Онлайн библиотека PLAM.RU


  • ВВЕДЕНИЕ
  • Глава первая ПРОСВЕЩЕНИЕ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
  • § 1. ПОЛИТИКА ПРАВИТЕЛЬСТВА В ОБЛАСТИ ПРОСВЕЩЕНИЯ
  • § 2. НИЗШИЕ И СРЕДНИЕ УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ РОССИИ
  • § 3. РОССИЙСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
  • § 4. ЖЕНСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
  • § 5. ЧАСТНЫЕ ПАНСИОНЫ
  • § 6. ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНИЕ
  • § 7. ЗАКРЫТЫЕ УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ ДЛЯ ДВОРЯНСКИХ ЮНОШЕЙ. КАДЕТСКИЕ КОРПУСА. ПАЖЕСКИЙ КОРПУС. ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ ЛИЦЕЙ
  • Глава вторая КНИЖНОЕ ДЕЛО В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
  • § 1. ИЗДАТЕЛЬСТВО И КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ В РОССИИ
  • § 2. ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ РОССИИ
  • § 3. БИБЛИОТЕКИ
  • Глава третья РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
  • § 1. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
  • § 2. СЕНТИМЕНТАЛИЗМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
  • § 3. СПОРЫ О ЯЗЫКЕ
  • § 4. ВОЙНА 1812 ГОДА И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
  • § 5. РОМАНТИЗМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 1810–1820 ГОДОВ
  • § 6. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ 1815–1825 ГОДОВ
  • § 7. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ ВО ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА
  • § 8. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА
  • § 9. ЛИТЕРАТУРНЫЕ САЛОНЫ
  • § 10. РАЗВИТИЕ РЕАЛИСТИЧЕСКОГО НАПРАВЛЕНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
  • § 11. ОБРАЗОВАНИЕ «НАТУРАЛЬНОЙ ШКОЛЫ» В 40-х ГОДАХ XIX ВЕКА
  • Глава четвертая РУССКОЕ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
  • § 1. РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА
  • § 2. КЛАССИЦИЗМ И «АКАДЕМИЗМ» В РУССКОЙ ЖИВОПИСИ
  • § 3. СЕНТИМЕНТАЛИЗМ В РУССКОЙ ЖИВОПИСИ
  • § 4. РОМАНТИЗМ. ТВОРЧЕСТВО К. БРЮЛЛОВА И О. КИПРЕНСКОГО
  • § 5. ЗАРОЖДЕНИЕ РЕАЛИЗМА В РУССКОЙ ЖИВОПИСИ
  • Глава пятая РУССКИЙ ТЕАТР В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
  • § 1. КРЕПОСТНЫЕ ТЕАТРЫ
  • § 2. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ТЕАТРЫ
  • § 3. СЦЕНИЧЕСКИЙ КЛАССИЦИЗМ
  • § 4. СЕНТИМЕНТАЛИЗМ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ
  • § 5. РОМАНТИЗМ В РУССКОМ ТЕАТРАЛЬНОМ ИСКУССТВЕ
  • § 6. ЗАРОЖДЕНИЕ РЕАЛИЗМА В СЦЕНИЧЕСКОМ ИСКУССТВЕ
  • Часть первая

    ИСТОРИЯ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

    ВВЕДЕНИЕ

    Русская культура первой половины XIX века складывалась в особых условиях, которые определили ее характер и специфику.

    Одним из наиболее существенных факторов, влиявших на формирование культурной жизни, являлась социальная структура феодального общества. Российская империя на протяжении своего существования вплоть до 1917 года была сословным государством. В первой половине XIX века не только законодательство, государственная структура, но и положение каждого подданного в обществе определялось сословными принципами. Дворянство, будучи первым сословием в социальной иерархии, обладало исключительными правами и привилегиями, закрепленными «Жалованной грамотой». Важнейшим было исключительное право владеть «населенными землями», то есть землей с крепостными крестьянами. Торжественно утверждены были также права дворян на освобождение от обязательной службы и от личных податей, от постоя в помещичьей усадьбе, от телесного наказания, которое «да не коснется благородного». Грамота дозволяла дворянам заводить фабрики, предоставляла ряд привилегий экономического характера — по откупам, подрядам, поставкам. Тогда же была создана корпоративная организация дворянства — выборные дворянские уездные и губернские собрания с предводителями дворянства и чиновниками.

    Естественно, что благодаря этим преимуществам дворянство к началу XIX века было наиболее грамотным, образованным и культурным сословием в России. Однако несмотря на привилегированность своего положения в первой половине XIX века дворянство не было однородным ни по происхождению, ни по имущественному положению, ни по культурным потребностям. «Дворянство — не замкнутая каста, — писал Герцен, — напротив, непрерывно вбирая в себя все, что покидает демократическую почву, оно обновляется благодаря своей основе. Солдат, получивший офицерский чин, становится потомственным дворянином. Приказный, писарь, прослуживший несколько лет, становится личным дворянином, если его повысят в чине, он приобретает потомственное дворянство. Сын крестьянина, освобожденный общиной или помещиком после окончания гимназии, делается дворянином».

    Наряду с земельными магнатами, обладавшими тысячами крепостных, огромными поместьями с великолепными дворцами, уникальными собраниями произведений искусства и библиотеками, многочисленное бедное дворянство — потомки солдат, выслужившихся до офицерского чина, чиновников или священнослужителей, не имеющие ни земли, ни крепостных, — влачили жалкое существование, часто на грани нищеты. Экономическое состояние определяло и разницу в культурных запросах, уровне образованности. В большинстве случаев неимущие дворяне, ограничившись скромным запасом знаний, полученных в каком-нибудь училище, стремились поступить на государственную службу, пополняя армию мелких чиновников.

    Большое различие в культурном отношении существовало и между столичной дворянской аристократией и провинциальными помещиками. В глухомани провинциальных «медвежьих углов» в помещичьей среде процветали еще невежество, самодурство, нередко и бесчеловечная жестокость. Крепостные гаремы и в первой половине XIX века не были исключительной редкостью, отсутствие интеллектуальных интересов было распространенным явлением. По мнению известного мемуариста Ф. Ф. Вигеля, таких людей интересовали «только карты, гончие, зайцы, водка, пироги, балалаечники, плясуны, цыганские песни — вот все их блаженство».

    Русская литература также запечатлела немало образов, демонстрирующих невежество поместного дворянства. Достаточно вспомнить хотя бы гоголевских героев — от прижимистого Собакевича и скопидомки Коробочки до скандалиста Ноздрева. Для таких помещиков чтение не было потребностью, из книг они держали «Календарь» или «Сонник», а перо брали в руки только в крайнем случае. Как писал современник: «Умственное образование провинциального дворянства стояло тогда (в начале XIX века — Н. Я.) на самой низкой ступени. Потому что большинство тогдашних взрослых и пожилых дворян не было обучено ничему, кроме русской грамоты, и то с грехом пополам, да четырем действиям арифметики».[2]

    Умственному невежеству нередко сопутствовали моральная тупость и безнравственность, что особенно ярко проявлялось опять-таки в среде провинциального дворянства. Так, например, «в числе послеобеденных развлечений не считалось предосудительным, возмутительным и гнусным кушать на балконе усадебного дома мороженое… и смотреть на то, как секут розгами самым постыдным образом лакея или горничную».[3]

    И в то же время наряду с невежеством, самодурством, распущенностью в дворянской среде распространялись идеи просветительства и гуманизма, интерес к науке и искусству. Добрейший, благородный В. А. Жуковский и будущий декабрист Д. И. Якушкин освободили своих крестьян задолго до 1861 года. Истории известны многочисленные дворянские проекты, предлагавшие ограничение или уничтожение крепостного права. В программных документах декабристских обществ содержались требования отмены крепостного права. Дворянин-помещик А. Н. Радищев героически поднял голос против «угнетения» крестьян.

    В армии нередки были офицеры, обладавшие широкой эрудицией.

    В среде поместного дворянства существовали истинные любители литературы и театра, собиравшие прекрасные библиотеки; образованные сельские хозяева, бывавшие за границей и применявшие европейские новшества в хозяйстве и в быту. Широкие круги главным образом поместного дворянства охватывала деятельность Вольного Экономического общества, распространявшего научные достижения и передовой сельскохозяйственный опыт. Среди родовитой дворянской знати наряду с сановниками и светскими щеголями были подлинные поборники науки, такие ученые-просветители как князь В. Ф. Одоевский, граф Н. П. Румянцев. Таким образом, в первой половине XIX века сопричастно культуре было далеко не все дворянство, а только, по выражению Н. Я. Эйдельмана, «тонкий слой образованной, мыслящей» его части. Но зато эти представители дворянского авангарда являлись не только пассивными потребителями, но и создателями культурных ценностей, это — «тот круг, которым основаны и великая русская литература, и русское просвещение, и русское освободительное движение… С ним связано все лучшее, что заложено в России в XVIII–XIX веков».[4]

    «Дворянскому авангарду» принадлежало создание и новых этических принципов. Идейно-политическое содержание их мировоззрения породило особые черты характера, особый тип поведения. «Декабристы проявили значительную творческую энергию в создании особого типа русского человека, по своему поведению резко отличающегося от того, что знала вся предшествующая история… Именно эта сторона их деятельности оставила наиболее глубокий след в русской культуре. Специфическое, весьма необычное в дворянском кругу поведение значительной группы молодых людей, находившихся по своим талантам, характеру, происхождению, своим личным и семейным связям, служебным перспективам в центре общественного внимания, оказало воздействие на целое поколение русских людей».[5]

    Нравственные начала передовых политических и художественных принципов стали неотъемлемой чертой прогрессивной русской культуры.

    «Дворянский» период русской культуры фактически заканчивается к 40–50-м годам XIX века, когда в общественное движение, просвещение, науку, литературу и искусство приходят представители иной социальной группы — разночинцы. В большинстве своем — это неимущие интеллигенты, люди, получившие образование на собственные трудовые гроши, ютившиеся по углам и дешевым квартирам, часто находившиеся на грани нищеты, но самоотверженно преданные своему призванию. Такими разночинцами по духу и жизненному опыту были дворяне по рождению Н. А. Некрасов и Ф. М. Достоевский, сын военного фельдшера В. Г. Белинский, художник П. А. Федотов, стремившийся языком искусства вскрыть общественные пороки своего времени, обличать «гибельное право» одних людей порабощать других и утверждавших демократическую идею общего равенства — «единственно одни достоинства должны давать право на почести и славу» (В. Г. Белинский). Для их мировоззрения и художественного творчества характерны стремление «познать достоверность», критический анализ окружающего, трезвый, а подчас суровый реализм. Это люди иной эпохи, они чувствовали и рассуждали иначе, чем их предшественники — дворянские интеллигенты. Но оба поколения мыслящих русских людей объединял высокий потенциал духовной жизни — патриотизм, страстность идейных исканий, гуманизм, составившие идейную и нравственную основу русской культуры XIX века.

    В одном из последних и наиболее значительных исследований по истории русской культуры содержится такое определение культурного процесса: «Если рассматривать историю человечества последних трех столетий, то, обобщенно говоря, развитие культуры происходит по двум путям. Один из них можно назвать дорогой к интеллигентности, разумея „интеллигенцию“ в русском смысле, то есть в том понимании, какое сложилось относительно этого термина в России в XIX веке. Главным признаком интеллигентности следует считать, во-первых, преобладание духовных интересов над материальными… во-вторых, уважительное отношение к „другому“, „чужому“, отношение, переходящее в служение людям… Второй путь по нашей схеме — путь к мещанству, это — антиномия интеллигенции. Материальные интересы превышают духовные».[6]

    Рассказ об этой «дороге к интеллигентности» собственно и составляет смысл этой книги.

    И еще одно соображение.

    При характеристике культурного процесса первой половины XIX века нельзя упускать из вида и то обстоятельство, что на пути его существовало множество препятствий, причем одним из наиболее ощутимых был правительственный гнет. Историк русской культуры Ю. М. Лотман писал: «История России страшна последовательным физическим уничтожением и психологическим унижением духовных, творческих, благородных, нравственных личностей: репрессии Екатерины II против вольнодумцев, разгром декабристского движения, последующие репрессии при Николае!».[7] Но помимо физического уничтожения и морального унижения существовали и «умственные плотины» — жестокие цензурные гонения и ограничения, которые бывали не менее тяжелы, чем физические расправы. Известный литературовед В. Э. Вацуро в одной из своих работ, посвященной как раз «умственным плотинам», которые правительство ставило на пути просвещения, писал: «На первый взгляд кажется, что среди литераторов… свирепствовала эпидемия недоделок, недосмотров, неувязок… Но это только на первый взгляд. На самом деле книги и журналы того времени несут на себе следы чужой воли. Незримая рука вычеркнула слово „самовластье“ из пушкинского стихотворения, и Пушкин поставил „непогода“, дабы читатель почувствовал, что на этом месте было другое слово, рифмующееся со „счастьем“… Безжалостно уродовали царские чиновники лучшие произведения русской литературы».[8]

    Глава первая

    ПРОСВЕЩЕНИЕ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

    § 1. ПОЛИТИКА ПРАВИТЕЛЬСТВА В ОБЛАСТИ ПРОСВЕЩЕНИЯ

    К началу XIX века в народном хозяйстве России все более явственно назревают коренные изменения. Они порождались развивающимися буржуазными отношениями в различных областях экономики — оживилась деятельность внутреннего рынка, росли и крепли международные торговые сношения, в промышленности все большее значение приобретала фабрика с вольнонаемными рабочими, постепенно вытеснявшая вотчинную и посессионную мануфактуры. Товарные отношения проникают в сельскохозяйственное производство, способствуя появлению специализированного земледелия, внедрению технических и агрономических новшеств, возникновению поместий, работающих на внутренний или внешний рынок. Растущие города, привлекая все новых рабочих, ремесленников, торговцев, увеличивали потребности внутреннего рынка.

    Развивающийся товарообмен между отдельными регионами страны требовал улучшения средств связи, транспорта, водных путей.

    В связи со всеми этими явлениями все острее становится потребность не только в образованных специалистах, но и просто в грамотных работниках, способных обслуживать более сложный процесс промышленного и сельскохозяйственного производства. В этой ситуации одним из важнейших условий поступательного развития страны становилось народное образование. В то же время, по данным 1797 года, процент грамотного сельского населения равнялся 2,7; городского — 9,2 %.[9]

    При этом следует учитывать, что основную массу населения России составляли крестьяне, и только 4 % всех россиян обитало в городах. Кроме того, критерий грамотности в начале XIX века был чрезвычайно низким. Грамотным считался человек, способный вместо креста обозначить свою подпись фамилией.

    Идеи просвещения еще во второй половине XVIII века привлекают внимание представителей передового дворянства. И. И. Бецким и Н. И. Новиковым высказываются мысли об образовании и воспитании «новых людей» и «полезных граждан». Просветительские идеи получают дальнейшее и более демократическое осмысление в сочинениях А. Н. Радищева, И. П. Пнина, А. Ф. Бестужева, В. В. Попугаева, на страницах «Санкт-Петербургского журнала», «Периодического издания Вольного общества любителей словесности, наук и художеств».

    * * *

    Первый год нового XIX столетия ознаменовался для России рядом событий, резко изменивших направление ее внутренней и внешней политики. 11 марта 1801 года скоропостижно скончался от «апоплексического удара», по словам правительственного сообщения, в действительности же в результате ударов, нанесенных ему заговорщиками, император Павел I. Однако государственный переворот, который возвел на родительский престол Александра I, не обеспечил ему прочной власти. Молодой монарх для укрепления своего положения вынужден был искать новые общественные силы, которые он мог бы противопоставить и деятелям павловского времени и сановной оппозиции екатерининских вельмож. Положение государственной власти осложнялось и недовольством армии, крестьянскими выступлениями, напряженной международной обстановкой. В этих условиях обращение к либеральному реформизму казалось спасительным средством, которое привлекло бы на сторону правительства значительные круги просвещенного дворянства.

    К подготовке целого ряда либеральных реформ были привлечены «молодые друзья» императора — князь А. Чарторижский, граф П. А. Строганов, граф В. П. Кочубей, Н. Н. Новосильцев — младшее поколение богатейших и знатнейших дворянских семей. В 1801 году они составили неофициальное совещание, так называемый Негласный комитет, который, как предполагалось, должен был изучить состояние государства и разработать ряд реформ по важнейшим вопросам экономической, социальной и культурной жизни. Наряду с крестьянским вопросом и реорганизацией государственного аппарата большое внимание Негласного комитета было уделено народному просвещению. Культурная отсталость России столь явно препятствовала поступательному развитию промышленности, торговли, финансов страны, что правительство вынуждено было подумать о создании новой системы народного просвещения. В связи с этим на заседаниях комитета были заслушаны проекты Лагарпа, Чарторижского, Новосильцева, Воронцова, а также Каразина и Мартынова.

    В августе 1802 года было создано министерство народного просвещения, первоочередной задачей которого стала подготовка и проведение полной реорганизации всех звеньев учебного процесса в России. Ранее подготовленные и обсуждаемые «Предварительные правила народного просвещения» были дополнены, утверждены царем и опубликованы в 1804 году в виде двух уставов — «Устава университетов Российской империи» и «Устава учебных заведений, подведомственных университетам».

    Согласно уставу 1804 года создавалась стройная и последовательная система административного управления всеми учебными заведениями. Народное образование в России делилось на четыре ступени: 1) приходские училища, 2) уездные училища, 3) гимназии, 4) университеты. Все эти ступени в учебном и административном плане были связаны между собой. Вся территория России была разделена на 6 учебных округов по числу существовавших и предполагавшихся к открытию университетов: Московский, Дерптский, Виленский, а также Петербургский, Казанский и Харьковский. Во главе каждого учебного округа стоял попечитель, осуществлявший в своем лице контроль министерства просвещения за всеми учебными заведениями данного округа. Попечителю непосредственно подчинялся и ректор университета.

    Профессора университета во главе с ректором призваны были курировать гимназии тех губернских городов, которые входили в округ, принимать участие в разработке учебных и методических вопросов, контролировать деятельность директоров и преподавателей гимназии.

    Аналогично этому директор гимназии отвечал за работу уездных училищ своей губернии, а смотритель уездных училищ — за деятельность приходских училищ уезда. Так возникала стройная система соподчинения учебных заведений от низших до высших, причем это соподчинение не ограничивалось чисто административной сферой. Устав 1804 года, определивший не только структуру учебных заведений, но и содержание и методы учебного процесса, устанавливал преемственность учебных программ всех ступеней низшей, средней и высшей школы того времени.

    Согласно уставу, начальным звеном школы становились приходские училища, которые были предназначены дать в течение одного года детям «низших слоев» религиозное воспитание и навыки чтения, письма и счета, подготовив их к поступлению в уездное училище.

    Следующей ступенью образования стали уездные училища с двухгодичным сроком обучения, создавались они в уездных и губернских городах и предназначались для детей ремесленников, мелких торговцев, зажиточных крестьян, дабы «сообщить детям свободных непривилегированных сословий необходимые познания, сообразные состоянию их и промышленности».[10] Учебный план уездных училищ был рассчитан на то, чтобы подготовить учеников к поступлению в гимназию.

    Гимназии должны были открываться в губернских городах. Курс обучения в них был четырехлетним. Целью обучения была подготовка детей дворян к государственной службе или поступлению в университет.

    Наконец, завершали систему обучения университеты. Согласно «Уставу университетов Российской империи» управление ими, разработка учебных планов и т. п. производилась выборными учеными советами во главе с ректором, профессора и деканы факультетов также выбирались ученым советом. Ректор университета выбирался с последующим утверждением.

    Университеты получали право создавать научные общества, библиотеки, заводить свои типографии и печатать научные труды.

    Таким образом, по уставу 1804 года они получали автономию.

    Реформа учебных заведений 1804 года безусловно отличалась рядом прогрессивных черт, отражала влияние идей русских просветителей XVIII века и передовой общественности начала XIX века. Значительным шагом вперед в области просвещения было установление преемственности различных ступеней низшей, средней и высшей школы, расширение учебных программ, утверждение более гуманной и прогрессивной методики преподавания и, главное, бесплатность обучения.

    Все это создавало видимость буржуазной реформы школы, доступности образования для всех сословий Российской империи. Однако видимость эта была обманчивой, и буржуазный характер проводимых мероприятий значительно ограничивался сохраняемыми феодальными чертами. Несмотря на формальную бессословность учебных заведений приходские училища были задуманы и осуществлены как низшие школы для народа. Показательно, что правительство устранилось от их содержания, возложив это в казенных деревнях на самих крестьян, в помещичьих — на «благоусмотрение» владельца. Передача дела народного образования в руки помещиков по существу сводила на нет организацию училищ для крепостных крестьян. Так же отрицательно был решен вопрос о приеме крепостных в гимназию, хотя в уставе о гимназиях значилось, что принимаются в них ученики всякого звания, обладающие знаниями в объеме уездного училища. Однако позднее последовало разъяснение министра просвещения — лица крепостного состояния могут быть допущены в гимназию лишь при условии предоставления им помещиками «вольной», другими словами, тогда, когда перейдут в другое сословие.

    Усиление сословных тенденций выразилось и в создании благородных (то есть предназначенных исключительно для детей дворян) пансионов. Часть из них была преобразована из воспитательных учреждений в самостоятельные учебные заведения, как, например, благородные пансионы при Московском и Петербургском университетах, другие были созданы подобно Царскосельскому лицею.[11]

    События, последовавшие за победоносным окончанием войны против Наполеона, вызвали изменения не только во внешней, но и во внутренней политике России. Реставрация реакционных монархических режимов в Западной Европе и создание Священного союза с одной стороны, с другой — страх перед нарождающимися антиправительственными настроениями в среде дворянства и растущими крестьянскими волнениями — все это обусловило реакционное направление правительственной политики. Новый правительственный курс ознаменовался усилением бюрократического произвола, совершенствованием органов политического сыска, созданием печально знаменитых военных поселений. Вместе с тем, растущие религиозно-мистические увлечения Александра I и его окружения выражаются в создании библейского общества, усилении цензурных преследований и, главным образом, в отношении правительства к делу народного просвещения.

    Усиление реакционного курса тяжело сказалось на положении русской школы.

    Первым признаком наступающей реакции было преобразование в 1817 году министерства народного просвещения в министерство духовных дел и народного просвещения. Во главе его был поставлен президент Российского библейского общества, бывший обер-прокурор Синода князь А. П. Голицын. Деятельность преобразованного министерства развивалась в полном соответствии с его названием. Одной из первоочередных задач министерства стала ревизия учебного процесса. На следующий же год начался пересмотр учебных планов. При этом было признано необходимым направить народное воспитание «к водворению в составе общества в России постоянного и спасительного согласия между верой, ведением и властию…».

