• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Я пишу не историю — всего лишь пытаюсь показать на общественном примере логическую закономерность развития неклассических обществ, точнее одной из разновидностей. Можно было бы вообще не прикасаться к эмпирии, строить чисто логическую модель: теоретическая схема все равно порождала бы исторические аллюзии.

Не фанатизм ли это? Неизбежен ли рассмотренный вариант развития для неклассических, колониальных или самоколониальных обществ. Нет. Историческая закономерность — не теология, не фатальный детерминизм, логика истории — не Логос, не предопределение. Мы утверждаем: судьба России закономерна, но ни мале йшего фатализма в этом утверждении нет. Как это понимать? Очень просто; мы ведь не обвиняем в гегельянстве физика, утверждающего, что на тело, погруженное в воду, действует выталкивающая сила, равная весу вытесненной воды. Не хочешь, чтобы действовала — не суйся в воду. Но ежели сунулся, случайно упал или подтолкнули — будет действовать.

В истории нет предопределенности. Человечество могло не возникнуть или, возникнув, оказаться в условиях, исключающих переход к производству (это доказывает судьба всех реликтовых, почти «первобытных» сообществ). На любой ступени развития история могла оборваться или же деградировать в силу любой случайности: эпидемии, космической катастрофы, а затем — победы фашистов во второй мировой войне или безумства пилота стратегического бомбардировщика. Но коль скоро развитие происходит, оно подчиняется определенным закономерностям.

Отрицает ли это роль личности, наши хотения, возможности что?либо изменить, самое свободу? Нет. «Свобода есть осознанная необходимость» — эффектный парадокс, но логическая бессмыслица: горькая философия еврейского гетто, выстраданная Спинозой и вывернутая наизнанку Марксом, возмечтавшим вывести свой «избранный народ» — пролетариат в коммунистическую землю обетованную. Повторим: в истории необходимости нет; законы истории — не повеления, а запреты. Например: невозможен капитализм без индустриального способа производства — неоткуда будет взяться прибавочной стоимости. Невозможен социализм индустриального общества, который не был бы госкапитализмом, — экономику постигнет крушение. Невозможно рабское общество без мифологии и вождя–жреца, то есть теократического правления. И так далее. Такова природа социальных гомеостатов, таков закон гомологических рядов истории — «закон соответствия» в его истинном, действительном виде.

Но все, что не запрещено, — возможно. Поэтому свобода не есть осознанная необходимость; свобода есть осознанная возможность. Поэтому и законы истории реализуются не в форме необходимости, фатума, а в форме возможности, чем обусловлено и наше чувство ответственности за свои поступки, присущее людям чувство совести.

Люди свободно — дальновидно ли нет ли — избирают ту или иную возможность, отсекая другие и оказываясь во власти совершенного выбора. Если избранная возможность не утопична (утопией было, например, ожидать, что революция приведет к отмене товарного производства и отмиранию государства), то есть не запрещена законами исторического развития, она может осуществиться, но может разбиться о некий альтернативный выбор, оказавшийся более реальным в данных условиях. Люди, преследуя свои цели, невольно избирают возможности, не запрещенные природой социальных гомеостатов, но тем самым реализуют и выявляют закономерности. Это — полностью марксистское представление, лишь освобожденное от мистической «осознанной необходимости», от смешения логики истории с Логосом, правил игры с ее целью, смыслом и результатом.

В 1917–м Ленин понял возможность социализма по–азиатски, то есть отсутствие его невозможности. И сделал выбор. Это было полуинтуитивным открытием неклассического пути исторического развития. На рассудочном уровне, во всяком случае — на словах, Ленин еще придерживался воззрения Маркса и, возможно, искренне верил, что власть берет не «новый класс», много позже описанный Джиласом, а пролетариат, с которым полностью отождествляли себя поначалу интеллигенты и функционеры–партийцы, и что революция в «слабом звене», в полуфеодальной России — лишь искра, которая вызовет мировой пожар, пролетарскую революцию в передовых капиталистических странах.

Но это было ошибкой в теории, нарушающей фундаментальный запрет: рабочий класс не может низвергнуть капитализм, ибо сам является классом капиталистического и никакого другого общества. (Из чисто теоретического интереса заметим: крестьянство, а также люмпенство, в отличие от рабочего класса, в определенных обстоятельствах уничтожить капитализм может, однако победит в этом случае не посткапиталистическое, а докапиталистическое общество). Естественно, что получилось все «прямо наоборот»: вместо «государства пролетариата», «которое уже не есть государство» — сверхгосударство, тоталитарный державный строй, вместо мировой революции — семьдесят лет самооккупации и гражданской войны.

Признание закономерности исторического процесса не отрицает нашей свободы, напротив, позволяет осознавать возможности — как для того, чтобы их использовать, так и для того, чтобы мудро и мужественно от них отказаться. Рабами или преступниками нас делает как раз незнание или неадекватное понимание закономерностей исторического процесса; рабами делает миф.

Это миф о «государстве диктатуры пролетариата», миф о «противоположности двух мировых систем» — социализма и капитализма — и неизбежности их столкновения в «последнем решительном» был одной из причин сверхиндустриализации, уничтожения нэпа, того, что партия — эта рука миллионнопалая — сжалась в один громящий Гулаг. Это миф о социализме, как первой стадии коммунизма на долгие годы задержал преобразования, которые еще в шестидесятые–семидесятые можно было осуществить без эпитета революционных. Тем не менее мы все еще боимся правды, заменяя одни мифы другими, научные дефиниции — эвфемизмами. Но слишком это рискованное занятие — блуждать над пропастью во лжи.

Я не переоцениваю марксистскую обращенность советского населения. Представления, будто существует страна с двадцатимиллионной партией, исповедующей марксизм–ленинизм, сильно преувеличены совместными стараниями советской и западной пропаганды, но это нисколько не умаляет роли Учения в нашей истории и сегодняшней жизни. «Марксисты», не читавшие Маркса — явление того же порядка, что и выборы без возможности выбора, власть Советов под руководством партии, право–обязанность, свобода–необходимость и так далее: синдром двойного бытия и раздвоенного сознания. И излечить нас от этой социальной шизофрении не может ни явный, ни скрытый, ханжеский отказ от марксизма.

Достаточно очевидно, что углубляющийся кризис марксизма высвобождает на разум, а нечто противоположное разуму — от мистицизма до скотства. Излечить нас может лишь превращение марксизма в науку, как и любая наука — внеклассовую, вненациональную, внеидеологическую, но именно поэтому помогающую людям не бороться друг с другом, а находить взаимопонимание и лишающую опор любые идеологии, противоречащие доводам разума.

Вернусь к тому, с чего начал очерк: основы научной социологии заложил несомненно Маркс, и именно поэтому переосмысление учения Маркса — единственная возможность деблокировать науку об обществе. Конечно, ревизовать основы — занятие небезвредное. Вреднее его, пожалуй, только одно: делать вид, будто эти основы достаточно прочны, чтобы на них могло держаться наше мировоззрение. Поэтому приходится выбирать.