Онлайн библиотека PLAM.RU


Послесловие к русскому изданию[199]

Каждая книга имеет свою судьбу. Некоторые из них устаревают, вытесняются другими изданиями, и, в конечном счете, их забывают. Но есть и такие книги, которые остаются востребованными, несмотря на время, и хотя они требуют отдельных поправок, их главные тезисы сохраняют актуальность. Предлагаемая книга, немецкий оригинал которой был опубликован еще в 1983 году (в 1992 году вышел китайский перевод), принадлежит ко второй категории, поскольку содержит неоспоримый основной тезис. Он заключен уже в названии – «Европейский фашизм в сравнении» – и состоит в том, что были и все еще есть режимы, которые следует рассматривать как фашистские, поскольку сравнение обнаруживает в них значительные общие черты[200]. Это касается уже внешнего облика таких фашистских партий – их мундиров и иерархического устройства; далее, их псевдорелигиозного политического стиля, прославляющего насилие; и, наконец, их идеологии (антисоциалистической или антикапиталистической, модернистской или антимодернистской, националистической и главным образом расистской), имеющей программный, а не просто пропагандистский характер.

Конечно, имеются различия в фашистских движениях, зависящие от их социально-экономических предпосылок, поскольку эти движения возникли и развились как в высокоразвитых, так и в слаборазвитых капиталистических обществах; но эти экономические и социальные структуры мало на них влияли. Таким образом, между влиянием фашистской партии и уровнем развития капиталистического общества нет определенной и постоянной зависимости. Это ставит под сомнение как марксистские классовые теории, так и буржуазные теории модернизации[201].

Не опровергнут, однако, неизменно повторяемый марксистами тезис о прокапиталистической основной функции фашизма. Впрочем, он не объясняет, почему все фашистские партии имели некапиталистическую социальную базу. Их члены и их избиратели происходили из всех социальных слоев, и преимущественно из мелкой буржуазии[202]. И все же было бы ошибкой считать фашистские партии «мелкобуржуазными» или, тем более, «народными» партиями. По-видимому, более важное значение имели не социальные, а социально-психологические факторы[203], причем не следует недооценивать роль и притягательную силу фашистской идеологии.

Фашистские партии пришли к власти в тех странах, где существовало равновесие социальных классовых сил, вследствие чего там образовался «союз» между консервативными элитами и партиями, с одной стороны, и фашистскими движениями, с другой[204]. В итальянском «нормальном» фашизме[205] этот «союз» в основном сохранился. Но в Германии фашистская исполнительная власть смогла добиться далеко идущей самостоятельности, что позволило ей осуществить свою расистскую программу беспримерно радикальным и жестоким образом. Во внутренней политике в эту программу входила «очистка народного тела» от всех «асоциальных» и «наследственно больных» элементов, а во внешней – конструирование иерархического «расового порядка». Поэтому резким немецкого «радикального» фашизма можно назвать «расовым государством[206].

Некоторые фашистские режимы в Восточной и Южной Европе отличаются как от итальянского «нормального», так и от немецкого «радикального» фашизма, так как в этих странах не было вовсе никаких фашистских партий или они были крайне слабы. Здесь фашизм спускался «сверху», а не поднимался к власти снизу в виде массовой фашистской партии, причем он больше опирался на полицию и армию, чем на уже имеющуюся фашистскую партию, если она вообще была[207].

Всего было три варианта фашизма, находившегося у власти: итальянский «нормальный» фашизм, немецкий «радикальный» фашизм и фашизм «сверху» в балтийских странах, Польше, Венгрии, Румынии, а также в Испании и Португалии. Особый случай представляли фашистские режимы-сателлиты в Хорватии, Словении, а также кратковременное господство «Скрещенных стрел» в Венгрии в конце войны. С известным основанием можно, наконец, считать фашистскими некоторые партии и режимы, возникшие после 1945 года[208].

Следует отличать фашистские партии от фашизма, стоящего у власти, и точно так же – итальянский «нормальный» фашизм от немецкого «радикального» фашизма и оба последних – от фашизма «сверху». Наконец, необходимо учитывать еще «неофашистские» партии и режимы. Таким образом, фашизм имеет различные «разновидности»[209]. Несмотря на это, не возникает сомнения в правомерности общего понятия фашизма.