    В 1819 году в связи с принятыми изменениями учебных планов во всех низших школах кроме уроков «закона Божия» были введены «Чтения из Священного писания». В низшей школе было запрещено преподавание естествознания. Сильнее всего пострадали учебные планы гимназии. Из гимназического курса исключались философские науки, начальные основания политэкономии, теория коммерции и технология. Особое опасение министерства вызывали университеты, которые признавались очагами революционной заразы. Искоренению ее должны были послужить решительные меры, предпринятые сначала в отношении Казанского университета и распространенные позднее на другие высшие учебные заведения — в Петербургском и Харьковском университетах, гимназии высших наук в Нежине и т. д. Ужесточившаяся политика в отношении просвещения, усиление цензурных репрессий, всевозрастающая полицейская слежка явственно обозначили реакционность правительственного курса.

    События 14 декабря 1825 года, завершившие первую четверть XIX века, наложили неизгладимый отпечаток на последующий период. Опасение революционной крамолы определило направление внутренней политики, вызвало принятие мер не только чисто полицейского характера, как создание III отделения и корпуса жандармов, но и мероприятий, направленных на упрочение самодержавной власти — централизация государственного управления, кодификация законов, — а также укрепление классовой опоры царизма — дворянства. Это стремление к консервации основ феодального государства наглядно проявилось и в деятельности комитета 6 декабря 1826 года, и в реформах просвещения. Уже весной 1826 года министерство просвещения получило указание кардинально пересмотреть всю систему народного образования. Этим занялся специально созданный комитет устройства учебных заведений, деятельность которого так определялась министром просвещения Шишковым: «все вредное в преподавании и воспитании остановить, искоренить и обратить к началам, основанным на чистоте веры, верности и долге государю и отечеству».

    Назначение нового министра просвещения С. С. Уварова знаменовало лишь укрепление реакционного курса. Воззрения Уварова были достаточно характерны для определенной части русского дворянства в первой половине XIX века. Разносторонне образованный человек, увлекавшийся литературой, автор ряда работ о Гете и классических древностях, участник литературных кружков, в том числе и «Арзамаса», где сблизился с Н. М. Карамзиным, В. А. Жуковским, Н. И. Гнедичем, братьями А. И. и Н. И. Тургеневыми, после 1825 года он полностью отходит от увлечений молодости и выступает как один из наиболее рьяных идеологов реакции, один из авторов так называемой теории официальной народности. Как едко писал А. И. Герцен: «При Александре он писал либеральные брошюрки по-французски, потом переписывался с Гете по-немецки о греческих предметах. Сделавшись министром, он толковал о славянской поэзии IV столетия, на что Кочановский ему заметил, что тогда впору было с медведями сражаться нашим праотцам, а не то что песнопеть о самофракийских богах и самодержавном милосердии».[12] Став министром, Уваров призван был воплощать в жизнь идеологию николаевской России, прививать юношеству «истинно русские охранительные начала — православие, самодержавие и народность, составляющие последний якорь нашего спасения и залог силы и величия нашего отечества». Искоренение революционных идей, насаждение религиозного и верноподданнического мировоззрения, восстановление и укрепление сословного начала в обучении стало первоочередной задачей министерства просвещения.

    Плодом деятельности комитета, просуществовавшего до 1835 года, явились: 1) устав гимназии и училищ уездных и приходских 1828 года и 2) университетский устав 1835 года. Сохраняя типы учебных заведений, созданные еще в 1804 году, устав 1828 года устанавливал их сословную принадлежность: в приходских училищах должны по преимуществу обучаться дети крестьян и мещан; в уездных — дети купцов, в гимназиях — дети дворян. В соответствии с этим определялся и учебный план заведений.

    Перестройка системы образования была завершена «Положением об учебных округах», изданным в 1835 году, и «Общим уставом императорских российских университетов». «Положение» окончательно ломало ту структуру учебных заведений, которая была создана в 1804 году. Университеты лишались научно-методических и учебно-административных функций по отношению к низшим и средним школам возглавляемых ими округов. Отныне все учебные заведения округа находились под надзором и контролем попечителя, назначаемого министром просвещения.

    § 2. НИЗШИЕ И СРЕДНИЕ УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ РОССИИ

    Приходские училища

    Согласно уставу 1804 года собственно народное образование должно было осуществляться приходскими училищами, которые являлись первой, низшей ступенью общеобразовательной системы. Приходские училища образовывались как в городах, так и в деревнях при церковных приходах. В казенных деревнях ими ведал священник, в помещичьих — сам владелец имения. Учебный год в сельских приходских училищах был короче, чем в других школах, — от конца осенних до начала весенних полевых работ (приблизительно с сентября по март).

    Но если содержание гимназий и уездных училищ по уставу 1804 года обеспечивалось государством, то приходские школы должны были открываться и функционировать на средства местного населения. В связи с этим приходские училища находились в плачевном состоянии, отсутствие средств препятствовало как возникновению, так и дальнейшей их работе. Действующие училища страдали от тесноты, от малограмотности учителей, отсутствия учебных пособий и учебников, ютились большей частью в непригодных для школ помещениях.

    Часто сведения о якобы открываемых училищах не соответствовали действительности. Так, в 1810 году в новгородской епархии было заявлено о существовании 110 народных училищ, однако ревизия выявила их отсутствие. Такое же положение наблюдалось и в течение всей первой половины XIX века Исследователи истории народных училищ отмечали: «В действительности церковные школы или существовали только на бумаге, вырастая как грибы по требованиям епархиального начальства, или же в лучшем случае ученье в них происходило лишь изредка— когда священник или дьячок бывали свободны от своих духовных и хозяйственных занятий».[13] Медленный рост низших училищ демонстрировался даже на примере Петербургской губернии, где в 1802 году (до устава 1804 года) было 2003 училища, в 1810–2482, а в 1824–1341.[14]

    В наихудшем положении находились сибирские губернии. Первое учебное заведение там появилось лишь в 1789 году. К 1816 году при активном участии местных ученых и просветителей было открыто 18 начальных училищ, что, конечно, являлось «каплей в море». Дальнейшее продолжение этого начинания тормозилось, помимо финансовых трудностей, еще и тем, что сибирская администрация, по выражению современника, «продолжала смотреть на народное образование очень недружелюбно». Значительно успешнее шло открытие приходских школ в юго-западных и белорусских губерниях, где с помощью попечителя Виленского учебного округа А. Чарторижского были собраны значительные пожертвования для организации училищ. Кроме того, католическое духовенство обязалось устроить школы при каждом костеле. В результате к 1816 году только в Подольской и Волынской губерниях было учреждено 126 школ.

    Дело народного просвещения получило дальнейшее развитие и в Прибалтике. В 1819 году был образован комитет для учреждения и управления сельскими школами в Эстляндии и Лифляндии. В постановлении комитета предписывалось учреждение волостных школ на каждые 500 душ мужского и женского пола, а также высших приходских школ (двухлетних) — в каждом приходе. Школы эти находились под надзором училищных советов, церковных старост и попечителей. Все дети с 10-летнего возраста должны были посещать школу до тех пор, «пока священник признает, что они имеют уже достаточные познания». В противном случае на родителей налагался штраф в пользу мирской общины.

    Однако, несмотря на некоторые успехи отдельных регионов в деле народного образования, в целом по империи итоги за первую четверть XIX века были незначительны. Так, к 1825 году в 686 уездных городах России с более чем четырехмиллионным населением было только 1095 низших учебных заведений. В то же время там находилось 12 179 трактиров и питейных домов.[15]

    Устав 1828 года нанес еще один удар по народной школе, которая, во-первых, была совершенно оторвана от средних и высших учебных заведений, и во-вторых, четко ориентирована на самые низшие слои общества, само положение которых должно было предопределить ограниченность учебной программы. Учебный курс одноклассных приходских училищ ограничивался преподаванием закона Божьего, чтения гражданской и церковной печати, письма и четырех правил арифметики. Крепостным крестьянам было воспрещено поступление в средние и высшие учебные заведения.

    Школы, преподавание в которых не соответствовало требованиям устава 1828 года, просто закрывались. В отчете министра просвещения за 1831 год значилось: «В 1831 году продолжалось преобразование учебной части по правилам, предписанным в уставе 1828 году и с тем вместе закрываемы были те училища, коих устройство несогласно с принятою системою и которые с приведением оной в действие делаются уже ненужными».[16]

    Сильное сокращение постигло школы юго-западного края: в 1832 году приходские училища Волынской, Киевской и Подольской губерний, находившиеся в руках католического духовенства, «повелено было упразднить совершенно». В 1839 году все учебные заведения Царства Польского были подчинены министерству просвещения, и при этом закрыто большое количество частных начальных школ и школ при костелах.

    Что же касается состояния оставшихся и вновь открываемых приходских школ, то оно во второй четверти XIX века осталось таким же, как в предыдущем периоде. Вот как описывает приходскую сельскую школу один из ее учеников в своих воспоминаниях: «Открылась школа в той же кухне… в доме о. Алексея, за тем же столом, за которым мы обедали. Учеников сначала было четверо». Постепенно количество их увеличивалось как за счет местных мальчиков, так и приходивших из других деревень. Эти «пришлые» ученики, не имея возможности снимать комнаты, селились тут же: «…скоро они совсем переселились к о. Алексею, и поселились мы вместе в той же кухне за печкой и на печке, помогая и пособляя по хозяйству — то за водой на речку… иногда солому тащили из сарая на двор…».[17] Так, помогая по хозяйству своему хозяину и учителю отцу Алексею, мальчики постигали азы грамоты: «Ученье грамоте шло у нас так же, как тогда везде… Учили мы аз, буки, веди… и т. д. Заучивали буквы твердо, особенно по порядку с начала до конца, а в разбивку… долго не знали. За изучением вдоль и поперек азов переходили к слогам: буки аз — ба, веди аз — ва». Кроме того, проходили четыре действия арифметики: «таблицу умножения назубок» и еще «историю читали по какой-то старинной книге в вопросах и ответах с картинками». Учебников у мальчиков не было, поэтому все заучивали «с голоса» и «назубок». Тем более, что «о. Алексей был не очень словоохотлив — а в этих случаях больше сказывал руками и прутьями».[18]

    Автор воспоминаний прав — действительно, учение в приходских школах так шло везде. И от того, была ли классом кухня деревенского священника или полуразвалившаяся церковная сторожка и учителем вместо хозяйственного отца Алексея — какой-нибудь дьячок-забулдыга, положение существенно не менялось.

    Кроме того, соединение в одном классе малолетних детей 6–7-леток с великовозрастными юношами 14–15 лет, перегруженность помещений большим количеством учеников (иногда до 70–80 в одном классе), наконец, нерадивость, а подчас и жестокость учителей создавали атмосферу, совершенно непригодную для учения.

    Вот как вспоминает о своем пребывании в приходской школе сын богатого южного помещика, которого родители «в назидание» решили туда поместить: «…меня в наказание за неприличное братание с уличными мальчишками отдали в приходское училище, откуда я вернулся вечером в слезах и с распухшими, как подушки, ладонями. Целый день в училище раздавались крики: „держи, держи“, плач мальчиков и хлопанье линейкой: раз, раз, раз. Юноши лет 15 и старше мужественно выдерживали удары и в свою очередь раздавали их направо и налево, как только учитель, криворотый, с подозрительно красным носом, уходил за перегородку перекусить и отдохнуть от педагогических трудов».[19]

    Уездные училища

    Следующей ступенью образования по уставу 1804 года стали уездные училища с двухгодичным сроком обучения, создавались они в уездных и губернских городах и предназначались для детей низших городских слоев — ремесленников, мелких торговцев. В связи с этим и официальной целью их являлось «сообщить детям свободных непривилегированных сословий необходимые познания, сообразные состоянию их и промышленности».[20]

    В учебном плане уездных училищ значились такие предметы, как закон Божий, грамматика, арифметика, геометрия, всеобщая и русская география, начальные правила физики, «естественная история» (то есть естествознание) — всего 15 предметов. Их вели два учителя. Учебный план уездных училищ был рассчитан на то, чтобы подготовить учеников к поступлению к гимназию. Предполагалось открытие 405 уездных училищ с ежегодным содержанием от правительства от 1250 руб. до 1600 руб. на каждое.

    Как ни скудна была государственная дотация, все же состояние уездных училищ было значительно лучше, чем приходских. В городских условиях они получали более удобные, чем сельские школы, помещения, более грамотных и знающих педагогов и хотя бы минимальные учебные пособия. Так, бывший ученик уездного училища в Новгороде вспоминал: «На стенах обширной классной залы (то есть класса — Н. Я.) были развешаны географические карты, на столе учителя помещался глобус, а большая аспидная доска стояла у всех на виду». Ученики должны были иметь учебники по каждому предмету, «приходить в училище со своей бумагою, пером, карандашом и чернилицею».[21]

    Преподавание в уездных училищах хотя и лучше велось, чем в приходских школах, все же изобиловало недостатками. Как наиболее эффективная педагогическая мера, «розги были в большом употреблении, особенно по субботам». Процветала зубрежка. Каждый раз после опроса учитель «прочитывал по книжке» новый урок, который надо было заучить, «по математике показывал задачи на доске, по географии указывал на карты и глобус». Отсутствие педагогических семинарий, мизерная оплата учителей уездных училищ приводили к тому, что педагогами становились люди не только слабо подготовленные, но нередко и профессионально непригодные. Кроме того, и требований к этим учебным заведениям предъявлялось немного. «Уездные училища большей частью наполнялись детьми канцелярских служителей, валких чиновников, купеческими и мещанскими сыновьями… Родители тех и других имели в виду поскорее выучить детей чтению, письму, арифметике… и затем старались немедля определить их к местам службы, писцами в какую-нибудь канцелярию, с самым ничтожным жалованием, но с правами службы;…в случае неудачи эти обученные мальчики помещались в торговые лавочки и магазины, где учились, как выгоднее торговать».[22]

    Устав 1828 года определил уездные училища как учебные заведения, предназначенные исключительно для детей лиц третьего сословия — купцов, зажиточных ремесленников, мещан. Целью даваемого ими образования стало воспитание верноподданнических чувств и подготовка учащихся к сугубо практической деятельности. По новой программе в них преподавали закон Божий, священную историю, русский язык, арифметику, геометрию, географию, историю, чистописание и черчение. Срок обучения стал трехлетним. Теперь уездное училище не готовило учащихся к поступлению в гимназию. Преемственность их учебных планов была уничтожена.

    Таким образом, и на примере уездных училищ достигалась основная задача реформ 1828 года — сословная ориентация каждой изолированной друг от друга ступени образования.

    Гимназии

    Гимназии открывались в губернских городах. На каждую гимназию правительство ежегодно выделяло от 5200 до 6250 руб. Гимназии предназначались для подготовки дворянских детей к государственной службе или к поступлению в университет, однако не возбранялось и поступление детей иных сословий. Курс обучения должен был быть четырехлетним. Учебный план гимназии отличался разносторонностью и обширностью. Большое внимание уделялось изучению общественных наук. В то же время в учебном плане гимназии отсутствовали религиозные дисциплины. Изучение предметов проводилось по циклам, каждый из которых вел один из восьми учителей. Даже простое перечисление предметов дает представление о масштабах гимназической программы: 1) математический цикл (куда входили алгебра, тригонометрия, геометрия, физика); 2) изящные искусства (словесность, то есть литература, теория поэзии, эстетика); 3) естественная история (минералогия, ботаника, зоология); 4) иностранные языки (латинский, немецкий, французский); 5) цикл наук философских (логика и нравоучение, то есть этика); 6) экономические науки (теория коммерции, статистика общая и государства Российского); 7) география и история; 8) танцы, музыка, гимнастика.

    Учебная неделя в гимназии состояла из 30 часов. Уроки шли с 8 до 12 часов и с 2 до 4. В среду и субботу послеобеденные часы отсутствовали, а занятия проводились с 8 до 11 часов. Гимназический устав закрепил и лучшие достижения отечественной педагогики. Учителю вменялось в обязанность возбуждать у учеников «охоту и привязанность к наукам», при изучении предметов не столько «упражнять память» гимназистов или требовать от них «чрезмерный труд», сколько ясно и понятно излагать суть предмета, подкреплять изложение демонстрацией наглядных пособий. В целях распространения наглядного обучения рекомендовалось обеспечивать гимназию географическими и историческими картами, глобусами, атласами, моделями машин. Однако, несмотря на заметные достоинства гимназического обучения, дворянство, особенно богатое и родовитое, неохотно отдавало туда детей. Как считал современник: «Ввиду… смеси сословий зажиточные дворянские фамилии не пускали своих детей в гимназии, чтобы не смешивать их с грязным людом и не привить им в подобном обществе дурных наклонностей и привычек». Что же касается малоимущего дворянства и чиновников, то они при их «бедном состоянии» старались «при первом открывшемся случае пристроить своих детей на службу с самого раннего возраста» и не были заинтересованы в их хорошем обучении. Кроме того, по наблюдению того же автора воспоминаний, тогдашнее городское общество вообще отличалось «равнодушием к делу образования».[23] Следствием этого была первоначальная малочисленность учеников гимназий. Так, например, в таком значительном городе, как Нижний Новгород, в начале 1820-х годов во 2-м классе гимназии училось 20 учеников — из 50, поступивших в первой класс, до 3-го дошло 10 человек, а заканчивали гимназию только трое.[24]

    Что касается педагогов первых российских гимназий, то по своим знаниям они, конечно, намного превосходили учителей уездных училищ, не говоря уже о приходских. Некоторые из учителей гимназии, являясь выпускниками университетов или Главного педагогического института в Петербурге, были достойными педагогами, оставившими благодарную память у своих учеников. Таким, например, был учитель естественной истории новгородской гимназии кандидат Казанского университета Е. И. Шитц, преподававший минералогию, зоологию и ботанику и помимо увлекательных уроков устраивавший поучительные экскурсии в пригородные поля и леса для изучения родной природы.

    Но наряду с такими педагогами многие гимназические наставники «отличались большими странностями, физическими и моральными», — вспоминал ученик московской гимназии. Так, учитель литературы «был поэт и каждый класс (то есть урок — Н. Я.) читал нам свое собственное стихотворение с неестественной энергией, зависевшей, как мы вскоре заметили, от возбуждения напитками. Этот учитель, хотя по наружности не мог нравиться своим неряшеством и грубыми манерами, но нам нравился, потому что он ничего от нас не спрашивал, а больше занимался указанием недостатков принятого учебника».[25] В гимназической методике, так же как и в низших учебных заведениях, большое место занимала зубрежка. Учитель истории новгородской гимназии — «гроза учеников… раздражительный и суровый», требовал «буквальное заучивание исторических уроков по книге, в которой ученики должны были по его указанию подчеркивать карандашом строки, которые следует выучить наизусть».[26] И он был не одинок.

    Устав 1828 года внес большие изменения не только в учебные планы, но и в саму организацию гимназического обучения.

    Гимназия становилась средней общеобразовательной школой только для дворян. Учебный план ее оставался значительно сокращенным по сравнению с уставом 1804 года. В него входили: закон Божий, грамматика, словесность и логика, математика, физика, языки: латинский, греческий, немецкий и французский, география, история, статистика, чистописание, черчение и рисование. В последующие годы учебный план был вновь сокращен: исключена статистика как предмет, соприкасающийся с «науками политическими», ограничено преподавание математики, затем изгнана была и логика за то, что она «сближает с философией».[27] Преимущественное внимание уделялось преподаванию древних языков… Число уроков по этим языкам было больше, чем по другим предметам, вспоминал один из тогдашних гимназистов. По латыни в пяти младших классах было по 4 полуторачасовых урока в неделю. Греческий язык начинали с IV класса, и число уроков было пять до VII класса.[28] Перенесение центра тяжести в учебной программе на классические языки и преподавание математики способствовало созданию нового типа гимназии — классической.

    Система классического образования возникла в Пруссии в качестве противодействующего средства влиянию французской революции. Показательно, что эта система была заимствована царским правительством в период укрепления реакционного курса и мыслилась также как мера пресечения «свободолюбивых мечтаний» юношества.

    Параллельно с перестройкой системы преподавания в гимназии вводятся новые дисциплинарные меры. Для надзора за учащимися учреждаются должности классных надзирателей, которые призваны были следить за поведением гимназистов в урочное и внеурочное время. «Единственной их заботой, — вспоминал один из выпускников III Санкт-Петербургской гимназии, — было наблюдение за внешним порядком, чтобы ученики не опаздывали на уроки, не шумели, где не следовало. Также преследовали очень строго „контрабанду“. Под этим разумелись все неучебные книги. Эти книги отбирали немедленно».[29] Естественно, наибольшие опасения гимназического начальства вызывали сочинения, трактующие какие-либо политические идеи. Искоренение всякого «свободомыслия» проводилось последовательно и жестоко. «Мы все постоянно чувствовали себя под каким-то давлением политической подозрительности», — признается ученик I Санкт-Петербургской гимназии. Примечательно однако, что эффект при этом достигался обратный.

