Онлайн библиотека PLAM.RU


4. Начало общественно–политической карьеры Цицерона

Марк Туллий Цицерон родился 3 января 106 г. до н. э. в поместье своего отца вблизи города Арпина, уже прославленного в римской истории тем, что в этом же небольшом городе появился на свет знаменитый полководец Гай Марий. Прозвище рода Туллиев Cicero, что означает «горох», возникло, по одной версии, вследствие того, что кто–то из предков Цицерона имел широкий, приплюснутый нос с бороздкой на его кончике, как на горошине; по другой же версии, потому, что один из предков великого оратора был хорошим огородником и выращивал отменный горох. Как бы там ни было, но молодой Цицерон гордился своим родовым прозвищем, и когда в начале его политической карьеры друзья советовали ему переменить имя, он наотрез отказался.

Семейное окружение Цицерона было довольно специфичным, и некоторые черты характера будущего оратора и государственного деятеля возникли, по всей вероятности, не без воздействия этого окружения. Его дед — землевладелец и земледелец староримского закала, сторонник неприхотливой сельской жизни — выступал в свое время против проекта введения в их муниципии тайного голосования, за что и удостоился похвального слова в сенате, произнесенного одним из вождей оптиматов — консулом Марком Эмилием Скавром. Мать Цицерона Гельвия происходила из рода, давшего еще во II в. двух преторов. Цицерон потерял ее в Отец Цицерона принадлежал к всадническому сословию. Вследствие слабого здоровья он предпочитал мирную сельскую жизнь жизни в городе; к политической карьере, по всей вероятности, не стремился и уделял много времени литературным занятиям. Однако, придавая серьезное значение воспитанию сыновей, он отправился вместе с ними — семилетним Марком и трехлетним Квинтом — в Рим, где у него был собственный дом, расположенный на западной стороне Эсквилинского холма, в городском квартале, который именовался Карины (Carinae).

Мальчиком Цицерон прошел хорошую школу. Под руководством знаменитого оратора Красса он вместе со своим братом обучался у греческих учителей. Блестящие способности молодого Марка уже тогда обратили на себя внимание. Следуя указаниям поэта Архия, защитником которого в суде он выступал позднее, Цицерон занимался поэзией; сохранились сведения о написанных им в юношеские годы стихотворном произведении «Главк Понтийский», эпической поэме в честь Мария, а также о переводах из греческих поэтов и т. д. Он не оставлял поэтических занятий и в более зрелом возрасте, в особенности в тех случаях, если представлялась возможность воспеть собственные выдающиеся деяния. Иногда Цицерон горделиво сообщал о том, что в течение той или иной бессонной ночи он сочинил целых пятьсот стихов.

Еще в совсем юном возрасте Цицерон обнаружил особый интерес и склонность к ораторскому искусству. Он усердно посещал Форум, где слушал выступления выдающихся ораторов того времени — Красса и Антония, занимался искусством декламации под руководством знаменитого актера Росция, который ставил ему голос и учил его ораторским жестам.

Когда молодой Цицерон получил право одеть мужскую тогу (toga virilis), т.е. достиг, по римским понятиям, совершеннолетия (это произошло в 90 г.), отец поручил его попечениям знаменитого законоведа — авгура Квинта Муция Сцеволы, беседы с которым считались наилучшим введением в изучение права. В кругу слушателей почтенного авгура — ему к этому времени исполнилось 80 лет — Цицерон познакомился с тем, кто оставался всю жизнь его лучшим другом, — Титом Помпонием Аттиком. Когда же Муций Сцевола в 87 г. скончался, Цицерон стал слушателем и учеником другого знаменитого юриста, представителя того же самого рода — великого понтифика Квинта Муция Сцеволы.

Видимо, еще в 90 г. Цицерон оказался на военной службе и принял участие в Союзнической войне сначала в частях Помпея Страбона, а затем под командованием Суллы. Но в армии он пробыл недолго, около года; военная карьера его мало прельщала, и он при первой же возможности вернулся в Рим — к Форуму, к своим научным штудиям.

На сей раз он с особым увлечением занялся философией. К его римским наставникам в этой области следует отнести главу академической школы Филона Ларисского, который, бежав из Афин вследствие восстановления там демократического режима, обосновался в Риме, и стоика Диодота, который даже жил у Цицерона в доме. С последним Цицерон занимался преимущественно диалектикой, а также ораторскими упражнениями как на латинском, так и на греческом языке. К этому же времени относится знакомство Цицерона со знаменитым ритором Молоном Родосским, который дважды посещал Рим.

Сам Цицерон неоднократно говорил впоследствии, что его юность была целиком отдана занятиям, что он посвящал им «дни и ночи» напролет. Интересно отметить, что, несмотря на свое полудетское восхищение личностью Мария и даже на отдаленное родство с ним (тетка Мария была родной бабкой Цицерона), он все годы господства марианцев хотя и находился в Риме, но держался в тени, не принимал никакого участия в общественной жизни и именно в эти годы усиленно занимался изучением философии, права и риторики. Примерно к этому же времени следует отнести его первый «научный труд» — учебное пособие по риторике, называемое обычно «О подборе материала» («De inventione») и дошедшее до нашего времени. Эта работа носила чисто компилятивный характер и была построена по образцу (и на основе!) аналогичных греческих руководств и пособий. В последующие годы сам Цицерон отзывался о своем юношеском труде как о произведении незрелом и незавершенном. Первая из дошедших до нас судебных речей Цицерона относится к 81 г. Молодой, 25–летний адвокат защищал в этой речи интересы некоего Публия Квинкция, который был шурином актера Росция, бывшего в свою очередь в близких отношениях с Цицероном. Он, видимо, и рекомендовал молодого адвоката. Участие Цицерона в данном процессе и защита Квинкция имели определенное значение для его дальнейшей карьеры. Цицерон, как начинающий деятель, как человек незнатного рода и даже не коренной римлянин, т.е., говоря другими словами, homo novus, вынужден был с самого начала искать покровительства какой–либо знатной римской фамилии. Его наставник в области декламации Росций был вольноотпущенником семьи Росциев — представителей муниципальной аристократии. В свою очередь семья Росциев была довольно тесно связана с Метеллами — одним из знатнейших и влиятельнейших римских родов. Все эти связи и взаимоотношения, несомненно, учитывались Цицероном и были для него далеко не безразличны.

