Онлайн библиотека PLAM.RU


БИТВА  ЛЬЕЖ И ЭЛЬЗАС


Сосредоточение армий еще продолжалось, а передовые отряды германских и французских войск, как через огромную вращающуюся дверь, уже выходили на поля сражений. Немцы шли с востока, а французы с запада. Противники стремились прежде всего оказаться на крайних правых от себя точках этой вращающейся двери, удаленных друг от друга на 500 километров. Немцы будут идти вперед, не обращая внимания на действия французов, на штурм Льежа и его двенадцати фортов, которые следовало уничтожить, чтобы открыть дороги через Бельгию для армий правого крыла. Французы, также не обращая внимания на передвижение войск противника слева от себя, ринутся в Верхний Эльзас, скорее по сентиментальным, чем страгетическим причинам, надеясь вступить в войну на волне национального энтузиазма и вызвать восстание местного населения против Германии. Стратегически этот маневр имел целью закрепить французский правый фланг на Рейне.

Льеж, подобно воротам средневекового замка, преграждал доступ Германии в Бельгию. Построенный на крутом холме, подымавшемся на левом берегу Мааса, окруженный вместо рва рекой, имевшей здесь ширину в 200 метров, этот город вместе с 50-километровой цепью фортов считался в Европе наиболее грозным оборонительным рубежом. Десять лет назад Порт-Артур, прежде чем пасть, выдержал девятимесячную осаду. Согласно мировому общественному мнению Льеж, без сомнения, мог подтвердить рекорд Порт-Артура или вообще оказаться неприступным.

Вдоль бельгийских и французских границ сконцентрировались германские армии численностью в 1 500 000 человек. По порядку номеров на крайнем правом фланге с немецкой стороны у Льежа находилась 2-я армия, на крайнем левом фланге, в Эльзасе, — 7-я. 6-я и 7-я образовывали германское левое крыло из 16 дивизий, 4-я и 5-я входили в центральную группировку из 20 дивизий. 1, 2, 3-я армии составляли правое крыло, включавшее 34 дивизии, которым и предстояло пройти через Бельгию. Правому крылу придавался отдельный кавалерийский корпус из трех дивизий. Армиями правого крыла командовали генералы фон Клюк, фон Бюлов и фон Хаузен; каждому из них было по 68 лет, а первые два являлись ветеранами 1870 года. Кавалерийский корпус находился под командованием генерала фон Марвица.

Поскольку первой армии Клюка предстояло проделать самый длинный путь, скорость, с какой она двигалась, оказывала влияние на движение всех остальных войск. Сосредоточиваясь к северу от Аахена, она должна была двинуться по дорогам, сходившимся к пяти мостам через Маас у Льежа. Таким образом, захват этого города превратился в задачу первостепенной важности: успех этой операции решал все.

Пушки фортов Льежа контролировали пространство между голландской границей и поросшим летом холмистым подножием Арденн, поэтому мосты этого города являлись единственной удобной переправой через Маас. Железнодорожный узел, соединявший Бельгию стальными путями с Германией и северной частью Франции, имел жизненное значение для снабжения наступающих германских армий. Не захватив Льежа и не обезвредив его форты, германское правое крыло не смогло бы продвинуться вперед.

Специальная «маасская армия» в составе шести бригад под командой генерала фон Эммиха была выделена из 2-й армии, чтобы открыть путь через Льеж. Эти части, как предполагали, смогут выполнить свою задачу еще до того, как основные армии закончат сосредоточение.

Однажды в довоенные годы кайзер, не сдержавшись, неосторожно заметил одному английскому офицеру во время маневров: «Я пройду через Бельгию вот так!» — и взмахом руки резко рассек воздух. Объявленное Бельгией во всеуслышание желание сражаться немцы считали не более чем «яростью спящей овцы»: так охарактеризовал однажды своих политических противников некий прусский государственный деятель. Когда Льеж падет, 1-я и 2-я армии выйдут на одну линию с ним, тогда и начнется главное наступление немцев.

Анри Бриальмонд, замечательный инженер-фортификатор своего времени, построил по настоянию Леопольда II укрепления Льежа и Намюра в 80-х годах. Расположенные на возвышенной местности вокруг каждого из этих городов форты по замыслу их строителя предназначались для отражения захватчика, подходившего с любого направления. Льежские форты находились по обеим берегам реки примерно на расстоянии 6—8 километров от города и 3—5 друг от друга. Шесть фортов на восточном берегу, защищавшие столицу от Германии, и шесть на западном кольцом опоясывали город.

Они напоминали упрятанные под землю средневековые замки. На поверхности виднелась лишь треугольная насыпь с выступавшими железобетонными башнями, куда при помощи подъемников доставлялись орудийные установки, скрытые в глубине. Все остальное находилось под землей. Наклонные шахты вели к подземным камерам и соединяли башни со складами боеприпасов и пунктами управления огнем. Шесть крупных фортов и располагавшиеся между ними шесть более мелких укреплений имели в общей сложности 400 орудий. Самыми тяжелыми из них были 8-дюймовые (210-миллиметровые) гаубицы. На углах насыпи бельгийцы установили башни меньшего размера для скорострельных пушек и пулеметов, державших под огнем нижние пологие скаты фортов. Их окружали крепостные рвы без воды в 12 метров глубиной. Каждая крепость имела прожектор на стальной наблюдательной вышке, которая, как и орудия, опускалась под землю. Гарнизоны больших фортов состояли из 400 человек каждый — по две артиллерийские и одной пехотной роте. Построенные скорее как передовые посты для защиты границ, эти оборонительные сооружения не предназначались для того, чтобы выдержать длительную осаду при отступлении. Промежутки между ними должны были удерживаться пехотными частями. Возлагая слишком большие надежды на это великое творение Бриальмонда, бельгийцы не сделали почти ничего для их модернизации. Форты обслуживал второразрядный гарнизон, набранный из солдат самых старших призывных возрастов, причем на роту приходился всего один офицер. Опасаясь дать Германии малейший повод для обвинений в несоблюдении Бельгией нейтралитета, приказ о постройке траншей и полос заграждений из колючей проволоки для защиты интервалов между фортами, а также об уничтожении зарослей леса и снесения домов для улучшения обзора при стрельбе не отдавался до 2 августа. Когда война подошла к Льежу, эти работы еще только разворачивались.

Со своей стороны, немцы верили, что Бельгия примет ультиматум или в крайнем случае окажет лишь незначительное сопротивление для сохранения престижа, и поэтому не доставили в район боев свое новое секретное оружие — гигантские осадные орудия громадной величины и необычайной разрушительной силы.

Перевозить эти колоссы по дорогам было почти невозможно. Одно орудие, построенное заводами «Шкоды», австрийской фирмой по производству вооружений, представляло собой 12,5-дюймовую (305-миллиметровую) мортиру; другое было создано «Круппом» в Эссене. Это чудовище калибром 16,5 дюйма (420 миллиметров), длиною более 9 метров и весом в 98 тонн стреляло 520-килограммовым снарядом метровой величины на расстояние в 15 километров. Для его обслуживания требовалось 200 человек. В то время самыми крупными считались 13,5-дюймовые морские английские орудия, а на суше — 11-дюймовые стационарные гаубицы береговой артиллерии, Япония после безуспешной шестимесячной осады Порт-Артура сняла эти пушки со своих береговых укреплений и перебросила в Маньчжурию, но русская крепость держалась еще три месяца, несмотря на обстрел из этих орудий.

Немецкие планы не допускали подобной задержки при взятии бельгийских фортов. Мольтке сказал Конраду фон Хотцендорфу, что, по его оценкам, победа будет достигнута на 39-й день войны, после чего на 40-й день, обещал он, германские войска отправятся на помощь Австрии. Бельгийцы, как считали, не будут сражаться, тем не менее немецкая пунктуальность требовала предусмотреть любые неожиданности. Задача заключалась в том, чтобы создать мощнейшие осадные орудия, которые можно было бы перевозить по суше. Такая пушка, мортира или короткоствольная гаубица с большим углом возвышения смогла бы своими снарядами пробить верхние перекрытия фортов и в то же время, не имея прицельности длинноствольных пушек, обладала бы достаточной точностью поражения отдельных целей.

Фирма «Крупп», соблюдая строжайшую секретность, изготовила модель 420-миллиметровой пушки в 1909 году. Распухший гигант с отрезанным стволом на испытательных стрельбах показал себя неплохо, но оказался слишком громоздким для транспортировки. При перевозке по железным дорогам орудие пришлось разделить на две секции, причем каждую тащил отдельный локомотив. Доставить такую пушку на позицию можно было, лишь проложив железнодорожную ветку. «Крупп» продолжала работать над этой моделью еще четыре года, стремясь создать транспортабельную конструкцию из нескольких секций. В феврале 1914 года такое орудие было изготовлено и успешно испытано в Куммерсдорфе, к большому удовлетворению кайзера, присутствовавшего при этом событии. И все же при перевозке этого орудия с помощью устройств, приводимых в движение паровыми и бензиновыми двигателями, а в некоторых случаях и упряжкой из десятков лошадей, возникали значительные трудности. Конструкцию необходимо было усовершенствовать, и срок окончания работ перенесли на 1 октября 1914 года.

305-миллиметровая «Шкода», выпущенная в 1910 году, обладала большей мобильностью. Три секции, передвигавшиеся тягачами, — сама пушка и портативное основание, могли перемещаться со скоростью 24-36 километров в день. Вместо шин на их колеса одевались бесконечные ленты, которые тогда с ужасом назывались «железными ступнями». На позиции устанавливали стальное основание, к нему болтами крепили станок и уже на нем — орудие. Вся процедура длилась не более 40 минут. Разборка происходила так же быстро, что уменьшало возможность захвата орудия противником. Эти пушки поворачивались вправо или влево на угол в 60° и имели дальность стрельбы 11 километров. И крупповское и австрийское орудия стреляли бронебойным снарядом со взрывателем замедленного действия, поэтому взрыв происходил уже после попадания в цель.

