• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

1 января 63 г. Цицерон приступил к исполнению своих новых обязанностей — почетных обязанностей высшего должностного лица Римской республики. Как и требовал обычай, он созвал в этот день сенат и произнес программную речь. Цицерон посвятил свое первое консульское выступление наиболее актуальному в то время вопросу об аграрном законопроекте народного трибуна Сервилия Рулла. Суть широко задуманного законопроекта Рулла сводилась к следующему. Речь шла о наделении землей малоимущего населения, главным образом путем основания новых колоний на территории самой Италии. Так как неразделенных государственных земель (ager publicus) в Италии оставалось очень немного, то предусматривалась широкая закупка частной земли у италийских владельцев с их согласия и за полную стоимость. Средства для этих закупок должны были образоваться в результате распродажи земель в провинциях, а также использования новых территорий, завоеванных Помпеем. Для проведения закона в жизнь предполагалось образование комиссии децемвиров. Избрание этой комиссии было обставлено необычно. Децемвиров должны были избирать в народном собрании (трибутных комициях), но не во всех 35 трибах, а лишь в 17, назначенных по жребию. Таким образом, для избрания комиссии было достаточно большинства в девять триб. Избранными могли быть лишь те кандидаты, которые в это время находились в Риме, что, кстати сказать, исключало возможность избрания Помпея, поскольку он еще воевал на Востоке. Децемвиры избирались на пять лет, они пользовались правами пропреторов, им придавался большой вспомогательный персонал, они могли по своему усмотрению отчуждать любые земли, признанные ими государственными, или же оставлять их владельцам, назначив арендную плату. Таков был этот широко задуманный план аграрной реформы, истинными авторами которого в Риме считали даже не Рулла, но стоящих за его спиной двух политических деятелей — Цезаря и Красса. Законопроект готовился тщательно и долго. Цицерон, будучи уже избран консулом, но еще не имея права выполнять свои обязанности (так называемый consul designatus), пытался вступить в переговоры с народными трибунами и добиться какого–то соглашения с ними. Однако эти попытки не увенчались успехом: народные трибуны, занятые подготовкой аграрного закона, явно не доверяли вновь избранному консулу, но вместе с тем продолжали «устраивать тайные собрания под покровом ночи и в уединенных местах». Наконец текст закона был опубликован и Цицерон получил возможность с ним ознакомиться. Выше говорилось о том, что этому законопроекту он посвятил свою первую «консульскую» речь. Кстати, данный термин принадлежит самому Цицерону. В одном из писем к Аттику он говорит — со ссылкой на пример Демосфена — о своем намерении подготовить сборник речей, которые назывались бы «консульскими». Здесь же дается перечень этих речей; из него явствует, что аграрному законопроекту было посвящено целых четыре. Правда, последние две, как указывает сам автор, были весьма краткими и напоминали, скорее, «извлечения из речей об аграрном законе». Что касается сохранности речи, то до нас дошли лишь три речи, относящиеся к законопроекту Рулла, причем первая и последняя — в отрывках; полностью сохранилась только вторая, произнесенная перед народом. Первая речь завершается обращением к сенаторам и торжественным заверением восстановить авторитет «нашего сословия», вторая же начинается с утверждения, что он консул–популяр, защитник интересов народа. Правда, справедливость требует отметить — это, конечно, не забывает подчеркнуть и сам Цицерон, — что в речи, произнесенной в сенате, он тоже имел смелость говорить о себе как о консуле–популяре. Это, безусловно, так и есть, но что в данном случае подразумевалось под таким определением? И в первой и во второй речи Цицерон разъясняет своим слушателям, что он не только популяр, но популяр истинный — не на словах, а на деле. Это разъяснение дает ему возможность сразу же противопоставить себя «лжепопулярам», т.е. определенной категории популяров, и вместе с тем сохранить за собой право на самое название. Более того, подобная постановка вопроса позволяет обрушиться с критикой на законопроект Рулла не с точки зрения оптимата, сенатора, но с позиций истинного друга и защитника народа, лучше других — в том числе и самого народа! — понимающего, в чем состоят его подлинные интересы. Критика аграрного законопроекта во второй речи отличается от того, что говорил Цицерон в сенате, прежде всего этим чисто демагогическим «обрамлением». Цицерон начинает свое обращение к народу с заявления, что у него нет возможности сослаться на именитых предков, что он — человек новый, всем обязанный милостям народа. Именно здесь он не упускает случая подчеркнуть особо почетный характер своего избрания — до окончательного подсчета голосов, т.е. как бы «единым голосом всего римского народа». Но если это так, то как же он может не быть преданным народу консулом, защитником его интересов! И дальше высказывается главная мысль: необходимо правильное истолкование значения и смысла этих слов, «ибо повсюду распространено глубокое заблуждение, связанное с коварством тех людей, которые, посягая не только на благополучие, но даже на безопасность народа, хотят снискать своими речами славу истинных популяров». Но это, конечно, популяры только на словах, а не на деле. Это — «лжепопуляры». Именно они и предлагают такого рода аграрные законы и раздачи земель, которые тоже легко осуществить лишь на словах; на деле же их проекты способны только полностью опустошить казну. Вообще Цицерон вовсе не такой консул, который против земельных законов в принципе. Он даже готов воздать должное Гракхам и не считает, как некоторые другие консулы, положительный отзыв об их деятельности преступлением. Поэтому и с текстом данного законопроекта он знакомился не только без всякого предубеждения, но даже с желанием защищать его, если только он действительно отвечает интересам народа. После такой тщательно обдуманной подготовки есть, конечно, полная возможность перейти к критическому рассмотрению закона. Цицерон так и поступает, причем с позиций «истинного популяра» обрушивается прежде всего на «антидемократический» характер предложений Рулла. Он говорит, что закон от первой главы до последней составлен так, чтобы вручить децемвирам поистине царскую власть. «Царей, не децемвиров учреждают вам, квириты!» — патетически восклицает оратор. Затем он обыгрывает «антидемократический» пункт закона, в соответствии с которым децемвиры должны избираться лишь семнадцатью трибами. С явным преувеличением делается вывод о лишении римского народа права голоса и даже свободы. Указывается и на то, что закон не предусматривает отвода кандидатов в связи с молодостью, с выполнением других государственных должностей и даже в связи с привлечением к суду, но зато требует личного присутствия для заявления о соискании, из чего становится ясно, что отводится всего лишь один кандидат — Помпей. Все это снова говорит о том, что законопроектом подготовляется царская власть, а свобода — уничтожается. В своем стремлении разоблачить «антидемократическую» сущность закона Цицерон ловит Рулла на слове, поскольку тот имел неосторожность в сенате высказаться о городском плебсе таким образом: его, мол, следует вычерпать. «Ведь он употребил именно это слово, — восклицает Цицерон, — как будто речь шла о стоке нечистот, а не о лучших и достойнейших гражданах!» Насколько «искренним» было это возмущение Цицерона, мы можем судить на основании того, что впоследствии Цицерон неоднократно употребляет это же самое выражение и уже от своего имени. Критика законопроекта по существу повторяет и развивает аргументы, высказанные еще в речи, произнесенной в сенате. Цицерон снова подчеркивает неограниченный характер власти децемвиров, говорит о возможности полного их произвола при продаже государственных земель, а также при покупке земельных владений частных лиц. Его особенно возмущает разрешение децемвирам совершать сделки по продаже не в самом Риме, а на местах — «во мраке Пафлагонии и в пустынях Каппадокии». Обрушивается Цицерон и на проект выведения колоний, в частности в Кампанию, в Капую, уверяя, что лучшие земли будут распределены между сторонниками децемвиров, а Капуя вообще может превратиться в опасного соперника Рима, который для пяти тысяч капуанских колонистов станет всего лишь предметом «насмешек и презрения». По всей речи рассыпаны достаточно прозрачные намеки на тех, кто это все «задумал», «подстроил», на истинных «вдохновителей» Рулла, т.е. на Красса и Цезаря. В заключение Цицерон обещает как консул–популяр обеспечить римскому народу самые важные для него блага: мир, спокойствие, досуг. Но и это обещание оказывается при ближайшем рассмотрении демагогической передержкой, ибо в самом начале речи важнейшие для народа блага определялись несколько иначе: мир, свобода, досуг. В данном же случае свобода (libertas) оказывается легко и неприметно подмененной спокойствием (tranquillitas)! Таким образом, первые консульские речи Цицерона, речи, в которых тоже впервые и демонстративно он называет себя консулом–популяром, истинным защитником интересов народа, достаточно явно и недвусмысленно — причем гораздо определеннее, чем все предыдущие выступления, — свидетельствуют о его «антидемократических» позициях или, если пользоваться собственным, но несколько более поздним выражением Цицерона, о том, что он решил «держаться пути оптиматов». Еще более решительно он говорит о переходе на этот путь, указывая даже точную дату, в письме к Лентулу Спинтеру: «В мое консульство, помню, уже с самого начала, с январских календ, были заложены прочные основания для укрепления сената». Активное противодействие Цицерона законопроекту Рулла и успех его выступлений привели к тому, что законопроект даже не ставился на голосование и был взят обратно самим Руллом. Провал этой акции свидетельствовал о том, что городской плебс не проявил достаточной заинтересованности в земельном вопросе, что же касается сельского плебса, то он к этому времени фактически утратил почти полностью свое былое политическое влияние. Если победа Цицерона над Руллом (и теми, кто стоял за ним!) даровала консулу явное расположение сенаторского сословия, то вскоре благодаря одному сравнительно незначительному, но эффектному эпизоду, о котором рассказывает Плутарх, он заслужил не меньшее расположение всадничества. Претор Отон, будучи ранее народным трибуном, издал закон, в соответствии с которым всадникам в театре отводились специальные 14 рядов. Как–то, когда Отон появился в театре и его узнали, он был освистан. Всадники пытались взять его под защиту, началась перебранка, могло произойти серьезное столкновение. Положение спас Цицерон. По словам Плутарха, он вызвал народ из театра, собрал его у храма Беллоны, и, выслушав укоры и увещевания консула, все вернулись в театр и вместе с всадниками стали восторженно рукоплескать Отону. Вскоре после этого Цицерону пришлось выступить еще против одной акции популяров. Народный трибун Тит Лабиен, за спиной которого опять–таки стоял, по слухам, Юлий Цезарь, привлек к суду престарелого сенатора Гая Рабирия, обвинив его в убийстве трибуна Луция Аппулея Сатурнина. Это убийство произошло в 100 г., т.е. 36 лет тому назад. Во время одной из вспышек гражданской войны на улицах Рима народный трибун Аппулей Сатурнин и его сторонники были осаждены на Капитолии войсками консула Мария, который действовал на основании распоряжения сената о чрезвычайном положении. Когда осажденные сдались, Марий гарантировал им неприкосновенность. Тем не менее Сатурнина убили. Это убийство было вдвойне беззаконным: оно было совершено без всякого суда и без всякого участия комиций, которые только и могли решать вопрос о жизни или смерти римского гражданина, кроме того, личность трибуна считалась, как известно, священной и неприкосновенной. Начиная теперь, в 63 г., процесс против Рабирия, обвиняемого в убийстве Сатурнина, вожди популяров стремились нанести удар сенатской олигархии, скомпрометировав, в частности, право сената выносить решение о введении чрезвычайного положения. При этом они пытались возродить архаическую и почти отжившую процедуру суда за тягчайшие государственные преступления (perduellio). В соответствии с этой процедурой дело Рабирия предварительно рассматривалось дуовирами, назначенными претором. Этими дуовирами в данном случае были Гай Юлий Цезарь и его родственник, консул 64 г. Луций Юлий Цезарь. Они вынесли обвиняемому смертный приговор. Рабирий апеллировал к народу, и дело было перенесено в центуриатные комиций. Здесь его защищали Квинт Гортензий и Цицерон. Речь Цицерона сохранилась почти полностью. В ней он не только защищает Рабирия, но и нападает на его обвинителя, Лабиена, доказывая, что тот действует как «лжепопуляр». Что же касается вины Рабирия, то, хоть он и не убивал Сатурнина, как уже доказано в ходе процесса, тем не менее если бы он и совершил это убийство, его следовало не карать, а, наоборот, прославить, ибо Сатурнин был врагом римского народа. Ведь против него объединились все лучшие, все порядочные люди в государстве (boni), представители всех сословий. Такое объединение было бы необходимо даже сейчас, в настоящее время, если бы и сейчас возникла подобная опасность, угрожающая существованию республики. Процесс Рабирия, по всей вероятности, не был доведен до конца. Претор Метелл Целер повелел опустить знамя, водружавшееся во время комиций. Это означало, что собрание распускается. Впоследствии процесс не возобновлялся, и Гай Рабирий, насколько нам известно, так и не был осужден. На основании упоминаний самого Цицерона о некоторых других консульских речах, которые, к сожалению, до нас не дошли, мы все же можем судить о ряде его выступлений. Так, например, он в специальной речи отстаивал необходимость сохранения крайне реакционного сулланского закона, в соответствии с которым сыновья людей, подвергшихся в свое время проскрипциям, не имели права занимать каких–либо государственных должностей. Есть основания считать, что инициатива отмены этого закона исходила также от Цезаря или по крайней мере от его ближайшего окружения.