    По заверению того же автора: «Мы чуть ли не с 10-летнего возраста получали неестественный интерес к политическим вопросам».[30]

    Широко применялись в гимназии и телесные наказания. «Розга в младших классах царствовала неограниченно».[31] В виде наказания оставляли учеников без обеда, пансионеров (находившихся на полном пансионе при гимназии) — без отпуска домой. Вообще обращение учителей и надзирателей с учениками «было постоянно суровое и грубое».[32]

    Нередко жестокость надзирателей и учителей граничила с садизмом. Бывший ученик Казанской гимназии вспоминал: «Сечение учеников низших классов было предоставлено инспектору. Инспектор гимназии П. Г. Скорняков был замечательной личностью… Трудно забыть эту физиономию с белыми злыми глазами, которые, кажется, никогда в жизни не улыбались и не смотрели ласково на учеников, с мягкими неслышными движениями животного кошачьей породы, всегда готового мучить свою жертву и наслаждаться ее страданиями… Для Скорнякова не было наслаждения выше сечения учеников…

    Живо помню, с каким ужасом услышали мы в первый раз вопли и стоны истязуемой жертвы и как в то же время издевался Скорняков над этими воплями, пересыпая удары разными прибаутками и насмешками».[33]

    Телесные наказания широко применялись и во время уроков учителями. Тот же автор по истечении многих лет с тяжелым чувством вспоминал учителя латинского языка: «Грозою гимназии был учитель латинского языка Ив. Вас. Тимофеев, по прозванию Грозный… Тимофеев ужасно бил учеников; бывало начнет таскать кого-нибудь за волосы — таскает, таскает, а сам еще издевается».[34]

    Методика преподавания стояла в большинстве гимназий на низком уровне. «Главная задача учителя состояла в том, чтобы узнать, кто не выучил заданного урока и взыскать с него… не успевающих обзывали лентяями, морили голодом и даже секли!».[35]

    Способы «взыскивания» отличались разнообразием. Так, упомянутый учитель латинского языка казанской гимназии следующим образом «проводил опрос»: «Перед уроком Тимофеева всех учеников обходили два специально назначенные ученика, записывая товарищей, один — в ленивые, другой — в отличные, как кто пожелает. Записавшихся в ленивые Тимофеев никогда не спрашивал и ничем не беспокоил, ставя в журнале просто единицу; их пороли в конце недели, в субботу инспектор Скорняков сек. Не то было с записавшимися в отличные; их Тимофеев обязательно всех переспрашивал, и беда была, если кто-нибудь из них не знал хорошо урока!».[36]

    Обеспечение гимназий учебными пособиями было очень скудным, наглядных пособий — карт, физических или химических приборов — было очень мало. Плохо обстояло дело и с учебной литературой: «…руководства тогда менялись очень редко, книги переходили от одного поколения гимназистов к другому, бедняки покупали за гроши старые книжки на толкучке, дополняли выписками, чего недоставало и продолжали беспрепятственно учиться по этим книгам».[37]

    Следствием проводимых правительством ограничений в деле среднего образования являлось замедление количественного роста гимназий. К концу первой половины XIX века в Петербурге существовало только 5 гимназий. Так называемая первая гимназия была преобразована в начале 20-х годов из Благородного пансиона. Она помещалась в Кабинетской улице (ныне ул. Правды), угол Ивановской. Ученики, принимаемые в возрасте 10 лет, становились пансионерами (то есть жили при гимназии на полном пансионе). Обучение было платным, плата равнялась 1000 руб. в год. Поскольку I гимназия считалась привилегированной, аристократической, здесь кроме общеобразовательных предметов преподавали английский язык, рисование, танцы, фехтование и гимнастику. В ней обучалось около 150 человек. Вторая гимназия, как ни странно, возникла раньше первой из основанной еще в XVIII веке гимназии при Академии наук. Она находилась на Большой Мещанской улице, угол Демидова переулка. Обучение здесь также было платным. Для пансионеров плата равнялась 750 руб. в год, для приходящих — 60 руб. Количество учащихся равнялось 300.

    Схожей со II гимназией по программе и характеру преподавания была и III гимназия, размещавшаяся в Соляном переулке, невдалеке от Литейного проспекта. Здесь обучалось 200 пансионеров, плативших по 450 руб., и 150 приходящих учеников, плативших по 15 руб. в год.

    Несколько иной облик имела IV гимназия, так называемая Ларинская (по имени петербургского купца Ларина, пожертвовавшего деньги для ее основания). Находилась она на 6-й линии Васильевского острова. В отличие от первых трех гимназий в ней обучались не только дети дворян, но и купцов, которых много жило в этой части города. В соответствии с этим в программу были включены предметы, «связанные с промышленностью и торговлей». В IV гимназии в конце 30-х годов обучалось 190 человек. В 1845 году была открыта и в Коломенской части V гимназия. А в конце 50-х годов общее количество гимназистов Петербурга составляло 1425 человек.[38]

    § 3. РОССИЙСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

    К началу XIX века в Российской империи существовали три университета — Виленский, Дерптский и Московский.

    Старейший Виленский университет, возникший еще в 1579 году, вскоре стал крупным научным центром средневековой Европы, особенно известным благодаря астрономическим исследованиям — в 1573 году при университете была создана первая в Европе астрономическая обсерватория. К началу XIX века в нем преподавали литовские и русские ученые, количество студентов возросло до 700 человек. При университете действовали три клиники, больница, аптека, был разбит ботанический сад и создан зоологический музей. С 1804 года права и функции его были значительно расширены. В ведение университета, согласно новому уставу, вошли школы Виленского учебного округа, а также губерний: Витебской, Гродненской, Могилевской, Минской, Киевской, Волынской и Подольской.

    Столь же значительным научным и учебным центром стал Дерптский университет, открытый в 1802 году. Помимо факультетов медицинского, математического, философского при нем был создан так называемый профессорский институт, который за сравнительно короткий срок — 12–15 лет — сумел подготовить большое научное пополнение для русских вновь открываемых университетов. Более 20 хорошо подготовленных Дерптским университетом специалистов стали профессорами Петербургского, Казанского и других университетов.[39]

    Открытый в 1755 году Московский университет был центром высшего образования не только Москвы, но и всей России. В первой половине XIX века из стен его вышли выдающиеся ученые, общественные деятели, великие писатели (историки С. Соловьев и Грановский, педагог Ушинский, литературные критики Белинский и Герцен, а также Грибоедов, Лермонтов, Тургенев и др.). По уставу 1804 года Московский университет имел 4 факультета: 1) нравственных и политических наук, 2) физических и математических наук, 3) врачебных и медицинских наук, 4) словесных наук. Срок обучения составлял 3 года. Получив, так же как и другие российские университеты, в начале XIX века автономию. Московский университет приобрел право выборности профессоров и деканов факультетов, создания научных обществ, публикации научных трудов, а также руководства всеми учебными заведениями московского учебного округа. Военные события 1812 года и пожар Москвы нанесли тяжелейший урон университету. В огне погибло почти все университетское имущество — библиотека, коллекции, рукописи профессоров. Поэтому последующие годы стали периодом восстановления утраченных научных ценностей. И уже к 1820 году аудитории Московского университета были полны слушателей. Как писал в своих воспоминаниях бывший его студент: «Картина была чудесная, когда весь амфитеатр заполнялся молодежью здоровой, красивой, разнохарактерно одетой! — …Кандидат, кончивший курс, студент 30 лет, студентик 15-летний, армейский офицер — все сидело, стояло, лепилось где попало…».[40]

    Значительным последствием реформы народного образования в начале XIX века было создание и новых университетов. Так в 1805 году было открыто два университета — один в центральном регионе России — в Казани, Другой — на Украине, в Харькове. Согласно уставу 1804 года университеты мыслились как центры научной и просветительской работы в учебном округе.

    Несмотря на широкие планы правительства, необходимая финансовая и научная база для вновь открываемых университетов по существу не была обеспечена. Университеты имели 4 отделения (факультета): философско-юридический с кафедрой богословия и церковной истории, 2) физических и математических наук, 3) медицинский, 4) словесных наук.

    Финансовое обеспечение университетов, в том числе Харьковского, было возложено в значительной степени на местное дворянство. Еще в 1803–1804 годах известный деятель в области просвещения и публицист В. Н. Каразин добился постановления Слободско-Украинского губернского дворянского собрания о пожертвовании на основание университета 400 тыс. рублей из предусмотренного им сбора на нужды просвещения в 1 млн рублей. Но поскольку подписка дворян и купцов носила по существу принудительный характер, сбор пожертвований растянулся на 30 с лишним лет.[41]

    Не выразило восторга по поводу открытия университета и казанское дворянство. Предвидя последующие пожертвования в пользу «храма науки», казанские дворяне хотели видеть в нем сугубо сословное учебное заведение, подготавливающее не столько к гражданской, сколько к воинской службе. «Учреждение университетов, — значилось в заявлении казанских дворян, поданном в Главное управление училищ в 1803 году, — должно наиболее клониться к просвещению юношей дворянского сословия, занимающего важнейшие должности в государстве… В университетах необходимо преподавание наук воинских, чтобы отвратить издержки, соединенные с учреждением в некоторых губерниях военных училищ…».[42]

    Естественно, что с первых же шагов новоиспеченные университеты испытывали большие финансовые трудности — не было денег для покупки нужных книг в университетские библиотеки, не было средств на необходимые приборы и организацию опытов на физико-математическом отделении, не хватало даже порой денег на жалование профессорам и адъюнктам. Историк Казанского университета Н. П. Загоскин печально фиксировал:

    «Представлялось естественным ожидать, что, создавая Казанский университет, правительство обеспечит ему в самых скромных, эмбриональных размерах наличность учебно-вспомогательных учреждений. На деле — этого не было. Только к 40-м годам XIX века, благодаря энергии попечителя округа М. Н. Мусина-Пушкина и ректора университета Н. И. Лобачевского, университет мог быть обеспечен научно».[43]

    Другая трудность, которую приходилось преодолевать вновь образованным российским университетам, — это отсутствие научных кадров. В связи с этим одному профессору приходилось читать разные, часто совсем не связанные друг с другом курсы. К чтению лекций в университетах привлекали преподавателей гимназий и нередко людей, вообще не подготовленных к преподаванию в университете. Дефицит в отечественных научных кадрах побуждал министерство просвещения приглашать значительное число иностранных специалистов для чтения лекций в российских университетах. Так, при открытии Харьковского университета лекции на русском языке читали только пять профессоров, что составляло 25 % преподавательского состава. Правда, к 30-м годам XIX века число отечественных ученых в университете возросло до 70 %.

    Другой трудностью для вновь образуемых университетов было отсутствие студентов. Дворянство, и особенно провинциальное, в начале XIX века относилось настороженно и часто негативно к университетам. Попечитель Харьковского учебного округа Северин Потоцкий доносил по этому поводу министру просвещения: «Не чувствуя благотворного влияния наук или имея о них самое темное понятие, не радели они (харьковские дворяне — Н. Я.) о воспитании детей своих, будучи лишены всех нужных к тому средств; они лучше соглашаются записать их в службу, оставя навсегда необразованными, нежели продолжать науки и усовершенствовать их знания». Поэтому университетским преподавателям приходилось не проявлять требовательности при приеме. «Поэтому, — заключает попечитель Харьковского учебного округа, — если бы университет сохранил в строгом смысле все правила, которыми должен руководствоваться при приеме студентов, то он не имел бы ныне ни одного студента».[44] В связи с этим при Харьковском университете были созданы подготовительные курсы, а при Казанском — гимназия, где на казенный счет обучалось сорок учеников с обязательством поступления в университет. Несмотря на эти меры уровень знаний поступивших, видимо, был недостаточен, так как преподавателям университета приходилось применять методику средних учебных заведений. Так, например, в Харьковском университете значительная часть преподавателей проводила опрос студентов на каждой лекции в течение 10–15 минут; лекцию начинали с обзора предыдущего материала и т. п.

    Несмотря на все трудности, которые приходилось преодолевать руководителям и профессорам молодых университетов, деятельность их была высокопродуктивной. Они осуществляли, согласно уставу 1804 года, административное и учебно-методическое руководство государственными учебными заведениями и частными пансионами своего учебного округа, изучали и проверяли работу учителей, помогали открытию новых школ, вели большую краеведческую работу: исследовали естественные богатства края, лечебные свойства вод, залежи полезных ископаемых. Профессора и студенты медицинского факультета участвовали в борьбе с эпидемиями. Преподаватели университетов вели большую просветительную работу — участвовали в местных периодических изданиях, литературных и научных обществах. Так, преподаватели Харьковского университета способствовали возникновению и деятельности первой украинской газеты — «Харьковский еженедельник» (1812) и последующих изданий — «Харьковский демократ» (1816), «Украинский вестник» (1816–1819), «Украинский журнал» (1824–1825) и др. Профессора Казанского университета, проводя историко-археологическое, этнографическое и лингвистическое изучение края, составляли словари местных наречий, описания обрядов. На этой основе в Казанском университете стала успешно развиваться ориенталистика, а в отделении (факультете) словесных наук образована кафедра восточных языков.

    Период 1820-х годов, обозначенный реакционной политикой правительства в области просвещения, особенно тяжелым был для университетов.

    В 1819 году для инспектирования Казанского университета был послан симбирский губернатор, возглавлявший местное отделение Библейского общества, Магницкий, который пришел к заключению, что профессора там передают «тонкий яд неверия и ненависти к законным властям несчастному юношеству» и предлагал закрыть университет. На последнее правительство не согласилось; назначенному попечителем Казанского учебного округа Магницкому было предписано «исправить» крамольный университет. Начало этому исправлению было положено увольнением одиннадцати «неблагонадежных» профессоров. Затем Магницким была разработана инструкция ректору университета. Главная мысль ее сводилась к тому, что орудием воспитания должна быть религия, и в преподавании всех наук должен утверждаться «один дух святого Евангелия». В соответствии с этой установкой стал перестраиваться и учебный план — одни предметы исключались вовсе, другие начали излагаться в соответствии с новыми требованиями. Так, на юридическом факультете «для преподавания естественного права был составлен учебник христианского естественного права, вместо римского права ведено было преподавать византийское право, руководствуясь кормчей книгой».[45] Философские учения предлагалось излагать в духе апостольских посланий, политические науки — на основе Ветхого завета. При освещении исторических событий рекомендовалось не вдаваться в излишние подробности. Центром изложения должна была стать священная история, задачей лектора — показать добродетельность христиан и злодейство язычников. Историю России следовало в основном ограничить историей дома Романовых.

    В результате «преобразованный Казанский университет по своей внутренней организации представлял из себя настоящий монастырь»,[46] — вспоминал один из его студентов. Эта монастырская дисциплина развивала дух ханжества, лицемерия и обмана — показным благочестием можно было заслужить благорасположение начальства. Говорили, что «никогда нравы студентов не были распущеннее, чем тогда», несмотря на то, что ужесточенная слежка за студентами достигла апогея. «Надзиратели, наблюдая за студентами и управляя их каждым шагом, должны водить их из одной комнаты в другую, устанавливать в ряды, осматривать волосы, платье, кровать — словом, быть настоящими ефрейторами, — писал тот же автор, — дежурный адъюнкт, принимая студентов от надзирателей, расставляет их по аудиториям и затем начинает осмотр студентов, который продолжается долго».[47] Только после этих многочисленных осмотров студенты допускались к занятиям, на которые оставалось все меньше времени. Неудивительно, что за годы попечительства Магницкого количество студентов Казанского университета значительно уменьшилось. За это же время там не было напечатано ни одного научного труда.

    В то же время между профессорами процветали интриги, доносы, ссоры. Собрание ученого совета университета проходило во взаимных обвинениях в темных интригах, составлении фальшивых протоколов, во взяточничестве и т. п.

    Автор многотомной истории Казанского университета Н. П. Загоскин так характеризовал эпоху попечительства Магницкого (1819–1826); «Массовые увольнения неугодных Магницкому профессоров, признанных им неблагонадежными, с заменой их попечительскими креатурами, фарисейская благонамеренность, часто скрывающая под своей личиной невежество и нравственные недостатки; развитие лицемерного ханжества среди учащих и учащихся; запрещение одних наук и ограничение в преподавании других рамками узких и тенденциозно составленных программ».[48]

    Следующей жертвой реакции стал преобразованный в 1819 году из Главного педагогического института Петербургский университет. Первоначально он состоял из трех отделений: 1) наук юридических и философских, 2) наук исторических и словесных, 3) наук математических и физических. В отличие от Московского университета здесь не было четвертого, медицинского отделения, так как в Петербурге существовала Медико-хирургическая академия. Отделения возглавляли профессора Лодий, Герман и Чижов. Первым ректором Петербургского университета стал профессор М. А. Балутьянский, видный специалист в области политических и юридических наук, человек прогрессивных взглядов, друг Сперанского и автор многочисленных проектов по крестьянскому, финансовому и другим вопросам. Для преподавания были привлечены выдающиеся ученые и педагоги. Большую популярность заслужили такие профессора университета, как А. П. Куницын, блестящий оратор, любимый лицейский педагог, пламенный патриот, известный своими выступлениями и статьями в период Отечественной войны. Куницын читал естественное право и общую теорию права. В 1815–18 годах он опубликовал на страницах журнала «Сын Отечества» статьи, в которых отстаивал преимущества конституционной формы правления. Европейски образованный специалист, историк и литератор (впоследствии известный драматург) профессор Э. Раупах преподавал всеобщую историю. Курсы статистики и географии читали К. Ф. Герман и К. И. Арсеньев. Профессор К. И. Герман, «ученик знаменитого Шлёцера в Геттингене был, по отзывам современника, человек умный и ученый… честный и добрый». К. И. Арсеньев был учеником профессора Германа, его лекции привлекали студентов как доступностью и четкостью изложения, так и политическим анализом материала, антикрепостническими убеждениями. Талантливым педагогом и ученым был и декан математического отделения профессор Д. С. Чижов.

    С 1 ноября 1819 года начался первый учебный семестр в Санкт-Петербургском университете. И если укомплектование университета педагогическими кадрами прошло вполне успешно — значительная группа его профессоров стала украшением отечественной науки, то набор студентов представил значительные трудности. 100 казеннокоштных студентов (то есть студентов, находившихся на государственном обеспечении, получавших стипендию и общежитие — Н. Я.) были переведены из Главного педагогического института. Однако на дополнительный прием «своекоштных» студентов было подано только 27 прошений на 3 отделения. Один из поступающих был принят без экзамена «по удовлетворительному гимназическому аттестату». Итоги экзаменов остальных оказались печальными: троим было вообще отказано в приеме «по совершенной неудовлетворительности знаний», шестеро были подвергнуты переэкзаменовке, причем двое тут же от нее отказались; один абитуриент оказался крепостным и был оставлен вольнослушателем, остальные же были приняты, «несмотря на то, что большая часть их не показала в латинском языке никаких сведений».[49]

    Надо заметить, что и в последующие годы число студентов возрастало медленно. К 1823 году число своекоштных студентов увеличилось только на три человека. Одной из причин этого было то, что некоторые предметы читались на латинском языке, естественно, что слабое знание его создавало студентам большие трудности. Основной же причиной малочисленности созданных в начале XIX века русских университетов было все же, видимо, то, что дворяне избегали высших учебных заведений смешанного типа, стараясь определить своих детей в закрытые привилегированные училища.

    Предполагалось, что деятельность нового университета будет строиться на основе устава, проект которого разрабатывал М. А. Балугьянский. Он предопределял расширение учебной программы и научной базы университета, введение прогрессивных методов обучения, связь университетской науки с народнохозяйственной жизнью страны. Но не успев еще окрепнуть. Петербургский университет стал жертвой правительственных репрессий. Недовольство администрации возбудила книга Куницына «Право естественное», которая, несмотря на положительные отзывы ученых и педагогов, в числе которых были Балугьянский и директор Царскосельского лицея Энгельгардт, была признана «сбором пагубных лжеумствований». В результате последним был объявлен выговор за допущение в подведомственных им учебных заведениях «вредного сочинения», Куницын же был уволен из университета.

    В 1821 году на Петербургский университет была распространена инструкция Магницкого, составленная им для Казанского университета и требовавшая изложения всех наук в духе евангельского учения. На другой же день ректор профессор Балугьянский обратился к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа Д. П. Руничу с письмом, в котором ходатайствовал об отставке. «По-видимому, — считает автор посвященной ему монографии, — Балугьянский счел невозможным для себя принять „Инструкцию“».[50] Однако отставка Балугьянского принята была только частично — от должности ректора он был уволен, но оставлен профессором университета до окончания ревизии.

    Кампанию по «очищению» университета от вредоносных идей возглавили попечитель учебного округа Рунич и директор университета (административно назначавшийся в отличие от ректора) Кавелин. Одновременно с пересмотром учебных программ началось гонение на «вольнодумных» профессоров. По отзыву современников, «Рунич был ревнителем, поклонником, подражателем и карикатурой Магницкого. Тот был хитрый и расчетливый плут, насмехался над всем на свете, дурачил кого мог и пользовался слабостями и глупостью людей. Рунич был дурак, хвастун, пустомеля… Подражая во всем Магницкому, восхищаясь его… подвигами в Казани, Рунич хотел повторить то же с большим блеском и громом в Петербурге. Помощником ему был профессор русской словесности Я. В. Толмачев».[51]

    Началась травля прогрессивных и просто неугодных профессоров. Как вспоминал один из авторов мемуаров: «Профессоры университета разделились на две стороны — белую и черную. На белой были Балугьянский, Лодий, Бутырский, Чижов, Соловьев, Грефе и Плисов; на черной — Зябловский, Толмачев, Рогов, Попов. Первые придерживались своего мнения и выражали оное по искреннему убеждению, по долгу правды и чести; последние — по зависти, подлости и желанию выслужиться у начальства».[52]

    Для того чтобы окончательно опорочить неугодных профессоров, была инсценирована проверка студенческих конспектов и авторских текстов лекций Э. Раупаха, К. Германа, А. Галича и К. Арсеньева. «Судилище» происходило на заседаниях университетской конференции 3, 4 и 7 ноября 1821 года. На первом заседании 3 ноября были допрошены профессоры Раупах и К. Герман, декан историко-филологического факультета. 4 ноября — А. И. Галич и К. И. Арсеньев. Поводом для обвинения Галича послужила его книга «История философских систем». Обвинение заключалось в вопросе; «излагая разные системы философии, зачем он их не опроверг?». Некоторые из членов конференции осмелились заметить, что как историк он не обязан был этого делать, но это не было услышано. «Рунич уподобил книгу Галича тлетворному яду или заряженным пистолетам, положенным среди играющих детей, не знающих употребления огнестрельного оружия».[53] Последним на заседание 4 ноября был приглашен профессор Плисов, которого обязали представить конспекты лекций. После прочтения их Рунич доносил министру просвещения, что «хотя в них не найдено ничего предосудительного, но и это доказывает, что профессор — человек вредный, ибо при устном изложении он мог прибавлять, что вздумает».[54]

    На заключительном заседании 7 ноября председательствующий на нем Рунич всячески «издевался над обвиняемыми… перебивал насмешками и грубыми замечаниями речи в защиту обвиняемых»,[55] грозил полицейской расправой. В итоге объяснения, данные «опальными» профессорами, были признаны неудовлетворительными, и Раупах, Герман, Галич и Арсеньев были уволены из университета. Несколько позднее покинул его и Балугьянский.

    Увольнение значительной и талантливой группы педагогов отрицательно сказалось на университете: понизился научный уровень лекционных курсов.