Когда в августе началась война, несколько австрийских 305-миллиметровых пушек находилось в Германии. Их «сдал в аренду» Конрад фон Хотцендорф, так как немецкие орудия еще не были готовы. Крупп уже выпустил к этому времени пять 420-миллиметровых пушек для перевозки по рельсам и две — по шоссейным дорогам, однако они еще требовали доводки для облегчения транспортировки. 2 августа правительство потребовало срочно привести их в состояние готовности. Когда началось вторжение в Бельгию, работа над этими моделями велась круглосуточно; орудия, станки для них, дополнительные оборудования, моторы — все это тщательно проверялось и испытывалось; на случай чрезвычайных обстоятельств выделялись упряжки лошадей, механики, шоферы и артиллерийская прислуга получали последние наставления от инженеров фирмы.

Мольтке все еще надеялся обойтись без осадных орудий. Более того, немцы верили, что им удастся взять форты простым штурмом, если бельгийцы проявят неблагоразумие и начнут сопротивляться. Ни одна из деталей этой операции не ускользнула от внимания. Ее разработкой занялся офицер генерального штаба, один из самых преданных учеников Шлиффена.

Необыкновенное трудолюбие и гранитная твердость духа помогли капитану Эриху Людендорфу победить предубеждения, связанные с отсутствием приставки «фон» в его фамилии, и добиться заветных красных лампас офицера генерального штаба, в ряды которого он вступил в 1895 году, когда ему было тридцать лет. Плотный, со светлыми усами над жесткой, опущенной вниз линией рта, круглым двойным подбородком и выпуклостью на загривке, которую Эмерсон называл отличительным признаком зверя, он не принадлежал к аристократическому типу в противоположность Шлиффену. Однако Людендорф взял за образец твердый, замкнутый характер своего кумира.

Намеренно отказываясь от друзей и знакомств, этот человек, которому суждено было через два года обрести первому после Фридриха Великого огромную власть над судьбой и народом Германии, оставался почти никому не известным и никем не любимым. О нем не судачили, как водится, никто не мог припомнить сделанных им метких замечаний, и, даже когда он стал возвышаться, о нем не рассказывали сопутствующих анекдотов: это был человек без тени.

Считая Шлиффена одним «из величайших солдат истории», Людендорф как сотрудник, а впоследствии и начальник мобилизационного отдела генерального штаба с 1904 до 1913 год, делал все, чтобы претворить в жизнь план своего хозяина. По его словам, весь генеральный штаб был убежден в правильности стратегического замысла, ибо «никто не верил в бельгийский нейтралитет». В случае войны Людендорф надеялся стать начальником оперативного управления, однако в 1913-м его после ссоры с тогдашним военным министром генералом фон Хеерингом вывели из состава генерального штаба и отправили командовать полком. В апреле 1914-го он получил чин генерала. Ему было приказано занять пост заместителя начальника штаба 2-й армии, как только война начнется. В этом качестве 2 августа он прибыл в «маасскую армию» Эммиха, которой поручалось захватить Льеж. В задачу Людендорфа входило поддержание связи между ударными силами и главным командованием.

3 августа король Альберт, не испытывая никаких иллюзий, принял на себя обязанности главнокомандующего. План, составленный им и Гале на основе гипотезы о германском вторжении, не получил поддержки. Они предлагали, чтобы все шесть бельгийских дивизий заняли рубежи вдоль естественного барьера по реке Маасу, где они смогли бы усилить фортификационные позиции Льежа и Намюра. Но генеральный штаб и его новый начальник, генерал Сельерс де Моранвилль, с презрением отнеслись к попыткам короля и какого-то капитана Гале навязать им свою волю и, колеблясь между наступательной и оборонительной стратегией, не отдали никаких приказов о передислокации армий за Маас.

В соответствии с принципами строгого нейтралитета шесть дивизий располагались таким образом, чтобы дать отпор любому врагу. 1-я дивизия стояла в Генте против англичан, 2-я — в Антверпене, 3-я — в Льеже против немцев, 4-я и 5-я — в Намюре, Шарлеруа и Монсе против французов, 6-я и кавалерийская дивизии размещались в Брюсселе. План Сельерса заключался в том, чтобы, когда враг будет определен, сконцентрировать армию в центре страны на пути захватчика, предоставив гарнизонам Антверпена, Льежа и Намюра возможность защищаться своими силами.

Стремление придерживаться существующего плана всегда сильнее желания изменить его. Кайзер не мог изменить планов Мольтке, Китченер — планов Генри Вильсона, Ланрезак — Жоффра. Король Альберт, став 3 августа официально главнокомандующим и начальником генерала Сельерса, уже не смог организовать развертывание войск вдоль Мааса, так как время была упущено. Принятая стратегия заключалась в сосредоточении бельгийской армии перед Лувэном на реке Жет в 40 милях к востоку от Брюсселя, где было решено создать оборонительные рубежи. Король мог добиться лишь того, чтобы 3-я дивизия осталась в Льеже, а 4-я — в Намюре с целью укрепления пограничных гарнизонов. Ранее предполагалось присоединить эти части к полевой армии в центре страны.

На пост командира 3-й дивизии и губернатора Льежа король настоял в январе 1914 года выдвинуть своего протеже, 62-летнего генерала Лемана, возглавлявшего военную академию. Бывший офицер инженерного корпуса Леман провел последние тридцать лет — не считая 6-летнего перерыва, когда он служил в штабе инженерных войск, — в военной академии; у него в свое время учился король Альберт. В течение семи месяцев без поддержки генерального штаба он пытался реорганизовать оборону фортов. Когда же разразился кризис, на его голову обрушился поток противоречивых приказов. 1 августа генерал Сельерс приказал вывести из Льежа одну бригаду, то есть одну треть 3-й дивизии. По просьбе Лемана король отменил этот приказ. 3 августа генерал Сельерс, в свою очередь, приостановил приказ короля об уничтожении мостов выше Льежа на том основании, что они необходимы для передвижений бельгийской армии. И снова после жалобы Лемана король поддержал генерала в споре с начальником генерального штаба, а в личном письме призвал Лемана «удерживать до конца позиции, которые вам доверили оборонять».

Воля к обороне страны превышала имевшиеся для этого средства. В бельгийской армии на одного солдата приходилось в два раза меньше пулеметов, этого основного оружия обороны, чем в германской. У нее вообще не было тяжелой полевой артиллерии для защиты промежутков между фортами.

В соответствии с новыми оборонительными планами намечалось к 1926 году довести численность армии до 150 000 человек, резервистов — до 70 000 и крепостных войск — до 130 000. Однако к осуществлению этого проекта практически не приступали. В августе 1914 года армии удалось набрать 117 000 солдат, призвав всех подготовленных резервистов, а оставшимися категориями укомплектовали крепостные войска. Гражданская гвардия — бравые жандармы в цилиндрах и ярко-зеленых мундирах — была включена в состав действующей армии. Многие обязанности, выполнявшиеся ими, взяла на себя организация бойскаутов. Солдаты действующей армии не умели окапываться, да и не имели для этого инструментов. Не хватало транспортных средств, палаток и полевых кухонь; котлы и другую посуду пришлось собирать по фермам и деревням. Телефонная связь находилась в плачевном состоянии. В войсках, находившихся накануне боев, царил хаос.

Волна энтузиазма, окутанная туманом иллюзий, несла и увлекала за собой армию. Солдаты, ставшие вдруг популярными, были поражены обилием даров в виде пищи, поцелуев и пива. Часто походный порядок нарушался, солдаты беспорядочно брели по улицам, хвастаясь своей формой и радостно приветствуя друзей. Родители шли вместе с сыновьями, чтобы посмотреть на войну. Мимо проносились шикарные лимузины, реквизированные как транспорт, груженные булками и мясными тушами. Вслед им неслись крики приветствий. Так же радостно встречали появление пулеметов, которые, как тележки с молоком, тянули собаки.

4 августа, на заре, когда начиналось тихое, прозрачное, солнечное утро, первые захватчики, кавалерийские части фон Марвица, перешли границу Бельгии в 70 милях от Брюсселя. Кавалеристы держали в руках четырехметровые пики со стальными наконечниками и были вооружены целым арсеналом висевших на них сабель, пистолетов и ружей. Крестьяне, собиравшие урожай на придорожных полях, жители деревень, смотревшие на них из окон, замирали и в страхе шептали: «Уланы!» Чужестранное слово, напоминавшее о диких нашествиях татарских конников, будило в Европе древние воспоминания о варварских завоеваниях. Немцы, выполняя историческую миссию навязывания своей «культуры» другим народам, оказывали предпочтение устрашающим языковым моделям; кайзер, например, любил произносить слово «гунны».

Действуя как авангард вторжения, этот кавалерийский отряд должен был вести разведку позиций бельгийской и французской армий, сообщить о возможной высадке англичан, а также помешать подобным разведывательным действиям противника против германской армии, выходившей на исходные рубежи.