Речь в защиту Публия Квинкция, как уже отмечено, — первая из сохранившихся до наших дней судебных речей Цицерона. Но если верить самому оратору, то это не первое его выступление в процессах. Что же касается дела Квинкция, то оно имело чисто гражданский и частный характер и возникло в результате весьма неблаговидных действий компаньона этого молодого, неопытного человека. Нам точно не известен исход процесса, но, судя по тому, что уже в следующем году Цицерон был приглашен защищать члена самого рода Росциев, можно предположить, что защита Квинкция принесла успех молодому адвокату.

Дело Росция вызвало гораздо более широкий резонанс в римском обществе. Это объяснялось прежде всего тем, что оно имело определенный политический оттенок. Подобное значение процесса, его связь с общим «положением дел в государстве» подчеркивались самим Цицероном в первых же вступительных фразах его речи.

Суть рассматриваемого дела заключалась в следующем. В конце 81 г. на улице Рима был убит Секст Росций, богатый землевладелец из города Америи (Умбрия). Два его родственника, Т. Росций Капитон и Т. Росций Магн, которые и были, по всей вероятности, организаторами этого убийства, заключили сделку с весьма влиятельным человеком, любимцем и отпущенником Суллы — Л. Корнелием Хрисогоном. Целью сделки был захват имущества погибшего и лишение права на него законного наследника, т.е. Секста Росция–сына.

Имя убитого, хотя он и был сторонником Суллы, включили задним числом в проскрипционные списки. Вследствие этого наследство Росция пошло с молотка, и его купил за бесценок с торгов сам Хрисогон. Три поместья убитого он отдал Капитону, а остальные десять предоставил в аренду Магну. Секст Росций–сын был безжалостно изгнан ими из своих же владений. Беззаконие творилось столь открыто и цинично, что вызвало крайнее возмущение жителей Америи. Тогда окончательно распоясавшиеся Капитон и Магн попытались лишить жизни и Секста Росция–сына; когда же им это не удалось, против законного наследника было выдвинуто обвинение в отцеубийстве.

Сложность процесса, и в частности защиты Росция, состояла в том, что в интересах обвиняемого следовало не обходить, а всячески подчеркивать хотя и косвенное, но вместе с тем решающее участие Хрисогона в этом деле. Вот почему как ни старался Цицерон доказать, что высокий покровитель Хрисогона, т.е. Сулла, ничего не знал, да и не мог знать, будучи занят делами огромной государственной важности, о недостойных действиях и поступках своего любимца, как ни стремился он превознести «ум, военную силу и счастье» Суллы, «воскресившего и упрочившего величие римского государства», тем не менее разоблачение Хрисогона требовало определенного гражданского мужества. Кроме того, оно всегда могло быть расценено, независимо от субъективных намерений Цицерона, как замаскированный выпад против самого всесильного диктатора.

Поэтому едва ли можно согласиться с точкой зрения некоторых современных ученых, что защита Росция не подвергала Цицерона никакой опасности. Его речь и последовавшее затем оправдание Росция принесли ему сразу успех и громкую славу. Но в этом–то и состояла опасность. Видимо, более прав Плутарх, когда он считает, что отъезд Цицерона из Рима был вызван боязнью мести со стороны Суллы или, вернее, его окружения, а ссылки на нездоровье и советы врачей — лишь удобный, но все же предлог.

Цицерон отсутствовал два года. За это время он посетил Афины, Малую Азию и Родос. В Афинах, где он был вместе со своим братом Квинтом и Титом Помпонием Аттиком, он слушал знаменитого в то время философа, представителя так называемой третьей Академии — .Антиоха Аскалонского. На Родосе он познакомился с Посидонием и продолжал заниматься со своим старым учителем Аполлонием Молоном, под руководством которого он и выработал окончательно стиль своего красноречия — стиль, объединяющий некоторые элементы двух школ ораторского искусства: строгого аттикизма и пышного, многословного азианизма.

Годы учения заканчивались. Существует известный анекдот, приводимый Плутархом. Однажды Аполлоний Молон, не знавший латинского языка, попросил Цицерона произнести речь по–гречески. Выслушав молодого римлянина, знаменитый профессор долго молчал и наконец сказал: «Хвалю тебя, Цицерон, и удивляюсь твоему искусству, но скорблю о судьбе Греции: единственное наше преимущество и последняя наша гордость — образованность и красноречие — и это теперь благодаря тебе отвоевано у нас римлянами».

За те два года, что Цицерон путешествовал, в Риме произошли важные события. В 79 г. Сулла добровольно сложил с себя диктаторские полномочия, удалился в свое поместье, где вскоре и умер (78 г.). Созданный им режим тоже оказался недолговечным, политическая обстановка после его смерти заметно изменилась. Цицерон возвращается в Рим, но не спешит пока принять участие в политической жизни, занимая некоторое время выжидательную позицию. По этой причине он даже удостаивается таких прозвищ, как «грек», «ученый», причем то и другое, по свидетельству Плутарха, в устах римской «черни» звучало как бранные выражения. Выжидательная позиция Цицерона, его временный «абсентеизм» объяснялись, по–видимому, событиями сугубо личного порядка: вскоре после своего возвращения с Востока он женится на Теренции, девушке из почтенного римского рода, принесшей ему к тому же достаточно солидное приданое. Судя по некоторым известным нам штрихам и деталям, это был союз, заключенный не столько по любви, сколько по трезвому расчету, однако он длился тридцать лет, и Теренция подарила своему супругу сначала дочь, а затем и сына.

* * *

В 76 г. Цицерон был избран квестором. Это избрание можно рассматривать как начало его общественно–политической карьеры. В качестве квестора он отправился в Сицилию, которой управлял в то время пропретор Секст Педуцей. Местом пребывания Цицерона был город Лилибей в западной части острова, а главной задачей, которая встала перед ним, — организация бесперебойного снабжения Рима хлебом. С этой задачей Цицерон справился блестяще, более того, он сумел внушить уважение сицилийцам и заслужить репутацию честного, добросовестного и неподкупного правителя. Не будучи от природы склонен к преуменьшению собственных заслуг, Цицерон считал, что слава о его мирных подвигах в Сицилии далеко перешагнула границы острова. Однако в самое ближайшее время ему пришлось в этом глубоко разочароваться.