    Последующее изменение в положении российских университетов было определено «Общим уставом» 1835 года. По уставу университеты, подчиненные полностью попечителю учебного округа, сокращали в значительной степени свою научную деятельность и превращались из научно-учебных заведений в учебные. Фактически упразднялась и автономия университета. Урезаны были функции ученых советов, деятельность их контролировалась попечителем. Отменена была выборность профессоров и деканов факультетов, кандидаты на эти должности назначались теперь также попечителем учебного округа. Изменения были внесены в структуру и учебные планы университетов. По новому уставу они должны были состоять из трех факультетов: философского, юридического и медицинского, а Петербургский университет, при котором раньше не было медицинского факультета, — из двух: философского и юридического. Причем последний теперь предназначался исключительно для подготовки чиновников — законоведов. В связи с этим существенным изменениям подвергся учебный план юридического факультета: введено было изучение действующего законодательства и упразднен ряд предметов, в том числе естественное право и философия. Что касается философского факультета, то он подразделялся на два отделения (гуманитарное и точных наук). На первом изучали философию, словесность, историю, политическую экономию; на втором — математику, физику, химию и ботанику.

    В начале 40-х годов отделения философского факультета Петербургского университета были преобразованы в самостоятельные факультеты — историко-филологический и физико-математический. В 1854 году был создан еще один факультет — восточный.

    Независимо от факультетов по уставу 1835 года во всех университетах были учреждены кафедры богословия, церковной истории и церковного законоведения, причем эти предметы стали обязательными для всех студентов. Постепенно для расширения этих курсов стал сокращаться и ряд философских дисциплин, а преподавание логики и психологии было передано профессорам богословия.

    Но этим система перестройки высших учебных заведений не ограничилась. Одним из важнейших звеньев ее являлась сословная ориентация школы. В этом плане министерством просвещения был осуществлен ряд мероприятий, препятствующих обучению в университете лиц недворянского происхождения. Среди них и неуклонное повышение платы за обучение, в результате которого к концу первой половины XIX века в Петербургском и Московском университетах она достигла 50 руб. в год, и ограничение количества казеннокоштных студентов. Итоги этой политики не замедлили сказаться — в 40-е годы XIX века в Петербургском университете из 500 студентов 300 были дворянами.[56]

    Наряду с этим был предпринят ряд мер по существу полицейского характера, призванных дисциплинировать «вольнодумные университеты». Это прежде всего проверка читаемых лекций, возникшая сразу же после 1825 года. Вот как вспоминал об этом один из бывших студентов Московского университета: «На лекциях профессоров стали показываться военные мундиры. На пробной лекции философии, которую разрешено было в 1826 году читать профессору Давыдову, мы в первый раз увидели императорского флигель-адъютанта: это был молодой граф С. Г. Строганов, впоследствии попечитель университета. Не знаю, заключение ли графа Строганова о духе лекции или чьи другие, но только кафедра философии была закрыта, и профессор И. И. Давыдов остался без места».

    Другой подобной мерой была своеобразная «милитаризация» университетской жизни. Попечителями учебных округов стали назначаться люди военные, призванные навести в университете «порядок» и утвердить дух военной дисциплины. Штатным расписанием университетов были введены должности инспектора и субинспектора для надзора за студентами. Так, в Петербургском университете при трехстах студентах был один инспектор и четыре субинспектора. «Официально-казенное наблюдение за образом жизни студентов, — вспоминал сын известного историка, тогда бывший студентом университета, Ф. Н. Устрялов, — не имело особого значения… студентам выдавались билеты, которые должны были каждый месяц представляться инспектору, и он в них расписывался… Но действительное наблюдение сосредотачивалось в стенах университета и прямо зависело от бдительного ока нашего тогдашнего попечителя М. Н. Мусина-Пушкина… Получив самое ограниченное образование, он прежде служил в военной службе и, может быть, нюхал порох, но, конечно, не изобрел его. Он все спасение видел в дисциплине прежних аракчеевских времен. Дисциплину он старался применить и к науке, и к профессорам, и к студентам. Вид его был свирепый: густые нахмуренные брови, крючком выдающийся нос и угловатый подбородок обозначали некоторую силу характера и упрямство… Мусин-Пушкин стремился олицетворять собой идеал маленького деспота, считая, что только одним страхом можно воздействовать на молодежь».[57] Попечителем Московского учебного округа в 1825 году был назначен генерал-майор А. А. Писарев — «фрунтовый генерал». Он «посещал университет всегда в полном мундире со звездой и лентой, держал себя воинственно, говорил строго, отрывисто и громко. Имел ли он какое-либо понятие о науке? Этого, без сомнения, не было».[58]

    Следующей дисциплинарной мерой было введение формы для преподавателей и студентов университета. Причем соблюдение ее, по воспоминаниям современников, составляло «вопрос величайшей важности». Инспектор, субинспекторы и даже попечитель следили за этим неукоснительно. «…Инспектор университета Фитцум фон Экштет почти каждый вечер отправлялся на какое-нибудь публичное гулянье, чтобы захватить тех из студентов, которые явились на гулянье в фуражке, а не в форменной шляпе. К позднему вечеру этого же дня аудитории наполнялись арестованными, а попадавшиеся не в первый раз отсиживали урочные часы в карцере».[59] Наряду с обязательным ношением форменного мундира и треугольной шляпы студенты должны были, подобно настоящим военным, отдавать честь генералам и членам императорской фамилии, становясь «во фронт» и опустив с плеча шинель.

    В чиновном Петербурге, видимо, строже взыскивали со студентов, а вольнолюбивое московское студенчество бойкотировало установленные порядки. «Всех нас, своекоштных студентов, — вспоминал бывший выпускник Московского университета, — заставили носить форменные сюртуки… Но как-то форма не клеилась: при вицмундире одевалась крымская или круглая шляпа, шаровары а ля „казак“ и т. д… шалунов это тешило, хотя иногда они и квитались карцерным заключением; поплатился и я за единственные гороховые панталоны».[60]

    Кроме притеснений начальства, другой и, может быть, более серьезной трудностью студенческой жизни была материальная необеспеченность значительной части «универсантов». Несмотря на стремление правительства сделать университеты дворянскими, туда проникала и несостоятельная разночинная молодежь; особенно наблюдалось это в периферийных университетах (Казанском, Харьковском и др.). Кроме того, и среди студентов-дворян были и мелкопоместные, и дети чиновников, не имевшие ничего, кроме отцовского жалования или пенсии. Положение таких студентов было очень тяжелым, так как даже государственная стипендия едва обеспечивала существование. Стипендии в 150 р. ассигнациями в год «едва хватало на самую умеренную пищу и простую одежду». Поэтому «университетские студенты, получавшие казенное содержание, изыскивали средства подкреплять свой скудный быт то переводами иностранных книг на русский язык, то преподаванием уроков на стороне дворянским детям обоего пола». Нелегким был хлеб такого домашнего учителя — в любую погоду осенью и зимой, в плохой обуви и легкой шинели шли студенты часто на другой конец города, их ждал «высокомерный прием и более чем скромная плата».

    Переводы иностранных книг были также непростым делом. «Нередко случалось, что переводчик, не понимая хорошенько самого содержания оригинала, не будучи довольно силен в языках, — кое-как клеил свое создание… Студент, переведший по своей воле, а не по заказу, какую-нибудь книжку, положим, роман, переписавши его чистенько, отправляется, бывало, робкими стопами в лавку, например, значительнейшего в то время московского книгопродавца Матвея Глазунова. Вот бородатый книжник воздымает на широкой длани рукопись и таким образом, не читавши, по весу решает участь ее».[61] Цены здесь тоже были низкие — 3–4 руб. за печатный лист.

    Несмотря на все трудности, приток слушателей в российские университеты в первой половине XIX века возрастал с каждым десятилетием. Если первоначально количество студентов в некоторых университетах исчислялось двумя десятками (например, в Петербургском, Казанском), то за период с 1833 по 1852 год общее число студентов (во всех университетах) увеличилось с 2725 человек до 3758, то есть на 1033 человека.

    С годами оживляется университетская жизнь, увеличиваются библиотеки, растут коллекции, возникают новые лаборатории, музеи.

    Так, к 50-м годам XIX века при Московском университете создаются Музей естественных наук. Клинический институт, при нем — глазная клиника, ботанический сад с двумя оранжереями, Повивальный институт с родильным госпиталем, богатая библиотека. На Пресне открылась астрономическая обсерватория. Совершенствуется и методика преподавания. Если в начале XIX века многие университетские профессора читали курсы по своим же книжкам, не отрываясь от текста и не задумываясь о том, насколько усваивают слушатели материал, то в 30–50-х годах появляются прекрасные лекторы и педагоги, лекции которых захватывают студенческую аудиторию. Таким, например, был профессор всеобщей истории Московского университета Тимофей Николаевич Грановский.

    Лекции Грановского собирали различную аудиторию, среди слушателей бывали не только студенты, но и офицеры, ученые, дамы и просто любознательные москвичи. Вот как вспоминал о лекциях Грановского бывший выпускник Московского университета, позднее профессор его, известный ученый-историк С. М. Соловьев: «Он не мог похвастаться внешней изящностью речи: он говорил очень тихо, требовал напряженного внимания, заикался, глотал слова. Но внешние недостатки исчезали перед внутренним достоинством речи, перед внутренней силой и теплотой, которые давали жизни историческим лицам и событиям и приковывали внимание слушателей к этим живым, превосходно очерченным лицам и событиям… В Грановском была неотразимая притягательная сила, которая собирала вокруг него многочисленную семью молодых и немолодых людей, но что всего важнее, людей порядочных, ибо с уверенностью можно сказать, что тот, кто был врагом Грановского… был дурной человек».[62] С. М. Соловьев отметил не только глубокую научность лекций Грановского, красочность изложения, но и огромное нравственное воздействие личности ученого, его мировоззрения. Об этом же вспоминал и А. И. Герцен, тоже слушавший лекции Грановского:

    «На последней лекции аудитория была битком набита. Когда Грановский в заключение стал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица всех облагородились. Наконец, он встал и стал благодарить слушателей: просто, прекрасными словами — слезы были у него на глазах, щеки горели, он дрожал… Безумный восторг увлек аудиторию; крики, рукоплескания, шум, слезы… Дамы бросились к доценту, жали ему руку. Я вышел из аудитории в лихорадке».[63]

    В русских университетах первой половины XIX века уже было много профессоров и приват-доцентов, прекрасных педагогов и больших ученых, которые способствовали дальнейшему развитию отечественной науки и растили новое поколение русских эрудитов и интеллигентов.

    § 4. ЖЕНСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

    Поступательное культурное развитие страны еще во второй половине XVIII века поставило перед царским правительством вопрос о женском образовании. Однако решение его было сугубо сословным. Признавалось возможным давать государственное образование лишь особам дворянского происхождения в закрытых учебных заведениях. Такими заведениями стали институты благородных девиц.

    Наиболее привилегированным институтом благородных девиц был Смольный институт или, как его первоначально называли, «Воспитательное общество благородных девиц», основанное в 1764 году в стенах Воскресенского Новодевичьего монастыря около деревни Смольной. Еще в начале XVIII века на берегу Невы Петром I был построен Смоляной двор, где добывалась смола для нужд Адмиралтейства, и Летний дворец при Елизавете Петровне, получивший название Смольного. Позднее здесь был основан Воскресенский женский монастырь, ансамбль которого был спроектирован В. В. Растрелли. В 1764 году часть монастырских корпусов была передана Екатериной II «Воспитательному обществу благородных девиц». В 1797 году монастырь был закрыт, в остальных его помещениях была открыта богадельня для дворянских вдов («Вдовий дом»), а для института в 1806–1808 годах по проекту Дж. Кваренги было выстроено специальное трехэтажное здание.

    Первоначально «Воспитательное общество» должно было принимать 200 девиц дворянского происхождения с 6–7-летнего возраста; и в течение 12 лет девушки были полностью изолированы от семьи, находясь в институте. Определяющее значение при создании института и в годы его первоначальной деятельности имел И. И. Бецкой, разработавший ряд проектов о воспитании подрастающего поколения. Проекты носили следы явного влияния идей Ж.-Ж. Руссо о воспитании «новой породы людей». Смольный институт, по мысли Бецкого, призван был создать новый тип дворянки, а открытое в 1765 году при нем «Мещанское отделение» — новую породу «третьего чина людей». Бецким был создан обширный план умственного, физического и нравственного воспитания смолянок. Помимо довольно широкой программы общеобразовательных предметов в нем значительное место занимали эстетические дисциплины: рисование, музыка, танцы.

    Воспитанницы института делились по 4 возрастам: I — от 6 до 9 лет, II — от 9 до 12 лет; III — от 12 до 15 лет, IV — от 15 до 18 лет. В учебной программе особое место занимали закон Божий и иностранные языки. Помимо этого преподавались русский язык, арифметика, география, история, а в третьем возрасте даже архитектура, опытная физика и геральдика. Для подготовки будущих хозяек и матерей воспитанницы обучались шитью, вышиванию, ведению домашнего хозяйства. Однако главной целью воспитания являлось формирование «нового типа» дворянской женщины, образованной, эстетически развитой, способной занять видное место в светской жизни. Для этого девушкам преподавались рисование, музыка, танцы, в четвертом возрасте — правила светского обхождения и учтивости. Этому же должно было способствовать практическое приобщение смолянок к светской жизни. По желанию императрицы Екатерины II и в самом институте, и в домах петербургских вельмож (Бецкого, Головниных и др.) устраивались балы, спектакли, на которых присутствовали институтки. Особо торжественные собрания устраивались в Смольном институте по окончании учебного года. На них приглашались придворные, иностранные послы, знатное дворянство, высшие военные чины. Воспитанницы демонстрировали свои успехи в музыке, пении, танцах. Бывали институтки на маскарадах в кадетском корпусе, празднике, устроенном тоже кадетами в Петергофе, гуляниях в Летнем саду. О последнем сообщали «Санкт-Петербургские ведомости» в 1773 году: «Сведая о их приезде, множество собралось знатного дворянства и столько стекалося желающего видеть их народа, что не токмо в саду, но и на берегу Невы через всю Миллионную улицу сделали великую тесноту… Множество людей начинали с ними говорить о разных материях, где они со всеми и обо всем изъяснялись свободно, непринужденно и с особой приятностью».[64]

    С течением времени количество институтов благородных девиц увеличивалось. В 1797 году в Петербурге и в 1802 году в Москве были открыты два Екатерининских института. В них принимали девиц из небогатых и незнатных дворянских семей. После Отечественной войны в 1813 года в Петербурге на Васильевском острове был учрежден так называемый Патриотический институт, предназначенный для дочерей штаб- и обер-офицеров, принимавших участие в военных действиях. Затем в него стали принимать и детей чиновников. В 1829 году по образцу Патриотического был создан для дочерей младших обер-офицеров не потомственных дворянских семей Павловский институт. Он помещался на Фонтанке близ Обуховского моста. Институты благородных девиц были открыты также в Москве, Харькове, Казани, Астрахани, Нижнем Новгороде, Саратове, Одессе, Оренбурге, Киеве, Тифлисе и других городах.

    Смольный институт оставался самым привилегированным из закрытых женских заведений, так как туда принимали девиц «из природных дворян», то есть потомственных и родовитых дворянских семей. «Тут были и дочери богатых степных помещиков, откормленные и избалованные на обильных хлебах, среди раболепного угождения бесчисленной крепостной дворни, — вспоминала впоследствии одна из воспитанниц. — Рядом с этими рыхлыми продуктами российского чернозема находились чопорные и гордые отпрыски феодальных остзейских баронов с их строгой выдержкой, с их холодно-презрительным тоном. Тут же были и бледные, анемичные петербургские аристократки, которых навещали великосветские маменьки, братья-кавалергарды и сестры-фрейлины».[65]

    В 1796 году, после смерти Екатерины II, заведование государственными закрытыми учебными заведениями возглавила жена Павла I императрица Мария Федоровна. Ее понимание задач институтского образования было совершенно иным. Руководствуясь традиционными принципами немецкой педагогики, она видела цель деятельности таких учебных заведений не в создании «нового типа дворянской женщины», а в «преподавании девушкам религиозно-нравственного и светского воспитания», чтобы впоследствии они стали примерными женами, матерями и хозяйками богатых дворянских домов.

    По инициативе Марии Федоровны был разработан новый устав институтов, по которому срок обучения был сокращен до 9 лет и соответственно подразделялся на три отделения. Лучшие ученицы, по желанию своему, могли оставаться в институте еще на три года, посещая специальные классы для подготовки в классные дамы. По новому учебному плану сокращался объем преподавания. В Смольном институте были исключены из учебной программы архитектура, физика и геральдика, сокращалось количество часов, отводимых на географию (которую считали «неважным предметом»), историю, чистописание. Наибольшее место в учебном плане отводилось закону Божьему, иностранным языкам, особенно французскому, свободное владение которым считалось обязательным в высшем обществе, а также литературе (преимущественно французской), танцам, музыке, рукоделию. Преподавание же общих предметов производилось более поверхностно, и притом в объеме меньшем, чем в мужским гимназиях. Уроки требовалось отвечать слово в слово по учебнику «взубряжку», как говорили институтки. Преподаватели заботились больше всего о том, чтобы воспитанницы могли блеснуть на экзамене. Процессу обучения учителя и классные дамы уделяли мало внимания. «Как это ни странно покажется, — вспоминала одна из смолянок, — за учением классные дамы следили мало, и учиться можно было по личному усмотрению, более или менее тщательно и усердно».[66] Если обучение институток не особенно беспокоило педагогов и начальницу, то процессу воспитания уделялось очень много внимания. Им занимались прежде и больше всего классные дамы (по сути — воспитательницы), которые «вели» свой класс от поступления в институт до его окончания. Живя в институте, они имели возможность круглосуточно наблюдать своих подопечных, быть в курсе их интересов и вкусов, семейного положения. Классные дамы следили за поведением воспитанниц, их внешним видом, манерами. При этом «взыскивалось за неряшливую прическу несравненно строже, нежели за плохо выученный урок». Этот неусыпный контроль и наблюдение со стороны классных дам становились особенно тяжелыми, если воспитательницы не отличались добротой и справедливостью. Одна из смолянок нарисовала портрет такой классной дамы: «Это была старая девица лет под 60. Лицо у нее было смуглое, испорченное оспой, с длинным носом и широким ртом с большими желтыми зубами… носила она всегда чепцы с яркими лентами, синее платье и красную турецкую шаль. На третьем пальце у нее было надето черное эмалевое кольцо с золотыми словами и, если которая из девочек досаждала ей, то сгибая этот палец, старалась кольцом ударить прямо в темя провинившейся… Она внушала девочкам, что не надо любить родителей, а нужно — ее и директрису, но это оказывало обратное действие — к ней накипала в сердце ненависть».[67]

    Несмотря на близость ко двору, постоянное внимание царствующих особ к Смольному институту, жизнь его воспитанниц, отраженная в воспоминаниях, была исполнена трудностей и огорчений. Недостаток средств и плохая организация быта были повинны в плохом питании и постоянном холоде в классных комнатах и дортуарах (спальнях — Н. Я.), отчего сильно страдали воспитанницы, особенно уроженки южных губерний. Частые простуды способствовали возникновению болезней — глазных, ревматизма, воспаления легких и даже туберкулеза. Ежегодные отчеты по институту фиксировали неоднократные смертные случаи. Угнетающим был и сам строй жизни: «Институтская жизнь сухая, форменная, как-то по-солдатски аккуратная»,[68] — вспоминает одна из его воспитанниц. Тем более, что при управлении Марии Федоровны развлечения стали более редкими и скромными. В основном праздновались так называемые «царские дни», то есть дни именин и рождений членов царской семьи. Новый год и дни выпуска из института. Эти «казенные балы» не отличались большим весельем. «В зале с одной стороны помещались кофейные классы, с другой — голубые, а посередине — белые. Они танцевали между собой за кавалера и даму: кадриль, вальс, польку… Присутствовали начальница, инспектриса, инспектор, из учителей — Никитенко (учитель русской литературы — Н. Я.)… Потом служащие при дортуарах девушки приносили в корзинах бутерброды из черного хлеба с маслом и куском телятины сверху, а в 12 часов был ужин. В эти дни мы были сыты».[69] В Рождество и на Масленицу смолянок катали в придворных каретах — по 5 воспитанниц и одна классная дама в каждой карете — под охраной жандармов.

    Вся атмосфера института и старания преподавателей, классных дам и начальства призваны были воспитывать у институток определенный моральный кодекс, основанный на развитии верноподданнических чувств, официальной набожности, сознания привилегированности своего сословия. При этом воспитание верноподданнического мировоззрения перерастало в настоящий культ царя и членов царской семьи. Постоянное внушение детям идеи божественности и величия не только царской власти, но и личности самого монарха, пышные празднования так называемых «царских дней» (то есть дней рождения императора и императрицы), посещение института членами царской семьи, обставляемые со всевозможной торжественностью, наконец, поездки во дворец, которых удостаивались воспитанницы петербургских институтов — все это не могло не действовать на детскую впечатлительность и не приводить к экзальтированному обожанию монарха и его семьи. Особенно характерно это было для Смольного института. Вот как описывает одна из его воспитанниц свои впечатления после посещения института Николаем I и его супругой Александрой Федоровной: «Только что царское семейство, простясь с нами, вышло из комнаты, как мы в избытке восторга бросились обнимать одна другую, многие кинулись обнимать начальницу, прыгали, смеялись, плакали, точно безумные!».[70] Так из поколения в поколение воспитывался этот присущий русскому дворянству монархизм, выражавшийся не только перед личностью императора. Будущие матери дворянских семей впитывали эти чувства с ранних лет и передавали затем своим детям.

    Другой особенностью институтского воспитания было стремление оградить девушек от всякого познания «прозы жизни», что должно было якобы способствовать особой чистоте их нравственного облика. На деле это приводило не только к полному непониманию современных общественных и социальных проблем, но и к абсолютной беспомощности в житейских ситуациях. Эта особенность институтского воспитания породила многочисленные анекдоты, в которых институтки проявляли комическое незнание обычных бытовых вопросов. Но забавная наивность институток нередко оборачивалась подлинной трагедией, коль скоро девушкам приходилось сталкиваться с той жизненной прозой, от которой так старательно их оберегали в институте и миновать которую невозможно в действительности.