В первый день в задачу передовых эскадронов, поддерживаемых пехотой, перевозимой на автомобилях, входило овладеть переправами через Маас до того, как будут разрушены мосты, а также захватить фермы и деревни, как источники продовольствия и фуража. В Варсаже, деревне, расположенной близ границы, бургомистр Флете, повязав через плечо ленту — отличительный знак власти, — стоял на главной площади, а мимо него, цокая копытами по бельгийской брусчатке, проезжала немецкая кавалерия. К нему подъехал командир эскадрона и с вежливой улыбкой протянул отпечатанную прокламацию, в которой Германия выражала «сожаление» по поводу того, что ей пришлось войти в Бельгию, «повинуясь необходимости». Как говорилось в ней, Германия не хочет кровопролития, но путь ее войск должен быть свободным. Попытки разрушения мостов, туннелей и железнодорожных линий будут рассматриваться как враждебные акты. В деревнях вдоль всей границы от Голландии до Люксембурга уланы разбрасывали эти прокламации, снимали бельгийские флаги с мэрий, поднимали вместо них германские, с черными орлами, и продолжали двигаться вперед, ободренные заверениями своих командиров о том, что бельгийцы воевать не будут.

За ними, заняв дороги, ведущие к Льежу, шли бесконечными рядами пехотинцы ударной группировки Эммиха. Зелено-серое однообразие нарушали лишь номера полков, нанесенные красной краской на остроконечных шлемах. За ними двигалась полевая артиллерия на конной тяге. Скрипели новые кожаные сапоги и солдатское снаряжение. Обгоняя всех, проносились самокатчики, захватывавшие перекрестки дорог, деревенские дома и тянувшие телефонные линии. Расчищая дорогу гудками рожков, ехали автомобили со штабными офицерами, державшими монокли в глазу; их денщики с револьверами наготове сидели впереди, сзади, на багажниках, пристегнутые ремнями лежали чемоданы. Каждый полк имел свои полевые кухни. Повара на ходу, стоя на подножках, помешивали солдатскую похлебку.

Кайзер, как рассказывают, ввел в германской армии походные кухни после того, как впервые увидел их на русских маневрах. Совершенство оборудования и точность движения войск были такими, что казалось, захватчики идут парадным маршем.

Каждый солдат нес 26 килограммов: винтовка и боеприпасы, ранец, котелок, шанцевый инструмент, тесак и множество других предметов, пристегнутых к портупее. В одном из мешков ранца хранился «железный паек» — две банки мясных консервов, две банки овощных, две коробки галет, пачка молотого кофе и фляжка со шнапсом, которую разрешалось открывать только по распоряжению офицера. Ежедневно проводилась проверка содержимого фляжки, чтобы ее владелец — не дай бог! — не поддался искушению. В другом мешке лежали нитки, иголки, бинты и лейкопластырь, в третьем — спички, шоколад и табак. На шеях офицеров болтались бинокли и кожаные планшеты с картами, показывающими заданный маршрут полка, чтобы ни один немец не оказался в положении некоего английского офицера, жаловавшегося, что бой — это процесс, происходящий, как нарочно, на стыке двух карт. Марш сопровождался песнями. Солдаты пели: «Германия превыше всего», «Стража на Рейне», «Слава тебе в победном венце». Пели на отдыхе, во время марша, пели на постоях, пели во время попоек. Те, кто в течение последующих тридцати дней пережил ужас и конвульсии разгоравшейся войны, вспоминают как самую худшую и жестокую пытку непрекращающееся солдатское пение.

Бригады генерала фон Эммиха, подступавшие к Льежу с севера, востока и юга, выйдя к Маасу, увидели взорванные выше и ниже города мосты. Когда они попытались переправиться на понтонах, бельгийская пехота открыла огонь, и немцы, к своему удивлению, оказались в центре настоящего боя; по ним стреляли боевыми патронами, убивали и ранили. Их было 60 000, а бельгийцев 25 000. К вечеру немцам удалось форсировать реку у Визе, к северу от города. Бригадам, атаковавшим с юга, продвинуться не удалось; части, наступавшие в центре, у изгиба реки, вышли на линию фортов, еще не достигнув ее берегов.

В течение дня, когда сапоги, копыта и колеса германской армии двигались, подминая зрелую пшеницу на полях, стрельба постепенно усилилась, а с ней и раздражение немцев, которым раньше говорили, что бельгийцы — это «бумажные солдатики». Удивленные и взбешенные оказанным сопротивлением, немецкие солдаты, находившиеся в состоянии крайнего нервного напряжения, оказались чрезвычайно чувствительными к первым крикам «Снайперы!». В их воображении сразу же возникал образ горящих злобой крестьян или горожан, стреляющих по ним из-за каждого угла и изгороди. Сразу же появилось оправдание — «в нас стреляли», ставшее сигналом для развязывания репрессий против мирного населения от Визе до ворот Парижа. С первого дня фигура беспощадного «франтирера» (французского партизана. — Ред.), сохранившегося в памяти со времен войны 1870 года, приобрела четкие очертания и впоследствии благодаря фантазии, подстегиваемой страхом, достигла гигантских размеров.

Однако дух сопротивления, нашедший вскоре отражение в знаменитой подпольной газете «Либр Бельжик», в то утро еще не пробудился в сердцах жителей пограничных городов. Бельгийское правительство, знавшее характер врага, дало указание расклеить в населенных пунктах вдоль границы объявления с приказом сдать имеющееся оружие местным властям, немцы расстреливали тех, кто хранил его. Плакаты призывали жителей не сопротивляться, не оскорблять врага и не выходить на улицы, чтобы избежать «любого предлога для репрессий», которые могут вылиться в кровопролитие, грабежи и массовые убийства ни в чем не повинных людей. После таких суровых предупреждений население, охватываемое ужасом при виде захватчиков, вряд ли пыталось остановить вооруженные до зубов войска с помощью охотничьих ружей, с которыми ходили на зайцев. И все-таки немцы в первый же день вторжения расстреливали не только мирных граждан, но и бельгийских священников, что делалось с далеко идущими целями.

6 августа генерал-майор Карл Ульрих фон Бюлов, брат экс-канцлера и командир кавалерийской дивизии, штурмовавшей Льеж, выразил своему сослуживцу неодобрение по поводу происшедших накануне произвольных казней бельгийских священников. Слухи о планах бельгийского духовенства организовать «франтирерскую» войну вопреки предупреждению гражданского правительства через двадцать четыре часа после вторжения были не чем иным, как германской выдумкой. Что касается Бельгии, то эту акцию немцы предприняли как первый опыт устрашения населения в соответствии с теорией, созданной римским императором Калигулой: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись»,

Кроме того, немцы в первый же день расстреляли 6 заложников в Варсаже и сожгли для устрашения деревню Баттис. «Ее сожгли, буквально стерли с лица земли», — писал один немецкий офицер, проходивший через нее с войсками несколько дней спустя.

«Разумеется, наше наступление носит зверский характер, — писал Мольтке Конраду фон Хотцендорфу 5 августа, — но мы боремся за нашу жизнь, и тот, кто посмеет встать на нашем пути, должен подумать о последствиях». Он, к сожалению, не думал о последствиях для Германии. Но процесс, в результате которого Бельгия станет для Германии Немезидой, уже начался.

5 августа бригады Эммиха пошли в наступление на четыре восточных форта, наиболее удаленных от Льежа. После канонады полевых орудий в бой двинулась пехота. Легкие снаряды не произвели никакого действия на форты, и бельгийские батареи обрушили на немцев лавину огня, полностью уничтожив их передовые части. Рота за ротой немцы пытались пройти в промежутках между фортами, где бельгийцы еще не закончили строительства оборонительных линий. На некоторых участках им удалось прорваться к склонам фортов, не простреливавшихся из орудий, но здесь немецких солдат косили пулеметы. Кое-где кучи трупов достигали метровой высоты. У форта Баршон бельгийцы, увидев, что цепь немцев дрогнула, бросились в штыки и отогнали их. Немецкое командование вновь и вновь гнало солдат на штурм, не щадя их жизней, зная о богатых резервах, которые восполнят потери.

«Они даже не старались рассредоточиться, — описывал позднее эти события один бельгийский офицер. — Они шли плотными рядами, почти плечом к плечу, пока мы не валили их огнем на землю, Они падали друг на друга, образуя страшную баррикаду из убитых и раненых, Мы даже стали опасаться, что она закроет нам обзор и мы не сможем вести прицельный огонь. Гора трупов уже стала огромной, и мы думали, стрелять ли прямо в нее или выходить и самим растаскивать трупы... Поверите или нет, эта настоящая стена из мертвых и умирающих позволила немцам подползти ближе и броситься на передние скаты фортов, но им не удалось пробежать и половины пути — наши пулеметы и винтовки разом смели их прочь. Разумеется, мы тоже несли потери, но они были незначительными по сравнению с той бойней, которую мы учинили противнику».

Военная машина, пожиравшая с каждой новой войной все большее число жертв — сотни тысяч при Сомме, более миллиона при Вердене, — усиленно набирала обороты уже на второй день боев под Льежем. Придя в бессильное бешенство от первой задержки своего наступления, немецкие генералы бессмысленно гнали людей на форты, не считаясь с потерями, лишь бы уложиться в указанные графиками сроки.

Той же ночью 5 августа бригады Эммиха перегруппировались, чтобы возобновить атаки в полночь. Генерал Людендорф, сопровождавший 14-ю бригаду, находившуюся в центре наступающих частей, нашел, что состояние войск надежное, хотя и «возбужденное».

Впереди грозно маячили орудийные башни. Многие офицеры сомневались, что пехота сможет прорваться сквозь их огонь. Распространился слух об уничтожении целой роты самокатчиков, посланной днем на разведку. Одна из колонн вышла не на ту дорогу и столкнулась с другой колонной, все смешалось, движение войск прекратилось. Людендорф, отправившийся выяснить причину задержки, встретил по дороге денщика генерала фон Вюссова, командовавшего 14-й бригадой. Солдат, держа под уздцы оседланного коня, сообщил, что генерал был убит пулеметным огнем.