Возвращаясь из своей провинции в Рим, он задержался ненадолго в Сиракузах, где пытался разыскать могилу Архимеда. Однако никто из жителей не знал, где похоронен знаменитый ученый. Проявив большую настойчивость, Цицерон все же разыскал гробницу Архимеда, хотя сделать это было не так просто: она сплошь заросла терновником. Этот, казалось бы, достаточно наглядный пример бренности человеческой славы все же мало в чем убедил молодого, полного энергии и честолюбивых надежд римлянина. Как только он вступил на территорию Италии и повстречал своего знакомого, он рассчитывал сразу же услышать от него восторженные отзывы о своей деятельности в Сицилии и был глубоко уязвлен, когда выяснилось, что знакомый даже ничего не знает о ней. Но на сей раз он получил хороший урок. «Убедившись, — писал он позже, — что римский народ имеет весьма тупой слух, но острое зрение, я перестал заботиться о том, что будут люди обо мне слышать, но решил жить постоянно в городе, на виду у граждан и как можно ближе держаться к Форуму».

И он, вернувшись в Рим, действительно стремился полностью реализовать им же самим намеченную программу. Он выступал защитником в ряде процессов, был доступен каждому и в любое время, его постоянно видели на Форуме. После квестуры Цицерон вошел в состав сената, где вскоре тоже приобрел репутацию выдающегося оратора. Занятый планами своей дальнейшей и столь счастливо начатой политической карьеры, Цицерон, кстати сказать, вовсе не стремился к должности народного трибуна, скорее даже избегал ее. Следующим этапом на его пути был эдилитет, которого он и достиг без особых трудов в 70 г. В качестве эдила он, однако, не прославился чрезмерной щедростью; общественные игры — организация их на свой собственный счет фактически входила в обязанности эдила — были проведены им три раза и с весьма скромной затратой средств. Но зато в то время, когда он еще искал эдилитета, к нему обратились его старые друзья–сицилийцы с просьбой взять на себя защиту их интересов и выступить обвинителем против бывшего наместника Верреса, который в течение трех лет грабил и притеснял жителей этой провинции с неслыханной наглостью и жестокостью.

Веррес был весьма колоритной личностью. Еще в бытность свою квестором в Галлии он присвоил себе казенные деньги. Как легат, Веррес был бичом всей Малой Азии, но с особой свирепостью и еще небывалым размахом он начал действовать в Сицилии, став наместником острова. За три года своего хозяйничанья он так разорил эту цветущую некогда провинцию, что, по словам того же Цицерона, ее было совершенно невозможно восстановить в прежнем состоянии.

Процесс обещал приобрести громкую и скандальную известность. Во–первых, хищения, вымогательства и прочие преступления, чинимые Верресом открыто и беззастенчиво, претили даже тем, кто привык смотреть сквозь пальцы на лихоимство римских наместников в провинциях. Поэтому его грабительские действия, получившие к тому же широкую огласку, возмущали не только самих потерпевших, т.е. сицилийцев, но и многих римлян. Во–вторых, вскоре стало известно, что некоторые видные оптиматы, некоторые представители знатных и влиятельных фамилий, например кое–кто из фамилии Метеллов и Корнелиев, покровительствуют Верресу, стремятся его выгородить, затягивая под тем или иным предлогом слушание дела.

Можно только удивляться энергии и мужеству, с которыми взялся за подготовку обвинения Цицерон. Ему предстояло прежде всего разорвать целую сеть хитросплетений и неожиданных препятствий, подготовленных сторонниками и ходатаями Верреса. Так, например, уже после того, как Цицерон дал согласие выступить обвинителем в процессе, появился некто Квинт Цецилий, претендующий на ту же самую роль. Цицерон не без оснований считал, что новоявленный претендент — ставленник самого Верреса. Выбор судьями обвинителя из двух (или нескольких) кандидатов производился на основании речей претендентов и назывался, как и самые речи, дивинацией. Первая речь, которую Цицерон произнес на процессе Верреса, и была такой дивинацией против Квинта Цецилия. Она увенчалась полным успехом, несмотря на то что Веррес через своего защитника, знаменитого адвоката Гортензия, сделал попытку подкупить некоторых судей.

Но это было далеко не все. Веррес стремился оттянуть разбор дела до 69 г., до того времени, когда вступят в свои должности вновь избранные консулы и преторы. Это было для него чрезвычайно важно, ибо на выборах — не без соответствующего вложения его собственных средств — прошли вполне благоприятные для него кандидаты. Кроме того, по существующему порядку, дело должно было разбираться в двух сессиях, что тоже грозило обернуться определенной затяжкой процесса.

Цицерон сумел преодолеть и эти препятствия. Действуя необычайно энергично, он за 50 дней объездил всю Сицилию, собрал огромный материал, нашел и подготовил необходимых свидетелей. Кроме того, когда 5 августа началось слушание дела в первой сессии, он отказался от обычного порядка ведения процесса и после краткой вступительной речи перешел сразу к показаниям свидетелей и чтению подлинных документов.

При таком порядке судопроизводства первая сессия длилась всего девять дней. Улик и бесспорных обвинений против Верреса оказалось столько и выглядели они так убедительно, что положение обвиняемого с первых же дней процесса стало безнадежным. Когда же один из свидетелей рассказал, как Веррес противозаконно подвергнул позорной казни — распятию на кресте — римского гражданина, народ пришел в ярость и чуть было не растерзал обвиняемого.

Но Веррес не только подвергнул этого римского гражданина рабской казни, он и самую казнь организовал изощренно–издевательски. Поскольку казнимый все время взывал к отеческим законам, к правам и свободе римского гражданина, Веррес приказал воздвигнуть крест на берегу пролива, откуда была видна Италия. «Надобно, — сказал он, — чтобы осужденный видел родную землю, чтобы он умер, имея перед своими глазами желанную свободу и законность!».