Однако именно этот тезис теперь оспаривается еще больше, чем во время возникновения этой книги. Утверждают, что фашизма не было вообще, во всяком случае вне Италии. Какие же аргументы выдвигаются против применения общего понятия фашизма?

В первую очередь это политические аргументы. Указанная направленность отчетливо видна в высказывании американского историка Генри Эшби Тернера, который в 1972 году выразил опасение, что «нашу систему вряд ли можно защитить», если соответствует действительности «широко распространенная точка зрения, что фашизм есть продукт современного капитализма»[210]. Впрочем, Тернер не оспаривает в принципе общее понятие фашизма, а выступает лишь против основной аксиомы марксистских теоретиков, по которой фашизм возник исключительно в капиталистических обществах и никоим образом не случайно, а с целью установить, по заданию или в союзе с определенными капиталистическими «элементами», «открытую террористическую диктатуру». Еще более радикально и решительно выступил против использования общего понятия фашизма немецкий политолог Карл Дитрих Брахер в ряде своих публикаций[211]. Брахер хотел бы вообще видеть в понятии фашизма лишь «продукт» происходившего в это время на Западе «ренессанса марксизма», прямо угрожавшего парламентской демократии и свободе. Для боннского коллеги Брахера Ганса Гельмута Кнеттера фашизм не что иное, как «недопустимо обобщенное обозначение, применяемое крайними левыми во внутриполитической борьбе»[212].

Политически мотивированная критика общего понятия фашизма особенно обострилась в воссоединенной Германии. Наряду с политиками некоторые политологи и даже историки утверждают, что фашизм и особенно антифашизм[213] – «коммунистические лозунги», заимствованные из языка пропаганды ГДР, а также из словесного арсенала «левых экстремистов», стремящихся не только дискредитировать своих политических противников «пугалом фашизма»[214], но и подорвать капиталистическую экономическую систему и основы парламентского строя.

Эта политически мотивированная лингвистическая критика выражается столь же политически направленной языковой установкой, проявляющей уже почти оруэлловские черты. В нынешней Германии предпочитают не употреблять слово «фашизм», а говорить о «национал-социализме», «третьем рейхе» или просто о «Гитлере», если имеется в виду прошлый немецкий фашизм; а если речь идет о современных фашистских движениях в Германии и за ее пределами, их называют «праворадикальными», «правоэкстремистскими» или просто «экстремистскими». Но такие стражи политической корректности немецкого языка не замечают, что этим они себя изолируют от окружающего мира, поскольку в соседних с Германией западных и восточных странах понятие «фашизм» находится в общем употреблении: им по-прежнему пользуются и в научном, и в повседневном языке.

Немецкие, а также некоторые другие историки и политологи, критикуя общее понятие «фашизм», защищают вместе с тем понятие «тоталитаризм» и, сверх того, требуют заменить прокоммунистически окрашенный термин «антифашизм» так называемым «основным антитоталитарным консенсусом»[215]. И в этом случае определяющую роль играют, несомненно, политические мотивы. Это проявляется в двух отношениях. Политически мотивируется уже далеко идущее отождествление фашизма и коммунизма, вследствие чего понятие тоталитаризма часто принимает преимущественно антикоммунистический характер. К этому прибавляется идеализация парламентской демократии, которая ограждается от любой критики; она превращается в неоспоримую позитивную противоположность отрицательному «тоталитаризму» или «экстремизму» коммунистического или фашистского толка.

К тому же термины «тоталитаризм» и еще больше «экстремизм» наводят на мысль, что демократии угрожают лишь крайние левые и правые партии политического спектра. Такая политологическая «модель полукруга», идущая от известного размещения мест полукругом в некоторых парламентах, имеет два слабых места. Прежде всего, демократии угрожают, конечно, не одни только крайние антидемократические партии левой и правой ориентации. Опасность может исходить также сверху или из середины общества, как это показывает крушение Веймарской республики, которая была разрушена сверху и из середины еще до прихода Гитлера к власти. Другая, вероятно, намеренно допускаемая слабость «модели полукруга» – ее неопределенность. В самом деле, границы «экстремальных зон» этого полукруга весьма существенным образом зависят от политической воли наблюдателя, который решает, какие партии надо считать еще демократическими, а какие уже «левоэкстремистскими» и «правоэкстремистскими»[216].