Людендорф с неожиданной смелостью решил попытать счастья. Он принял командование бригадой и дал сигнал к наступлению, чтобы прорваться через промежуток между фортами Флерон и Д'Эвенье. Когда атака началась и люди стали падать под огнем, Людендорф впервые в жизни услышал «особенный глухой стук от удара пуль в человеческие тела».

В силу какой-то особенной прихоти войны пушки форта Флерон, удаленного на два километра от места атаки, огня не открыли. В деревне, где развернулась рукопашная схватка, Людендорф приказал открыть стрельбу из полевой гаубицы по домам «справа и слева» и таким образом расчистил путь своей бригаде. К двум часам дня 6 августа его части прорвались через кольцо фортов и заняли высоты на правом берегу Мааса, откуда открывался вид на Льеж и Цитадель — внушительный, но не используемый для обороны форт, подступавший прямо к реке. Здесь к ним присоединился генерал фон Эммих. Немцы с растущей тревогой наблюдали за опустевшими дорогами — части других бригад так и не появились. 14-я бригада оказалась изолированной внутри кольца фортов. Наведя пушки на Цитадель, немцы открыли огонь, чтобы дать сигнал другим бригадам и «запугать коменданта крепости и его людей».

Рассвирепев от сопротивления бельгийцев, которые, как подсказывал здравый смысл, должны были отдать свою территорию, немцы весь август упорно стремились «устрашить», сломить их. Бывший военный атташе в Брюсселе, лично знавший генерала Лемана, отправился с белым флагом в бельгийский штаб. Ему поручили уговорить или, если это не поможет, угрозами заставить Лемана сдать город. Парламентер заявил, что «цеппелины» разрушат Льеж в случае отказа пропустить немцев через город. Переговоры оказались безрезультатными, и 6 августа «цеппелин L-Z» вылетел из Кельна, чтобы ударить с воздуха по Льежу. Сбросив 13 бомб и убив при этом девять мирных граждан, он был первым, совершившим воздушный налет, который стал обычным делом в войнах XX века.

После бомбардировки Людендорф отправил к бельгийцам еще одного парламентера с белым флагом, но и на этот раз Леман отказался сдать город. Тогда немцы прибегли к военной хитрости. Отряд из тридцати рядовых и шести офицеров, переодетых в военную форму, похожую на английскую, без знаков различия, подъехал на автомобилях к штаб-квартире Лемана на улице Сент-Фуа. Немцы потребовали срочно вызвать генерала. Адъютант командующего, полковник Маршан, подойдя к двери, крикнул: «Это не англичане, это немцы!» — и тут же упал, сраженный пулями. Его товарищи немедленно отомстили за него. Как говорилось в 1914 году в одном смелом и откровенном сообщении, «обезумев от гнева при виде этого подлого нарушения правил цивилизованного ведения войны, они были беспощадны». Воспользовавшись сумятицей, Леман незаметно вышел из здания и уехал в форт Лонсэн, где и продолжал руководить обороной.

Ему стало ясно, что теперь, когда немецкая бригада прорвалась сквозь кольцо фортов, удержать Льеж фактически было невозможно. Если бы бригадам, наступающим с севера и юга, удалось смять оборону и выйти к городу, то находящаяся в нем 3-я дивизия была бы окружена и отрезана от остальной армии. Загнав бельгийскую дивизию в западню, немцы уничтожили бы ее полностью. Разведка доносила Леману, что в наступлении на Льеж участвуют четыре армейских корпуса, то есть 8 дивизий против одной. В действительности войска Эммиха не подразделялись на корпуса и вместе со срочно отправленными к Льежу подкреплениями насчитывали не более 5 дивизий. Одна 3-я бельгийская дивизия не смогла бы не только защитить Льеж, но и себя. Утром 6 августа Леман, зная о намерении короля сохранить армию и сосредоточить ее у Антверпена независимо от хода военных действий в других частях страны, отдал приказ 3-й дивизии отступать от Льежа и присоединиться к бельгийским войскам у Лувэна. Это означало, что город падет, но форты будут продолжать сопротивление; даже за Льеж нельзя было жертвовать дивизией, так как решалась судьба всей Бельгии. Если королю не удастся с армией закрепиться хотя бы на клочке бельгийской территории, он будет зависеть не только от милости врага, но и союзников.

6 августа Брюссель находился в состоянии радостного возбуждения после новостей об отражении вчерашнего немецкого наступления. «Великая победа Бельгии!» — гласили заголовки экстренных выпусков. Счастливые, разгоряченные граждане, собираясь в кафе, поздравляли друг друга; опьяненные успехами армии, они всю ночь праздновали победу и на следующее утро восторженно читали бельгийскую военную сводку, в которой сообщалось, что 125 000 германских солдат «не достигли никакого успеха и что три армейских корпуса, атаковавшие Льеж, отрезаны и практически обезврежены». С не меньшим оптимизмом союзная пресса писала «о полном разгроме немцев», о капитуляции нескольких германских полков, о 20 000 убитых и раненых с германской стороны, о повсеместных успехах защитников Льежа, о «решительном отпоре захватчикам» и об «остановке» их наступления. Что означал отход 3-й дивизии, каким образом вписывался он в эту радужную картину, оставалось загадкой.

В Лувэне, в штабе бельгийской армии, размещавшемся в здании городской ратуши, царила такая же атмосфера уверенности, как если бы бельгийская армия насчитывала 34 дивизии против шести германских, а не наоборот. Оперативный отдел генерального штаба «выдвигал дерзкие идеи немедленного наступления».

Король сразу же наложил вето на эти планы. По размерам атакующих Льеж сил и по подтвердившимся сообщениям о приближающихся пяти германских корпусах он узнал стратегию охвата Шлиффена. Однако оставалась еще возможность остановить врага на реке Жет, между Антверпеном и Парижем, при условии своевременного подхода французских и английских войск. Король уже направил два срочных послания президенту Пуанкаре. На этом этапе войны он, как и все бельгийцы, надеялся, что союзники окажут помощь Бельгии на ее территории. «Где французы? Где англичане?!» — спрашивали люди друг друга. В одной из деревень женщина преподнесла цветы, увязанные лентами, составлявшими цвета английского флага, солдату в незнакомой военной форме цвета хаки, которую она приняла за английскую. Смутившись, солдат объяснил, что он немец.

Во Франции Пуанкаре и Мессими, который с присущим ему темпераментом предложил немедленно направить для помощи Бельгии пять корпусов, не смогли переубедить молчаливого и упрямого Жоффра, отказывавшегося выделить из своих сил хотя бы бригаду, не говоря уже об изменении составленного им плана развертывания войск. Три кавалерийские дивизии под командованием генерала Сорде должны были войти в Бельгию 6 августа для разведки германских сил к востоку от Мааса, однако, как говорил Жоффр, только отказ англичан прислать войска вынудил его растянуть левый фланг. Поздно вечером 5 августа пришло сообщение из Лондона о решении Военного совета, заседавшего всю ночь, направить на континент четыре вместо шести дивизий плюс кавалерию. Несмотря на свое разочарование, Жоффр наотрез отказался перебрасывать какие-либо части на левый фланг, чтобы усилить его ввиду недостаточного количества английских войск. Он все отдал центру, где готовилось французское наступление. Не считая кавалерии, в Бельгию был отправлен лишь один офицер генерального штаба, полковник Брекар, с письмом к королю Альберту. В нем бельгийской армии предлагалось, временно отказавшись от решительных действий, отойти к Намюру, где, вступив во взаимодействие с французской армией, после завершения сосредоточения всех войск принять участие в совместном генеральном наступлении. Четыре французские дивизии, сообщал Жоффр, будут посланы в Намюр, но смогут прибыть туда не ранее 15 августа.

По мысли французского командующего, бельгийская армия, забыв о собственных интересах ради борьбы на общем фронте, должна была действовать в качестве крыла французской армии в соответствии со стратегией Франции. По мнению же короля Альберта, четко представлявшего опасность, исходившую от правого крыла германских армий, бельгийская армия, заняв позиции у Намюра, оказалась бы отрезанной наступающими германскими войсками от своей базы в Антверпене. Затем немцы оттеснили бы ее на территорию Франции. Король Альберт в первую очередь хотел, чтобы бельгийская армия закрепилась на родной земле, поэтому интересы общей стратегии имели для него второстепенное значение. Он решил любой ценой оставить открытым путь для отступления к Антверпену. Чисто военные соображения указывали на Намюр, а исторические и национальные — на Антверпен, но, запертая в этом районе, армия не смогла бы больше оказывать непосредственного влияния на общий ход войны в Европе.

«При чрезвычайных обстоятельствах бельгийская армия будет вынуждена отступить к Антверпену», — сказал король полковнику Брекару. Сильно разочарованный Брекар уведомил Жоффра, что бельгийцы, по-видимому, не будут участвовать вместе с французами в общем наступлении.

7 августа французское правительство, незнакомое с «планом-17», запрещавшим прийти на помощь Бельгии, наградило Большим крестом Почетного легиона Льеж, а короля Альберта — военной медалью. Этот жест, не совсем уместный в данной ситуации, выразил тем не менее удивительное восхищение всего мира стойкостью Бельгии. Она не только «сражалась за независимость Европы», но и являлась защитником чести, заявил председатель Национального собрания. Она завоевала «бессмертное признание» тем, что развеяла миф о непобедимости германских армий, писала лондонская «Таймс».

Поток восхищения нарастал, а жители Льежа провели ночь в подвалах своих домов — первую из тех бесчисленных ночей, которые выпали на долю европейцев XX века. После воздушного налета «цеппелина» Льеж в ту же ночь обстреляла полевая артиллерия Людендорфа: рвавшиеся со страшным грохотом снаряды должны были заставить город сдаться. Этот метод оказался таким же бесплодным, как и бомбардировка Парижа из дальнобойных орудий «Большая Берта» в 1918 году или налеты фашистской авиации и ракет «фау-2» на Лондон в следующую войну.