Раздавленный тяжестью улик и свидетельских показаний, уже на третий день процесса Веррес не явился в суд и затем, оставленный своим патроном и защитником Гортензием, добровольно удалился в изгнание. Суд и приговорил его к изгнанию, а также к уплате 3 млн. сестерциев в качестве возмещения за причиненные сицилийцам убытки.

Процесс был блестяще выигран. Пять речей, заготовленные Цицероном для второй сессии, но так и не произнесенные, были им изданы вместе с речью в первой сессии и дивинацией против Цецилия. Все они сохранились до нашего времени и представляют собой не только первоклассный памятник литературы и ораторского искусства, но и ценнейший исторический источник.

На основании этих речей можно составить четкое представление о системе римского провинциального управления со всеми его специфическими чертами, со всеми его уже ясно ощутимыми в эпоху Цицерона недостатками. Определенный интерес представляет и критика судов, находившихся после реформ Суллы снова в руках сенаторов. Цицерон приводит многочисленные примеры подкупности судей–сенаторов и утверждает, что в то время, когда судьями были всадники, не возникало даже каких–либо подозрений в подкупе. Речи против Верреса примечательны еще тем, что здесь, пожалуй, впервые Цицерон выступает как представитель своего сословия, и под «новыми людьми» (homines novi) он разумеет именно всадников.

Выигрыш процесса против Верреса и победа над знаменитым оратором Гортензием превратили Цицерона в самого модного и популярного адвоката в Риме. Его наперебой приглашают в качестве защитника, он, видимо, нередко получает теперь солидные гонорары. В 70 — 67 гг. он неоднократно выступал в гражданских процессах: до нас дошли фрагменты его речей за М. Фонтея, пропретора Галлии, за П. Оппия, бывшего квестором у консула М. Аврелия Котты и, наконец, полностью сохранилась его речь за А. Цецину, знатного и уважаемого человека из этрусского города Волатерры.

Успех Цицерона в процессе Верреса отразился не только на его популярности как адвоката, он, несомненно, оказал благотворное влияние и на его дальнейшее продвижение по лестнице государственных должностей. Летом 67 г. Цицерон был первым из всех кандидатов единодушно избран претором.

Теперь изменился и сам образ его жизни. Старое жилище в квартале Карины Цицерон после смерти отца оставил своему брату Квинту, а сам приобрел роскошный дом на Палатине, принадлежавший когда–то известному трибуну Ливию Друзу. Очевидно, в это же время у него появилось и загородное владение, его Тускульская усадьба. В первом из дошедших до нас писем Цицерона, он, обращаясь к Аттику, пишет: «Тускульская усадьба радует меня так, что я бываю удовлетворен собою только тогда, когда туда приезжаю». Кстати сказать, эти ранние письма к Аттику, который находился в то время в Афинах, наполнены бесконечными заботами и просьбами о присылке статуй, герм, барельефов и даже «каменных оград с изображениями для колодцев». Интересуется в этих письмах Цицерон и библиотекой Аттика.

Но все это — не более чем житейские мелочи. Цицерон стоял теперь, однако, перед главной задачей, перед главным и решающим шагом своей политической карьеры — достижением консулата. Для него — чужака, пришельца, «выскочки», задача была вовсе не простой и вовсе не легко достижимой. Тем более что его популярность как адвоката не могла компенсировать крайнюю нечеткость и неоформленность его политической позиции. Он попросту не имел еще твердой репутации политического деятеля.

Ситуация в целом была довольно сложной. Дело Верреса, принеся ему громкую славу, вместе с тем лишило его благосклонности кое–кого из бывших покровителей, например Метеллов. А между тем поддержка со стороны влиятельных людей, представителей старых и уважаемых римских фамилий, имевших достаточный вес и авторитет в сенатских кругах, была для него необходима. Надо было всеми силами укреплять сохранившиеся еще связи и срочно завязывать новые. Цицерон был теперь, конечно, и сам членом сенаторского сословия, он вполне сознавал это и гордился своей принадлежностью к элите, но всего этого было мало: необходимо, чтобы и сама элита тоже признавала его своим полноправным членом. Собственно говоря, о том же самом писал его брат Квинт в своем наставлении по соисканию консульства.

Для достижения этой цели нужна была опора и в широких слоях римского населения. Но данный вопрос, видимо, менее беспокоил Цицерона: он рассчитывал на свою репутацию бескорыстного борца за правое дело, которая всегда импонирует массам и которая уже дважды приносила ему триумфальный успех на выборах. Однако такую репутацию тоже следовало постоянно обновлять и поддерживать.

Политическую ориентацию Цицерона в эти годы, пожалуй, легче всего определить негативно. Его никоим образом нельзя причислять к крайним консерваторам, безусловным сторонникам сенатской олигархии, сулланцам, ибо его позиция в деле Росция и в деле Верреса достаточно недвусмысленно свидетельствовала об обратном. Но с другой стороны, он никогда не претендовал на роль народного вождя, демократического деятеля. В этом нетрудно убедиться, если вспомнить его поведение в годы господства марианцев и его нежелание добиваться трибуната. Его политическая позиция была достаточно осторожной, «средней», а потому и достаточно неопределенной.

Однако ситуация требовала большей определенности. Борьба за консулат не могла вестись на «полутонах». Цицерон прекрасно это понимал, и он неожиданно предпринял решительный и вместе с тем ловкий шаг — открытое публичное выступление в поддержку Помпея.

Помпей был в те годы, безусловно, наиболее популярной фигурой среди военных и политических деятелей Рима. Его успешные действия и эффектная победа над средиземноморскими пиратами в 67 г. сделали его буквально кумиром римской толпы. В политическом отношении — кстати, на это обстоятельство обычно не обращают внимания — он был даже чем–то близок Цицерону. Начав в ранней молодости свою карьеру как сторонник аристократии и даже как сулланец, он впоследствии стал тем политическим деятелем, не без участия которого и в консульство которого (совместно с Крассом) были полностью восстановлены прерогативы народных трибунов, всадники снова получили доступ в суды, т.е. сулланская конституция, строго говоря, перестала существовать. Таков был «диапазон» Помпея как политического деятеля — от добровольного сподвижника Суллы и чуть ли не до вождя популяров. Причем в данный момент его политические позиции, как и Цицерона, не отличались большой четкостью.