Поэтому нельзя ограничиться такой политически мотивированной критикой понятий экстремизма и тоталитаризма, хотя и несущих политическую окраску. «Тоталитаризм», подобно «фашизму», имеет двойственный характер. Он был и остается не только термином научной теории, но и политическим лозунгом. Но теория может быть оправдана лишь сравнением с опытом, а в этом отношении смешение понятий фашизма и тоталитаризма обнаруживает свои слабости. Так, все теоретики тоталитаризма недооценивают значение расизма в фашистской идеологии. Отождествляя фашистскую идеологию с марксистской, они упускают из виду, что при фашистских и коммунистических режимах террор был направлен против различных групп населения – фашистское расовое убийство отличается от большевистского классового убийства. Это важнейший критический довод.

Кроме того, наиболее известная модель тоталитаризма, принадлежащая Карлу Иоахиму Фридриху и Збигневу Бжезинскому, носит упрощенно типизированный и статический характер[217]. В ней словно не принимается во внимание, что и тоталитарные режимы могут меняться (что несомненно происходило в коммунистических государствах после XX съезда КПСС в 1956 году). Не переоценивая масштабов так называемой «десталинизации» общества, надо признать, что Советский Союз все же начал проводить под руководством М. Горбачева политику реформ, хотя и малоуспешную внутри страны, но сделавшую возможным мирное устранение восточноевропейских сателлитных режимов. Фашистские государства не в состоянии представить ничего даже отдаленно напоминающего такое развитие событий. Либерализация не свойственна фашистским режимам, напротив, они принимают все более экстремистский характер. Прежде всего это относится к «радикально фашистской» Германии, которая вела «тотальную войну» с единственно возможным исходом – «тотальным поражением». Никогда не могло быть немецкой политики разрядки и «немецкого Горбачева».

Упрощенно типизированная модель тоталитарного государства Фридриха и Вжезинского страдает и другими недостатками. Например, не могло быть и речи о том, чтобы в фашистской Германии существовала «командная экономика», сравнимая с советской; в фашистских государствах, в отличие от коммунистических, экономика не стала государственной. Неверным оказался и тезис, по которому во главе тоталитарных и монолитно замкнутых однопартийных режимов стоит всемогущий «вождь». «Третий рейх» имел скорее некоторый поликратическии характер[218]. Есть также определенные признаки, что и власть Сталина не была безгранична.

Мы не будем здесь подробнее касаться прочих теорий тоталитаризма, предложенных Ганной Арендт, Эрвином Фаулем, Якобом Тальмоном, Эриком Фегелином и другими, поскольку они не были приняты ни в исследованиях коммунизма, ни в исследованиях фашизма и национал-социализма. Заметим только, что классические теории тоталитаризма оказались не в состоянии объяснить историческую действительность, а потому никоим образом не превосходят теорий фашизма.

Приведем последний аргумент. Правомерность общего понятия фашизма, как мы подробнее рассмотрим ниже, оспаривается, главным образом, на том основании, что различия между фашистскими движениями существеннее их сходства. Если бы это утверждение было справедливо (а в действительности это не так!), то оно еще в большей степени относилось бы к общему понятию тоталитаризма. В самом деле, различия между коммунистическими и фашистскими партиями или режимами много существеннее, чем между фашистскими.

Обратимся еще к одному возражению против правомерности общего понятия фашизма, тоже несомненно политически мотивированному и тоже заслуживающему серьезного внимания. Оно связано с опасением, что включение «третьего рейха» в группу фашистских режимов приведет к релятивизму в восприятии и оценке беспримерных преступлений немецкого фашизма – или, если принять провокационный тезис Даниэля Гольдгагена[219], преступлений «немцев»,поскольку холокост не сравним ни с каким преступлением[220]. По этому вопросу возникли разногласия, получившие название «спор историков»[221].