После такого предварительного умиротворения города Эммих и Людендорф решили, не дожидаясь подхода других бригад, войти в город. Не встречая сопротивления — к этому времени 3-я дивизия уже покинула город, — 14-я бригада прошла два оставшихся невзорванными моста. Людендорф, думая, что Цитадель взята передовыми частями, направился к ней по крутой извилистой дороге в штабном автомобиле, сопровождаемый одним лишь адъютантом. Въехав во двор, он не увидел ни одного германского солдата, авангард, по-видимому, еще не подошел. Тем не менее он, не колеблясь, забарабанил по воротам, которые открылись, и ему осталось лишь принять капитуляцию от бельгийских солдат, находившихся внутри крепости. Людендорфу было 49 лет, вдвое больше, чем Наполеону в 1793-м, но Льеж оказался его Тулоном.

Внизу, в городе, генерал Эммих, не найдя Лемана, арестовал мэра, которого предупредил, что Льеж будет обстрелян и сожжен дотла, если форты не прекратят сопротивление. Он предложил мэру отправиться к генералу Леману или королю, чтобы уговорить их сдаться. Несмотря на обещание обеспечить безопасный проход через немецкие позиции, мэр решительно отказался. К вечеру сквозь линию фортов пробились и вошли в Льеж еще три немецкие бригады.

В шесть часов вечера по улицам Аахена на автомобиле промчался офицер, доставивший в штаб 2-й армии сообщение о том, что генерал Эммих взял Льеж и в это время ведет переговоры с мэром. Пока раздавались крики и восклицания «Хох!», была перехвачена телеграмма от Эммиха, которую он отправил своей жене: «Ура, мы в Льеже!» В 8 часов вечера офицер связи привез новое донесение Эммиха. Хотя генерала Лемана захватить не удалось, взяты в плен епископ и бургомистр; Цитадель сдалась, сам город эвакуирован бельгийскими войсками, однако никакой информации о фортах пока нет.

В Берлине, где главный штаб оставался до конца периода сосредоточения армий, кайзер пришел в состояние экстаза. Вначале, когда оказалось, что бельгийцы все-таки будут сражаться, Вильгельм часто упрекал Мольтке: «Видишь, из-за тебя англичане без всяких причин кинулись на меня». Однако после падения Льежа кайзер стал называть его «милейший Юлиус». Мольтке написал по этому случаю: «Он меня восторженно расцеловал». Однако мысль об англичанах не давала кайзеру покоя.

10 августа американский посол Джерард, прибыв к императору, чтобы вручить ноту с предложением президента Вильсона о посредничестве, нашел монарха в «подавленном расположении духа». Сидя в дворцовом саду за зеленым железным столом под солнечным зонтиком, с лежащей перед ним грудой бумаг и телеграмм и с двумя таксами, расположившимися у его ног, кайзер жаловался: «Англичане изменили всю ситуацию — упрямый народ — они будут расширять войну, и скоро она не кончится».

Горькая правда заключалась в том, что ни один из фортов после падения города еще не был взят, когда Людендорф выехал из Льежа для доклада. Он настаивал на немедленной доставке к Льежу осадных орудий: бельгийцы не желали сдаваться. Срок выступления 1-й армии Клюка, начинавшей операцию, уже пришлось перенести с 10-го на 13-е.

Тем временем в Эссене, где неподвижно застыли отвратительные черные осадные мортиры, шла лихорадочная работа по подготовке транспорта и обучению артиллерийской прислуги. К 9 августа два орудия, способные передвигаться по обычным дорогам, были полностью собраны и в ту же ночь погружены на железнодорожные платформы. Немцы берегли их гусеницы и хотели доставить поездом как можно ближе к месту боев. Состав отправили из Эссена 10 августа, а к вечеру поезд уже достиг Бельгии, как вдруг, не доезжая тридцати километров до Льежа, остановился. Впереди лежал разрушенный взрывом вход в туннель. Это произошло в 11 часов вечера. Были предприняты бешеные усилия расчистить пути, но все оказалось напрасным. Гигантские пушки пришлось снять с платформ и везти по дороге. И хотя до цели оставалось не более 18 километров, одна поломка за другой стали причиной частых остановок. Моторы отказывали, постромки рвались, на дорогах встречались различные препятствия, и часто, чтобы сдвинуть с места этих великанов, приходилось обращаться к помощи войск. В течение двух дней шла трудная и молчаливая борьба с этими отказывавшимися двигаться монстрами.

Пока осадные орудия тащили по дорогам, германское правительство в последний раз попыталось убедить Бельгию дать согласие на проход войск через ее территорию. 9 августа Джерарда попросили направить своему коллеге в Брюсселе ноту для представления бельгийскому правительству. «Теперь, когда бельгийская армия поддержала свою честь сопротивлением превосходящим силам», — говорилось в ней, — германское правительство «просит» короля Бельгии и его правительство уберечь Бельгию от «дальнейших ужасов войны». Германия была готова на любую сделку с Бельгией, лишь бы добиться права свободного прохода для своих армий. Кайзер не скупился на «торжественные заверения» в том, что Германия не посягает на бельгийскую территорию. Как говорилось в ноте, немецкие войска покинут Бельгию, как только наступит перелом в ходе войны. Американские представительства как в Гааге, так и Брюсселе отказались передать подобные предложения. Но благодаря услугам голландского правительства эта нота наконец попала к королю Альберту. Он отверг ее.

Проявленные им мужество и упорство перед лицом страшной угрозы, нависшей над его страной, казались почти фантастическими даже союзникам. Никто не ждал героизма от Бельгии. «В действительности, — сказал король Альберт после войны, услышав высокую оценку одного государственного деятеля его поведению, — в то время нас заставили поступать героически». В 1914 году у французов были сомнения на этот счет, и 8 августа они послали в Брюссель министра иностранных дел Бартело, чтобы выяснить у короля, верны ли слухи о намерениях Бельгии заключить перемирие с Германией.

Бартело, которому было поручено обещать все, вынужден был сообщить королю, что Франция не изменит своих стратегических планов. Альберт попытался еще раз внушить французам мысль об угрозе, исходящей от мощного правого крыла германских армий, которое, возможно, двинется в наступление через Фландрию. В этом случае, заявил король, бельгийская армия будет вынуждена отойти к Антверпену. Бельгия перейдет к наступательным операциям лишь в том случае, когда «будет чувствоваться приближение союзных армий», добавил он.

Внешний мир думал, судя по авторитетному мнению военного корреспондента «Таймс», что германские силы, атаковавшие Льеж, «оказались прилично потрепанными». Тогда это утверждение можно было считать приблизительно верным. Хваленая германская армия, которая, как считали, легко справится со «спящей овцой», не смогла взять бельгийских фортов штурмом. После 9 августа ее движение остановилось — ей понадобились подкрепления, но не в виде живой силы. Армия ждала, когда подвезут осадные орудия.

Во Франции генерал Жоффр и его штаб упорно и решительно, как и раньше, не желали обращать внимания на Фландрию, они с прежней горячностью готовились к рывку на Рейн. Пять французских армий состояли из 70 дивизий, то есть имели такую же численность, как и немцы на западном фронте. Нумерация армий зависела от их расположения — от 1-й на правом фланге до 5-й на левом. Разделенные укрепленным районом Верден — Туль, они концентрировались двумя группами, как и немецкие армии, по обеим сторонам участка Мец — Тьонвилль. 1-я и 2-я армии, противостоящие германским 7-й и 6-й в Эльзасе и Лотарингии, составляли французское правое крыло, имевшее задачу энергичным натиском отбросить немцев назад на Рейн и одновременно забить мощный клин между левым крылом и центром германских сил.

На крайнем правом фланге находилась специальная ударная группа, равная по численности армии Эммиха у Льежа. Ей поручалось первой прорваться в Эльзас. Выделенные из состава 1-й армии, эти ударные силы включили VII корпус и 8-ю кавалерийскую дивизию, которым предстояло освободить Мюлуз и Кольмар и закрепиться на Рейне в том месте, где сходятся границы Германии, Эльзаса и Швейцарии.

Рядом с этой группой находилась 1-я армия под командованием генерала Дюбая. Он, как говорили, не признавал невозможного, сочетал упорство с неограниченной энергией и по некоторым причинам, скрытым в сложных и запутанных ходах французской армейской политики, был в плохих отношениях с генералом де Кастельно, своим непосредственным соседом слева. Кастельно покинул генеральный штаб, чтобы возглавить 2-ю армию, державшую фронт вокруг Нанси.

3, 4 и 5-я армии стояли по другую сторону от Вердена, готовясь к великому наступлению в соответствии с «планом-17» через германский центр. Занимаемые ими позиции растянулись от Вердена до Ирсона. 5-я армия, имевшая открытый фланг, была развернута на северо-восток для наступления через Арденны, а не на север, где она встретила бы наступающие силы германского правого крыла. Позиции на левом фланге этой армии, с центром у когда-то мощной, а теперь заброшенной крепости Мобеж, предстояло удерживать англичанам, которые, как теперь стало известно, не присылали всех обещанных войск. Недостаточность сил в этом районе не очень беспокоила Жоффра и его штаб, потому что они сконцентрировали все внимание на других направлениях. Однако это обстоятельство вызывало сильную тревогу у командующего 5-й армией генерала Ланрезака.