Цицероном Помпея заключалась в том, что Цицерон выступил на Форуме с речью в защиту законопроекта трибуна Манилия. Это была первая чисто политическая речь знаменитого оратора. Суть дела сводилась к следующему. Римляне вели в это время на Востоке новую войну с понтийским царем Митридатом. После первых неудач римские войска под командованием Луция Лициния Лукулла добились крупных успехов, и Митридату пришлось даже бежать в Армению к своему тестю, армянскому царю Тиграну. Но в дальнейшем положение изменилось: Лукулл возбудил недовольство своих солдат, военные действия стали вестись вяло, и в результате Митридат снова утвердился в Понтийском царстве. Именно в этой ситуации народный трибун Гай Манилий и внес в комиции предложение о передаче верховного командования в затянувшейся войне Гнею Помпею. По этому законопроекту Помпей получал неограниченную власть над всем войском и флотом на Востоке и права наместника во всех азиатских провинциях и областях вплоть до Армении. Цицерон, конечно, прекрасно знал, что получение командования в войне с Митридатом и Тиграном было страстным желанием самого Помпея и что Манилий действовал с его ведома. Как претор, Цицерон имел право созывать народные сходки и обращаться к народу, чем он и воспользовался в данном случае для рекомендации законопроекта. В своей речи Цицерон стремился обосновать три основных вопроса: характер войны, трудности ее ведения и, наконец, выбор полководца. Говоря о характере войны, он начал с того, что война должна стать возмездием Митридату за все его преступления против римлян. Но считая, видимо, этот моральный аргумент недостаточным, он подкреплял его соображением о том, что наряду с достоинством Римской державы и ее союзников речь идет о важнейших доходах, ибо подати и налоги, поступающие из Азии, намного превосходят доходы, получаемые от любой другой провинции. Затрагиваются, мол, имущественные интересы всех граждан, ибо «кредит и все денежные дела, которые совершаются в Риме, на Форуме, тесно и неразрывно связаны с денежными оборотами в Азии». Затем Цицерон говорил о трудностях войны, о неудачах Лукулла и, хотя воздавал ему должное, вместе с тем подводил своих слушателей к выводу о необходимости смены полководца. И наконец, он переходил к обоснованию главного положения своей речи: предоставление верховного командования Гнею Помпею. «По моему мнению, — говорил Цицерон, — выдающийся полководец должен обладать следующими четырьмя качествами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом и удачей». И дальше доказывалось, что Помпей обладает не только всеми этими качествами, но и такими достоинствами, как бескорыстие, воздержанность, честность, ум и гуманность. В заключение речи Цицерон дважды подчеркнул, что он выступает в поддержку законопроекта Манилия не по чьей–либо просьбе, не из желания приобрести расположение Помпея, но исключительно ради интересов и блага государства. Очевидно, такое заверение было далеко не лишним, этого требовала обстановка и «приличия», хотя убедительная его сила была, конечно, невелика. Следует обратить внимание на одну фразу Цицерона в разбираемой речи. Одним из противников законопроекта Манилия был уже известный нам Гортензий. Он заявил: если следует облечь полнотой власти какого–то одного человека, то этого наиболее достоин Помпей, однако одного человека облекать полнотой власти как раз не следует. Возражая Гортензию и не соглашаясь с такой постановкой вопроса, Цицерон бросил примечательную фразу: «Устарели уже эти речи, отвергнутые действительностью в гораздо большей степени, чем словами». Законопроект Манилия, как и следовало ожидать, был утвержден комициями, и Помпей, который в это время еще не вернулся в Рим после окончания борьбы с пиратами и потому находился в Киликии, принял командование войсками. Выступление Цицерона в поддержку Помпея нередко рассматривается в литературе как пример, наиболее яркий и убедительный, его сближения с популярами, причем обычно и весь предыдущий период общественно–политической деятельности Цицерона тоже считается «популярным», демократическим, тем более что он сам некоторыми своими высказываниями — о них речь впереди — дает повод для подобного заключения. Так ли это на самом деле?