«Спор историков» был вызван провокационным вопросом немецкого историка Эрнста Нольте: «Не осуществили ли национал-социалисты, не осуществил ли Гитлер свое „азиатское“ деяние лишь потому, что они и им подобные считали себя потенциальными или подлинными жертвами некоего „азиатского“ деяния? Не предшествовал ли Освенциму Архипелаг Гулаг?»[222]. Этим тезисом, развитым им позже в объемистом томе о «европейской гражданской войне между национал-социализмом и большевизмом»[223], Нольте отмежевался от защищаемой прежде общей концепции фашизма, чтобы сделать более радикальной доктрину тоталитаризма. Коммунизм и фашизм (соответственно, национал-социализм) были для него равны или, по крайней мере, сравнимы. Нольте рассматривал коммунизм (соответственно, большевизм) как предпосылку фашизма, который лишь защищался от более раннего и намного более агрессивного большевизма. При этом совершенные фашизмом преступления обретали в определенном смысле превентивный характер.

В «споре историков» утверждение Нольте о причинной связи между ранним коммунистическим классовым убийством и поздним расовым убийством национал-социалистов вызвало резкие и бескомпромиссные возражения ряда немецких и иностранных историков и публицистов. Как они полагали, такое утверждение вело к недопустимому сравнительному упрощению беспрецедентных преступлений холокоста. Некоторые критики Нольте даже считали, что уничтожение национал-социалистами евреев было преступлением не только единственным в своем роде, но и в конечном счете необъяснимым[224], стоящим на «грани понимания»[225].

Но это не было последним словом в споре. После совершенно неожиданного краха коммунизма в Европе произошло столь же неожиданное возрождение теории тоталитаризма, причем общая допустимость сравнения коммунизма и национал-социализма теперь уже почти не оспаривается. При этом мирятся с тем, что «каждое структурное сравнение […] неизбежно приводит также к релятивизму в восприятии ценностей культуры», как откровенно признает один из сторонников подобных умозрительных сопоставлений[226]. Это делается вполне сознательно и с политической целью. С немецкой точки зрения, такие сравнения преступлений немцев с преступлениями «других» могут и должны привести к релятивизму в отношении их собственной вины. Именно это пытались делать в историко-политических дебатах о Гольдгагене[227], о «Черной книге коммунизма»[228] и о речи писателя Мартина Вальзера[229]. Но мы не можем и не должны далее углубляться в этот вопрос, поскольку указанные дебаты лишь косвенным образом связаны с проблемой общего понятия фашизма.

Косвенным образом, потому что от тезиса о беспрецедентности холокоста, столь единодушно и решительно выдвинутого в ответ на утверждения Нольте еще во время «спора историков», теперь отказываются, пусть еще и не открыто, но уже обходя его молчанием. Впрочем, было бы нечестно упрекать сторонников общего понятия фашизма в их релятивистском подходе к холокосту, если они действительно не признают его особый характер. К тому же исключительность холокоста отрицается далеко не всеми исследователями и теоретиками фашизма – по большому счету любое историческое событие исключительно. Собственно, это делали только некоторые марксисты-догматики, пытавшиеся объяснить сущность фашизма почти исключительно ссылкой на его прокапиталистическую функцию; при этом они недопустимо недооценивали роль антисемитской и расистской идеологии. Но эти марксисты, не придававшие должного значения холокосту по идеологическим, а также по политическим (точнее – антисемитским) мотивам, в настоящее время играют совсем незначительную роль[230].

Напротив, исследователи и теоретики фашизма, как правило, совсем не склонны к релятивизму в отношении холокоста, и им незачем это делать. Во всяком случае, это справедливо, когда они должным образом учитывают программное значение фашистской идеологии и, в частности, ее расистской составляющей. При этом расизм никоим образом не тождественен антисемитизму и не сводится к нему[231].