Весьма слабой компенсацией за все эти акции и выступления в духе оптиматов была попытка Цицерона уничтожить так называемые свободные легатства. Под этим названием понималось право сенаторов совершать поездки за счет казны и в качестве официального лица, но по своим собственным делам. Цицерон характеризует свое выступление против этого обычая в следующих словах: «Что, действительно, может быть более позорным, чем положение, когда сенатор считается легатом, но без определенного круга деятельности, без полномочий, без какого–либо поручения от государства? Я в свое консульство именно этот вид легатства, хотя сенаторам он казался выгодным, чуть было не упразднил, причем с согласия самого сената, если б только не выступил со своей интерцессией народный трибун. Но все же срок легатства, ранее ничем не ограниченный, я сократил до года. Таким образом, если позор и остается, то продолжительность его теперь значительно уменьшена». И наконец, Цицерон упоминает о своей речи на народной сходке (contio), где он отказался от управления провинцией. С консульскими провинциями на сей раз дело обстояло таким образом. Цицерон, получив по жребию Македонию, уступил ее своему коллеге Антонию, чем и заставил его, по выражению Плутарха, «словно наемного актера, играть при себе вторую роль». Другой провинцией, которую сенат наметил для консулов, была Цизальпинская Галлия. Эта провинция считалась и «невыгодной» и неспокойной, управление ею неизбежно было связано с ведением военных операций, иногда даже крупного масштаба. Поэтому Цицерон, по зрелом размышлении, решил отказаться и от этой провинции. Выступая на народной сходке, он заявил (к сожалению, эта речь не сохранилась), что он отказывается от управления провинцией в интересах государства, положение которого вызывает серьезные опасения. И хотя такой шаг выглядел весьма благородным, но, судя по некоторым данным, Цицерон, уступая Антонию Македонию, одновременно договорился с ним о своем праве на какую–то долю доходов с этой богатой провинции. Что же касается опасений Цицерона по поводу положения римского государства, то они были вызваны вполне конкретными причинами. Кончалась первая половина года, следовательно, приближался день выборов магистратов на предстоящий год, ибо со времени Суллы выборные собрания начали проводить задолго до конца года. Для Цицерона этот вопрос имел особое значение: среди кандидатов снова числился Катилина. Следовало принять какие–то профилактические меры. Они и были им приняты. Так, например, Цицерон добился постановления сената, усилившего кары за подкуп при соискании магистратур вплоть до десятилетнего изгнания. Собственно говоря, именно в ходе предвыборной кампании 63 г. начинает развертываться «личная» борьба Катилины и Цицерона; в это же время впервые оформляется и самый заговор Катилины.

* * *

«Луций Катилина, происходивший из знатного рода, отличался могучей духовной и физической силой, но вместе с тем дурным, испорченным характером. С юных лет ему были милы междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские распри — в них он закалял свою молодость. Свое тело он приучил невероятно легко переносить голод, стужу, недосыпание. Дух он имел неукротимый, был коварен, непостоянен, лжив, жаден до чужого, расточителен в своем, пылок в страстях, красноречием обладал в достаточной степени, благоразумием — ни в малейшей. Его ненасытный дух всегда жаждал чего–то беспредельного, невероятного, недосягаемого». Такую характеристику дает Катилине его младший современник, историк Саллюстий. Он не ограничивается, однако, перечислением только личных качеств Катилины, но говорит о нем как о приверженце Суллы, которого обуяло страстное желание последовать примеру диктатора и захватить в свои руки власть в государстве. Саллюстий даже говорит о захвате царской власти, причем, по его мнению, для достижения этой цели Катилина не остановится ни перед чем, не побрезгует любыми средствами. Образ Катилины вырастает у Саллюстия до некоего символа, олицетворения, Катилина — типичное порождение своей среды, своего времени. Историк приписывает ему самые отвратительные пороки и злодеяния: совращение жрицы Весты, убийство отрока сына. Вокруг Катилины группируются все бесстыдники, клятвопреступники, подделыватели завещаний, промотавшаяся «золотая молодежь», разорившиеся ветераны. Опираясь на них, он и намерен «сокрушить республику». Таким образом, для Саллюстия все участники заговора, и в первую очередь сам Катилина, — пример вырождения, моральной деградации римского общества. Само собой разумеется, что и основной противник Катилины — Цицерон рисует его образ тоже далеко не радужными красками. Поскольку дошедшие до нас речи Цицерона против Катилины — так называемые Катилинарии — произносились в самый разгар борьбы, то в них выдвигаются прежде всего политические обвинения. В первой же Катилинарии говорится о том, что если Тиберий Гракх был убит за попытку самого незначительного изменения существующего государственного строя, то как можно терпеть Катилину, который стремится «весь мир затопить в крови и истребить в огне». Обращаясь непосредственно к Катилине, Цицерон характеризует его политические намерения в следующих словах: «Теперь ты открыто посягаешь на все государство, обрекая на гибель и опустошение храмы бессмертных богов, городские жилища, существование граждан, наконец, всю Италию». Не только в этой первой речи, но и во всех дальнейших мотив угрозы самому государству, а также стремление предать Рим огню и мечу продолжают выступать в качестве основного обвинения, и потому Цицерон не очень утруждает себя детальным анализом политической программы заговорщиков. Что касается характеристики морального облика Катилины, то здесь в общем наблюдается полное совпадение с портретом, нарисованным Саллюстием. Почти в тех же самых выражениях Цицерон утверждает, что Катилина окружил себя последними подонками, что нет в Италии такого «отравителя, гладиатора, бандита, разбойника, убийцы, подделывателя завещаний, мошенника, кутилы, мота, прелюбодея, публичной женщины, совратителя молодежи, развратника и отщепенца», которые не признались бы в самых тесных дружеских отношениях с Катилиной. Нет за последние годы и ни одного убийства, ни одного прелюбодеяния, где бы он не принял участия. Таков портрет руководителя заговора, нарисованный его современниками, из которых один был даже участником событий. Столь категоричные и столь яркие характеристики не могли, естественно, не повлиять на более поздних историков. Катилина в их изображении — такое же чудовище и выродок, причем рассказ о нем обрастает все более фантастическими чертами и подробностями. Так, Плутарх уверяет, что Катилина находился в преступной связи со своей собственной дочерью и убил родного брата, который был затем по его же просьбе включен Суллой в список проскрибированных. Не менее фантастична и такая деталь: заговорщики во главе с Катилиной обменялись клятвами, а для закрепления этих клятв якобы убили человека и отведали его мяса. Так ли все это на самом деле? Насколько справедлив портрет руководителя заговора, изображающий Катилину беспринципным, разложившимся, преступным человеком, для которого нет ничего святого? Насколько правильно и объективно определен состав заговорщиков и очерчена их программа? Ответить на эти вопросы не так просто. Но мы попытаемся это сделать, абстрагируясь по мере возможности от пристрастных толкований и оценок, стремясь осветить лишь фактический ход событий. Фактическая сторона дела, восстанавливаемая на основе