    В 1828 году, после смерти императрицы Марии Федоровны, все учреждения, составлявшие ее ведомство (Мариинский институт мещанских девиц. Харьковский институт благородных девиц. Смольный институт, Екатерининские институты, воспитательные дома, Александровское училище в Москве и др.), перешли в состав IV отделения канцелярии императора. В 1845 году был создан Главный совет женских учебных заведений, в обязанности которого входили не только наблюдение за учебными заведениями его ведомства, но и рассмотрение учебных программ и планов. Членами совета была разработана программа обучения в женских закрытых заведениях: «Наставления для образования воспитанниц» (1852), согласно которой все учебные заведения делились на 4 разряда. К I разряду относились Смольный, Патриотический, Екатерининские и все институты благородных девиц в губерниях, ко II разряду — мещанские институты и отделения, к III и IV — сиротские дома, городские училища для бедных девиц, дома трудолюбия и т. д. Чем выше был разряд заведения, тем большее внимание уделялось изучению в нем наук, в заведениях III и IV разряда главное место занимали рукоделие и женские ремесла, навыки в которых в дальнейшем должны были обеспечивать жизнь воспитанниц.

    Так, к концу первой половины XIX века четко оформилась узкосословная система женского образования. Если для обучения дочерей дворянских семей предназначались институты благородных девиц, то девочки мещанского происхождения — дочери ремесленников, мелких торговцев, отставных низших военных чинов, мелких чиновников — могли учиться только в особых «мещанских» учебных заведениях. Первым из них было Мещанское училище при Смольном институте. И хотя оно непосредственно примыкало к Смольному, так как располагалось в соседнем крыле того же здания, по существу дистанция между ними была огромна. Весь распорядок жизни и занятий учениц Мещанского училища строился с учетом официального предписания, требовавшего «никогда не терять из виду состояния воспитанниц и их будущий жребий». Поэтому из учебной программы были исключены танцы, музыка, иностранные языки. Зато много времени уделялось таким предметам, как закон Божий, рукоделие, арифметика (поскольку она нужна для бережливой хозяйки), домоводство. В этом проявлялась основная направленность педагогического процесса — воспитание будущих хороших хозяек и богобоязненных матерей семейств.

    Кроме Мещанского училища, для девушек среднего сословия были образованы Мариинский институт (против Таврического сада), Дом трудолюбия на 13-й линии Васильевского острова, Сиротский институт по набережной Мойки в Петербурге, а также сиротские дома в Москве, Кронштадте и Иркутске, петербургские, московские, симбирские дома трудолюбия. Учебные программы этих заведений в общеобразовательном плане приближались к программам уездных училищ. Но в отличие от последних здесь много времени уделялось таким предметам, как рукоделие, домоводство или какому-либо «женскому ремеслу». Первоочередной задачей в этих учебных заведениях считалось религиозно-нравственное воспитание «честных и добродетельных жен, хороших и сведущих хозяек, попечительных нянек или надзирательниц за детьми и, в случае нужды, надежных и исправных прислужниц, искусных во всех женских рукоделиях».[71] Срок обучения в этих заведениях колебался от 2-х до 3-х лет. Нелегким было и их финансовое положение — они существовали исключительно на благотворительные пожертвования. Крестьянские девочки (не принадлежащие помещикам) получали право по уставу 1828 года обучаться в приходских училищах, где для них создавались специальные женские отделения, причем за их обучение плата полагалась значительно большая, чем за обучение мальчиков. Что касается девочек помещичьих крестьян, то они, как правило, оставались неграмотными, хотя по уставу 1804 года помещикам разрешалось открывать школы для своих крепостных.

    Во второй четверти XIX века передовая общественность России возбудила вопрос о религиозно-нравственном обучении девушек крепостного состояния. Секретарь Московского общества сельского хозяйства С. А. Маслов опубликовал книгу, в которой предлагал обучать крепостных девочек грамоте, считая, что это впоследствии послужит к всеобщей народной грамотности. На книгу Маслова живо откликнулся ученый-просветитель и педагог В. Ф. Одоевский. Вольное экономическое общество присудило автору книги золотую медаль. Но несмотря на это рекомендации Маслова не получили реального претворения в жизнь.

    § 5. ЧАСТНЫЕ ПАНСИОНЫ

    Наряду с государственными учебными заведениями в первой половине XIX века в России существовало большое количество частных пансионов. Так, в 20-х годах XIX века в одном Петербурге было 17 мужских и 22 женских пансиона, а в конце 30-х годов общее количество их возросло до 80. Вспомним при этом, что государственных мужских гимназий в это же время было только 4. Пансионы делились на 3 разряда в зависимости от учебной программы: программа пансионов I разряда соответствовала программе гимназий, II — уездным училищам, III — приходским. В пансионах I разряда обучались преимущественно дети состоятельных дворян. В них большое внимание обращали на обучение французскому и немецкому языкам, танцам, хорошим манерам, музыке, фехтованию. Пансионы II разряда пользовались популярностью среди купечества, состоятельного мещанства. Учебная программа пансионов II разряда включала в основном общеобразовательные предметы: математику, историю, географию, химию, физику и какой-либо иностранный язык. В пансионах III разряда учились дети бедных дворян, мелких торговцев и даже зажиточных казенных крестьян.

    Таким образом, как отмечалось в донесении попечителю Петербургского учебного округа инспектора частных школ и пансионов, разнообразие их «есть лестница, определяющая все состояния гражданских сословий. Для людей высшего круга… есть училища в лучших частях города, устроенные блестящим образом во всех отношениях… В местах отдаленных от центра города… скромным, а иногда и бедным образом содержатся училища… для неимущих жителей столицы».[72]

    Программы лучших женских пансионов приближались к учебной программе институтов благородных девиц. В женских пансионах изучались: закон Божий, русский, французский и немецкий языки, арифметика, история, география и «приятные искусства» — музыка, танцы, рисование, рукоделие. В немногих столичных пансионах к ним добавлялись мифология, эстетика, естественная история. Плата за обучение в женском пансионе была выше, чем в мужском.

    Обучение в частных пансионах, особенно первого разряда, стоило очень дорого (от 500 до 2000 руб. в год). Как известно, до открытия Царскосельского лицея двенадцатилетнего Александра Пушкина собирались отдать в особо привилегированный пансион, открытый в Петербурге французскими монахами-иезуитами, однако отказались от этого намерения из-за высокой платы. К тому же, как подметили современники, пансион аббата Николя, основанный иезуитами, был предназначен, «очевидно, для католической пропаганды среди петербургской аристократической молодежи. Само собой разумеется, что о русском элементе тут и речи не было».[73]

    В пансионах II разряда, где обучались в основном дети купечества, помимо платы (в 150–200 руб. в год) практиковались и «приношения натурой» в виде конфет, пряников, чая, сахара и т. п. Обычными были и дорогие подарки начальникам и начальницам пансионов к именинам, дням рождения и другим праздникам.

    Частные пансионы контролировались в своей учебной деятельности министерством просвещения, но контроль носил чисто формальный характер. И хотя в соответствии с определенным разрядом пансиона учебная программа его должна была быть приближена к программе соответствующего государственного учебного заведения, уровень преподавания в частных пансионах был в целом ниже, чем в государственной школе.

    Особо низким уровнем преподавания отличались провинциальные пансионы. Преподавателями там нередко бывали люди малообразованные, сомнительной нравственности, «не знающие даже тех предметов, которым учили, или вовсе неспособные к солидному, основательному преподаванию каких бы то ни было наук».[74] В большинстве случаев учебным занятиям в пансионах особой важности не придавалось, уроки учились кое-как. Для многих приходящих учащихся семидневная неделя нередко превращалась в четырехдневную по причине различных семейных праздников — именин бабушек, дедушек, тетушек, — на которые неукоснительно отпускались пансионеры. Особенно часты были перерывы в учении в женских пансионах: «то от усиленной умственной работы у воспитанницы болела голова, то ощущался упадок сил и домашний врач оставлял барышню дома. Но пропуски не влияли на успехи. На экзаменах все отвечали хорошо, и на второй год никто не оставался». При этом считалось совсем неважным, если девица не будет знать, где находится, например, Стокгольм или забудет таблицу умножения, но совершенно непростительным было бы не говорить по-французски или не уметь одеваться или причесываться «к лицу». Для овладения навыками «хорошего воспитания» в женских пансионах раз или два в год устраивались вечера, на которые приглашались ученики соседней мужской гимназии или кадетского корпуса. На вечерах классные дамы и начальница пансиона следили за тем, как воспитанницы встречают гостей, занимают их разговором, танцуют и т. п. При этом девицам внушалось, что главным в «приятном обхождении» является умение «скрывать свой нрав и уметь не быть, а казаться».[75]

    При всем различии отдельных частных пансионов всем им, за редкими исключениями, была присуща одна черта — неукоснительно соблюдаемая духовная изоляция воспитанников, отгораживание их не только от общественной жизни со всеми ее запросами и потребностями, но и от реальной действительности вообще. По воспоминаниям бывших учеников, преподавание в пансионах велось таким образом, что «…все предметы не имели ничего общего с обыденной жизнью и нисколько не развивали в нас ни мысли, ни чувства».[76] Скудные сведения, сообщаемые учителями, не могли быть восполнены самостоятельным чтением, так как в большинстве пансионов оно преследовалось. Учащимся разрешалось иметь лишь учебники и религиозную литературу — Евангелие, жития святых и т. п. В большинстве пансионов, особенно мужских, широко применялись телесные наказания, обычной была грубость в обращении с учениками. Вот как вспоминал о «педагогических манерах» своего бывшего преподавателя немецкого языка выпускник одного из харьковских пансионов: «Про него ходили слухи, что был он привезен одним помещиком в Россию в качестве камердинера. Это был человек высокого роста, худой, с желтым лицом, раздражительный и суровый на вид… с весьма плохим мнением о русских детях. Он открыто называл их наглецами и бездарными животными; под сюртуком своим, у бокового кармана имел пришитую пуговицу, на которой постоянно висела зеленая плеть, вроде собачьего арапника… За каждую ошибку в ответе урока или дурно написанную страницу он, не отходя от ученика, наказывал его плетью при всех, нагоняя этим на всех учеников и страх, и слезы».[77]

    Кроме того, обучение и воспитание в частных пансионах отличалось еще одним отрицательным свойством. Преобладающее большинство их содержали иностранцы (женские пансионы — в основном француженки, мужские — большей частью немцы). Изучение европейских языков, европейской истории и литературы производилось в них в ущерб русскому языку, русским истории и литературе. Нередки были случаи, когда окончившие пансион подростки не умели читать и писать по-русски. Это положение так высмеивалось в анонимных стихах того времени:

    Ну что ж! Не привыкать нам стать Себя в науку отдавать Различным пришлым господам, Учил француз нас пустякам, Учил нас немец, грек и чех, И мы, послушные, для всех Меняли облик свой природный, Приняв свет мудрости негодной…

    В конце концов, даже министр просвещения вынужден был обратить внимание царя на антипатриотическое воспитание, даваемое в пансионах, начальники которых, как писал он во всеподданнейшем докладе, «не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране для них чужой, юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему, и в недрах России из россиянина образуют иностранца».[78] В результате в 1811 году последовал указ, предписывающий обязательное преподавание русского языка в частных пансионах. Однако, как уже говорилось, контроль министерства носил чисто формальный характер, положение существенно не менялось в течение первой четверти XIX века.

    Однако уже с 30-х годов контроль этот ужесточился. Особенно строгим стал административный надзор за частными школами в Дерптском, Варшавском и Виленском учебных округах, где они были очень распространены и являлись центрами противодействия русификаторской политике правительства.

    В 1833 году последовал запрет на открытие частных пансионов в Москве и Петербурге. В провинции же открытие их разрешалось только с ведома попечителя учебного округа особо благонадежным лицам.

    § 6. ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНИЕ

    Значительная часть детей дворян, не определенная родителями в гимназии или частные пансионы, получала домашнее воспитание. Качество его, конечно, зависело и от состоятельности родителей, и от их собственных культурных потребностей. Но в целом — в этом сходятся мнения современников — в большинстве дворянских семей родители не уделяли большого внимания образованию детей. По воспоминаниям В. Н. Давыдова, «дети тогда по-видимому, не менее любимые родителями, чем теперь не составляли безусловно преобладающего элемента в жизни семьи… само дело воспитания в значительной степени предоставляли наставникам и наставницам следя лишь за его общим ходом, а непосредственно вмешиваясь в детскую жизнь лишь в сравнительно экстренных случаях».[79] То же читаем и в воспоминаниях петербургского аристократа графа В. А. Соллогуба: «Жизнь наша шла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться, прощаться, благодарить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить „ты“ ни отцу, ни матери».[80]

    Родители, воспитывая дома детей, в возрасте 7–8 лет с рук няни передавали девочек на попечение француженки-гувернантки, мальчиков — гувернерам французского или немецкого происхождения. Очень часто ими бывали люди, не только не подготовленные к роли педагога, но и просто малообразованные. Претендентами на места учителей бывали люди неопределенных профессий, актеры, иногда даже парикмахеры или лакеи. Не обладая даже знанием предмета, они, конечно, мало могли дать воспитанникам. Рассказывали, например, что француз, преподававший французскую грамматику, был подвергнут экзамену и на вопрос о наклонениях глаголов (по-французски «mode») отвечал, что в Париже моды часто меняются и он давно покинул Париж. Вообще преклонение перед иностранцами и всем «заграничным», свойственное русским и в те далекие времена, порождало многие недостатки и ошибки в воспитании юношества. Так, среди мнимых учителей нередко бывали авантюристы. Известен был, например, даже случай, когда беглый каторжанин-француз уверил доверчивого провинциального помещика в том, что он — принц королевской династий Бурбонов. Мнимому принцу простодушные хозяева воздавали королевские почести и чуть не женили на своей дочери. Однако среди французов гувернеров и учителей были и настоящие ученые, как например, Жильбер Ромм — воспитатель П. А. Строганова, впоследствии известный математик, лингвист Модрю или превосходный педагог швейцарец де Будри, бывший сначала учителем князя Салтыкова, а затем преподавателем французского языка в Царскосельском лицее.

    Кроме гувернера или учителя-иностранца к мальчикам, получавшим образование дома, нередко нанимали русского учителя — по большей части преподавателя гимназии, который должен был проходить с ними гимназический курс. Усваивалась учебная программа гимназии, конечно, по-разному, в зависимости от знаний и умения учителя и прилежания учеников, но в целом «домашний вариант» среднего образования был слабее и хуже гимназического. В отдельных случаях пробелы домашнего образования компенсировались наличием богатых библиотек, которыми легально или нелегально пользовались дети. Так, например, А. И. Герцен вспоминает как одно из самых интересных и полезных занятий в детские годы свое «страстное и бессистемное» чтение книг из библиотеки отца.[81]

    Познавательный аспект в домашнем воспитании девушек был выражен еще слабее. Главной целью была подготовка их к светской жизни, поэтому в обучении многое делалось «напоказ». «Обязательным считалось для благовоспитанной девицы знание французского, английского и немецкого языков, умение играть на фортепьяно, кое-какие рукоделия, прохождение краткого курса закона Божьего, истории, географии и арифметики, а также кое-что по части истории литературы, главным образом, французской».[82]

    В богатых столичных домах как мальчиков, так и девочек специально приглашаемые учителя учили танцам. «Причем иногда в таких танцклассах, происходивших под звуки меланхолической скрипки с обязательным прохождением всех позиций, шассе и батманов и т. п., принимали участие и дети других семей, и дети обоего пола заблаговременно обучались не только хорошим манерам и грации, но и искусству флирта».[83]

    Нередко это принудительное и очень активное обучение грации и танцам было тяжелым для детей. Как вспоминала современница: «Раз в неделю… мы брали уроки танцев вместе с товарищами и знакомыми… Уроки были пыткой дрессировки, а не здоровым физическим упражнением. Нас тянуло бегать, прыгать, а мы после 2–3-часового напряжения за уроками должны были выносить новое напряжение».[84] Среди талантов молодых девиц, «приятных в обществе и дома», особенно поощрялась музыка. «Музыка стояла на первом плане, — писала современница, — но музыка особенная, показная. Главной целью уроков было развитие техники, быстроты, умения бойко разыграть пьесы».[85]

    Большое внимание обращалось на умение «вести себя», хорошие манеры были обязательны, нарушение этикета, внешнего уважения к старшим и более знатным людям не допускались и строго наказывались. Особенно строги были правила поведения для девушек. В этом плане вся жизнь делилась на то, что «прилично», и на то, что «неприлично». Так, неприличным считалось барышне одной выйти на улицу — там можно было появляться только в сопровождении гувернантки или родственника и ливрейного лакея; неприлично громко говорить и смеяться, вступать в разговор с незнакомым человеком, особенно «не своего круга» и т. п. Кроме того, дворянским девушкам преподавались и особые уроки манер: «как входить, кланяться, садиться, вставать, брать какую-либо вещь, передавать ее» и т. п. «Кроме вреда эстетического, подобные уроки имели и нравственные последствия, приучая все время обращать внимание на внешность. Дети понимали и цель этих занятий — приготовить блистать на балах и нравиться… В детские головы пригоршнями бросались семена тщеславия».[86]

    В более бедных семьях обучение девушек велось, конечно, иначе. Отсутствовали учителя танцев и музыки, языков и других предметов, с детьми занималась гувернантка либо сами родители. Девушек здесь приучали и к шитью, и к кухне. Однако кодекс моральных правил и предрассудки оставались те же. В результате бедные девушки «так же энергически, как и светские барышни, помогали мужьям копить благоприобретенное и так же губили душу и тело детей».[87] Этот моральный аспект дворянского воспитания неоднократно отмечался современниками. Действительно, при сравнительно небольшом запасе знаний, которым снабжали детей гувернеры и приходящие учителя, домашние условия необычайно способствовали передаче следующему поколению всех традиций семьи, взглядов и предрассудков родителей. Не случайно так резко отрицательно отзывался о домашнем воспитании дворянских детей А. С. Пушкин:

    «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное. Ребенок окружен одними холопами, видит гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается знанием двух-трех языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-либо нанятым учителем».[88]

    Так же негативно оценивал домашнее образование видный педагог, ученый и общественный деятель В. Ф. Одоевский, который назвал его как «часто нелепым и всегда односторонним», следы которого «остаются большей частью неизгладимыми».[89]

    Безусловно, обучение и воспитание в доме малообразованных родителей, к тому же и не уделявших внимания и заботы детям, в развращающих условиях крепостного строя, наносило огромный вред подрастающему поколению дворян.

    Такое воспитание, естественно, порождало эгоизм, барскую спесь, привычку к праздной жизни, которая признавалась законной принадлежностью привилегированного сословия, презрение к людям, не принадлежавшим к этому сословию и вынужденным трудиться.

    Ограниченность домашнего обучения консервировала невежественность, которая еще была присуща широким слоям дворянства, особенно провинциальных помещиков. Достаточно вспомнить героев «Мертвых душ» Гоголя, от прижимистых Собакевича и Коробочки до скандалиста Ноздрева, чтобы представить картину умственного и духовного убожества провинциального общества. В первой половине XIX века еще для многих помещичьих семей единственными книгами в доме были «Толкователь снов» Мартына Задеки да «Домашний лечебник» Бухана. Сознание таких помещиков было опутано массою предрассудков, поверий, невежественных представлений, которых не нарушало домашнее обучение и воспитание. Из поколения в поколение кругозор таких семей ограничивался делами усадьбы или сомнительной свежести провинциальными новостями. И в итоге, по выражению Гоголя, «ни одно желание их не перелетало через плетень сада». Неразвитость умственных интересов порождала и усиливала нравственные пороки этой социальной группы — ничем не ограниченное самодурство, жестокость и разврат.

    Как видим, процесс домашнего обучения молодых дворян был в достаточной степени произволен — мог быть плохим или, наоборот, хорошим, все зависело от просвещенности, взглядов и заинтересованности родителей в судьбе детей. Однако ряд объективных факторов, и Прежде всего принадлежность к высшему сословию империи, неограниченность государственной власти и существование крепостных отношений — обуславливали ряд общих моральных законов и норм поведения, присущих всем слоям дворянства.

    Отличительной и определяющей чертой этого сословного мировоззрения было сознание своего особенного положения в государстве, резко отличающегося по юридическому статусу, культурному уровню, бытовым традициям от остального населения. При этом понимание этой «особенности» выражалось очень по-разному. Для одних это было прежде всего право «казнить или миловать» не только своих крепостных, но и вообще людей, стоящих ниже их по общественному положению, что приводило к чванству, бесконтрольности желаний и капризов, а нередко и к самодурству, жестокости, пренебрежению всякими этическими нормами.

    Но среди просвещенного дворянства было широко распространено и другое понимание привилегированности своего сословия, его «особенности». Это, прежде всего, понимание долга перед государством и другими непривилегированными сословиями — «кому много дано, с того и много спросится». При этом, по словам Пушкина, дворянину должны быть присущи «независимость, храбрость, благородство». Из среды просвещенного дворянства в первой половине XIX века вышли люди поразительной честности, высокой ответственности, тонкости чувств и настоящего благородства. Примеров такого бескорыстия и глубокого понимания дворянского долга, ответственности перед государством и дворянским сословием известно много. Так, М. С. Воронцов, командовавший в период 1814–1818 годов оккупационным корпусом во Франции, возвращаясь в Россию, заплатил из своих средств долги всех офицеров — больше 1 млн франков, — «дабы никакое нарекание не пало на русские войска». Другой, тоже характерный эпизод: генерал А. П. Ермолов, возглавлявший посольство в Персии, истратил на нужды посольства и, главным образом, на подарки персидским чиновникам экстраординарную сумму в 100 тыс. руб. и, желая избежать даже тени возможных подозрений, вернул деньги из собственных средств. Позднее в письме к другу он иронизировал по поводу человека, не имеющего состояния — а Ермолов жил в основном на жалование — и делающего казне подарки в 100 тыс. руб. Но таково было его понятие о чести дворянина.

    Среди дам высшего света являлись образцы такого бескорыстия, великодушия и доброты. Так, графиня Е. П. Растопчина, великолепно образованная, умная и обаятельная, талантливая поэтесса, отличалась необыкновенной отзывчивостью и, по словам знавших ее, «пламенной любовью к нравственным идеалам». «Доброта ее была бесконечна. Она постоянно помогала нескольким семьям, давала деньги взаймы без возврата всей нуждающейся литературной братии, все, что она получала от издания своих стихов Смирдиным, отдавала она князю В. Ф. Одоевскому для основанного им благотворительного общества. Когда мать моя скончалась, — заканчивала свои воспоминания дочь Е. П. Растопчиной, — все ее вещи буквально были заложены… Сама она лично мало на себя тратила, все шло на друзей и бедных». Это еще один из многих примеров понимания долга богатого по отношению к бедному, сильного — по отношению к слабому, того понимания, которое придавало истинное благородство дворянам того времени.