* * *

Ответ на поставленный вопрос неизбежно подводит нас к более широкой проблеме — к проблеме политических партий в Риме, т.е. к пониманию того, кем были в римских условиях оптиматы и популяры. В западноевропейской историографии сравнительно долго — вплоть до начала XX в. — господствовала идущая еще от Друманна и Моммзена концепция, о которой мы уже вскользь упоминали и в соответствии с которой оптиматы и популяры рассматривались как две противостоящие друг другу политические партии, сложившиеся в Риме в эпоху Гракхов. Дальнейшее развитие политической жизни и борьбы трактовалось поэтому уже как проявление соперничества между данными партиями, а наиболее яркими примерами их соперничества считались такие факты, как господство марианцев в Риме, гражданская война, диктатура Суллы. По мнению некоторых исследователей, сюда следовало присоединить и заговор Катилины. Причем оптиматы всегда рассматривались как партия нобилитета, сенатская партия, т.е. партия правящих верхов, а популяры — как партия демократическая и потому, безусловно, оппозиционная. Таким образом получалось, что в Риме, во всяком случае в эпоху поздней республики, существовала своеобразная «двухпартийная система». Впервые эта точка зрения была поколеблена исследованиями М. Гельцера, который пытался отойти от модернизаторских представлений о политической борьбе в Риме и вскрыть специфику этой борьбы, подчеркивая значение фамильных связей и клиентелы. В специальном исследовании, посвященном Цицерону, Гельцер считает возможным называть позднюю Римскую республику «оптиматской республикой» (die Optimatenrepublik), но вместе с тем решительно выступает против представления об оптиматах и популярах как о политических партиях. Подобное представление он называет «произведением фантазии XIX века». Кроме того, он с полным основанием подчеркивает, что популяров никоим образом нельзя считать «демократами» в современном смысле слова, а понятие «оптимат» есть нечто большее, чем просто «сословное понятие». Следует, очевидно, снова отметить и тот факт, что идущая от Друманна и Моммзена «двухпартийная» схема оказалась в свое время перенесенной в советскую историографию. Даже автор специального исследования о римских политических партиях Н. А. Машкин, предостерегая от модернизаторского понимания существа вопроса, тем не менее рассматривал оптиматов как партию аристократическую, а популяров — как партию демократическую. Нам представляется, однако, что для восстановления более или менее адекватного значения интересующих нас понятий следует отправляться по мере возможности от высказываний и интерпретации этих понятий самими древними. И здесь мы невольно вынуждены вернуться снова к Цицерону, ибо термины «оптиматы» и «популяры», а также какие–то их определения встречаются впервые именно в его речах. Наиболее известное и вместе с тем наиболее развернутое определение интересующих нас понятий дано в речи за Сестия (56 г.). Отвечая на прямо поставленный вопрос обвинителя, к какому, мол, «роду людей» принадлежат оптиматы, Цицерон говорит: «Всегда в нашем государстве было два рода людей, которые стремились к государственной деятельности и к выдающейся роли в государстве: одни из них хотели считаться и быть популярами, другие — оптиматами. Те, действия и высказывания которых приятны толпе, — популяры, те же, чьи действия и намерения встречают одобрение каждого достойного человека, — оптиматы». И здесь же дается более конкретное определение последнего из понятий: «Число оптиматов неизмеримо : это — руководители государственного совета, это те, кто следует их образу действий, это люди из важнейших сословий, которым открыт доступ в курию, это жители муниципиев и сельское население, это дельцы, это также и вольноотпущенники». Короче говоря, это все те, «кто не наносит вреда, не бесчестен по натуре, не необуздан и обладает нерасстроенным состоянием». В этой же речи Цицерон определяет и цель, к которой стремятся, по его мнению, оптиматы. «Самое важное и желательное для всех здравомыслящих честных и превосходных людей, — утверждает он, — это покой, сочетающийся с достоинством». Таким образом, все, кто стремятся к подобной цели, могут рассматриваться как оптиматы, причем независимо от принадлежности к тому или иному сословию, но лишь в зависимости от своих природных дарований, доблести, верности государственному устройству и обычаям предков. На основании этих высказываний и дефиниций можно, по–видимому, с большой долей вероятности утверждать, что оптиматы никак не могут считаться не только «партией» нобилитета, но и вообще какой–либо политической партией, какой–либо политически организованной и оформленной группой. Для Цицерона оптиматы, как мы только что могли убедиться, во–первых, достаточно широкий социальный слой: от нобиля до вольноотпущенника, во–вторых, понятие или образование межсословное. Из всего этого, однако, не следует, что понятие «оптиматы» вообще лишено для Цицерона какой–либо политической окраски. В своих исторических экскурсах он не раз упоминает об оптиматах, об их роли в политической борьбе. Но в этих случаях дело обстоит тоже гораздо сложнее, чем представляется, сторонникам привычной «двухпартийной схемы», хотя, вероятно, на основе подобных экскурсов и строилась в современной историографии интерпретация борьбы во времена Гракхов или Мария и Суллы как борьбы между политическими партиями оптиматов и популяров. В той же речи за Сестия говорится, что в истории Рима были такие периоды, когда стремления массы, выгоды народа не совпадали с пользой для государства. Луций Кассий предложил в свое время закон о тайном голосовании. Народ считал, что речь идет о его свободе, но руководители государства были против: в интересах благополучия оптиматов они опасались безрассудства и произвола толпы при голосовании. Затем Тиберий Гракх выступил со своим аграрным законом. Этот закон был приятен народу, поскольку он обеспечивал благополучие бедняков. Но закону воспротивились оптиматы, так как он, по их мнению, служил источником раздоров, кроме того, поскольку людей состоятельных удаляли из их постоянных владений, то государство лишалось защитников. Наконец, Гай Гракх предложил хлебный закон. Он также был приятен плебсу: пропитание предоставлялось без затраты труда. Но этому закону воспротивились уже все порядочные люди, считая, что он отвлекает плебс от работы, приучает его к праздности и истощает государственную казну. Данный исторический экскурс, конечно, можно рассматривать как некое краткое, даже конспективное описание борьбы оптиматов против реформ Гракхов, но и в таком случае нельзя признать, что речь идет о борьбе двух противостоящих друг другу политических группировок или партий. Ибо в приведенном отрывке оптиматы противопоставляются вовсе не популярам, но либо народным массам (multitude, populus), либо плебсу. Кроме того, если внимательно проследить самый характер противопоставлений, то нетрудно заметить, что Цицерон имеет в виду вовсе не политическую, а скорее социальную, даже имущественную дифференциацию: противопоставление людей зажиточных, «с нерасстроенным состоянием» беднякам. Все это еще раз говорит за то, что нет никаких основаыий на материале данного экскурса конструировать вывод о возникновении в Риме в эпоху Гракхов политических партий. Подобный вывод был