рассказов Саллюстия и Цицерона, тем не менее заметно отличается, а иногда и явно противоречит их собственным оценкам. Прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что Катилина очень долго и очень стойко придерживался вполне легальных форм борьбы и вполне «конституционного» пути. Его политическая карьера складывалась вначале весьма благополучно и даже стандартно, как многие подобные же карьеры молодых римлян из аристократических семей. Он имел репутацию сулланца. И действительно, впервые его фигура появляется на политической арене в годы проскрипций и террора. В 73 г. его обвиняют в кощунственной связи с весталкой Фабией, которая, кстати говоря, была сестрой жены Цицерона — обстоятельство, проливающее дополнительный свет на взаимоотношения между самим Цицероном и Катилиной. Однако благодаря защите видного оптимата Квинта Лутация Катула он был оправдан. В 68 г. Катилина — претор, после чего он получает в управление провинцию «Африка». В Рим же он возвращается в 66 г., и с этого времени начинается для него целая серия неудач. Он выдвигает свою кандидатуру на занятие консульской должности (на 65 г.), однако вскоре ее приходится снять, даже до выборных комиций. Дело в том, что из провинции «Африка» прибыла специальная делегация, которая обратилась в сенат с жалобой на своего бывшего наместника. Консулами на 65 г. избираются Публий Автроний Пет и Публий Корнелий Сулла (родственник диктатора, разбогатевший во время проскрипций). Однако вскоре после своего избрания (но еще до вступления в должность) они были признаны виновными в подкупе избирателей, выборы кассированы, а на вновь назначенных в консулы прошли совсем другие кандидаты. Эти события послужили, видимо, причиной так называемого первого заговора Катилины. В нем принимали участие помимо самого Катилины неудачливые претенденты на консульство, т.е. Автроний и Сулла, некто Гней Писон, как говорил о нем Саллюстий, «молодой человек знатного происхождения и отчаянной отваги», и, наконец, по некоторым сведениям, даже Красс и Цезарь. Заговорщики якобы собирались убить новых консулов в день их вступления в должность, а затем восстановить в правах Автрония и Суллу. Что касается Красса, то он намечался чуть ли не в диктаторы. Однако замышляемый переворот не состоялся и был дважды сорван: один раз по вине Красса, который не явился в условленный день на заседание сената, вторично — по вине самого Катилины, который подал знак заговорщикам ранее намеченного срока. Интересно отметить, что против заговорщиков не последовало никаких репрессий. В современной научной литературе это странное обстоятельство (ибо намерения заговорщиков якобы стали известны) нередко объясняют тем, что в заговоре принимали участие такие влиятельные и видные политические деятели, как Красс и Цезарь. Но это — явная натяжка. Цезарь, конечно, в то время не был еще ни видным, ни особо влиятельным деятелем. Влияние Красса тоже не следует переоценивать. Помпей имел гораздо более многочисленных сторонников, и они были настроены против Красса. Скорее всего, заговору не придали серьезного значения по самой простой причине: он того и не заслуживал. Цицерон вообще упоминает о нем крайне бегло, Саллюстий, правда, излагает историю заговора более подробно, но оба они ничего не говорят об участии Цезаря и Красса. В 65 г. Катилина был привлечен к суду по жалобе африканской делегации. Его снова оправдывают, но процесс затягивается настолько, что он не может участвовать в консульских выборах и на 64 г. Все это происходит как раз в то время, когда Цицерон собрался было выступать в качестве его защитника, хотя и не сомневался в его вине. Итак, Катилина терпит неудачу с выборами уже второй раз. Но это обстоятельство его не обескураживает, и он начинает активно готовиться к выборам на 63 г. Видимо, в это время он и выдвигает свой основной лозунг: новые долговые книги, т.е. отмена всех старых долгов. Это был смелый шаг. Имя Катилины становится теперь популярным в самых различных слоях римского общества. У него появляются приверженцы как среди обремененных долгами аристократов (главным образом, «золотая молодежь»!) и разорившихся ветеранов Суллы, так и среди низов — обезземеленные крестьяне, деклассированное население города.

В разгар предвыборной кампании летом 64 г. Катилина собирает своих наиболее видных сторонников. По словам Саллюстия, на этом собрании присутствовали представители как высшего, т.е. сенаторского, так и всаднического сословий, а также многочисленные представители муниципиев и колоний. В Риме распространился слух о благосклонном отношении Красса к новому заговору. Катилина, обратившись с речью к собравшимся, старался всячески их воодушевить, вновь обещая кассацию долгов, проскрипции богачей, государственные и жреческие должности. В заключение он заявил, что Писон, находящийся с войском в ближней Испании, и Публий Ситтий Нуцерин в Мавритании разделяют все пункты его программы, как и Гай Антоний, который, судя по всему, будет вместе с ним, Катилиной, избран консулом. Стоит отметить, что даже в этой речи, вкладываемой ему в уста Саллюстием, Катилина собирается реализовать свою программу только по достижении консульства, т.е. вполне легальным и «конституционным» путем. Во время консульских выборов на сей раз (т.е. на 63 г.) соревновались между собой семь претендентов. Наилучшие шансы, действительно, были у Катилины и у Гая Антония. Позиции их наиболее серьезного соперника, Цицерона, ослаблялись, как уже говорилось выше, его незнатным происхождением. Возможно, Цицерон так бы и не был избран, если бы не одно совершенно неожиданное обстоятельство. Один из второстепенных участников заговора, промотавшийся аристократ Квинт Курий, желая произвести впечатление на свою любовницу, посвятил ее в планы заговорщиков, а от нее слух о намерениях Катилины и его окружения распространился по всему городу. Это и было, как считает Саллюстий, главной причиной, изменившей отношение знати к Цицерону и склонившей чашу весов в его пользу. В результате Катилина оказался забаллотированным, а консулами на 63 г. были избраны, как мы уже знаем, Цицерон и Гай Антоний. Но и теперь Катилина еще не хочет отказаться от легального пути. Он начинает готовиться к консульским выборам на 62 г. Правда, наряду с этим он вербует новых участников заговора, заготовляет оружие, снабжает деньгами Манлия, который должен был собрать войско в Этрурии. Однако ни к каким открыто противозаконным действиям он пока еще не приступает, что заставляет и Цицерона занимать выжидательную и осторожную позицию. И хотя в дальнейшем, когда уже начинается открытая борьба Цицерона с Катилиной и Цицерон в своих речах громоздит одно обвинение на другое, тем не менее из тех же Катилинарий видно (во всяком случае из первых двух), что далеко не все верили в справедливость этих обвинений, что обвинителю явно не хватало фактов, которые он и спешил заменить патетикой. О том же свидетельствует согласие Катилины поселиться в доме самого Цицерона, дабы доказать, что ничем противозаконным он не занимается и, в частности, против Цицерона не злоумышляет. Однако, чем ближе подходил срок новых выборов, тем напряженнее становилось положение. Предвыборная борьба разгоралась. Речь шла о соревновании четырех претендентов: Катилины, юриста Сульпиция Руфа, видного военачальника Лициния Мурены и Децима Юния Силана. В ходе предвыборной кампании Сульпиций Руф неожиданно заявил о том, что он снимает свою кандидатуру в связи с решением возбудить дело против Мурены по обвинению его в подкупе избирателей.