    Одной из наиболее значительных черт системы воспитания являлось отношение к родителям и старшим. Послушание родителям, почитание старших являлись основополагающим элементом патриархального иерархического общества. Согласно русской самодержавной идеологии, царь являлся «отцом» своих подданных, а это устанавливало аналогию между отношениями в семье и в государстве в целом. Причем подобная традиция была характерна не только для дворян, но и для других сословий. В дворянских семьях идея самоотверженного служения монарху, культ императора воспитывался с детства, особенно в закрытых дворянских учебных заведениях — институтах благородных девиц, кадетских корпусах, не говоря уже о Пажеском корпусе. Авторитет отца также был безусловным. Так, тридцатилетний князь Андрей Болконский («Война и мир» Л. Толстого) не посмел ослушаться отца, приказавшего на год отложить свадьбу с Наташей Ростовой. Даже при отсутствии у детей настоящей привязанности к родителям, открытое неуважение было запретным. В тех же случаях, когда любовь родителей и детей была взаимной, почитание отца и матери было не только искренним, но и очень глубоким, как, например, это было в просвещенной семье Бестужевых. Старший из пяти братьев, Николай, человек редких душевных качеств, был любимцем родителей. «Но эта горячая любовь, — вспоминал он впоследствии, — не ослепила отца до такой степени, чтобы повредить мне баловством и потворством. В отце я видел друга, подруга, поверяющего мои поступки… Я чувствовал себя под властью любви, уважения к отцу — с полной свободой в мыслях и действиях. Но вместе с тем, если бы отец скомандовал мне „направо“, я не простил бы себе, если бы ошибся на полдюйма».[90]

    Таким образом, общие принципы домашнего дворянского воспитания давали хорошие результаты только в тех семьях, где им руководствовались люди, обладавшие высокой культурой и человеческой незаурядностью. Одной из таких была уже упомянутая семья Бестужевых. Незнатная и небогатая большая семья — 5 сыновей и 2 дочери — была исключительно дружной. Отец их, издававший вместе с И. Пниным «Санкт-Петербургский журнал», был умным, просвещенным человеком. Близкими друзьями его были «все лучшие художники и сочинители того времени». Михаил Бестужев, вспоминая удивительную атмосферу, царившую в их доме, избранный круг людей, посещавших его родителей, интересные, содержательные беседы их, писал: «Прибавьте нежную к нам любовь родителей, их доступность, ласки без потворства к проступкам; полная свобода действий с заветом не преступать черту запрещенного».[91] Запрещенными же являлись ложь, своекорыстие, лицемерие, трусость. Эта высокая моральная требовательность, сочетавшаяся с «полной свободой мыслей и действий», воспитывала людей безупречно честных, благородных, радеющих не о своем благе, а о судьбах отечества. Здесь уместно вспомнить, что все пять братьев Бестужевых стали членами Северного общества декабристов и погибли в сибирской ссылке и на кавказском фронте, отдав жизни за Россию, освобождению от крепостного права и самодержавия.

    Помимо идейно-нравственных принципов в высших слоях дворянства существовали определенные нормы поведения, которые также передавались от родителей к детям. Это так называемые «правила хорошего тона», которые считались обязательными для каждого благовоспитанного человека. Правила «хорошего тона» требовали сдержанности в обращении и отсутствия излишеств в одежде. Надевать слишком вычурное платье и много драгоценностей считалось «дурным тоном». Поэтому Павел Демидов, потомок богатейших заводчиков, был осуждаем светскими людьми за демонстрацию своего богатства. «Павел Демидов, — замечает его современник, — был очень красив и очень плохо воспитан. Помнится, на Елагиной стрелке (на Островах — Н. Я.), пройдясь со мной несколько шагов, он расхвастался тем, что пуговицы у него на жилете — настоящие сапфиры». Обязательной чертой воспитанного человека считалось умение скрывать от посторонних глаз свои досады и огорчения. Так, например, при проводах сына — на войну или в длительное путешествие — слезы могли быть допустимы только у женщин.

    Демонстрировать свои чувства, особенно касающиеся собственной особы, считалось недостойным. Так, воспитатель наследника, сына императора Николая I (будущего Александра II) В. А. Жуковский пометил в своем дневнике: «Сказать великому князю о неприличности (выделено мною — Н. Я.) того, что при малейшем признаке болезни он пугается и жалуется».

    Конечно, эти и другие правила «хорошего тона» нередко воспитывали лицемерие, «стремление не быть, а казаться», порождали неискренность в отношениях людей. Но в то же время, это были требования хорошего вкуса в манере одеваться; сдержанность в обращении способствовала ровному, вежливому общению собеседников — хорошо владеющий собой человек умел направить беседу в нужное русло, разрядить возникшую напряженность, заинтересовать собеседника.

    Помимо таких общих положений «правила хорошего тона» включали и конкретные навыки поведения. Ребенку внушали: за столом не набрасываться на еду, не быть неряхой; не сидеть, когда другие стоят, и тем более не отвечать сидя старшим; в обществе иметь вид непринужденный и приветливый, а не надутую, кислую физиономию; во время разговора «не вперять взоры» в угол или окно, а смотреть в глаза собеседнику.

    Безусловно, во всех этих «правилах хорошего тона» были условности, которые отпали со временем. Основные же принципы, утратив свое сословное значение, стали нормами поведения любого культурного человека.

    § 7. ЗАКРЫТЫЕ УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ ДЛЯ ДВОРЯНСКИХ ЮНОШЕЙ. КАДЕТСКИЕ КОРПУСА. ПАЖЕСКИЙ КОРПУС. ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ ЛИЦЕЙ

    Наряду с общеобразовательными государственными школами в России существовала система закрытых учебных заведений для дворян. В большинстве своем это были военные училища — кадетские корпуса. Пажеский корпус, Дворянский полк, школа колонновожатых (штабных офицеров — Н. Я.) и др.

    Русское дворянство, исстари обязанное нести «государеву службу», большей частью несло эту службу в армии или на флоте. Со временем военная служба стала представляться наиболее престижной и естественной для дворянина. При отсутствии ее в биографии того или иного лица требовалось объяснить, чем это отсутствие вызвано — болезнью, физическими недостатками или неимением средств для службы в гвардии.

    С начала XVIII века государственные власти предприняли шаги к образованию будущих офицеров или государственных чиновников. В 1732 году в Петербурге был основан Первый сухопутный шляхетский корпус. Он был помещен на Васильевском острове в большом каменном доме с садом, ранее принадлежавшем А. Д. Меншикову. При открытии в корпус было принято 56 человек, но уже через месяц было 300 воспитанников. С 1748 года корпус стал готовить дворян и для гражданской службы, в связи с чем среди воспитанников развивалось увлечение литературой и театром. Задуманный с самого начала как учебное заведение нового типа, корпус окончательно сформировался при Екатерине II, уделявшей ему большое внимание и надеявшейся сделать его «рассадником великих людей». В 1762 году число воспитанников было доведено до 600 человек, а смета на содержание корпуса исчислялась в 127 000 рублей, что по тем временам составляло значительную сумму. Устав корпуса, составленный известным сподвижником Екатерины И. И. Бецким, определял задачу его как стремление «украсить сердце и разум» воспитанников «делами и науками, потребными судье и воину». К концу XVIII века в корпусе существовала библиотека на 700 томов, ботанический сад, был оборудован «натуральный кабинет» и галерея с «живописными картинами». Директором корпуса в этот период стал М. И. Кутузов, приложивший много сил для улучшения обучения и быта воспитанников. Один из бывших учеников корпуса так вспоминал о Кутузове: «Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обходился ласково и такого же обращения требовал от офицеров. Часто являлся между нами во время наших игр, в свободные часы от занятий, и тогда мы окружали его толпой и добивались какой-нибудь ласки, на которые он был не скуп».[92] И еще один факт, характеризующий Кутузова как наставника. Когда по окончании корпуса оказалось, что некоторые кадеты не имели средств на офицерскую форму, Кутузов приказал сшить ее за его счет, но строго запретил говорить об этом, дабы «не ранить гордость юношей».

    С годами сеть военно-учебных заведений расширялась. В начале XIX века подготовка офицерских кадров в России велась уже в пяти училищах. Ими были I и II кадетские корпуса в Петербурге, Гродненский корпус, военно-сиротский дом, а с 1802 года — Пажеский корпус. Оба Петербургских и Гродненский корпус давали воспитанникам общеобразовательную и военную подготовку.

    В это же время к устройству корпусов стало широко привлекаться дворянство. Поездка генерал-майора Бегичева по губернским городам России дала около 1 млн руб., пожертвованных дворянством на эти цели. Впоследствии на эти средства были открыты 10 новых корпусов. В 1805 году создается «Совет о военных училищах», позднее переименованный в Главное управление военно-учебных заведений, в руках которого сосредотачивалось руководство всеми заведениями подобного типа. В 1805 же году был принят и новый устав кадетских корпусов, по которому срок обучения в них устанавливался в 7 лет, причем общеобразовательные предметы проходились в объеме гимназий.

    Однако, несмотря на реорганизацию учебного процесса, жизнь кадет изменилась в худшую сторону, как в материальном, так и в учебном отношении. Директором I кадетского корпуса, куда принимали только потомственных дворян, в начале XIX века был генерал Клингер, угрюмый и суровый человек, не сделавший никаких улучшений ни в преподавании, ни в воспитании кадетов. Не зная русского языка, он употреблял только три слова при наказании кадета: «на турма ево» (то есть «в тюрьму его» — Н. Я.). Одежда воспитанников тогда состояла из тонкой суконной куртки с брюками, башмаков и нитяных чулок. Летом в такой форме было жарко, зимой — холодно. Кормили в корпусах плохо. Утром тарелка «габер-супа» с хлебом, в 12 часов — плохой обед, в 4 часа — небольшая булка и стакан «невской» воды. Большинство кадетов прямо голодали. Часты были случаи цинги. Основным воспитательным средством были розги, причем экзекуция проходила прямо в классах. Кроме того, в качестве серьезного наказания применялось заключение в карцер — отдельную комнату с небольшим окном и кроватью без матраса и подушки. Пища — хлеб и вода. Бывшие кадеты вспоминали, что к «ротному сечению мы были приучены настолько, что оно нам не казалось страшным»… Хуже была кадетская тюрьма (карцер), «там можно было делать с кадетами все, что взбредет на ум злому начальнику».[93]

    В 1819 году начальником военно-учебных заведений был назначен герой Отечественной войны 1812 году генерал П. П. Коновницын, и положение в них несколько улучшилось. Коновницын, пользовавшийся большим уважением и любовью воспитанников, отстранил плохих преподавателей, смягчил режим. Улучшено было и питание: «обед подавался из трех блюд, ужин из трех, вместо чая давали 2 булки». Была изменена форма кадетов:

    суконная куртка была заменена двубортным мундиром с золотыми галунами, к нему — серые брюки с кожаными крагами, от которых сильно страдали воспитанники — просидеть в них на уроках было мучительно — «ноги делались будто налитые свинцом».

    В первые годы правления императора Николая I на кадетские корпуса стали обращать особое внимание. Возглавлявший их великий князь Михаил Павлович с 1835 года помощником своим назначил Я. И. Ростовцева, который внес существенные изменения в учебную часть. Большее значение было придано предметам, способствующим идейному воспитанию — литературе и особенно истории. Причем требовалось, чтобы при преподавании последней ученикам сообщались только сведения со времен воцарения дома Романовых «как самого блестящего периода нашей истории, с тем чтобы у мальчиков не остались в голове глупые анекдоты об Иване Грозном и междоусобиях удельных». С 1836 года Ростовцев начинает издавать журнал для воспитанников военно-учебных заведений, призванный влиять на их политическое воспитание.

    Однако преимущественное внимание в кадетских корпусах во второй четверти XIX века обращалось на преподавание военных дисциплин. Тем не менее, и в этой области многих нужных знаний кадеты не получали. Так, например, в курсе военной истории наряду с критикой действий Наполеона и восхвалением русских полководцев, отсутствовал реалистический анализ ошибок (в частности в Дрисском лагере) нашего командования.

    «Нам говорили, что вооружение русских войск самое усовершенствованное во всем мире, обмундирование русского солдата приноровлено для похода под экватором и под Северным полюсом, его серая шинель сохранит от солнцепека и согреет от мороза… что солдат может обойти кругом земного шара и нигде не почувствует недостатка в пище, одежде и обуви».[94]

    Неудачи Крымской войны наглядно показали недостатки в подготовке офицерских кадров.

    Наряду с общеобразовательной программой и военными занятиями кадеты проходили основательную физическую подготовку. С. Н. Глинка, обучавшийся в конце XVIII века в кадетском корпусе, вспоминал: «В малолетнем возрасте нас приучали ко всем воздушным переменам и для укрепления наших телесных сил заставляли перепрыгивать через рвы, влезать и карабкаться на высокие столбы, прыгать через деревянную лошадь, подниматься на высоты». Такая закалка сказывалась и впоследствии. При выходе из корпуса С. Глинка и его товарищи стали адъютантами князя Ю. В. Долгорукова. Однажды в январский мороз они отправились сопровождать князя в одних щегольских мундирах. На что Долгоруков с одобрением сказал: «Это могут вытерпеть только кадеты да черти».

    Пажеский корпус

    Учрежденный в 1802 году Пажеский корпус был помещен в здание бывшего дворца Воронцовых (на Садовой ул. в Петербурге), где при императоре Павле I жили рыцари ордена св. Иоанна Иерусалимского. Предназначался корпус для детей знатнейших дворянских фамилий. (Поступление разрешалось сыновьям не ниже генерал-лейтенанта или гражданских лиц 2-го и 1-го класса.) Юношей готовили к придворной или военной службе (в гвардии). Поэтому, хотя Пажеский корпус числился в системе военно-учебных заведений и состоял под начальством их руководителя, но резко отличался от них. По условиям быта и учения корпус был ближе к аристократическим придворным пансионам. Многое здесь было совершенно иным, чем в других, даже закрытых, учебных заведениях.

    Бывший дом канцлера императрицы Елизаветы Петровны графа Воронцова не был перестроен к началу XIX века и носил признаки роскошного жилища вельможи XVIII века. «Великолепная двойная лестница, украшенная зеркалами и статуями, росписи потолков» — все отличалось от обстановки казенного заведения. Форма пажей — черный мундир наподобие фрака с красным воротником, узкие брюки с красным кантом и треуголка — шились из тонкого сукна, в отличие от формы кадетов. Дортуары младшего и старшего возраста были расположены отдельно. В каждой комнате стояли 3 ряда кроватей «с хорошим бельем и теплым шерстяным одеялом… Подле кровати — комод для вещей, книг, тетрадей… Чистота, порядок и освещение везде были безукоризненны».[95] Каждому пажу полагался служитель, который следил за его постелью, чистил платье и обувь, покупал к завтраку свежие булки, сахар, сливки. Ему платили 5–10 руб. в месяц. Распорядок дня предусматривал чередование учебных часов и отдыха. Подъем в 6 часов утра. Утренняя молитва, перед завтраком — прогулка на 15 минут в одних куртках. Затем завтрак, для которого служитель каждого пажа покупал соответствующие продукты — булочки, сливки и т. п. С 7 до 8 часов — приготовительные занятия к урокам. В 8 часов начинались занятия, которые продолжались до 12 часов. Каждая лекция длилась 1,5 часа; во время большой перемены служители приносили большие корзины с бутербродами с черным хлебом. С 12 часов до 1 часу шло фронтовое учение. С 1–2 часов — свободное время, в течение которого пажи приводили себя в порядок — мылись, постригались, примеряли новую форму и т. п. В 2 часа дня — обед, причем превосходный: «суп с великолепными пирожками, говядина жареная или котлеты, пирожное с вареньем». (Как отличался такой рацион от скудных меню кадетских корпусов или даже институтов благородных девиц.[96]) После обеда была прогулка или урок фехтования до 3 часов. С 3 до 6 — вечерние лекции. В 6 часов — вечерний чай, затем — приготовление Уроков, гимнастика. В 8 часов — ужин и 9.30 — отбой.

    Учебные занятия не слишком обременяли воспитанников корпуса. В младших трех классах проходили главным образом общеобразовательную программу, куда входили русский, немецкий и французский языки, математика, история, география, черчение и рисование. Успеваемость оценивали по 12-балльной системе. Оценки меньше 6 считались неудовлетворительными, 2 или 1 — лишали права на отпуск. Классных журналов не было, их заменяли классные листы, в которых, как заметили сообразительные пажи, довольно легко было «подскоблить» оценку. В трех старших классах на первый план выдвигались военные науки: тактика, стратегия, военная история, артиллерия, фортификация; из математических наук — аналитика, геодезия, физика, химия; из юридических — правоведение; а также статистика.

    Практическое военное обучение состояло главным образом в разводе караулов зимой, а летом в течение месяца — обучение строевой службе в лагерях. В день развода караула во дворце «крохотные пажеские караулы пристраивались к рослым гвардейцам» и шли за ними. Пажи принимали участие и в парадах вместе со II кадетским корпусом и дворянским полком.

    Как вспоминал один из бывших пажей, «в корпусе науки преподавались бессистемно, отрывочно». Да и военное образование было далеко не достаточным для офицера. В первой четверти XIX века главным начальником военно-учебных заведений был великий князь Константин Павлович, который жил в Варшаве и ни разу не посетил корпуса. «Директор корпуса генерал Гогель, член ученого артиллерийского комитета — более интересовался пушками-единорогами, чем пажами. Инспектор классов Оде де Сион — французский эмигрант, любил более хорошее вино, обед и свою масонскую ложу…». При императоре Николае I преподавание несколько улучшилось, но военизировалось.

    В течение всего времени пребывания в корпусе воспитанники приучались к военной дисциплине, строгой подчиненности. В отпуск, при наличии хороших отметок, отпускали с билетом, в котором был обозначен срок увольнения. При плохом поведении на улице или в каком-либо общественном месте любой офицер мог отобрать билет, и тогда виновникам грозили суровые наказания. Ими были: 1) розги, 2) арест в темном или светлом карцере, 3) лишение отпуска и 4) в крайнем случае — исключение из корпуса. В младших классах применялись такие меры, как лишение обеда или сладкого блюда, стояние на коленях во время урока и т. п.

    По вечерам в субботу и воскресенье — то есть в «увольнительные» дни — инспектора корпуса ходили специально «ловить» пажей, не отдавших вовремя чести офицерам.

    Выпуск пажей завершался публичным экзаменом, на который съезжался генералитет, воспитанники выпускных классов всех военно-учебных заведений Петербурга, многочисленные посетители. Вызывали на этих экзаменах обычно лучших учеников.

    Кроме обучения, находясь в корпусе, пажи принимали участие и в придворной службе. Каждая особа императорской фамилии имела своего камер-пажа, обязанного прислуживать ей на официальных приемах. Во время придворной службы пажам полагалась парадная форма — черный мундир с красным воротником и золотым шитьем, белые панталоны, чулки, башмаки и треуголка. Обязанности пажей на официальных церемониях заключались в том, чтобы нести шлейф императрицы или кого-либо из великих княжон, держать веер, мантилью и т. п. За императором или великим князем надо было просто ходить. Часто они отсылали пажей, наскучив их присутствием.

    Постоянное присутствие при дворе требовало от пажей и определенных навыков светского общения. В корпусе их обучали танцам, гувернеры, которые в младших классах заменяли ротных командиров, следили за их поведением, манерами. В старших классах практику светского поведения пажи постигали во время многочисленных приглашений в частные дома на балы, домашние спектакли, всякого рода праздники. Несколько раз в год устраивал у себя балы и директор пажеского корпуса в 40-е годах XIX века генерал Зиновьев. Обстановка их, по воспоминаниям бывших пажей, не уступала самым блестящим собраниям петербургского высшего света: «Зимний сад, роскошный просторный зал для танцев, гостиная, биллиардная, — все это было великолепно, особенно, когда горело огнями. По лестнице поднимались, шелестя и шумя платьями, царицы пажеских сердец и мечтаний».[97]

    По окончании корпусов кадеты и большая часть «пажей» становились офицерами в основном гвардейских полков и пополняли военную элиту русского дворянства с присущими ей воинскими традициями. Мироощущение дворянина первой половины XIX века определялось, с одной стороны, привилегированностью своего сословия, с другой — службой. Правило «служить верно» входило в кодекс дворянской чести. При этом любовь к Отечеству отождествлялась с преданностью престолу — служили «царю и Отечеству».

    Репутация офицера в огромной степени зависела от того, как он вел себя в бою. Поэтому смелость, хладнокровие во время опасности воспитывались с детства — дома, в кадетских корпусах, потом на службе. Характерен эпизод, рассказанный в воспоминаниях Михаила Бестужева. Однажды братья с гувернером катались на лодке по Неве; лодка дала течь и начала тонуть. Александр не растерялся и курткой заткнул течь. Но самый младший из братьев — Петр — испугался и начал плакать и кричать. Тогда Александр поднял его над водой и крикнул: «Трусишка! ежели ты не перестанешь кричать, я брошу тебя в воду!» «Хотя мне тоже было страшно, — добавляет Михаил, — но я кричать не смел».[98]

    Позднее, в мирное время смелость проверялась на дуэлях, являвшихся своего рода средством защиты чести и достоинства дворянина. И хотя дуэль была уголовно наказуема, но офицер мог быть наказан и за отказ от дуэли. В таком случае офицеры полка предлагали ему подать в отставку.

    Воспоминания жителей столицы первой четверти XIX века изобилуют рассказами о «проказах» гвардейских офицеров, шумных товарищеских пирушках, романах со светскими красавицами. Но когда наступала «лихая година», гвардейские части становились участницами самых тяжелых боев. И гвардейские офицеры, бывшие кадеты или пажи, танцоры и дуэлянты, шли под вражеской картечью впереди своих солдат. Многие видные государственные деятели первой половины XIX века были смелыми воинами.

    Знаменитый проконсул Кавказа генерал А. П. Ермолов, по словам вел. князя Константина Павловича, «в битве дрался как лев, а чуть сабля в ножны, никто от него и не узнает, что он участвовал в бою». Князь М. С. Воронцов, впоследствии видный сановник, генерал-губернатор Новороссийского края, приобрел известность в кампании 1812–1814 годов храбростью и хладнокровием в бою.

