы всем было известно — я сам видел и слышал большую часть того, что я рассказал о святом короле. Другая часть повествования основана на том, что я нашел в разных книгах, написанных по-французски, и что я включил в эту хронику. Я обращаю ваше внимание, что те, кто читал эту книгу, могут полностью доверять истине того, что я видел и слышал. Что же до других вещей, упоминаемых здесь, я не могу гарантировать их истинность, поскольку не был их свидетелем.

Данный труд завершен в месяце октябре года от Рождества Господа нашего 1309-го.

Примечания:

Никита Хониат, византийский историк, чей дом был сожжен и разграблен во время взятия Константинополя, дал — с византийской (греческой) точки зрения — полный отчет о периоде до 1206 года. Его интерпретация событий принималась во внимание при оценке предубеждений (понятное дело, «латинских») Виллардуэна.

Робер де Клери является автором еще одного рассказа очевидца о 4-м Крестовом походе под таким же названием, что и у Виллардуэна. Его описание, как он видит самого себя, не нуждается в дополнительных красках, но его отчет об экспедиции основывается главным образом на слухах — часто недостоверных, — так что его работа не имеет исторической ценности.

Жуанвиль сместил порядок событий. Эта война состоялась в 1230 году, а королева Кипра прибыла во Францию в 1233-м.

В то время он был графом Шампани.

Изабелла, вдова короля Иоанна Безземельного и мать Генриха III.

Жуанвиль говорит: «Я тогда еще не носил доспехов».

Очень возможно, что сказался эффект встречного течения в Средиземном море, так что тут не было никакого чуда, как показалось Жуанвилю.

«Они забыли Госпола, их Спасителя… они презрели Землю обетованную» (Пс. 23 и 24).

Фахр-ад-дин, сын визиря покойного султана. На самом деле главнокомандующим его назначила вдова султана.

Фридрих Германский.

Знамя с волнистыми линиями.

Цинга.

Это имя было дано в Средние века некоему христианскому властителю, который, как предполагалось, правит далекой восточной страной, но чье существование так никогда и не было подтверждено.

На самом деле это хорезмшах, очевидно Мухаммед, которому, однако, подчинялась не только Средняя Азия, но и Иран. Разбит Чингисханом в 1218–1221 годах. (Примеч. ред.)

Куманы (или команы) — тюркоязычный народ, обосновавшийся в Молдавии, что к востоку от Валахии. Русские называли их половцы. После разгрома монголо-татарами (хан Батый) в конце 1230-х — начале 1240-х годов половцы (точнее, их остатки) действительно откочевали из обширных степей к югу от Руси в сторону современных Молдавии, Румынии, а также Венгрии. (Примеч. ред.)

Древний Сидон.

Не Самария, а Сихем (Шхем), столица Самарии

Королева Бланш (Бланка) умерла в ноябре 1252 года. Сообщение о ее кончине шло очень медленно и пришло к королю Людовику не раньше июня 1253 года. Возможно, Жуанвиль в своих воспоминаниях ошибается.

Город был разграблен сарацинами в 1291 году.

Оглавление

Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.

Часть вторая

Глава 1 ВОЛНЕНИЯ СРЕДИ СЕНЬОРОВ

Глава 2 ПОДГОТОВКА К КРЕСТОВОМУ ПОХОДУ

Глава 3 ПЛАВАНИЕ К КИПРУ

Глава 4 ВЫСАДКА В ЕГИПТЕ

Глава 5 ОККУПАЦИЯ ДАМИЕТТЫ

Глава 6 ОПЕРАЦИИ НА НИЛЕ

Глава 7 БИТВА ПРИ МАНСУРЕ

Глава 8 ПОБЕДА И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Глава 9 ФРАНЦУЗЫ В ПЛЕНУ

Глава 10 ПЕРЕГОВОРЫ С САРАЦИНАМИ

Глава 11 КОРОЛЬ В АКРЕ

Глава 12 СТАРЕЦ ГОРЫ

Глава 13 ТАТАРЫ

Глава 14 ЖИЗНЬ В КЕСАРИИ

Глава 15 ПОХОД В ЯФФУ

Глава 16 ПОХОД К САЙДЕ

Глава 17 ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ФРАНЦИЮ