Такой неожиданный оборот дела значительно повышал шансы Катилины. Но чем энергичнее он добивался консульства, тем более настойчиво распространялись по городу порочащие его слухи. Говорилось, что он собирается привести на выборы сулланских ветеранов из Этрурии, что снова проводятся тайные собрания заговорщиков, что подготовляется убийство Цицерона. Возможно, что именно в это время Катилина и соглашался жить под наблюдением в чьем–либо доме, в частности в доме Цицерона. Дело доходит до открытого разрыва с сенатом. На одном из заседаний Катон заявил о своем намерении привлечь Катилину к суду. В ответ на это Катилина произнес весьма неосторожную и «дерзкую» фразу: если, мол, попытаются разжечь пожар, который будет угрожать его судьбе, его благополучию, то он потушит пламя не водой, а развалинами. Общая ситуация настолько накалилась, что Цицерон счел возможным перейти к более решительным действиям. На заседании сената 20 октября 63 г. он поставил вопрос об опасности, угрожающей государству, и предложил в связи с этим отсрочить проведение избирательных комиций. На следующий день сенат заслушал специальный доклад консула о создавшемся положении, причем в конце доклада Цицерон обратился непосредственно к Катилине, предлагая высказаться по поводу предъявляемых ему претензий и обвинений. К крайнему удивлению и даже возмущению присутствующих сенаторов, последний вовсе и не пытался оправдываться, наоборот, вызывающе заявил, что, по его мнению, в государстве есть два тела: одно — слабое и со слабой головой, другое же — крепкое, но без головы; оно может найти свою голову в нем, Катилине, пока он еще жив. После этого заявления Катилина демонстративно — а по словам Цицерона, с ликованием — покинул заседание сената. Впечатление, произведенное его словами, было, видимо, настолько велико, что сенаторы тотчас же вынесли решение о введении чрезвычайного положения и вручили консулам неограниченные полномочия по управлению государством. Это была крайняя мера, к которой в Риме прибегали, как известно, лишь в исключительных случаях. Через несколько дней после этого заседания были все же созваны избирательные комиций. Откладывать их на еще более поздний срок уже не было возможности, зато Цицерон постарался сделать все, чтобы оправдать декрет сената о чрезвычайном положении. Марсово поле, на котором происходило собрание, было занято вооруженной стражей. Сам консул, желая подчеркнуть грозившую лично ему смертельную опасность, явился на выборы вопреки всем правилам и обычаям в панцире и латах. Однако выборы прошли спокойно. Катилина снова был забаллотирован; консулами на 62 г. избрали Децима Юния Силана и Луция Лициния Мурену. Таким образом, четвертая по счету попытка Катилины добиться консульства легальным путем, в рамках законности, снова окончилась провалом. Собственно говоря, только теперь, после этой новой неудачи, Катилина вступает на иной путь борьбы. На срочно созванном совещании заговорщиков он сообщает о намерении лично возглавить войска, собранные в Этрурии одним из его наиболее ярых приверженцев — Гаем Манлием. Два видных участника заговора заявляют о своей готовности завтра же расправиться с Цицероном. Но покушение это не удается: предупрежденный осведомителями, Цицерон окружил свой дом стражей, а заговорщикам, когда они явились к нему с утренним визитом, было отказано в приеме. 8 ноября было снова собрано экстренное заседание сената, в котором вместо обычного доклада консул неожиданно выступил с эффектной речью. Это и была так называемая первая речь против Катилины, первая Катилинария. Построенная по всем правилам ораторского искусства, она имела большой успех. Основной тезис этой речи — требование Цицерона, чтобы Катилина покинул Рим, поскольку между ним, желающим опереться на силу оружия, и консулом (т.е. самим Цицероном), опирающимся только на силу слова, должна находиться стена. Катилина, видя, что подавляющее большинство сената настроено по отношению к нему крайне враждебно, почел за благо внять совету и в тот же вечер покинул Рим. Во всяком случае, выступая на следующий день (т.е. 9 ноября) со своей второй речью перед народом, Цицерон начал ее именно с того, что в свойственной ему манере, с использованием всех риторических приемов заявил: «Он ушел, он удалился, он бежал, он вырвался!» В этой речи повторены все те же довольно расплывчатые обвинения, что и в первой Катилинарии. Это даже не столько обвинения, сколько снова некая характеристика или портрет Катилины. Зато дан довольно детальный анализ его окружения, или, как говорит Цицерон, его «войск» — перечислено шесть разных категорий сторонников Катилины. Вскоре после всех этих событий в Риме становится известным, что Катилина, прибыв в лагерь Манлия в Этрурии, присвоил себе знаки консульского достоинства. Тогда сенат объявляет его и Манлия врагами отечества и поручает консулам произвести набор армии. Очевидно, в это же время, вскоре после удаления Катилины из Рима, т.е. еще в ноябре месяце, происходит суд над только что избранным консулом — Лицинием Муреной. Собственно говоря, этот суд и мог происходить, лишь пока вновь избранный магистрат не приступил к своим обязанностям. С того момента, как он начинал их исполнять, он становился неприкосновенным и, следовательно, неподсудным (до окончания срока своих полномочий). Еще до формального обвинения дело Мурены было предметом обсуждения в сенате. Катон поддержал инициатора обвинения неудачливого конкурента Мурены на выборах, Сервия Сульпиция, который и пригласил его в качестве субскриптора (т.е. сообвинителя). Защищали Мурену Квинт Гортензий, Марк Лициний Красс и Цицерон. Насколько нам известно, Цицерон выступал последним, и потому его речь не была посвящена разбору юридической стороны вопроса, но выполняла, видимо, чисто ораторскую задачу. По этой причине нам до сих пор неясно, насколько серьезны были выдвинутые против Мурены обвинения и приходилось ли Цицерону выступать против его же собственного закона о подкупах или в данном случае он мог не кривить душой. Оправдание Мурены не служит бесспорным доказательством его невиновности; никто в переживаемой ситуации не был заинтересован в организации новых выборов (в случае осуждения Мурены), а значит, и новых беспорядков, пока еще существовали Катилина с войском в Этрурии и многочисленные его приверженцы в самом Риме. Плутарх сохранил нам рассказ о том, что Цицерон, выступая по делу Мурены после Гортензия и желая во что бы то ни стало превзойти его в красноречии, не спал всю ночь, но выступил именно поэтому крайне неудачно, и слушатели были глубоко разочарованы. Дошедший до нас текст речи — результат более поздней литературной обработки. Но и в улучшенном виде речь Цицерона в защиту Мурены на редкость бессодержательна; его довольно плоские остроты по поводу юриспруденции или учения стоиков не имеют сколь–нибудь серьезного значения. Пожалуй, наибольший интерес в данной речи представляет уже упоминавшееся нами сопоставление военного и ораторского искусства. Тем не менее Мурена, как известно, был оправдан. Начинается последний месяц пребывания у власти консулов 63 г. Но именно в этом месяце развитие событий, именуемых заговором Катилины, принимает трагический оборот. Катилинарцы, оставшиеся в Риме без своего вождя, не пали духом, но проявили определенную организованность, решимость, энергию. Руководящую группу заговорщиков возглавил теперь Публий Корнелий Лентул. Ему якобы было предсказано, что он тот третий представитель рода Корнелиев — до него уже были Цинна и Сулла, — которому уготована «царская власть и империй» в римском государстве. Был разработан следующий план действий: народный трибун Луций Бестия выступит в комициях с резкой критикой деятельности Цицерона, возлагая на него ответственность за фактически уже начавшуюся гражданскую войну, что и послужит сигналом к решительному выступлению. Большой отряд заговорщиков во главе со Статилием и Габинием должен поджечь город одновременно в 12 местах; Цетегу поручается убийство Цицерона, а ряду молодых участников заговора из аристократических семей — истребление их собственных родителей. В это время в городе находились послы галльского племени аллоброгов. Они прибыли в Рим с жалобой на притеснения магистратов и действия публиканов, сумевших довести общину аллоброгов почти до полного разорения. У Лентула возникла идея привлечь это галльское племя к участию в заговоре, и он поручает одному из своих доверенных людей вступить в соответствующие переговоры с послами.