бы столь же необоснован, как и заключение о возникновении такого же рода партий еще при Ромуле на том только основании, что Цицерон однажды упомянул о создании Ромулом сената именно из оптиматов. Второй краткий экскурс, который уточняет отношение Цицерона к интересующему нас вопросу, содержится в речи «Об ответах гаруспиков», произнесенной также в 56 г. Здесь Цицерон ссылается на предостережение жрецов–гаруспиков против раздоров и разногласий среди оптиматов и приводит примеры подобных раздоров: речь идет снова о Гракхах, Сатурнине, Сульпиции Руфе, но затем говорится уже о борьбе Мария и Суллы, Октавий и Цинны. Таким образом, и в данном отрывке речь идет о политической борьбе, но о борьбе внутри той социальной категории, которую Цицерон называет оптиматами, и поэтому все перечисленные деятели для него — оптиматы, но только оптиматы, сбившиеся с правильного пути, «испортившиеся» вследствие взаимных раздоров и соперничества. Следовательно, и борьба между сулланцами и марианцами отнюдь не борьба двух противостоящих друг другу политических группировок (оптиматов и популяров), но тоже пример раздоров среди «лучших», среди «прославленных и высокозаслуженных граждан». Подводя некоторый итог, можно сказать, что социальное содержание, вкладываемое Цицероном в термин «оптиматы», показывает, насколько далеко отстоит для него это понятие от представления о «партии» нобилитета. Итак, оптиматы — это благонамеренные и состоятельные граждане, независимо от своей принадлежности к тому или иному сословию. Это — порядочные, образованные, интеллигентные люди, противопоставляемые грубой и необразованной массе, толпе, так сказать «чистая публика» в отличие от «простого народа». Именно в этом смысле и употребляет Цицерон термин «оптиматы» не только в речах, но и в теоретических произведениях и даже в частных письмах. Причем если Цицерон сознательно «расширяет» интересующее нас понятие, то все же его никак невозможно свести к представлению о «партии нобилитета». Все вышеизложенное проясняет, на наш взгляд, в достаточной степени отношение Цицерона к оптиматам и его трактовку этого понятия. Остается выяснить значение термина «популяры». Понятия «популяр», «популярный» неоднократно встречаются в источниках, но до Цицерона этим понятиям едва ли придавалось политическое значение. Цицерон же впервые определяет термин «популяры» опять–таки в речи за Сестия, к которой мы уже обращались. Как мы уже могли убедиться, в этой речи популяры определяются как особый род политиков, действующих в угоду массе, «толпе». Примерно такая же характеристика дана и в других речах, причем Цицерон подчеркивает, что существуют и «лжепопуляры», т.е. популяры лишь на словах, а на деле «крикуны на народных сходках». Такие люди не могут считаться истинными защитниками народных интересов. Популяры выступают против чрезмерной и исключительной роли сената, против злоупотребления магистратов властью, против стремления к тирании. Популяры борются за неприкосновенность комиций, за расширение их власти, ибо в государстве не должно ничего происходить помимо воли народа. Популяры хотят управлять государственными делами вместе с комициями (а не с сенатом, как оптиматы!), и именно поэтому они нуждаются в поддержке и благоволении народа. Итак, главное в политическом содержании термина «популяр» — это забота о народе и защита его интересов. Популярами нередко бывают представители знатнейших родов, сенаторы, хотя в сенате они всегда в меньшинстве. Во всяком случае, популяры не какая–то четко оформленная, политически консолидированная группа или партия, но, скорее, определенный тип политически активных граждан, отстаивающих изложенную выше «народную» программу. Можно ли считать популяров демократами если не в современном, то хотя бы в античном понимании этого слова? Видимо, можно, поскольку Цицерон, говоря о демократической форме правления, называет ее «популярной» (civitas popularis). Для него не существует принципиального различия между афинскими демократами и римскими популярами, ибо те и другие стремятся к тому, чтобы все дела в государстве вершились по воле народа. Народ, и только народ, — хозяин судов и законов, хозяин над имуществом и жизнью каждого гражданина. Вместе с тем основной показатель демократического строя — свобода действительно существует только при таком строе. На этом можно завершить наш анализ понятий «оптиматы» и «популяры», вернее, вопрос об интерпретации этих понятий Цицероном. Но сразу же возникает сомнение: насколько закономерно ограничиться в данном случае одним Цицероном, т.е. только его трактовкой и определениями? Мы склонны ответить на этот вопрос положительно, ибо а) только Цицерон и дает более или менее развернутое определение интересующих нас понятий; б) многие авторы вообще не знают или не пользуются терминами «оптиматы» (например, Саллюстий) и «популяры» (например, Цезарь, Тацит и др.); в) те авторы, которые так или иначе используют соответствующие термины–понятия, употребляют их в контексте и смысле, во всяком случае не противоречащих интерпретации Цицерона (Тит Ливий, Корнелий Непот и др.). И наконец, последний вопрос: если оптиматов и популяров нельзя, как мы то стремились доказать, считать политическими партиями, то значит ли это, что в Риме вообще не существовало политически оформленных организаций? Значит ли это, что нельзя говорить о каком–либо «партийном» оформлении социальной и политической борьбы в Риме? Вопрос этот далеко не прост. Конечно, если иметь в виду понятие «партия» в его современном значении, т.е. когда подразумевается наличие не только твердо фиксированной программы, но и определенной организации: членство, партийный аппарат и т. п., то все это абсолютно неприменимо к условиям политической жизни римского общества. С другой стороны, как мы только что убедились, нельзя считать «партией» ни оптиматов, ни популяров. Недаром, неоднократно упоминая о них, Цицерон никогда не называет их pars, a говоря о partes, он никогда не связывает это понятие с оптиматами и популярами. Но зато тот же Цицерон не раз употребляет термин pars в необычном для нас сочетании — с личными именами, т.е. «партия Помпея» (pars Pompeiana), «партия Клодия» (pars Clodiana) и т. д. Это отнюдь не случайное словоупотребление. Наличие подобных личных или персональных «партий» — своеобразная и вместе с тем характерная черта политической жизни Рима. Речь идет о том, что вокруг отдельных политических деятелей, как оптиматов, так и популяров, складывалось некое более или менее постоянное окружение, свита. Подобное окружение возникало на основе таких традиционных связей, как патронат и клиентела, родственные отношения, отношения с вольноотпущенниками, институт «дружбы» (amicitia), который имел у римлян особое и специфическое значение. Иногда в состав этого окружения включались даже вооруженные отряды: рабы, отпущенники и, если пользоваться терминологией Цицерона, «наемники» (mercenarii). Нам известно, что такой отряд, состоящий в основном из клиентов, отпущенников и наемников, привел на помощь Сулле в свое время молодой Помпей, впоследствии такими же примерно отрядами располагали и использовали их в политической борьбе Клодий и Милон. Теперь мы можем вернуться к тому вопросу, который возник у нас в связи с выступлением Цицерона за закон Манилия: можно ли