Под расизмом обычно понимаются теории и представления, исходящие из врожденной неравноценности различных человеческих рас; но, по мнению современных антропологов, рас вообще не существует, поскольку все люди столь различны и в то же время столь одинаковы, что деление людей на расы неправомерно. Наряду с этим антропологическим расизмом есть еще биологический, или социальный, расизм, предполагающий генетически обусловленную неравноценность людей и требующий на этом основании препятствовать размножению всех «наследственно больных» и «асоциальных» или просто убивать их, создавая в то же время для всех «здоровых» и «дееспособных» наилучшие условия воспроизводства. Однако вопрос о роли биологического и антропологического расизма не исчерпывает всей его сущности. Речь идет об идеологии программного характера. Объявленные расистами планы перевоспитания или уничтожения рас были не только средством для достижения империалистической цели; они были также расистской самоцелью[232].

Это видно в особенности из расовой политики немецкого «радикально фашистского» государства[233]. Немецкие фашисты хотели с помощью, как они выражались, «очистки народного тела» от всех «расово чуждых», «наследственно больных» и «асоциальных элементов» создать этнически и социально однородное, здоровое и дееспособное «народное сообщество», то есть «расу господ», превосходящую все другие народы и расы и тем самым имеющую право устроить новый мировой порядок по иерархическим и расистским критериям. Это имели в виду фашистские идеологи, когда провозглашали будущий «тысячелетний рейх». Жертвами этого «радикально фашистского» немецкого «расового государства» стали, наряду с «асоциальными» и «наследственно больными», прежде всего евреи, а также цыгане и славянские народы, также рассматривавшиеся как «неполноценные».

Это никак не связано с релятивизмом по отношению к холокосту. Напротив, холокост, под которым в Германии понимают (в отличие от Америки) только убийство евреев, приобретает теперь более емкое значение как часть более массового и более ужасного расового убийства. Оно было в значительной степени осуществлено «радикально фашистским» немецким «расовым государством».

Это, впрочем, не означает, что другие фашистские режимы не имели планов «окончательного решения» расовой проблемы и не проводили соответствующей политики. Расистские требования можно найти в идеологии и программах всех фашистских партий. И все фашистские режимы провели в жизнь хотя бы некоторые из них. В особенности это касается государства хорватских усташей, проводившего истребительный поход с расовой мотивировкой против евреев, цыган, сербов и боснийских мусульман. Итальянский «нормальный фашизм» тоже проводил расовую политику в самой Италии, а в особенности в захваченных странах – Ливии и Абиссинии[234]. Прежде всего это коснулось лиц, принадлежавших к славянским меньшинствам, затем так называемых колониальных народов[235], а также итальянских евреев[236] и часто все еще упускаемых из виду цыган[237].

Теперь мы переходим к научным аргументам, выдвинутым против применения общего понятия фашизма. Были ли, в самом деле, различия фашистских движений существеннее их сходства? На этот вопрос можно ответить, лишь применяя сравнительный метод[238]. Но подобных исследований по-прежнему недостаточно[239]. Критика, развитая в 70-е – в начале 80-х годов Гильбертом Аллардайсом[240], Берндом Мартином[241] и Ренцо де Феличе[242], была необоснованной. И все же, по крайней мере, в Германии она достигла своей цели, так как сравнительные исследования фашизма остановились перед «кучей развалин»[243].

Но за пределами Германии дело обстояло иначе. В то время как француз Пьер Экоберри[244] и израильтянин Зеев Штернгель[245], пользуясь общим понятием фашизма, отказываются от подробных сравнений, итальянские историки, такие, как Лучано Казачи[246], Энцо Колотти[247], Густаво Корни[248], Анджело дель Бока[249] и другие, указали общие черты итальянского и немецкого фашизма, а также некоторых других фашистских движений, которые все еще решительно отрицал умерший перед этим Ренцо де Феличе. Подобные сравнения немецкого и итальянского фашизма были проведены также некоторыми английскими и немецкими историками[250]. Напротив, историки, занимавшиеся спорным вопросом, следует ли считать франкистский режим фашистским, как правило (за исключением Стенли Пейна[251]), отказывались сравнивать его с другими фашистскими движениями[252]. Впрочем, в некоторых работах, посвященных истории отдельных фашистских движений, можно найти замечания сравнительного характера[253]. Это справедливо и в отношении ряда общих исследований истории фашизма, старых и новых[254]. Совершенно неудовлетворителен обзор польского историка Ежи В. Борейши, посвященный «фашистским системам в Европе» и ориентированный исключительно на факты; автор всячески избегает спорного вопроса о допустимости применения общего понятия фашизма и одновременно пользуется взаимно исключающими друг друга понятиями «фашизм» и «тоталитаризм»[255]. Наилучшие и важнейшие из новых исследований о фашизме в сравнительной перспективе принадлежат англоязычным авторам.