Сначала представителю Лентула как будто удается соблазнить послов–аллоброгов всякими заманчивыми обещаниями. Но, поразмыслив, они все же предпочли надеждам на радужное будущее более надежные позиции в настоящем. Поэтому о всех предложениях заговорщиков они сообщили своему патрону, некоему Фабию Санге, а тот немедленно доложил обо всем Цицерону. Последний посоветовал аллоброгам во что бы то ни стало получить от главарей заговора письма, адресованные вождям их племени. Лентул, Цетег, Статилий и Габиний оказались настолько неопытными конспираторами, что охотно вручили компрометирующие их документы послам–аллоброгам за всеми полагающимися подписями и печатями.

Все последующее было разыграно как по нотам. Когда в ночь на 3 декабря аллоброги с сопровождавшим их представителем заговорщиков Титом Вольтурцием пытались выехать из Рима, они по распоряжению Цицерона были задержаны на Мульвийском мосту и доставлены обратно в город. Имея теперь на руках документальные доказательства преступной, антигосударственной деятельности заговорщиков, Цицерон распорядился об их аресте. На утреннем заседании сената заговорщикам был учинен допрос. Тит Вольтурций, допрашиваемый первым, сначала все отрицал, но, когда сенат гарантировал ему личную безопасность, охотно покаялся и выдал всех остальных. Аллоброги подтвердили его показания; с этого момента арестованные главари заговора оказались в безвыходном положении. Сначала речь шла о четырех: Лентуле, Цетеге, Габиний и Статилий, но затем к ним был присоединен некто Цепарий, который, по планам заговорщиков, должен был поднять восстание в Апулии. Слух о раскрытии заговора и об аресте его вождей распространился по всему городу. К храму богини Согласия, где и происходило заседание сената, собрались огромные толпы народа. Цицерону была устроена овация, и он обратился к народу с новой речью против Катилины (третья Катилинария). В этой речи уже звучат ноты торжества, и именно этой речью открывается кампания безудержного самовосхваления, за что над ним издевался еще Плутарх. Начиная свою речь, Цицерон сравнивает себя всего–навсего с Ромулом, а заканчивая ее, — с Помпеем. На следующий день в сенате были заслушаны показания некоего Луция Тарквиния, который тоже направлялся к Катилине, но по дороге был задержан и возвращен в Рим. Он подтвердил показания Вольтурция о готовившихся поджогах, убийствах сенаторов и походе Катилины на Рим. Однако, когда он заявил, что был направлен к последнему самим Крассом, чтобы ускорить намечавшийся поход, это вызвало бурю возмущения среди сенаторов, значительная часть которых, по словам Саллюстия, находилась от Красса в полной зависимости. Однако дело еще не было доведено до логического конца. Теперь следовало решить судьбу заговорщиков, тем более что, по распространившимся в тот день слухам, вольноотпущенники Лентула и Цетега якобы замышляли освободить арестованных при помощи вооруженной силы. Цицерон снова созывает — 5 декабря — заседание сената, на котором ставит вопрос о том, как следует поступить с теми, кто находится под арестом и уже признан виновным в государственной измене. Знаменитое заседание сената от 5 декабря подробно описано всеми авторами, повествующими о заговоре. Первым при обсуждении вопроса получил слово избранный консулом на 62 г. Децим Юний Силан. Он высказался за высшую меру наказания. К нему присоединился другой консул предстоящего года — Луций Лициний Мурена и ряд сенаторов. Однако когда очередь дошла до избранного претором на 62 г. Гая Юлия Цезаря, то прения приняли иной и неожиданный оборот. Отнюдь не обеляя заговорщиков, Цезарь высказался тем не менее против смертной казни как меры противозаконной (без решения народного собрания) и, кроме того, весьма опасного прецедента. Он предложил пожизненное заключение (распределив арестованных по муниципиям); имущество же осужденных должно быть конфисковано в пользу казны. Предложение Цезаря произвело резкий перелом в настроениях сенаторов. Не помогло даже то, что Цицерон, нарушая процессуальные нормы, выступил с очередной речью против Катилины (четвертая Катилинария). Собственно говоря, он, как председатель, не должен был оказывать давления на собрание и навязывать свою точку зрения. Поэтому он выступил крайне дипломатично: призвал членов сената голосовать по совести, не заботясь о его личной безопасности, но руководствуясь лишь интересами государства. Слишком уклончивая речь не достигла цели. Было внесено предложение отложить окончательное решение о судьбе заговорщиков до победы над Катилиной и его войском. Снова выступил Децим Силан и разъяснил, что под высшей мерой наказания он подразумевал именно тюремное заключение. Неясно, каково оказалось бы в этой сложной ситуации окончательное решение сената, если бы не крайне резкая, решительная и убежденная речь Марка Порция Катона, который обрушился на заговорщиков, на всех колеблющихся, а Цезаря весьма прозрачным намеком изобразил чуть ли не соучастником заговора. После его выступления большинство сенаторов проголосовало за смертную казнь. Поздно вечером 5 декабря Цицерон лично препроводил Лентула в подземелье Мамертинской тюрьмы; преторы доставили туда же остальных четырех арестованных. Все они были удушены рукой палача. После этого консул обратился к толпе, которая вновь собралась на Форуме и не расходилась, несмотря на поздний час. Его речь не была на этот раз чересчур пространной, она состояла всего лишь из одного слова. Консул торжественно произнес «vixerunt», что означало «они прожили» — обычный в Риме способ оповещения о чьей–либо смерти в смягченной форме. А 150 лет спустя Плутарх так описывал этот триумфальный успех Цицерона: «Было уже темно, когда он через Форум двинулся домой. Граждане не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути приветствовали криками, рукоплесканиями, называя спасителем и новым основателем Рима. Улицы и переулки освещались огнями факелов, выставленных чуть ли не в каждой двери. На крышах домов стояли женщины со светильниками, чтобы почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы, справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи Римской державы и на суше и на море, а теперь они единодушно говорили о том, что многим тогдашним полководцам римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением своим и спокойствием — одному Цицерону, избавившему его от такой великой и грозной опасности». Вскоре особым решением, народного собрания спасителю–консулу была вынесена благодарность и присвоено почетное наименование «отец отечества» (pater patriae). Поспешная и беззаконная казнь пяти видных участников заговора была, пожалуй, предпоследним актом разыгравшейся драмы. Многие сторонники Катилины стали покидать его лагерь, как только до них дошла весть о судьбе Лентула, Цетега и других казненных. И хотя сам Катилина еще существовал и войско его еще не было разбито, исход движения был в общем предрешен.