Ему предстояло выдержать напор правого крыла германских армий, и он слишком хорошо видел все опасности своего положения. Его предшественник на этом посту, генерал Галлиени, после тщательного изучения местности и провала всех своих попыток убедить генеральный штаб в необходимости модернизации фортификационных сооружений Мобежа понимал всю трудность создавшегося положения. Когда Галлиени в феврале 1914 года достиг возрастного предела, Жоффр назначил на его место Ланрезака, «настоящего льва», интеллектуальные способности которого у него вызывали восхищение. В 1911 году Жоффр включил его в число трех кандидатов на пост заместителя начальника генерального штаба. Благодаря своему «выдающемуся интеллекту» Ланрезак считался звездой генерального штаба, прощавшего ему язвительность, несдержанность и грубые выражения, к которым он прибегал для ясности, точности и логической выразительности своих лекций. В 62 года он, так же как Жоффр, Кастельно и По, был типичным французским генералом — с густыми усами и солидным брюшком.

В мае 1914 года, когда каждого генерала ознакомили с касающимися его частями «плана-17», Ланрезак сразу же указал на опасность, грозящую открытому флангу его армии, если немцы вдруг ударят всеми силами западнее Мааса. Генеральный штаб отверг эти возражения — «чем сильнее германское правое крыло, тем лучше для нас». За несколько дней до мобилизации Ланрезак изложил свои возражения в письме Жоффру, которое вызвало после войны целый поток критики и противоречивых суждений над могилой «плана-17». Как писал один из знавших Ланрезака офицеров, тон этого письма был не смелым вызовом плану, а скорее профессорской критикой научной работы ученика. Наступательные планы для 5-й армии, писал он, основаны на предположении, что немцы двинутся через Седан, хотя, вероятнее всего, они совершат обходный маневр дальше на север через Намюр, Динан и Живе. «Несомненно, — поучал профессор, — как только 5-я армия начнет наступление в направлении Нефшато (в Арденнах), она уже не сможет отразить удара немцев севернее».

Именно в этом и заключалось главное, однако Ланрезак, как бы защищаясь, уменьшил силу своих аргументов, добавив: «Подчеркиваю, что это всего лишь предположения». Жоффр получил это письмо 1 августа, в день мобилизации, и решил, что оно «совершенно неуместно», тем более когда «весь мой день занят решением важных вопросов». Ланрезак так и не получил ответа. В то же время Жоффр развеял опасения генерала Рюффе, командующего 3-й армией, который выразил беспокойство в отношении возможного «парадного марша немцев через Бельгию». С характерной лаконичностью Жоффр сказал: «Вы ошибаетесь». Он считал, что главнокомандующий должен не объяснять, а приказывать. Генералу следовало не думать, а выполнять приказы. Если генерал получил от него указание, он должен был действовать со спокойной совестью, как велит ему долг.

3 августа, когда Германия объявила войну, Жоффр собрал генералов на совещание. Они надеялись наконец услышать его объяснения общестратегических задач «плана-17». Но это было напрасно, Жоффр выразительно молчал в ответ на их замечания. Затем слово взял Дюбай, заявив, что для ведения наступления его армии требуются подкрепления, которых ему не давали. Жоффр тогда произнес одну из своих загадочных фраз: «Возможно, это ваш план, а не мой». Поскольку никто не знал, как понять это изречение, Дюбай, решив, что его не поняли, вновь изложил свои доводы. Жоффр «со своей обычной блаженной улыбкой» произнес то же самое: «Возможно, это ваш план, а не мой». Дело в том, что, по мысли Жоффра, в безграничном хаосе войны решающую роль играл не сам план, а та энергия и воля, с какими он проводится в жизнь. Победа, верил он, приходит не в результате блестящего плана; выигрывает тот, кто обладает огромнейшей твердостью духа и уверенностью; Жоффр считал, что он наделен именно такими качествами.

4 августа он разместил главный штаб в Витри-ле-Франсуа на Марне, на полпути между Парижем и Нанси. Это место находилось примерно на равном расстоянии, в 130-140 километрах от каждого из пяти армейских штабов. Не в пример Мольтке, который во время своего недолгого пребывания на посту главнокомандующего ни разу не побывал на фронте и не посетил ни одного полевого штаба, Жоффр находился в постоянном и личном контакте с командующими армиями. Он объезжал войска, удобно усевшись на заднем сиденье мчавшегося с бешеной скоростью автомобиля, им управлял его личный шофер Жорж Буйо, трижды завоевывавший «Большой приз» на автогонках.

Считалось, что немецкие генералы, получавшие для исполнения четко составленные планы, не нуждались в постоянной опеке. Французские же генералы, по выражению Фоша, «должны были мыслить», однако Жоффр, все время подозревая, что их воля слабеет в дополнение к другим недостаткам личного плана, любил держать их под постоянным наблюдением. После маневров 1913 года он уволил в отставку пять генералов. Это вызвало сенсацию в общественных кругах и возбуждение в гарнизонах — ничего подобного ранее не случалось. В августе, когда пошли в ход не холостые, а боевые патроны, Жоффр стал смещать генералов одного за другим при первых признаках того, что, по его мнению, было проявлением некомпетентности или недостаточного рвения, Это рвение, своеобразный энтузиазм и порыв достигли своей наивысшей точки в штабе в Витри, расположенном на поросших лесом спокойных берегах Марны, игравшей золотисто-зелеными отблесками на августовском солнце. В школьном здании, где размещался главный штаб, между оперативным отделом, или Третьим бюро, занимавшим классные комнаты, и разведывательным отделом, или Вторым бюро, засевшим в гимнастическом зале, где гимнастические снаряды были придвинуты к стене, а кольца подвязаны к потолку, существовала глубокая, непреодолимая пропасть. Весь день Второе бюро собирало информацию, допрашивало пленных, строило хитроумные предположения и передавало свои сводки соседям. В них подчеркивалась активность германской армии к западу от Мааса. Весь день Третье бюро читало сводки, критиковало их, спорило и отказывалось им верить, если они подтверждали выводы, в соответствии с которыми французам пришлось бы менять планы своего наступления.

Каждое утро в 8 часов Жоффр председательствовал на совещаниях начальников отделов; величественный и неподвижный арбитр никогда не был куклой в руках своего окружения, как могли бы подумать непосвященные, обратившие внимание на его молчаливость и совершенно голый письменный стол. Он не держал на столе бумаг и не развешивал карт на стенах; Жоффр ничего не писал и мало говорил. Планы за него составляли другие, говорил Фош, а «он взвешивал и решал». Мало кто не дрожал в его присутствии. Он все время жаловался, что штаб плохо информирует его о событиях. Когда один из офицеров упомянул о статье в последнем выпуске «Иллюстрасьон», которую командующий еще не видел, Жоффр сердито воскликнул: «Видите, от меня все утаивают!» У него была привычка тереть лоб и бормотать: «Бедный Жоффр». Как штаб скоро догадался, этот жест означал отказ Жоффра выполнить то, о чем его просили.

Он злился на всякого, кто заставлял его переменить решение при всех. Как Талейран, командующий не одобрял излишнего старания. Не обладая ищущим интеллектом Ланрезака или творческим умом Фоша, он в силу своего характера полагался на тех, кого подобрал в свой штаб. Но он оставался хозяином, почти деспотом, ревниво сохранявшим свою власть, приходя в гнев при малейших посягательствах на нее. Когда предложили, чтобы Галлиени, назначенный президентом Пуанкаре преемником Жоффра на случай чрезвычайных обстоятельств, разместился в главном штабе, командующий категорически высказался против этого. «Его трудно поместить здесь, — признался он Мессими. — Я всегда был под его командой. Он все время бесил меня». Это было откровением, проливавшим свет на личные отношения Жоффра и Галлиени, которым было суждено сыграть определенную роль в роковые часы перед битвой на Марне. После того как Жоффр отказался пустить его в свой штаб, Галлиени остался в Париже без дела.

Наступил долгожданный час, когда французский флаг вновь должен был взвиться над Эльзасом, Войска прикрытия, находившиеся в густых сосновых рощах Вогез, рвались в бой. Перед ними лежала надолго запоминающаяся картина гор, с озерами и водопадами, сырым, восхитительным запахом лесов, где густые мхи покрывали землю между соснами. Пастбища на вершинах холмов, скот, пасшийся на лугах, перемежались с участками леса. Впереди, окутанная туманом, розовыми очертаниями проступала самая высокая гора Вогез — Баллон-д'Эльзас. Патрули, которые осмеливались забираться на вершины гор, видели внизу, на потерянной территории, красные крыши домов, серые церковные шпили и крошечную блестящую линию Мозеля. В этом месте перейти реку вброд не составляло труда; она мелка и свежа, потому что рядом находились ее истоки. Белые квадраты с цветущим картофелем следовали за алыми посевами бобов и серо-зелеными, пурпурными рядами капусты. Стога сена, подобно маленьким толстеньким пирамидкам, нанесенным на холст кистью художника, усыпали поля. Земля вошла в зенит своего плодородия, щедро согретая ярко блестевшим солнцем. Она была удивительно хороша, и за нее стоило сражаться. Неудивительно, что «Иллюстрасьон» в первом выпуске о войне изобразила на рисунке Францию в виде бравого солдата-фронтовика, восторженно поднявшего на руки прекрасную девушку — Эльзас.

Военное министерство уже напечатало для расклейки на стенах освобожденных городов прокламации с обращением к местному населению. Разведка с самолетов показала, что в этом районе можно было легко прорвать оборону противника; слишком легко, думал командующий VII корпусом генерал Бонно, опасавшийся «угодить в мышеловку». Вечером 6 августа его адъютант прибыл к генералу Дюбаю и передал ему мнение Бонно об операции в районе Мюлуза (Милхауза), которую тот считал «ненадежной и опасной». Командир корпуса тревожился за свой правый фланг и тыл. Дюбай выразил эти сомнения на совещании генералов 3 августа. Главный штаб посчитал их падением наступательного духа. Опасения командиров в начале операции, несмотря на их обоснованность, слишком часто оказывались замаскированным предложением об отступлении.