    История войн начала XIX века являет многочисленные примеры патриотизма и самоотверженной смелости русских офицеров. Офицер Семеновского — старейшего и наиболее привилегированного гвардейского полка — А. В. Чичерин писал в своем дневнике 9 августа 1812 года — после кровопролитнейшего сражения под Смоленском: «Я еще буду сражаться у врат Москвы и пойду на верную гибель… Я не устрашусь никаких опасностей, я брошусь вперед под ядра, ибо буду биться за свое Отечество, ибо хочу исполнить свою присягу и буду счастлив умереть, защищая свою Родину, веру и правое дело».[99]

    Старинная дворянская семья Тучковых послала на поля сражения четырех боевых генералов — отца и трех сыновей. Младший — Александр Тучков — вскоре после женитьбы, участвуя в кампании 1806 года, «под градом пуль и картечей действовал как на учении». В 1807 году под командованием Багратиона «проявил храбрость и хладнокровие в бою» и был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени. В 1808 году в шведской кампании проделал со своим отрядом опаснейший марш, пройдя через глубокие снега в тыл шведской армии. По семейным преданиям, жена, переодевшись в мужское платье, сопровождала его в этом походе. В 1812 году во время Бородинского сражения его полк был переброшен в центр боя, и в тот момент, когда солдаты Ревельского полка должны были пойти в атаку, Тучков, подхватив полковое знамя, бросился вперед и сразу же был сражен картечью. В том же сражении был смертельно ранен и его старший брат.

    Царскосельский лицей

    Одним из наиболее привилегированных закрытых учебных заведений в первой половине XIX века был Царскосельский лицей. В то же время по программе, организации учебного процесса, общему духу — это было совершенно особое учебное заведение, не имеющее аналогов в России того времени.

    Проект его создания был разработан Сперанским в 1808 году, как лицея для высокоодаренных детей. Первоначально, по мысли автора проекта, не предполагалось сословных ограничений при наборе учеников. Однако в постановлении о Лицее, утвержденном в 1810 году, были изъяты положения о приеме детей всех сословий и равенстве учащихся. Все же основные идеи Сперанского о направлении, методах и содержании воспитания остались. Учебная программа включала как предметы среднего учебного заведения — русский язык, математику, историю, географию, немецкий, французский языки, латынь, закон Божий, нравоучение, так и университетского курса. Особое внимание обращалось на науки нравственные, то есть те познания, кои относятся к нравственному положению человека в обществе и, следовательно, понятия об устройстве гражданских обществ, о правах и обязанностях, отсюда возникающих. Поэтому лицеисты должны были изучать историю права, правоведение, логику; в науках исторических наибольшее внимание уделялось отечественной истории. В раздел словесности должны были войти художественная литература, лингвистика, стилистика, эстетика и, наконец, «изящные науки» включали чистописание, рисование, «танцевание», гимнастические упражнения, фехтование, верховую езду и плавание.

    Таким образом, заведение, принимавшее учеников 10–12 лет, должно было довести их за чрезвычайно короткий — шестилетний — срок до уровня окончивших 8 классов гимназии и четырехлетний университетский курс. Правда, в таком виде программа существовала только первые шесть лет.

    Штат профессоров и преподавателей Лицея был составлен из лучших специалистов. Первыми преподавателями его стали профессора Педагогического петербургского института А. П. Куницын, И. К. Кайданов, Я. И. Карцев, Н. Ф. Кошанский, профессор французской словесности Д. И. де Будри (из Екатерининского института благородных девиц) и профессор немецкой словесности Фр. Матв. Гауеншильд.

    Ведущую роль в создании особой атмосферы свободомыслия и доброжелательности, которая характерна была для первых лет существования Лицея, сыграл его директор В. Ф. Малиновский, человек разносторонне образованный, прогрессивных воззрений, единомышленник Сперанского. В педагогической практике Малиновский считал необходимым приучать каждого ученика к самостоятельному критическому и философскому мышлению, воспитывать у него стремление жить и трудиться «для общей пользы».

    В «Памятной книге Лицея» он писал о необходимости в преподавании всех предметов выделять нравственную идею, «приучать к различию добра и зла». Педагогам и наставникам полагалось относиться к воспитанникам корректно, как к взрослым, обращаться на «вы» с прибавлением «господин». Лицей был единственным в России учебным заведением, где не было телесных наказаний.

    Все вопросы, касающиеся обучения и воспитания, решала так называемая Конференция Лицея, состоящая из профессоров и директора. Конференция постоянно сносилась с университетами: Петербургским, Московским, Харьковским и Казанским, получала оттуда книги, учебные планы. В свою очередь преподаватели Лицея посылали свои научные труды в высшие учебные заведения страны.

    Хотя первоначально Лицей предназначался для детей самых высокопоставленных семей — одно время даже предполагалось там обучать младших братьев императора Александра великих князей Николая и Михаила — однако он не привлек внимания сановного и богатого дворянства. Первыми воспитанниками стали в основном дети родовитого, но небогатого, служилого дворянства. К экзамену были допущены 38 человек, зачислено — 30. Из них титулованных было только пять — барон Дельвиг, князь Горчаков, бароны Корф, Гревениц, граф Броглио. К родовитым дворянским семьям принадлежали Пушкин, Пущин, Ржевский, Матюшкин и Маслов. Лицеисты получили форменную одежду — сюртук военного покроя с красным воротником и металлическими пуговицами, парадный мундир — синий с красным воротником и синюю фуражку с бархатным околышем.

    В специально построенном для Лицея здании рядом с Екатерининским дворцом размещались хозяйственные помещения, больница (на I этаже), большой зал, классы и классные комнаты для занятий после уроков (на II и III), на IV этаже — спальни воспитанников, состоящие из небольших комнат, разделенных перегородкой, с умывальником, постелью, шкафами для белья и платья. Пища, по отзывам воспитанников, была прекрасная и обильная. Распорядок дня был составлен таким образом, что занятия чередовались с отдыхом; подъем в 6 часов утра, с 7 часов — молитва и чай, с 8 до 9 — урок, с 9 до 10 часов — отдых, с 10 до 12 часов снова уроки, потом с 12 и до 2 часов обед и отдых; с 2 до 5 часов — уроки. В 5 часов — вечерний чай и до 8 часов — свободное время. В 8 часов ужин и в 10 часов вечера — отход ко сну. Большое внимание уделяли воспитатели физическим упражнениям лицеистов. Зимой, после вечернего чая, в 5 часов лицеисты катались на коньках на небольшом четырехугольном пруду перед дворцом. Кроме этого ежедневными были верховая езда, фехтование, летом — плавание и гребля. Директор Малиновский устраивал различные подвижные игры, летом организовывал пешеходные прогулки в Колпино, Павловск, катание в шлюпках по озерам и прудам Царского Села.

    Дом директора стал родным для лицеистов. Горчаков после поступления в Лицей писал родным, что «трудно выразить словами, какой прекрасный человек Малиновский, что он относится к воспитанникам, как к своим детям, и не делает разницы между ними и своим сыном». Малиновский постоянно переписывался с родными воспитанников, сообщал об их самочувствии, успехах. Трогательно заботился о своих подопечных. Так, заболевшему Есакову по распоряжению директора специально доставали козье молоко.

    После ранней кончины Малиновского его преемник Е. А. Энгельгардт продолжил традиции лицейского воспитания. Ученики высоко ценили его как человека и наставника: «Он никогда не посещал классов, предоставляя полную свободу и самостоятельность профессорам-преподавателям… и действовал на воспитанников ежедневным с ними общением. Он имел обыкновение в младшем курсе приходить почти ежедневно после вечернего чая и занимал нас чтением, беседою (иногда шутливою); беседы эти не имели никогда характера педагогического наставничества, а были приноровлены к возрасту, служили к развитию воспитания и внушению им правил нравственности; особенно настаивал он на важности принципа правдивости… На старшем курсе беседы его клонились к развитию понятия о долге».[100] Высокогуманный, высоконравственный девиз Малиновского — «общая польза», воспитавший стремление приносить пользу, служа «общему благу», стал и девизом Энгельгардта, который говорил: «Доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать (то есть содействовать — Н. Я.) и общему благу». Энгельгардт был не только прекрасным педагогом, но и хорошим организатором — при нем был налажен быт и дисциплина лицеистов, расшатанные после смерти первого директора. Во многих домах Лицей, по выражению И. И. Пущина, получил «права гражданства». Воспитанники бывали в домашнем театре графа Толстого, в домах графа Ожаровского, И. Северина, Бакуниной — матери лицеиста Александра Бакунина и больше всего в доме директора Е. А. Энгельгардта. Там они знакомились с обычаями светской жизни, расширяли круг знакомств. Летом директор совершал с ними дальние, иногда двухдневные, экскурсии по окрестностям Царского Села; зимой в праздничные дни для развлечения возил на тройках за город завтракать или пить чай, тогда же в парке для них устраивались катания с гор. Лицеисты много бывали на воздухе — катались верхом, зимой — на коньках или санках, или просто гуляли в великолепных парках, окружавших дворец и здание Лицея. И неповторимая красота царскосельских дворцов и парков тоже влияла, формировала эстетические вкусы, нравственные воззрения лицеистов. Она воспитывала любовь к природе, искусству. Три необъятных парка, два огромных дворца и бесконечное множество павильонов, памятников, статуй представляли все стили в искусстве от барокко и классицизма до средневековой и восточной экзотики, готических, китайских и турецких мотивов — все, что запечатлелось в памяти и сердцах лицеистов.

    Как писал В. К. Кюхельбекер: «Тут нет места, почти нет камня, ни дерева, с которым не было сопряжено какое-нибудь воспоминание, драгоценное для сердца всякого бывшего воспитанником Лицея».[101]

    Все в жизни Лицея — и лекции профессоров, и самостоятельные занятия и чтения, общение с наставниками и друзьями, и даже развлечения — способствовало развитию индивидуальности каждого воспитанника. И тот период в деятельности Лицея, когда эти условия оставались неизменными, отмечен и наибольшими успехами. Особую воспитанность и широкую образованность выпускников Царскосельского лицея, и прежде всего первого выпуска, отмечали все современники, назвавшие этот выпуск блистательным. Позднее он получил название «пушкинский». И действительно, из 28 воспитанников, закончивших Лицей в 1817 году, вышли не только величайший поэт, но и яркие личности — воины, поэты, исследователи — отважный мореплаватель Ф. Матюшкин, сановный дипломат, долгие годы руководивший внешней политикой России князь А. Горчаков; чудесный поэт, остроумный и нежный А. Дельвиг; первый друг Пушкина, честнейший и смелый И. И. Пущин, гвардейский офицер, позднее судейский чиновник, еще позднее — декабрист и ссыльнопоселенец в Сибири; поэт, педагог В. Кюхельбекер, — «милый Кюхля лицейских лет», тоже декабрист, скончавшийся в Сибири; барон М. Корф — видный сановник, сенатор, директор Императорской публичной библиотеки. Все очень разные, но все — самостоятельно мыслящие, прекрасно образованные.

    В этом отношении Лицей в какой-то степени воплотил мечту русского века Просвещения — о создании учебного заведения, готовящего «новых людей». Только лицеисты первых выпусков имели мало общего с идеалами «новых людей» XVIII века.

    «Лицейский дух», созданный и поддерживаемый Малиновским и Энгельгардтом, постепенно исчезал: менялись учебные программы, ужесточилась дисциплина, исчезла простота в отношениях воспитанников к педагогам и наставникам, были уничтожены и проблески свободомыслия. Последовавшая в начале 20-х годов правительственная реакция в области просвещения нанесла сокрушительный удар прежнему Лицею. В 1821 году Энгельгардт вынужден был покинуть пост директора. Лицей вывели из подчинения министерства народного просвещения и передали Управлению военно-учебных заведений. Директором его стал генерал-майор Гольтгоер. Позднее Лицей был переведен из Царского Села в Петербург и, получив наименование Александровского, по существу превратился в закрытое военное учебное заведение.

    * * *

    Суммируя все сказанное о развитии просвещения в первой половине XIX века, следует подчеркнуть особенности этого процесса.

    Безусловным достижением являлось создание в начале века единой государственной системы образования. Кроме того, преемственность учебных программ всех ступеней школы, бесплатность государственного обучения позволяют считать этот проект наиболее прогрессивным из реформ просвещения первой половины XIX века. К сожалению, реализация этих начинаний проходила медленно и тормозилась в значительной степени недостаточностью средств. Следует заметить, что государственные ассигнования на просвещение в течение всего XIX века были значительно меньше других расходов и меньше потребностей школы. Так, в 1805 году в период реализации устава 1804 года сумма всех государственных расходов составляла 125 448 922 руб., из них министерству просвещения причиталось — 2 600 934 руб., в 1815 году государственные расходы составляли 271 246 174 руб., а министерству просвещения было выделено лишь 2 351 780 руб.[102]

    При этом, начиная со второго десятилетия XIX века, эта система образования, отражая общую тенденцию внутренней политики правительства, принимала все более ярко выраженный охранительный и продворянский характер. Проявилось это, с одной стороны, в уничтожении преемственности между низшей, средней и высшей школой, изменении учебных программ, в репрессиях по отношению к университетам, с другой — в сохранении и расширении сети закрытых дворянских учебных заведений.

    Результатом этой консервативной политики правительства явился очень слабый рост прежде всего низших и средних учебных заведений, а следовательно, крайне замедленное расширение круга людей, обладающих основами знаний. Ведь даже в середине 30-х годов XIX века учащиеся средних учебных заведений, то есть гимназий, пансионов, военных и духовных училищ составляли всего 379 тыс. человек на 51 миллион населения, то есть около 0,7 %. При этом стремление правительства к ограничению просвещения приводило не только к массовой неграмотности основной части населения — крестьянства и среднего сословия, но и к тому, что не удовлетворялись культурные потребности даже привилегированного класса — дворянства. Ибо обучение в закрытых дворянских учебных заведениях (институтах благородных девиц, пажеском корпусе, лицеях, некоторых военных училищах) получали в основном дети наиболее родовитых, сановных и богатых дворянских семей. При этом учебная программа и бытовые условия таких заведений, как Царскосельский лицей или Пажеский корпус, предназначенных для детей высших кругов дворянства, резко отличались от других, даже закрытых дворянских учебных заведений. Между тем в среде дворянского сословия в первой половине XIX века наряду с земельными магнатами или просто состоятельными помещиками существовала большая прослойка безземельных дворян, мелких и средних чиновников, младших офицеров, имущественное состояние которых было очень скудным. «Оторвавшееся от помещичьей экономической базы, зависящее от заработной платы, это дворянство, еще обладающее сословным званием, не отличалось ничем от разночинцев».[103] Мизерное же количество уездных училищ и гимназий приводило к тому, что большинство детей дворянских семей среднего и низкого достатка не получали даже минимума знаний, необходимых для образованного человека тех лет.

    Кроме того, влияние реакционной политики правительства отрицательно сказывалось на содержании и методике процесса обучения. Пересмотр учебных программ (особенно гимназических и университетских), проникновение консервативной идеологии в систему воспитания обедняло умственный кругозор и духовный мир подрастающего поколения. Продворянская направленность всей системы образования способствовала возрастанию приоритетности сословного мировоззрения, усугубляя противоречия внутри страны.

    Нерешенным оставался и вопрос женского образования.

    В то же время прогресс капиталистических отношений, ускоривший развитие промышленности, торговли, городского строительства, наконец, возраставшая бюрократизация государственного аппарата — все это увеличивало потребность в образованных специалистах — инженерах, юристах, агрономах, врачах, педагогах и т. п.

    Потребность общества в образованных кадрах вынуждала правительство, идя им в какой-то мере навстречу, приспосабливать сословную систему образования к новым условиям. Это обозначилось прежде всего в создании средних и высших технических учебных заведений (Горный институт, институт инженеров путей сообщения, строительный институт в Петербурге, навигационные школы в Астрахани, Архангельске, Таганроге, фабрично-заводские училища в Москве и Петербурге, земледельческие школы в средней полосе России и на Украине и т. д.). Процесс демократизации школы шел медленно и трудно. Только ценой невероятных усилий и лишений удавалось выходцам из низших сословий получать желаемое образование. Тем не менее количество обучающихся в гимназиях и высших учебных заведениях разночинцев возрастает. В 30–40-х годах в гимназиях обучалось до 20 % детей недворянского происхождения. В Петербурге, например, строго сословный характер сохраняла только I гимназия, принимавшая учеников лишь из потомственных дворянских семей. Во II гимназии в 40-е годы XIX века обучалось около 20–24 % детей купцов и разночинцев, состав учащихся в других петербургских гимназиях был еще более демократичным. Значительно нарушался сословный принцип и в провинциальных гимназиях. Так, в пензенской гимназии в 1844/45 учебном году дети дворян и чиновников составляли не более 2/3 учеников. Также возросло и число разночинных студентов в институтах и университетах страны. Например, в Казанском университете в 1848/49 учебном году студенты недворянского происхождения составляли 50 %, а по всем российским университетам — 37 %. Причем даже в закрытых учебных заведениях появляются учащиеся-разночинцы. В Демидовском училище в Ярославле, приравненном по своему положению к лицеям, количество воспитанников-недворян составляло 50 %,[104] Этот, хотя и затрудненный, но растущий процесс демократизации образования в экономическом плане способствовал более активному прогрессу народного хозяйства страны, в плане же социальном выразился в появлении нового общественного слоя — разночинной интеллигенции.

    Таким образом, для наиболее прозорливых современников становилось ясным, что прежняя система просвещения, присущая феодальному обществу, безнадежно устаревала и препятствовала росту и развитию ведущей силы общественного сознания — русской интеллигенции.

    Глава вторая

    КНИЖНОЕ ДЕЛО В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

    § 1. ИЗДАТЕЛЬСТВО И КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ В РОССИИ

    Обращаясь к вопросу о распространении знаний в первой половине прошлого века, закономерно в первую очередь говорить о книге и книгопечатании, ибо в то время, когда не было ни радио, ни, тем более, телевидения, печатное слово, книга были главным, а иногда и единственным источником информации, научных знаний. Печатное слово питало русскую литературу, будило общественную мысль. Однако развитие книжного дела было обусловлено разными обстоятельствами, прежде всего, уровнем грамотности населения и политикой правительства. Как уже отмечалось, количество грамотных людей в России того времени было ничтожно малым. Кроме того, и владеющие в какой-то мере грамотой далеко не всегда были любителями чтения, по словам А. И. Герцена, тогда «высшее общество ничего не читало по-русски, низшее — вообще ничего не читало». Книготорговец того времени писал в своих воспоминаниях, что «книжное дело вообще шло тихо, и по недостатку разнообразия книг, и по недостатку на них покупателей: одна только мода иметь в аристократических и богатых домах библиотеки исключительно поддерживала торговлю. Зажиточное купечество ничего не читало, среднее сословие читало мало, а аристократия читала исключительно иностранные книги».[105] Многие провинциальные помещики, жившие в своих имениях более или менее постоянно, в качестве единственных книг имели календари или «Гадательную книгу» толкователя снов Мартына Задеки. Грамотное городское население, купцы, мелкие чиновники в то время редко пользовались печатной продукцией еще и по причине ее дороговизны. Существовало и еще одно обстоятельство, влиявшее на книжную торговлю — это переписка книг или отдельных сочинений, большей частью небольших по объему и представляющих интерес. Некоторые любители даже заводили альбомы или специальные тетради, куда переписывали понравившиеся произведения. Особенно часто это происходило с запрещенными изданиями. По рукам ходили списки комедии «Горе от ума», многих стихотворений Пушкина, различные «подпольные издания» в период цензурных притеснений 30–40-х годов.

    Кроме того, развитие издательской деятельности определяла и правительственная политика.

    Период просвещенного абсолютизма (вторая половина XVIII века) стал временем распространения книгопечатания в России. Долгое время книгопечатание являлось государственной монополией, но после указа 1783 года, разрешившего открытие частных типографий, издательское дело быстро набирает силу. Уже в 1784 году насчитывалось значительное количество частных типографий не только в Петербурге и Москве, но и ряде губернских городов — Астрахани, Владимире, Воронеже, Ярославле, Тобольске, Калуге, Смоленске, Перми, Нижнем Новгороде, Костроме, Тамбове и др. Однако этот подъем был непродолжительным. В 1796 году Екатерина II, напуганная Великой французской революцией, издала указ о закрытии «вольных» типографий и введении столичной цензуры. В 1800 году императором Павлом I был запрещен ввоз в Россию иностранных книг, бессмысленная же строгость светской и духовной цензуры привели к значительному сокращению и отечественных изданий.

    Однако первые годы царствования Александра I, отмеченные целым рядом прогрессивных начинаний, были благоприятными и для развития отечественного книгопечатания. В марте 1801 года был снят запрет на ввоз книг из-за границы. В 1802 году последовала отмена предварительной цензуры, особенно тяжелой для периодической печати, и разрешение открывать частные типографии. Возрождение «вольных» типографий способствовало увеличению печатной продукции. Причем лидирующее положение в начале XIX века занимали петербургские и московские издательства. Из 1304 книг, вышедших на русском языке в 1801–1805 годах, 1224 были напечатаны в Петербурге и Москве. Книгопечатание в провинции развивалось медленно. В первой четверти XIX века в 17 провинциальных городах России было выпущено лишь 427 книг, во второй четверти — 1036.[106]

    После правительственного указа, разрешающего открытие частных типографий, их начали заводить не только книгопродавцы-коммерсанты, но и просвещенные дворяне, любители и покровители «изящной словесности», как например богатый московский барин П. П. Бекетов, библиофил, высокообразованный человек, член ряда научных обществ. Желание распространять книги побудило его открыть в начале XIX века в Москве типографию и при ней книжную лавку. Издавал Бекетов преимущественно художественную литературу — сочинения Хераскова, Дмитриева, Державина, Карамзина. Выпускались типографией и иллюстрированные альбомы — «Пантеон Российских авторов» — портреты русских писателей с приложением кратких биографий, написанных Карамзиным, — и «Собрание портретов знаменитых россиян». Всего Бекетов выпустил около 100 изданий. В своей практике издатель руководствовался не коммерческими соображениями, а лишь собственным художественным вкусом и любовью к литературе. Книги его издания, выходившие небольшими тиражами, отличались изяществом оформления. К сожалению, типография, книжная лавка, а также прекрасная библиотека Бекетова погибли во время московского пожара 1812 года.

    Среди любителей и издателей книги совершенно особое место занимает Николай Петрович Румянцев, бывший не только библиофилом, но большим патриотом-просветителем.