* * *

Приведенное выше изложение событий и хода заговора основано, как нетрудно убедиться, на показаниях наших главных источников, т.е. того же Цицерона и Саллюстия (а частично и Плутарха). Но нетрудно убедиться и в другом — в наличии определенного разрыва, даже противоречия между фактической стороной дела и оценкой или толкованием самих фактов нашими авторами. В чем же причина подобного несоответствия? На первый взгляд кажется, что историк, желающий изучить заговор Катилины, находится в особо благоприятном положении. Действительно, немного найдется событий древней истории, которые были бы столь подробно освещены, да еще самими современниками. Но в данном случае это бесспорное преимущество оказывается одновременно и крупнейшим недостатком. Не говоря уже о Цицероне, который выступает как открытый, яростный враг Катилины и от которого и не приходится ожидать объективности, следует отметить крайне пристрастное освещение событий в монографии Саллюстия. Последний не был, насколько нам известно, личным врагом Катилины, но зато для него руководитель заговора не что иное, как персонификация, живое воплощение того тезиса, на котором держится вся историко–философская концепция монографии, — тезиса о моральном разложении римского общества, в частности нобилитета. Так возникает определенная историческая аберрация, в результате которой общая картина заговора не только не проясняется, но скорее выглядит искаженной. Не случайно поэтому в новейшей историографии, как в зарубежной, так и в отечественной, существуют самые противоречивые оценки и движения в целом и его вождя. Заговор Катилины нередко интерпретируется как последнее крупное выступление римской демократии, а сам Катилина предстает чуть ли не в образе беззаветного борца за свободу. Не менее часто говорится и о том, что он стремился к захвату единоличной власти, к режиму диктатуры, а движение в целом имело авантюрный и даже реакционный характер. Какова же должна быть наша оценка этого движения? Можем ли мы квалифицировать его как движение демократическое или, наоборот, как стремление вождя (а быть может, вождей) заговора установить личную диктатуру? На наш взгляд, не имеется достаточных оснований ни для того, ни для другого вывода. Прежде всего вопрос о движущих силах заговора, о составе заговорщиков. Основной лозунг, под которым развертывалось все их выступление, — кассация долгов — сам по себе как бы вполне демократический, фактически привлекал, как уже отмечалось, и разорившихся аристократов, и сулланских ветеранов, и «золотую молодежь», и всякие деклассированные элементы общества. Примерно эти же социальные категории перечисляет и Цицерон во второй Катилинарии, анализируя состав заговорщиков. Выше уже говорилось о том, что он называет шесть различных групп, или категорий, участников заговора, «полчищ Катилины». Первая категория — это те, кто, несмотря на огромные долги, владеет крупными поместьями и не в состоянии расстаться с ними. Вторая — те, кто, будучи обременен долгами, стремится все же к достижению верховной власти и почетных должностей. Третья — в основном разорившиеся колонисты, ветераны Суллы. Четвертая, самая пестрая, смешанная по составу — это люди, безнадежно залезшие по тем или иным причинам в долги и находящиеся под вечной угрозой вызова в суд, описи имущества и т. п. В эту группу входят как те, кто живет в самом Риме, так и живущие в сельской местности. Пятая — всякого рода преступные элементы, которых не вместит никакая тюрьма. И наконец, последняя, шестая категория — преданнейшие приверженцы и любимцы Катилины, т.е. вылощенные щеголи, бездельники и развратники из среды «золотой молодежи». Таков анализ Цицерона. Этот анализ, очевидно, наиболее интересное и объективное наблюдение, совпадающее не только с картиной, изображенной Саллюстием (подобное обстоятельство само по себе еще не имело бы доказательной силы), но и со всем тем, что нам известно о социальной дифференциации римского общества того времени. Последнее соображение можно считать решающим.

Поэтому наиболее объективной и вместе с тем наиболее осторожной оценкой движения будет, пожалуй, вывод о том, что заговор Катилины — типичное движение эпохи кризиса и разложения полисной демократии, в котором принимали участие различные социальные группировки и в котором демократические лозунги и тенденции были приправлены значительной долей политического авантюризма и демагогии.