Из них следует упомянуть, например, американца А. Джеймса Грегора[256], трактующего, впрочем, понятие фашизма столь широко, что оно распространяется и на коммунистические диктатуры в странах «третьего мира»; а это вынуждает автора исключить из категории фашизма как раз немецкий «радикальный фашизм».

Иначе поступили Стенли Пейн[257], а также англичане Роджер Итуэлл[258], Роджер Гриффин[259] и Уолтер Лакер[260]. Они положили в основу своих сравнительных исследований некоторый «идеальный» тип фашизма. При этом «фашистскими» считаются не те движения и режимы, которые обнаруживают отчетливое сходство с итальянским фашизмом, определяющим стиль и, следовательно, реальный тип фашизма, а такие, идеология и внешний образ которых удовлетворяют условиям так называемого «фашистского минимума»[261]. Особенно важной становится здесь идеология фашизма, определяющая его сущность. Роджер Гриффин, сводя фашистскую идеологию к ее националистической составляющей, рассматривает идеологию как системообразующий элемент, являющийся «палин-генетической (т. е. направленной на „национальное возрождение“) формой популистского ультранационализма»[262].

Но как бы ни был важен национализм в идеологии фашизма, еще более важным является расизм, который никоим образом не сводится к национализму. Не следует также забывать и недооценивать такие элементы фашистской идеологии, как антидемократизм и особенно антисоциализм (соответственно, антибольшевизм и антикоммунизм). Вызывает сомнение и сама попытка объяснить сущность и функцию фашизма исключительно его идеологией (как это, впрочем, сделал уже Эрнст Нольте). Наконец, проблематично определение «идеального» типа фашизма, имеющего, подобно уже упомянутым «идеально-типическим» теориям тоталитаризма, статический характер, вследствие чего не поддаются учету разновидности и различия отдельных фашистских движений на их разнообразных стадиях развития, начиная с сектантских групп до массовых партий и стоящего у власти фашизма.

Поэтому я по-прежнему считаю, что надо исходить из реального типа итальянского фашизма и сначала «написать его историю»[263], а затем уже, с помощью сравнения, выяснить, какие движения и режимы совпадают «во всех важных элементах» с задающим имя и стиль итальянским «нормальным» фашизмом[264]. Так я поступал в этой книге, и читатель может судить, успешен ли такой подход. Во всяком случае, он заслуживает обсуждения, и потому, как я полагаю, эта книга не устарела, хотя после ее выхода и появились важные работы по истории отдельных фашистских движений[265]. Это относится и к истории фашизма в Италии[266] и Германии[267], и к движениям и режимам, рассматриваемым как фашистские – в Австрии[268], Венгрии[269], Румынии[270], Хорватии[271], Испании[272], Франции[273], Англии[274], Финляндии[275], Бельгии[276], Голландии[277], Дании[278], Швеции[279], Швейцарии[280], Норвегии[281], Словакии[282], Польше[283] и Португалии[284].

Особенно нуждается в дополнениях последняя глава книги – о неофашистских движениях и режимах. Хотя демократии Западной Европы и в дальнейшем оказались намного прочнее, чем в межвоенное время, здесь все еще существуют и вновь возникают партии, которые следует рассматривать как «неофашистские» или «право-экстремистские»[285].