стремление Цицерона сблизиться с Помпеем считать показателем его перехода в лагерь популяров и вообще весь ранний (доконсульский) период деятельности Цицерона расценивать тоже как «популярный», демократический? Выше было сказано о неопределенности политической ориентации Цицерона. В данном случае мы имеем все основания для более решительных выводов, поскольку речь идет не о том, кем был Цицерон, а скорее о том, кем он не был. На самом деле ни один факт и ни одно высказывание не свидетельствуют о демократических убеждениях или хотя бы только симпатиях Цицерона, даже в том смысле, в котором он сам понимал тактику и «программу» популяров. Правда, в дальнейшем, уже по достижении консульства, Цицерон будет именовать себя «истинным популяром», но демагогический характер этих сделанных ad hoc заявлений совершенно бесспорен. Они ни в малейшей степени не соответствуют действиям Цицерона как до, так и после консулата. Таким образом, ни о какой его идейной близости к популярам не может быть и речи. Истинное отношение Цицерона к этому «роду людей» определено достаточно точно и достаточно откровенно даже не им самим, а его братом Квинтом. Тем более не может быть речи о близости организационной, поскольку популяры, как мы и пытались показать, не были вообще организационно оформленной группой. Поэтому если и говорить о сближении Цицерона с Помпеем, то это должно означать лишь одно: сближение именно с Помпеем, быть может, вступление в его круг, в его «свиту», т.е. в pars Pompeiana. В таком сближении Цицерон был, бесспорно, заинтересован. Трудно, конечно, сказать, когда именно — в ходе борьбы за консулат или уже после того, как цель была достигнута, — складывается у Цицерона некое воззрение, некая концепция, «персонализируя» которую он вполне мог иметь в виду и себя и Помпея. Концепция эта в общей форме была сформулирована им так: «Есть два рода деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства: деятельность полководца или выдающегося оратора. От последнего зависит сохранение благ мирной жизни, от первого — отражение опасностей войны». И хоть дальше говорится, что нашествие врагов и война заставляют «Форум склониться перед лагерем, мирные занятия перед военным делом, перо перед мечом, тень перед солнцем», но все же ясно, что для полного процветания государства как в условиях мира, так и войны необходим союз «меча» и «пера». Имея в виду сближение с Помпеем перед консульскими выборами на 63 г. или уже в ходе борьбы с Катилиной, ожидая вооруженного столкновения с набранными им войсками, Цицерон, конечно, должен был уповать не только на свое «перо», свое красноречие, но и на «меч» Помпея. Чтобы не заходить слишком далеко, не будем утверждать, что он уже тогда рассчитывал на некий дуумвират в его конкретном и персональном воплощении, но разве возможность каких–то переговоров, какого–то объединения с Помпеем на почве взаимных интересов, связывающих «перо» и «меч», была столь нереальна? Как бы то ни было, главной и первоочередной задачей, стоящей ныне перед Цицероном, была борьба за консулат, предвыборная кампания. Ради нее он отказывается от управления провинцией после окончания срока претуры. Его письма этих лет к Аттику полны всяких соображений и расчетов, связанных с предстоящими выборами. Он обсуждает шансы своих соперников, он, учитывая значение голосов живущих в Галлии римских граждан, готов ехать туда в качестве легата к проконсулу Писону. Более того, в одном из писем он сообщает о своем желании защищать в суде своего соперника Катилину в расчете на его «более дружественное отношение в деле соискания», хотя в предыдущем письме сам говорит о том, что Катилина может быть оправдан лишь в том случае, «если суд решит, что в полдень не светло». Судя по всем данным, Цицерону в это время (т.е. в середине 65 г.) еще ничего не было известно о так называемом первом заговоре Катилины. В том же 65 г. Цицерон выступает в защиту народного трибуна Корнелия, который не посчитался с интерцессией своего коллеги и, возможно, с речью, направленной против предложения превратить Египет в римскую провинцию, хотя датировка этой последней речи вызывает споры. От обеих речей до нас дошли только фрагменты, сохраненные античными комментаторами Цицерона. К 64 г. относится известное «Наставление о соискании», написанное Квинтом Цицероном (на него нам уже приходилось ссылаться). Из этого наставления видно, насколько положение Цицерона осложнялось тем, что у него не было преимуществ происхождения, т.е. тем, что он — homo novus. Указывая на эти трудности, Квинт дает брату ряд практических советов. Два главных обстоятельства, по мнению Квинта, могут обеспечить голоса избирателей: помощь друзей и расположение народа. И того и другого следует добиваться энергично и всеми возможными средствами. Самый же важный совет заключается в том, «чтобы сенат решил на основании твоей прежней жизни, что ты станешь защитником его авторитета, чтобы римские всадники и все честные и богатые люди сочли на основании твоего прошлого, что ты будешь поддерживать тишину и общественное спокойствие, а толпа, на основании того, что ты любим народом, хотя бы за речи на Форуме и в суде, считала, что ее выгоды тоже не будут тебе чужды». И наконец, «Наставление» в целом обрамляет особое напоминание, которое звучит как некий рефрен: «Вот о чем ты должен размышлять чуть ли не ежедневно, спускаясь на Форум: я — человек новый, я — добиваюсь консульства, а это — Рим». Цицерон сумел использовать все эти — и не только эти! — советы. Кое в чем ему помогли сами его соперники. Тот факт — или слух, — что Антония и Катилину поддерживали Цезарь и Красс, в данный момент только ухудшал их шансы. Цицерон, используя ситуацию, нанес хорошо рассчитанный удар: в своей речи «кандидата в консулы» (in toga Candida), которая известна нам в отрывках, он обрушился на обоих своих наиболее опасных соперников, вскрывая преступное прошлое этих сулланцев и открыто обвиняя их (в глазах сенаторов это было самое страшное обвинение!) в стремлении к государственному перевороту. И вот — свершилось! Выборы снова принесли Цицерону триумфальный успех. Он был избран первым и голосами всех центурий. Что касается его соперников, то Катилина не прошел вовсе, коллегой же Цицерона оказался все–таки Антоний. Для Цицерона это избрание было свершением всех его самых заветных и честолюбивых желаний, высшей точкой его политической карьеры. Особенно он гордился тем единодушием, с которым была принята его кандидатура. Об этом он сам, обращаясь к римлянам, говорил так: «Наиболее прекрасное и лестное для меня то, что во время моих комиций вы не табличками, этим безмолвным залогом свободы, но громкими возгласами выразили свое рвение и свое расположение ко мне. Таким образом я был объявлен консулом даже не после окончательного подсчета голосов, но в первом же вашем собрании, не голосами отдельных глашатаев, но единым и общим голосом всего римского народа». Всем этим действительно мог законно гордиться безродный выходец из маленького городка, не имевший никаких военных отличий, выскочка, homo novus, ныне столь триумфально выдержавший соперничество с представителями знатнейших и стариннейших римских фамилий. Это была самая подлинная, самая настоящая и безусловная победа.









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.