Политический облик самого руководителя заговора достаточно характерен. О чем говорят его известные нам действия? Что он представляет собой, если отвлечься от тех страшных, но все же весьма малоправдоподобных обвинений морально–этического порядка, которые так искажают для позднейших историков его образ? Мы знаем, что Катилина четырежды пытался легально добиться консульского звания, т.е. действовал всецело в рамках неписаной римской конституции, в рамках полисных традиций и норм. Только после четвертой неудачи, видя резко отрицательное к себе отношение со стороны сената, провоцируемый к тому же Цицероном, он решается наконец сойти с «конституционной» платформы. Но и в воинском лагере, куда Катилина бежит из Рима, он тем не менее стремится придать какую–то видимость законности и «легальности» своей власти, появляясь всюду с отличительными знаками консульского звания. Ничто, ни один известный нам факт не свидетельствует о том, что он стремился к личной диктатуре, хотя, разумеется, нет никаких оснований утверждать — в особенности после того прецедента, каковым была диктатура Суллы, — что он наотрез отказался бы от такой возможности, будь она подсказана реальной ситуацией. Но тут мы уже вступаем на зыбкую почву догадок. Бесспорно одно — Катилина, как истинный представитель своего класса и своей эпохи, принадлежал к тому поколению политических деятелей Рима, которые еще находились во власти полисных, а следовательно, и «республиканских» норм, традиций и даже иллюзий. Такова наша общая оценка движения Катилины. Но в данном случае это движение, этот факт римской истории интересует нас не только как таковой, не только сам по себе, но и как определенный этап политической деятельности и карьеры Цицерона, тем более что окончательное разоблачение заговора — бесспорно кульминационный пункт его успехов на государственном поприще. Именно в ходе борьбы против Катилины и его окружения окончательно формируется тот политический лозунг, верность которому Цицерон сохраняет на протяжении всей своей жизни — лозунг «согласие сословий» (concordia ordinum) или «объединение всех достойных» (consensus bonorum omnium). Впервые намек на возможность блока между высшими сословиями — сенаторским и всадническим — проскальзывает еще в речи за Клуенция, т.е. в 66 г., затем в какой–то мере при защите Рабирия, однако развернутая картина единения сенаторов, всадников и всех «честных и достойных людей» дана «крупным планом» лишь в Катилинариях. Причем если в первой речи против Катилины говорится главным образом о необходимости подобного объединения, то в последней Катилинарии развертывается совершенно апологетическое изображение той concordia ordinum, которая охватила якобы все слои населения, начиная от «возродившегося» в момент опасности союза между сенаторами и всадниками и кончая отношением к заговору вольноотпущенников и даже рабов. Мы не будем сейчас касаться ни вопроса о том, насколько сам Цицерон верил в реальность «согласия сословий», ни вопроса о пропагандистском значении и политической актуальности лозунга, поскольку нам придется еще не раз к нему возвращаться и даже говорить о его теоретическом обосновании. Сейчас для нас важнее всего отметить, что Цицерон берет его «на вооружение» фактически во время и в ходе борьбы с Катилиной. Не менее важен и другой момент. Речь идет о концепции «меча и тоги». Эта концепция, очевидно, была связана — и об этом уже говорилось выше — с ориентацией на Помпея. Вполне вероятно, что она зародилась в период борьбы Цицерона за достижение консульской должности, однако с более или менее четкими формулировками мы сталкиваемся несколько позднее — в связи с движением Катилины. Так, например, вторая Катилинария завершается эффектным обещанием Цицерона пресечь начинающуюся гражданскую войну — а такие войны издавна считаются самыми жестокими и кровопролитными, — не снимая с себя мирной тоги. Некое принципиальное изложение концепции, а потому и не связывающее ее с какими–либо «персоналиями» мы встречаем в речи за Мурену, которая, по всей вероятности, была произнесена после удаления Катилины из Рима, но еще до ареста и казни заговорщиков. В последних же Катилинариях мотив «меча и тоги» не только настойчиво повторяется, но и конкретизируется применительно к Помпею, а также и к самому автору речей. В третьей Катилинарии не раз подчеркивается, что государство своим спасением, а народ римский своей победой впервые обязаны «императору, носящему тогу», в конце же речи прямо говорится об одновременном наличии в римском государстве двух выдающихся граждан, «один из которых провел границы нашей державы не по земле, но по небу, а другой спас оплот и самое ее средоточие». В последней речи против Катилины снова встречается упоминание о тоге в связи с благодарственным молебствием, которое сенат назначил от имени Цицерона. Причем подчеркивается, что подобный почет впервые оказан магистрату, носящему тогу, а затем, когда «под занавес» идет перечисление выдающихся полководцев и упоминается наряду с другими Помпей, то звучит уже совершенно новая нота — не только сопоставление своих заслуг перед государством с заслугами Помпея и других завоевателей, но и определенный намек на то, что еще не ясно, чьи заслуги по существу важнее. Ибо здесь говорится: «Среди похвал, расточаемых этим людям, найдется, конечно, место и для моей славы, так как заслуга завоевания новых провинций, куда мы можем выезжать, не может оказаться выше забот о том, чтобы у отсутствующих после их побед было куда возвратиться». Это отнюдь не случайный момент, не единичное высказывание, но упоение своей победой, начало головокружения от успехов. Пока исход борьбы с Катилиной был еще не совсем ясен, Цицерон говорит о двух родах деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства, о двух равновеликих силах — «меч» и «перо», или «меч» и «тога» — и даже отдает некоторое предпочтение «мечу», «лагерю», но как только победа и конечный успех перестали вызывать какое–либо сомнение, он уже готов провозгласить приоритет «тоги» над «мечом». Собственно говоря, именно так он и поступает в будущем, причем, чем дальше отодвигается в прошлое день его блистательного триумфа, тем более уверенно говорит он, что именно тогда и произошло величайшее, достославное событие: «оружие отступило перед тогой». Все это свидетельствует о том, что Цицерон в не меньшей степени, чем Катилина, тоже находился в плену полисных традиций и иллюзий. Он не мыслил борьбы иным оружием, чем власть консула или авторитет сената, он не представлял себе иного плацдарма этой борьбы, чем римский Форум. Но оружие из арсеналов Римской республики выглядело теперь оружием устаревшего образца, а дальнейшие судьбы государства решались ныне отнюдь не речами или голосованием на Форуме. Вот почему и Цицерон в момент, казалось бы, наибольшего успеха в своей политической карьере оказывается по существу лишенным серьезной опоры. Он никогда не искал ее в демократических слоях римского населения, да сейчас это, пожалуй, уже и не имело смысла. Подавление заговора Катилины показало всю слабость так называемой римской демократии: ее социальную разнородность, распыленность ее сил, отсутствие организации. Судьба заговора только подтвердила полную безнадежность попыток захватить власть, опираясь на эти распыленные, неустойчивые, бесформенные группы населения. Но и сенат не был достаточно надежной опорой. Конечно, Цицерон всей своей деятельностью на посту консула стремился заслужить доверие сенатских кругов, добиться наконец того, чтобы стать «своим» в их среде, и в значительной мере преуспел в этих стараниях. Но сложность вопроса заключалась ныне в другом. Изменилось положение самого сената, его роль в государстве. Прежний непререкаемый авторитет был утрачен. Сенат перестал быть единственным средоточием политического руководства. Поддержка сената и опора на сенат не всегда гарантировали теперь устойчивость положения. В этой ситуации концепция Цицерона, концепция содружества «меча» и «тоги» или даже приоритета «тоги», выглядела более чем сомнительно. Развитие событий подсказывало скорее обратное соотношение. И если в ходе только что ликвидированного заговора обращение Катилины к армии можно было рассматривать как вынужденный шаг, почти как акт отчаяния, то вместе с тем все более прояснялось значение армии — наиболее организованной силы, а потому и единственной реальной опоры в политической борьбе. Однако это был путь, не только непредусмотренный, но и решительно отвергаемый всеми республиканскими нормами и традицией, всей системой полисной демократии. Избрание подобного пути неизбежно вело к коренной ломке самой этой системы. Не всякий мог понять неизбежность и необходимость такой ломки, поняв — отважиться, отважившись — суметь. Излишне говорить, насколько чужд был Цицерон подобному образу мыслей и действий. Наоборот, Цицерон был еще уверен в своем успехе, верил в него и не понимал всей иллюзорности одержанной победы. Он все еще находился под впечатлением восторженных кликов, приветствий, бурных рукоплесканий. Он — отец отечества, «император в мирной тоге», он — второй Ромул, если и не основавший Рим, то спасший его от верной гибели. Безусловно, судьбой назначен один и тот же срок — и этот срок продлится вечно — как для процветания римского государства, так и для памяти о его консульстве.