В Германии наряду с Национал-демократической партией Германии (НДПГ) существуют так называемые «республиканцы», сумевшие в конце 80-х годов добиться успеха на выборах в ряде федеральных земель, и «Немецкий народный союз» (ННС) миллионера и издателя праворадикальной литературы Гергарда Фрея, сумевший в конце 90-х годов удивительным образом войти в некоторые ландтаги[287]. Но до сих пор этим «фашистским» и «правоэкстремистским» партиям еще не удалось проникнуть в бундестаг.

Иначе обстояло дело во Франции, где «Национальный фронт» (НФ), основанный в 1972 году бывшим пужадистом Жаном-Мари ле Пеном, сумел несколько раз получить свыше 10 процентов поданных голосов и войти в Национальное собрание страны. И хотя после этого «Национальный фронт» ослабел вследствие раскола, он все еще сохраняет политическое влияние. В Италии в 1993 году некоторые «неофашистские» и «правоэкстремистские» партии, объединившись в избирательный блок, пришли даже на короткое время к власти. Этот блок был вначале образован «Итальянским социальным движением» (MSJ) Джанфранко Фини, внешне реформированным и переименованным в «Национальный альянс» («Alleanza Nazionale»). К нему присоединились созданная телевизионным магнатом Сильвио Берлускони «Итальянская сила» («Forza Italia») и «Ломбардская лига» («Lega Lombarda») Умберто Босси, выступавшая за отделение Ломбардии от остальной Италии. Схожую сепаратистскую цель преследовал в Бельгии «Фламандский блок» («Vlaams Blok»), который некоторыми наблюдателями характеризуется как «неофашистский» и который все еще представлен в бельгийском парламенте. Подобные партии существуют даже в столь устойчивых на вид демократиях, как Швейцария, Норвегия и Дания, и в скором будущем вполне могут стать правящими.

Когда же это случилось в феврале 2000 года в Австрии, где Свободная партия Австрии («Freiheitliche Partei Osterreichs», FPO) Йерга Гайдера смогла образовать коалицию с консервативной Австрийской народной партией («Osterreische Volkspartei», OVP), многие наблюдатели, особенно иностранные, опасались, что история повторяется. Но дело не зашло так далеко, во всяком случае, до сих пор. Гайдер – не новый Гитлер. Впрочем, это не дает оснований называть его партию и другие ей подобные всего лишь «правоэкс-тремистскими» или, пользуясь новомодным словом, «правопопули-стскими», тем самым придавая им, вольно или невольно, безобидный вид. Аргументы, выдвигаемые против применения в этих случаях понятия «фашизм» или «неофашизм», неубедительны. Это касается и замещающих терминов «правоэкстремистские» или «правопопулистские», идущих от уже подвергнутой критике «модели полукруга»[286]. Кроме того, нельзя ограничиваться наблюдением за этими партиями, необходимо с ними бороться, поскольку в различных странах Западной Европы существуют менее крупные, но более ориентированные на насилие организации, не скрывающие своего восхищения прошлым фашизмом и оправдывающие почти все его преступления. Прямое или косвенное отрицание совершенных фашистами злодеяний, и в частности холокоста, превратилось даже в новую составляющую идеологии современного фашизма.

Это относится не только к упомянутым малым группировкам и партиям, но также к средствам массовой информации и псевдонаучным учреждениям, утвердившимся в ряде стран и тесно взаимодействующим через национальные границы (так, можно с полным правом говорить об «Интернационале противников холокоста»[287]). Наряду с представляющими эти организации «ревизионистами» в разных странах есть и так называемые «новые правые», составляющие в некотором смысле связующее звено между консерваторами и неофашистами[288]. Речь идет об интеллектуалах, участвующих в работе неформальных дискуссионных клубов или группирующихся вокруг некоторых журналов. Они сотрудничают и с упомянутыми неофашистскими партиями, и с учреждениями «ревизионистов».