Согласно французской военной доктрине захват инициативы был более важным, чем тщательная оценка сил противника. Успех зависел от боевых качеств командиров, поэтому, по мнению Жоффра и его окружения, осторожность и колебания, проявленные в начале наступления, ведут к катастрофическим последствиям. Главный штаб требовал начать операцию в Эльзасе как можно быстрее. Подчиняясь этому приказу, Дюбай позвонил генералу Бонно по телефону и спросил, все ли «готово». Получив утвердительный ответ, Дюбай приказал начать наступление на следующее утро.

В 5 часов утра 7 августа, за несколько часов до вступления бригады Людендорфа в Льеж, VII корпус перешел через гребень Вогез, смел пограничные заставы и повел классическую штыковую атаку на Альткирк, город с четырехтысячным населением, расположенный на пути к Мюлузу. Альткирк был взят после 6-часового боя: потери убитыми и ранеными составили 100 человек. Это была не последняя штыковая атака войны, символом которой вскоре стали залитые грязью окопы, впрочем, они могли бы с таким же успехом стать и ее эмблемой. Выполненный в лучшем стиле и в духе устава 1913 года, этот штурм казался выражением «доблести», апофеозом славы.

Как сообщала французская сводка, наступил час «неописуемого волнения». Пограничные столбы, вырванные из земли, с триумфом пронесли по улицам города. Однако генерал Бонно, мучимый тревогой, не решался двинуться на Мюлуз. Раздраженный его медлительностью, главный штаб на следующее утро издал категорический приказ о том, чтобы Мюлуз в тот же день был взят, а мосты через Рейн разрушены. 8 августа VIII корпус без единого выстрела занял Мюлуз, примерно через час после ухода оттуда последних германских войск, отошедших дальше на север.

Французская кавалерия в сверкающих на солнце кирасах с султанами из черного конского волоса галопом проходила по улицам. Лишившись дара речи от ее неожиданного появления, люди сначала только смотрели на эту сцену, некоторые утирали слезы, затем их охватила радость. На главной площади состоялся большой парад французских войск, продолжавшийся более двух часов. Оркестр играл «Марсельезу» и «Самбру и Маас». Красные, белые и синие цветы украшали пушки. Расклеенная на стенах прокламация Жоффра называла французских солдат «славным авангардом великой цели реванша... на знаменах которого начертано «Право и свобода». Из толпы солдатам бросали шоколад, печенье и трубки с табаком. Из всех окон махали флажками и платками, и даже крыши были усеяны людьми.

Однако не все радостно встретили французские войска. Среди жителей города было много немцев, поселившихся здесь после 1870 года. Один офицер, проезжавший через толпу, видел кое-где «серьезные и бесстрастные лица с трубками в зубах. Мне показалось, что эти люди подсчитывали нас». И действительно, некоторые из них вечером поспешно ушли из города, чтобы сообщить сведения о французских дивизиях.

Немецкие подкрепления, срочно переброшенные из Страсбурга, начали сосредоточиваться вокруг Мюлуза. Генерал Бонно, не веривший в успех операции с самого начала, сделал все возможное, чтобы предотвратить окружение. Когда утром 9 августа начались бои, его левый фланг у Серне держался мужественно и стойко, но части справа, слишком долго занимавшие позиции в секторе, где никто не угрожал, не смогли вовремя прийти на помощь своим товарищам. Главный штаб наконец счел необходимым отправить в район боев подкрепления, чего ранее так добивался Дюбай, и в район боев срочно выступила одна резервная дивизия. Однако к этому времени сложилось такое положение, когда для укрепления фронта требовалось по меньшей мере две дивизии. Сражение длилось почти сутки, и к 7 часам утра 10 августа французы, отброшенные назад, под угрозой окружения вынуждены были отступить.

Унижение, перенесенное армией после хвастливой риторики коммюнике и прокламаций, рухнувшие надежды, лелеянные военными более 40 лет, не могли сравниться со страданиями местного населения, подвергнувшегося жестоким репрессиям. Власти, получив доносы немецких граждан, учинили расправу над теми, кто проявил слишком большой энтузиазм при встрече французов.


Отступивший VII корпус находился в 10 километрах от Бельфора. В главном штабе с новой силой разгорелась вражда между фронтовыми и штабными офицерами. Окончательно убедившись в отсутствии «порыва» у Бонно, Жоффр начал «рубить головы», чем особенно славился весь период его командования. Генерал Бонно стал первым из «лиможей» — так называли отстраненных от командования офицеров потому, что их отсылали сначала в Лимож, где они получали направления для прохождения дальнейшей службы в тылу. Жоффр сместил также командира 8-й дивизии и еще одного дивизионного генерала, обвинив их в «некомпетентности».

Упрямо придерживаясь первоначального плана освободить Эльзас и приковать силы немцев к этому фронту, Жоффр добавил VII корпусу одну регулярную дивизию и три дивизии резервистов, создав специальную эльзасскую армию, которая должна была возобновить наступление на правом фланге. Командовать ею стал генерал По, вызванный из отставки. Пока его армия сосредоточивалась, на всех других фронтах положение резко обострилось. 14 августа, когда генерал По должен был двинуть свою армию вперед, над Эльзасом потянулись к югу стаи аистов — на два месяца раньше обычного.

Народ Франции еще не догадывался о случившемся. Главный штаб достиг вершин мастерства, составляя туманные и совершенно непонятные для широкой публики сводки. Жоффр придерживался твердого принципа — население не должно ничего знать. На фронт не пустили ни одного журналиста, в военных сообщениях запрещалось указывать фамилии генералов, имена погибших или раненых и номера полков.

Чтобы враг не смог воспользоваться полезной информацией, главный штаб позаимствовал у японцев принцип: вести войну «молчаливо и анонимно». Франция была разделена на тыловую и военную зоны, в последней диктатором являлся Жоффр. Не только простые граждане, но даже сам президент страны, не говоря уже о презренных депутатах, не могли появиться в военной зоне без его специального разрешения. Именно он, а не президент Франции поставил подпись под прокламацией с обращением к народу Эльзаса.

Министры, протестуя, говорили, что они знают о передвижениях германской армии больше, чем о французской. Даже Пуанкаре, которому Жоффр, считая себя независимым от военного министра, направлял доклады о положении на фронтах, жаловался, что ему ничего не сообщают о неудачах французской армии. Однажды, когда президент готовился посетить части 3-й армии, Жоффр дал «строгие указания» их командирам не обсуждать с президентом никаких вопросов стратегии или внешней политики. «О беседах с ним следует представить доклад». Всем генералам запрещалось объяснять членам правительства сущность тех или иных военных операций. «В докладах, которые я посылаю наверх, — говорил Жоффр своим подчиненным, — я никогда не сообщаю о целях текущих операций или моих намерениях».

Очень скоро эта система под давлением общественного мнения рухнула. Однако в августе, когда сметались границы, захватывались целые страны, армии совершали броски на огромные расстояния, а земля от Сербии до Бельгии сотрясалась от грохота орудий, плохие новости с фронтов действительно были редкостью.

Несмотря на тысячу ревностных хроникеров, понять весь смысл происходящих в тот месяц исторических событий было нелегко. Как-то генерал Галлиени, одетый в штатское, обедал 9 августа вместе с другом в маленьком кафе Парижа. Он вдруг услышал, как за соседним столиком редактор газеты «Тан» сказал своему приятелю: «Могу сообщить тебе, что генерал Галлиени с 30 000 солдат час назад, вошел в Кольмар». Наклонившись к своему собеседнику, Галлиени тихо произнес: «Вот так пишется история».

Пока мир восхищался продолжавшимся сопротивлением фортов, а лондонская «Дейли мейл» цитировала единодушное мнение авторитетов о том, что «они никогда не будут взяты», пока еще продолжалось наращивание армий, многие в глубокой тревоге ждали, какую именно стратегию выберут немцы. Одним из них был Галлиени. «Что же готовится на германском фронте? — спрашивал он с беспокойством. — Что кроется за массовой концентрацией войск под Льежем? От этих немцев всегда можно ожидать чего-нибудь огромного».

Ответ на этот вопрос должна была дать посланная туда французская кавалерия под командованием генерала Сорде. Натиск кирасир оказался таким стремительным, что они быстро ушли слишком далеко вперед. Французы пересекли границу Бельгии 6 августа и двинулись вдоль Мааса, чтобы собрать данные о численности и цели сосредоточения германских армий. Делая в день по 60 километров, они за три дня покрыли 180 километров и вскоре, миновав Нефшато, оказались в 15 километрах от Льежа. Кавалеристы во время остановок не спешивались и не расседлывали коней, которые стали выбиваться из сил, не выдерживая такого бешеного темпа. После дневного отдыха кавалерия продолжила разведку в Арденнах и к западу от Мааса, почти достигнув Шарлеруа.

Очень скоро французы поняли, что противник крупными силами форсировал Маас. Скопления войск на германской стороне границы прикрывала активная германская кавалерия. Французам так и не удалось провести лихую кавалерийскую атаку, которой всегда по традиции начинались войны. Хотя дальше к северу, в районе Лувэна и Брюсселя, где шло немецкое наступление, германская кавалерия прибегала к стремительным сабельным ударам, здесь она избегала прямых стычек и создала мощный непробиваемый заслон, поддерживаемый батальонами самокатчиков и отрядами егерей на автомобилях. Атаки французов сдерживались огнем пулеметов.