Более того, в Англии, Швеции и особенно в Германии в последние годы возникли неофашистские объединения подростков и молодых людей, выделяющихся уже своей прической и особой, напоминающей мундир формой; снабженные бейсбольными битами или другим оружием, они охотятся на иностранцев и других людей «странного» вида. В некоторых местах восточной Германии им уже удалось устроить так называемые «национально освобожденные зоны», куда «иностранцы», «нежелательные элементы» и «левые» могут войти лишь с риском для здоровья и жизни[289]. Это фатальным образом напоминает 20-30-е годы, когда бандам штурмовиков удалось оккупировать некоторые города и городские районы, устраивая там свои демонстрации и изгоняя оттуда своих политических противников. Особенно тревожит опять-таки напоминающий прошлое факт: полиции и другим силам правопорядка до сих пор не удается справиться с безобразиями в этих «национально освобожденных зонах». Каждую неделю газеты сообщают о насильственных выходках и нападениях на «иностранцев» с явно расистской мотивировкой.

Возникает подозрение, что среди тех, кто обязан бороться с этими неофашистскими призраками, есть люди, вовсе этого не желающие, потому что они, как и многие представители так называемого «молчаливого большинства», также разделяют расистскую и неофашистскую ориентацию. В пользу этого предположения говорят данные исследователей электората в современной Германии, полагающих, что «неофашистские» и «правоэкстремистские» установки характерны по меньшей мере для 13 процентов населения[290]. Реалистичность этой оценки подтверждается следующими цифрами: более 20% современных немцев настроены антисемитски, свыше 40% – «враждебно к чужим» и свыше 60% (точнее, от 64 до 68 процентов) – антицыгански[291]. Таким образом, речь идет не только о партиях на «правом фланге» общества. Более всего вызывают беспокойство установки населения. Все это вместе составляет настоящую опасность.

Ситуация в самом деле напоминает межвоенное время, названное такими историками, как Эрнст Нольте, «эпохой фашизма». Возможно, эта эпоха закончилась после падения фашистских режимов в Германии и Италии; но не исчез сам фашизм. В некоторых странах, прежде всего в Испании и Португалии, институциализированный фашизм пережил эпохальный 1945 год, и вместе с ним его пережило немало фашистов. Многие из них остались верны своему нацистскому прошлому и прививали свою идеологию подрастающему поколению. «Биологического» решения проблемы фашизма не получилось. На смену старым фашистам пришли новые, а сам фашизм не стал достоянием истории.

Более того, опасность фашизма пришла и в бывшие коммунистические страны Восточной Европы, причем некоторые наблюдатели оценивают эту опасность как более серьезную, чем в Западной Европе. Конечно, здесь также играют роль некоторые политические стереотипы и предрассудки. Люди, все еще скованные представлениями тоталитарных теорий, пишут теперь о фашистской опасности вместо прежней коммунистической. Сюда же добавляются и расхожие стереотипы вроде представления о русских и других славянах как об «отсталых», «грубых» и «деспотичных»[292]. Однако существуют серьезные основания считать такие партии, как ЛДПР В. Жириновского, «неофашистскими»[293]. И не только партии. Такие режимы, как режим А. Лукашенко в Белоруссии, С. Милошевича в Сербии и недавно умершего в Хорватии Ф. Туджмана, некоторые историки и политологи считают «фашистскими» и «неофашистскими».

В любом случае Восточную Европу нельзя исключить из будущих исследований фашизма по нескольким причинам. Прежде всего, в Восточной Европе были фашистские движения и режимы. Они были все устранены в 1945 году и заменены коммунистическими. Но, по-видимому, все это время сохранялась определенная преемственность в складе ума и даже в складе личности. Кроме того, «восточный блок» никогда не был полностью отделен от остальной Европы и в положительном, и в отрицательном смысле. Все это надо принимать во внимание, чтобы объяснить возникновение после крушения коммунизма в Восточной Европе неофашистских движений, а возможно, и режимов. Их предыстория уходит, конечно, не только в коммунистическое время, но и далеко в предшествующую эпоху.

Фашизм был и остается международным злом, и бороться с ним надо всем миром. Для этого особенно необходимо тесное международное сотрудничество и объединяющие исследования явлений фашизма в отдельных странах. Я надеюсь, что предлагаемая книга будет стимулировать этот процесс.









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.