Это обескураживало. Кавалеристы обеих сторон все еще верили в силу сабли, «белое оружие», несмотря на опыт гражданской войны в Америке, когда генерал Морган, используя своих спешившихся конников как пехоту, часто восклицал: «Эй, ребята, опять показались эти дураки с саблями, а ну-ка задайте им жару!»

Во время русско-японской войны английский военный наблюдатель, в будущем генерал, Ян Гамильтон сказал: единственно, на что способна кавалерия перед лицом пулеметных гнезд, — варить рис для пехотинцев. Это замечание заставило военное министерство недоумевать: не повредился ли умом наблюдатель после стольких месяцев пребывания на Востоке? Когда Макс Хоффман, еще один будущий генерал, который также в качестве наблюдателя находился на русско-японском фронте, пришел примерно к такому же заключению, генерал Мольтке заявил: «Никогда еще не было таких полоумных способов ведения войны!»

В 1914 году использование немцами пулеметов и отказ от кавалерийских атак оказались очень эффективным методом прикрытия своих войск.

Донесения Сорде об отсутствии больших скоплений германских войск, готовых ринуться на левый фланг французов, еще больше убедили главный штаб в правильности своих расчетов. Однако король Альберт и генерал Ланрезак, войска которых стояли на пути противника, все яснее представляли себе контуры германской стратегии охвата. Такого же мнения был и генерал Фурнье, комендант французской крепости Мобеж. Он сообщил в главный штаб, что 7 августа германская кавалерия вошла в Уи на Маасе.

Согласно имевшимся у него сведениям, эти части прикрывали продвижение пяти или шести корпусов. По всей вероятности, немцы решили переправиться через Маас, потому что в Уи находился единственный мост, связывавший Льеж с Намюром.

Мобеж, предупреждал комендант, не сможет сдержать продвижения такой массы войск.

Главному штабу донесение о пяти-шести вражеских корпусах показалось вымыслом перепуганного пораженца. Как считал в августе Жоффр, чтобы добиться успеха, нужно было прежде всего вырвать с корнем слабодушие и трусость. Он немедленно отстранил Фурнье от командования. Позднее, после проведения расследования, главный штаб отменил этот приказ. Тем временем выяснилось, что для укрепления обороны Мобежа потребуется по меньшей мере две недели.

Тревога генерала Ланрезака, получившего донесение из Уи, усилилась. 8 августа он отправил в главный штаб своего заместителя генерала Эли д'Уасселя, чтобы тот доказал Жоффру существование угрозы охвата с фланга, исходящую от правого крыла германских армий. Главный штаб назвал высказанные опасения «преждевременными»: такой маневр «не соответствовал бы средствам, имевшимся в распоряжении противника».

Из Бельгии поступали новые доказательства подготовки мощного наступления, однако «творцы» «плана-17» всему находили свое объяснение: бригады, замеченные в районе Уи, выполняли «особое задание», или источники информации считались «подозрительными», нападение на Льеж было предпринято только для захвата плацдарма. 10 августа генеральный штаб вновь выразил «убеждение в том, что главного наступления немцев через Бельгию не будет».

Озабоченный подготовкой собственного наступления, французский генеральный штаб хотел знать точно, будет ли бельгийская армия сдерживать натиск немцев до присоединения к ней 5-й армии и английских войск. Жоффр отправил к королю Альберту еще одного эмиссара, полковника Адельберта, с личным посланием от президента Пуанкаре, в котором выражалась надежда на «согласованные действия обеих армий». Этот офицер, прибывший в Брюссель 11 августа, получил тот же ответ, что и его предшественники, а именно: если немецкое наступление будет развиваться так, как это предвидит король Альберт, то Бельгия не станет рисковать своей армией, которая окажется отрезанной от Антверпена.

Полковник Адельберт, горячий сторонник идеи «порыва», не решался доложить о пессимизме короля главному штабу. Он был избавлен от этой тяжелой обязанности, потому что на следующий день началось сражение, из которого бельгийцы вышли увенчанные славой.

Уланы, пробивавшиеся к Лувэну, были встречены мощным огнем спешенных бельгийских кавалеристов под командованием генерала де Витта у моста в районе Элена, Используя своих конников и другие пехотные части, де Витт повторил успех генерала Моргана в Теннесси. С 6 утра до 8 вечера дружные винтовочные залпы его солдат сдерживали непрерывные сабельные атаки германских кавалеристов. Поле боя усеяли трупы улан из отборных эскадронов фон Марвица. В конце дня остатки кавалерийского отряда отошли. Славная победа, которую счастливые корреспонденты называли решающей битвой войны, вызвала у бельгийских генералов и их французских коллег прилив энтузиазма: они уже видели себя в Берлине. Полковник Адельберт информировал главный штаб о том, что «отступление германской кавалерии следует считать окончательным. По-видимому, немцы отложили или даже отказались от намерения наступать через центральную часть Бельгии».

Этот оптимизм казался оправданным ввиду продолжающегося сопротивления фортов вокруг Льежа. Каждое утро заголовки бельгийских газет с триумфом возвещали: «Форты будут держаться вечно!» 12 августа, в день битвы под Эленом, прибыли германские осадные орудия, чтобы покончить с этим хвастовством.

Льеж был отрезан от окружающего мира, и, когда огромные черные пушки привезли на его окраины и установили неподалеку от фортов, единственными свидетелями этого зрелища были лишь местные жители. Один из них сравнил эти монстры с «обожравшимися слизнями». Сидящие на корточках чудища имели бочкообразные стволы, утолщенные цилиндрами амортизаторов, уродовавших их спины, подобно опухолевым наростам. Орудия стояли, обратив свои пасти к небу. К вечеру 12 августа одно из них было приведено в боевую готовность и нацелено на форт Понтисс. Артиллеристы, закрыв глаза, уши и рты специальными повязками, растянулись на земле, приготовившись к выстрелу, который производился электрически с расстояния 300 метров. В 6.30 вечера Льеж содрогнулся от грохота. Снаряд, описав дугу, поднялся на высоту 1200 метров и через 60 секунд достиг цели. Над фортом поднялось коническое облако пыли, дыма и обломков. К этому времени к Льежу уже доставили 305-миллиметровые орудия «Шкода», которые начали обстрел других фортов. За стрельбой с церковных колоколен и аэростатов наблюдали корректировщики. Защитники фортов слышали душераздирающий вой снарядов, чувствовали, как с каждым выстрелом они ложились все ближе и ближе. Наконец благодаря усилиям корректировщиков снаряды стали с оглушительным грохотом рваться прямо над головой, пробивая бетонные перекрытия. Снова и снова падали снаряды, разрывая людей на куски, удушая их едким пороховым дымом. Рушились потолки и галереи; огонь, дым и оглушительный грохот наполнили казематы, солдаты доходили до «истерики, обезумев от ужасного чувства ожидания следующего выстрела».

До того, как в дело вступили пушки, только один форт был взят штурмом. Форт Понтисс, выдержав 45 выстрелов за сутки бомбардировки, оказался настолько разрушенным, что его без труда 13 августа захватила пехота. В тот же день пали еще два форта, а 14 августа — остальные, расположенные на востоке и севере от города. Немцы уничтожили их орудия; путь к северу от города стал свободен. Началось продвижение войск 1-й армии фон Клюка.

Осадные орудия затем перебросили к западным фортам. Одно из 420-миллиметровых орудии немцы повезли к форту Лонсэн через весь город. Селестэн Демлблон, депутат от Льежа, находился в это время на площади Св. Петра, когда вдруг увидел «артиллерийское орудие таких колоссальных размеров, что даже не верилось глазам», Монстра, разделенного на две части, тащили 36 лошадей. Мостовая сотрясалась. Толпа безмолвно, оцепенев от ужаса, наблюдала за перемещением этой фантастической машины. Слоны Ганнибала наверняка меньше удивили римлян! Солдаты, сопровождавшие орудия, шли напряженно, почти с ритуальной торжественностью. Это был Вельзевул в образе пушки! В парке д'Аврой орудие собрали и точно нацелили на форт. И вот раздался ужасающий грохот, толпу отбросило назад, земля колыхнулась, как при землетрясении, и в соседних домах вылетели стекла.

К 16 августа немцы захватили одиннадцать из двенадцати фортов; держался только форт Лонсэн. В перерывах между бомбардировками к генералу Леману шли парламентеры с белыми флагами, требуя капитуляции. Генерал решительно отверг эти предложения. 16 августа в склад боеприпасов угодил немецкий снаряд и взорвал форт изнутри. Немцы, ворвавшиеся через проломы, обнаружили под обломками стены казавшееся безжизненным тело генерала Лемана, его адъютант с почерневшим от копоти лицом неподвижно стоял рядом. «Отдайте почести генералу, он мертв», — сказал он. Но Леман был жив, он находился в бессознательном состоянии. Его привели в чувство и отнесли на носилках к генералу Эммиху. Вручая ему свою саблю, Леман сказал: «Я был взят в плен в бессознательном состоянии. Отметьте этот факт в своем донесении».

«Эта сабля достойно защитила вашу военную честь, — ответил Эммих. — Возьмите ее».

Позднее Леман писал королю Альберту из германского плена: «Я бы с радостью отдал свою жизнь, но смерть отказалась от меня». Его противники, генералы Эммих и Людендорф, были удостоены высшей военной награды — сине-бело-золотого креста «За заслуги».

На другой день после падения форта Лонсэн 2-я и 3-я армии перешли в наступление. Начался марш правого крыла германских армий через Бельгию. Немцы не планировали наступления раньше 15 августа, поэтому Льеж задержал движение германских войск всего на два дня, а не на две недели, как думали все. Но Бельгия дала союзникам не передышку на два дня или две недели, а повод для войны и пример ее ведения.










Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.