    Граф Н. П. Румянцев, сын известного военачальника фельдмаршала графа П. А. Румянцева-Задунайского, был одним из замечательнейших людей первой половины прошлого века. Видный государственный деятель, в прошлом один из «молодых друзей» молодого Александра I, член Негласного комитета, министр коммерции, а позднее — министр иностранных дел, председатель Государственного совета, он с юношеских лет увлекался отечественной историей. Позднее, уже занимая высокие государственные посты, он продолжал все свободное время уделять любимому делу. Понимая, «что только соединенными силами многих можно продвинуть русскую историю», Румянцев сплотил вокруг себя единомышленников-ученых. Как писал о нем один из друзей, «не любя рассеянии (то есть развлечений — Н. Я.), выезжая единственно ко двору, он посвящал досуги свои серьезному чтению и любил собирать за столом малое, но избранное общество людей образованных».[107]

    Членами этого «избранного» кружка стали историки, археографы, лингвисты П. М. Строев, К. Ф. Калайдович, А. Х. Востоков, мореплаватель и географ И. Ф. Крузенштерн, библиограф В. Г. Анастасевич, историк академик Ф. И. Круг, митрополит Новгородский Евгений (Болховитинов), историограф русского флота Верх, востоковед Ярцев. Постепенно научные связи расширяются, Румянцев привлекает к работе кружка немецких, польских, французских исследователей. Целью деятельности Румянцева и его друзей становится отыскание и опубликование памятников истории древней Руси. Поиски рукописных источников производились как в России, так и за границей. По поручению Румянцева Строев обследовал в 1817–1818 годах многие монастырские библиотеки и архивы; по материалам его изысканий был издан «Софийский Временник». Историк Круг собирал для Румянцева сведения о неизвестных византийских сочинениях о Руси в архивах Англии, Италии и Испании, Кеппен — в немецких архивах, где снял копию договора князя Смоленского с Ригою 1229 года. Этот ценный документ Румянцев передал в архив министерства иностранных дел. Материалы, собранные Кеппеном, вошли в издание «Собрание славянских памятников, находящихся вне России».

    На средства Румянцева были также изданы «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» (1818), «Памятники Российской словесности XII века» (М., 1821), «Белорусский архив древних грамот» (М., 1824), «Законы великого князя Иоанна III и его внука царя Ивана Васильевича» (1819). В 1811 году Румянцев, будучи председателем Государственного совета, учредил Комиссию печатания государственных грамот и договоров для издания документов по внутренней и внешней политике России. Щедро субсидировал Румянцев издание «Собрания государственных грамот и договоров», предпринятое Академией Наук.

    Издательская научная деятельность Н. П. Румянцева была в своем роде уникальной, но постепенно издательское дело приобретает известную популярность и используется некоторыми помещиками даже в хозяйственных целях. Так, есть сведения, что известный временщик александровского времени граф Аракчеев имел типографию в своем имении. Будучи рачительным хозяином, он размножал типографским способом многочисленные циркуляры и правила, строго регламентировавшие не только работу, но и быт крепостных, наподобие состоявших из 36 параграфов «Правил матерям по уходу за детьми».

    Однако дворянское книгоиздательство даже в лучших своих вариантах, определяясь вкусами и желаниями хозяев, было предназначено очень узкому кругу читателей.

    В значительно большей степени возраставшую с каждым годом жажду знаний удовлетворяли коммерческие издательства, о росте которых свидетельствуют следующие показатели. В 1813 году, по данным известного библиографа Сопикова, в России насчитывалось 66 типографий, 18 из которых находилось в Петербурге. В 1825 году число петербургских типографий увеличилось до 22.[108]

    Одним из наиболее ранних и значительных петербургских издательств в начале XIX века была книжная торговля В. Плавильщикова, магазин которого, первоначально помещавшийся на Садовой улице (против Гостиного двора), позднее переведен был на набережную р. Мойки (у Исаакиевской площади). Василий Плавильщиков, образованный, не чуждый литературе человек, брат актера и писателя Павла Плавильщикова, преследовал в своей Деятельности не только коммерческие, но и просветительские цели. Вскоре при лавке им была открыта библиотека, где за плату желающие могли получить произведения классиков русской литературы XVIII и начала XIX века.

    В то время как большинство книжных лавок Петербурга, помещавшихся в основном в Гостином дворе, были тесны, темны и холодны, так как освещались и согревались только за счет открытой двери, магазин Плавильщикова отличался просторностью и удобствами. Поэтому он вскоре стал местом постоянных встреч и бесед ученых и литераторов Петербурга.

    В 20-х годах XIX века на Невском проспекте открылась Книжная лавка И. В. Оленина, человека прогрессивных воззрений, активного члена «Вольного общества учреждения училищ по методе взаимного обучения», сопричастного «Союзу Благоденствия». Декабристские связи Оленина отразились и на его издательской и торговой деятельности. В его магазине продавались «Думы» К. Ф. Рылеева, книги Ф. Н. Глинки, политэкономический трактат Н. И. Тургенева «Опыт теории налогов». Примечательным было объявление, помещенное на обороте титульного листа этой книги: «Сочинитель… предоставляет деньги, которые будут выручаться за продажу оной в пользу содержащихся в тюрьме крестьян за недоимки в платеже налогов». Магазин Оленина посещали А. С. Пушкин, В. К. Кюхельбекер, К. Ф. Рылеев, А. А. Дельвиг. Сленин был издателем декабристского альманаха «Полярная звезда».

    Видное место в столичной книжной торговле занимала династия Глазуновых, просуществовавшая более 100 лет (1783–1917). 100-летний юбилей фирмы совпал с первым публичным выступлением будущего знаменитого композитора, директора петербургской консерватории Александра Константиновича Глазунова, правнука основателя фирмы.

    Представители старинной купеческой семьи Глазуновы начали книжную торговлю в Москве, но в конце XVIII века перебрались в Петербург и к 1811 году братья Глазуновы владели уже 10 лавками в столице. Магазины их располагались в центре Петербурга — на Невском проспекте, в Гостином дворе, на Садовой улице — и пользовались популярностью. Наряду с магазинами ими было приобретена и типография. Глазуновы печатали главным образом научную литературу — труды членов Академии Наук и преподавателей московского университета, книги по истории, географии, сельскому хозяйству, медицине, различные учебники. С середины 20-х годов они начали издавать и произведения русских писателей — Державина, Батюшкова, Марлинского, Пушкина, Лермонтова. В начале 40-х годов Глазуновыми было осуществлено издание трех посмертных томов (IX, X, XI) сочинений А. С. Пушкина, редакторами которых были В. А. Жуковский, П. А. Вяземский и П. А. Плетнев. В 1840 году ими же был впервые издан «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова.

    Пожалуй, самой значительной и популярной в Петербурге в первой половине XIX века была книжная торговля А. Ф. Смирдина.

    Александр Филиппович Смирдин вошел в историю русского книгоиздательства как основатель нового периода в издательском деле, периода, позднее названного его именем. «Имя издателя, книгопродавца Смирдина давно уже приобрело на Руси общую известность, — писал В. Г. Белинский. — В глазах публики г. Смирдин давно уже не принадлежал к числу обыкновенных торгашей книгами. Нет, русская публика видела в г. Смирдине книгопродавца на европейскую ногу, книгопродавца с благородным самолюбием, для которого не столько важно было нажиться через книги, сколько слить свое имя с русской литературой, ввести его в ее летописи».[109] И действительно, несмотря на коммерческий характер деятельности Смирдина, ее с полным основанием надо назвать просветительской. Начав «мальчиком» в московской книжной лавке, он во время захвата Москвы французской армией в 1812 году, пешком, пробавляясь милостыней, добрался до Петербурга, где спустя некоторое время устроился в книжную лавку Плавильщикова. Там полуграмотный юноша проявил недюжинные способности, необыкновенное трудолюбие и большую любовь к книге. Это побудило Плавильщикова не только назначить его главным приказчиком, но и завещать Смирдину типографию, книжный магазин и библиотеку. Смирдин свято чтил память своего учителя и всемерно сохранял многие его начинания, но в то же время значительно расширил издательское дело, установив его на коммерческих началах, намного увеличив тиражи и удешевив стоимость книги. Например, если раньше цена одного экземпляра хорошего издания стоила от 10 до 25 руб., то у Смирдина том басен Крылова стоил 4 руб., а цена одного тома выпущенного им в 40-х годах «Полного собрания русских авторов» упала до 1 руб. Значение этого удешевления книги для распространения отечественной литературы становится особенно явственным, если учесть, что жалование среднего чиновника в этот период составляло 35–40 руб. в месяц. Поэтому совершенно прав был В. Г. Белинский, заметив, что Смирдин сделал произведения русских писателей доступными «и для небогатых людей».

    Кроме того, Смирдин первым ввел плату (гонорар) писателям за издание их сочинений, тем самым способствуя тому, чтобы труд писателей стал профессиональным. И более того, высокими гонорарами Смирдин стремился поощрить русских писателей и способствовать развитию литературы. Как писал его современник поэт и баснописец А. Е. Измайлов, Смирдин «одни хорошие лишь книги издавал, и литераторам не делал притеснения. На обхожденье ты и на платеж хорош».[110] А более поздние литературные критики так оценили издательскую деятельность Смирдина: «Смирдин первый оживил у нас литературу благородной оценкой труда, первый не захотел пользоваться обыкновенной беспечностью таланта, и первый стал вознаграждать его прибылью… Все это необыкновенное движение в нашей литературе было следствием его деятельности, его благородного образа мыслей, его усердия к умственной славе России и того неограниченного доверия, которое умел он своею честностью внушить всему пишущему и читающему классу».[111]

    Смирдин много помогал писателям, в том числе А. С. Пушкину, к которому он относился с благоговением и любовью, высоко оценивал все, что выходило из-под пера великого поэта. Так, в начале 1830-х годов, когда расходы Пушкина резко возросли в связи с женитьбой, Смирдин взял на себя распродажу всех ранее вышедших, но не раскупленных его произведений, за что ежемесячно выплачивал поэту по 600 руб. Помимо сочинений Пушкина Смирдин издавал И. А. Крылова, Н. В. Гоголя, В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, П. А. Вяземского, осуществлял переиздание произведений М. В. Ломоносова и Г. Р. Державина.

    Успешное ведение дел позволило Смирдину в 1832 году перевести свой магазин, помещавшийся на Мойке у Синего моста, в роскошное помещение на Невском проспекте (д. 22). Н. М. Карамзин так описал этот магазин: «На Невском проспекте в прекрасном новом здании, принадлежавшем лютеранской церкви св. Петра, в нижнем жилье находится книжная торговля г. Смирдина. Русские книги в богатых переплетах стоят горделиво за стеклом в шкафах красного дерева, и вежливые приказчики, руководствуя покупающих, удовлетворяют потребность каждого с необыкновенной скоростью. В верхнем жилье над магазином устраивается библиотека для чтения, первая в России по богатству и полноте… Сердце утешается при мысли, что наконец и русская наша литература вошла в честь и из подвалов переселилась в чертоги».[112] К сожалению, такая плодотворная любовь Смирдина к русской литературе и писателям его лично Привела к разорению. Литератор А. В. Никитенко заметил в своем дневнике про Смирдина: «Наши литераторы овладеют его карманом как арендою. Он может разориться по их милости. Это было бы настоящим несчастьем для нашей литературы». Действительно, некоторые писатели злоупотребляли благожелательным отношением издателя, среди них — особенно Булгарин, Сенковский и Греч. В результате к концу 30-х годов Смирдин испытывает большие трудности. В 1839 году он делает попытку объединить русских писателей в фундаментальном издании «Сто русских литераторов» с их портретами и обзорами творчества. Но издание, несмотря на роскошное оформление, было неудачным и убыточным. Неудачей закончилась и попытка публикации «Энциклопедического лексикона». С 1840 года и до своей смерти в 1857 году; Смирдин боролся с разорением и долгами. Несмотря на все попытки опытного «книжника», дела его шли все хуже, и скончался А. Ф. Смирдин в полной нищете, позабытый многими из тех, кому он так помогал при жизни.

    Книжная торговля в крупных городах не сосредотачивалась только в крупных магазинах — с конца 30-х Годов XIX века растет число лавок букинистов, где можно было произвести обмен старой книги на новую с приплатой. Увеличивается и число разносчиков, торгующих книгой и на «толкучем рынке» — «там находятся книги на всех языках, причем очень дешево» — свидетельствовал современник. Такие книжные «развалы» существовали на Апраксином, Щукином и других рынках. «Ходебщики» (то есть торгующие книгой вразнос) и букинисты с течением времени становятся серьезными конкурентами солидных книжных магазинов.

    Помимо Петербурга и Москвы книжная торговля во второй четверти XIX века начинает успешно развиваться и в провинциальных городах — Дерпте, Риге, а также Казани, Харькове и др. В 1833 году вышло в два раза больше книг на русском языке, чем в 1825 году, а за период с 1833 по 1840 годы вышло в 8 раз больше книг, чем за 1801–1805 годы.[113]

    Главными потребителями книги были в то время в основном дворянские семьи, в которых считалось модой иметь свои библиотеки. «Кроме покупателей местных, — отмечали книгопродавцы, — зимой появлялось значительное количество помещиков, покупавших зараз на большую сумму».[114]

    § 2. ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ РОССИИ

    Наряду с книгой значительное место в общественной и культурной жизни России первой половины XIX века заняла периодическая печать. Если в XVIII веке степень ее развития была невелика, то уже в последующее десятилетие XIX века количество периодических изданий быстро возрастает. В 1809 году в России выходило 77 названий периодической печати. Однако этот количественный прирост происходил исключительно за счет Петербурга и Москвы. Что касается периферийной прессы, то первоначально она была незначительна: в 1813 году выходило всего 3 провинциальных журнала, в 1816 году их стало 7. И еще один фактор, характерный для периодической печати того времени, — журнальные издания в ней преобладали. Так, из упомянутых 77 изданий, выходивших в 1809 году, только 9 были газетами, остальные же — журналами.[115]

    Большинство журналов начала XIX века издавалось кружками или обществами, примыкавшими к прогрессивному или реакционному литературному лагерю. Так, ряд изданий был связан с «Вольным обществом любителей российской словесности наук и художеств» (1801–1812). Это журналы «Северный вестник» (1804–1805), «Цветник» (1809–1810), «Свисток муз» (1802–1803), кружок «Беседа любителей русского слова» издавал «Чтения „Беседы любителей русского слова“», связан с ним был и другой журнал «Друг просвещения» (1804–1806). Наряду с частными появляются правительственные ведомственные журналы, это — орган министерства внутренних дел «Санкт-Петербургский журнал» (1804–1809) и журнал министерства просвещения «Периодическое сочинение об успехах народного просвещения» (1803–1819).[116]

    Журналы первого десятилетия XIX века отличались недолговечностью, просуществовав один-два года, большинство изданий прекращалось. Журнальные номера выходили нерегулярно, часто с большим опозданием. Особой неаккуратностью отличался издатель петербургского журнала «Благонамеренный» поэт А. Е. Измайлов, который однажды был вынужден принести публике такого рода извинение за задержку очередной книжки журнала:

    Как русский человек на праздниках гулял,
    Забыв жену, детей, не только про журнал.

    В следующее десятилетие количество журналов увеличивается почти вдвое. Стремление к общественной деятельности передовых кругов русского общества находит выражение в журналистской деятельности. Журнальные статьи становятся содержательнее, интереснее, затрагивают и политические вопросы. Огромное влияние на журналистику, как и в целом на культуру России, оказала Отечественная война 1812 года. Патриотический подъем, охвативший русское общество, частично отразился в создании ряда печатных органов, наиболее известным из которых стал журнал «Сын отечества» (1812–1839). В 1815–1825 годах он был самым влиятельным передовым журналом, близким по духу деятелям декабристских обществ. В это же время оформляются органы Декабристского направления — альманахи «Полярная звезда» (1823–1825) и «Мнемозина» (1824–1825). Что касается газет, то в первые годы XIX века выходили лишь две — «Санкт-Петербургские ведомости» и «Московские ведомости». Через несколько лет к ним прибавляется «Северная почта» или «Новая Санкт-Петербургская газета» — орган департамента почт и «Сенатские ведомости». В интересах петербургского купечества начинают издаваться «Санкт-Петербургские коммерческие ведомости» (1802–1810).

    Содержание тогдашних газет, расположение публикуемого материала значительно отличались от современных. В газетах не было передовиц, подвалов, газетная полоса заполнялась разного рода небольшими текстами, преимущественно информативного характера. Например, официоз-газета «Санкт-Петербургские ведомости» публиковала после правительственных сообщений, циркуляров и всякого рода административной информации известия о жизни Петербурга и провинций, заграничные новости, а также в большом количестве объявления — о вызове кредиторов, наследников, прибытии иностранных судов, о новых книгах, издаваемых Академией наук и т. п. В газете «Северная почта» наряду с придворной хроникой, сообщениями о внешнеполитических событиях, печатались сведения о производстве в чины и назначениях по службе. Политические новости в газетах трактовались в строго монархическом духе, причем на первое место ставились династические новости и события. Затем шли сообщения о погоде, быте европейских народов, примечательных происшествиях.

    Вторая четверть XIX века отмечена бурным развитием периодической печати. Это выразилось как в количественном росте изданий (например, в 1825 году возник 41 новый орган, а в 1832–53), так и в распространении их на периферии. В конце 20-х годов появляется ряд местных изданий, таких как журналы «Украинский вестник», «Украинский домовод», газеты «Одесский вестник», «Тифлисские ведомости», «Литовский вестник» и др. Часть из них издается при местных университетах, другие являются частными органами. 1838 год ознаменовался созданием губернских ведомостей, первыми из которых стали газеты Казанской, Астраханской, Киевской, Нижегородской, Ярославской и Слободско-Украинской губерний.

    Другим отличительным моментом развития периодической печати во второй четверти XIX века является специализация издания. Нужды промышленности, сельского хозяйства и торговли вызывают к жизни ряд изданий экономического и информационного характера, таких как «Промышленный листок», «Посредник», «Земледельческая газета», «Листок промышленности, ремесел, искусств и фабрик», «Купец».

    Затем, наряду с изданиями общего характера, появляются литературные журналы и газеты. В Петербурге выходят «Литературная газета», «Новости литературы», в Москве — «Московский телеграф», «Дамский журнал», «Московский наблюдатель» и др.

    Во второй четверти XIX века несколько изменяется и вид изданий, особенно столичной прессы. Увеличились размеры газет, стали указываться авторы наиболее интересных и серьезных статей. Вводились новые рубрики:

    «Смесь», «Нравы». Последнее нововведение было произведено издателем Ф. В. Булгариным на страницах его газеты «Северная пчела». Возрастали и тиражи популярных изданий. Так, например, уже упомянутая «Северная пчела» в 1829 году имела 2000 подписчиков. Однако стиль изложения в основном сохранялся. По-прежнему сообщения, касавшиеся внутренней или внешней политики, выдерживались в строго правительственном духе, политическую информацию газеты получали исключительно из министерства внутренних или иностранных дел, поэтому, естественно, подбор материала был тенденциозным. Наряду с официальными сведениями в печать попадало много непроверенных, а иногда и ложных сообщений. Достоверность информации не считалась обязательной, многие статьи начинались словами: «Говорят…», «Сказывают…», «Нам передавали…» и т. п. Так же, как в предыдущий период, большое место в газетах отводится описаниям разного рода необычайных фактов (о человеческих уродствах, редких явлениях природы, неведомых животных и т. п.), анекдотических происшествиях. Например, в № 104 «Северной пчелы» за 1826 год сообщалось, что в Вене часовой мастер изобрел механические башмаки, в которых можно пройти 3,5 версты за 5 минут. Как предвестник новой буржуазной эпохи, в газетах появляется реклама. И несмотря на то, что публикация частных объявлений была запрещена, издатели пользуются различными ухищрениями для того, чтобы их поместить. Так, в той же «Северной пчеле» между статьями литературного или политического характера красовались прославления самоваров, трактиров, средств против насекомых и т. п.

    Несмотря на все несовершенство периодической печати того времени, рост ее в первой половине XIX века оказал огромное влияние на общественную и культурную жизнь страны. Подобно книге, газеты и журналы распространяли политическую, научную и культурную информацию, привлекали внимание современников к актуальным вопросам жизни России, наконец, просто приучали людей к постоянному чтению.

    Журналы 30–40-х годов XIX века имели определенную программу, у них была своя аудитория, свой читатель. Они стали популярнее книги, сжато и последовательно излагая сущность различных литературных и общественных событий.

    Наряду с книгами и журналами в России XVIII–XIX веков бытовал и еще один вид печатной продукции, предназначенный исключительно для неграмотного или полуграмотного населения. Это так называемые лубочные картины. Центром производства лубочной литературы в России была Москва. Именно отсюда шли в народ аляповатые лубочные картинки одно- и двухцветные с сопровождением стихотворного или прозаического краткого текста. Сюжеты и направленность лубочных картин были разнообразными: религиозные, нравоучительные, содержащие иллюстрации и тексты из житий святых, Евангелия; героические, воспроизводящие в значительной степени различные военные эпизоды. Были лубки и сатирического содержания. Так, в период войны 1812 года художник Венецианов создал ряд карикатур, высмеивающих французских захватчиков.

    Лубочные картины продавались и в книжных лавках, и на ярмарках. Чрезвычайно дешевые, они охотно раскупались как приехавшими на ярмарку крестьянами, так и малоимущими жителями городов. Нередко лубочная картина, привезенная в деревню, служила единственной «литературой» нескольким поколениям.

    Кроме лубочных картин, существовали и лубочные книжки. Среди них большой популярностью пользовались повести о Бове-королевиче и Еруслане Лазаревиче, «Повесть о милорде английском Георге» писателя Матвея Комарова, «Гуак или Непреоборимая верность» и др. В лубочных изданиях малоразборчивых и по большей части малограмотных читателей привлекали дешевизна, аляповатые, но яркие иллюстрации, а также занимательность содержания, романтизм сюжета, непохожесть книжной истории на повседневную тусклую или тяжелую жизнь.

    § 3. БИБЛИОТЕКИ

    Собирание книг происходило на Руси с древнейших времен. Отдельные крупные книжные собрания известны в XVI, XVII веках. В XVIII веке большой ценности библиотеки были собраны Петром I (позднее собрание было передано Академии наук и легло в основу книжного фонда библиотеки Академии), выдающимися учеными и просвещенными вельможами В. Н. Татищевым, М. В. Ломоносовым, А. Д. Кантемиром и др.

    К началу XIX века в домах, особенно столичного дворянства, как наследие «века Просвещения» порой существовали значительные библиотеки, состоящие преимущественно из французских книг. Однако нередко эти книжные богатства лежали мертвым грузом. Об одной из таких дворянских библиотек вспоминал А. И. Герцен, обращаясь памятью к детским годам: «У моего отца… была довольно большая библиотека, составленная из французских книг прошлого столетия. Книги валялись грудами в сырой нежилой комнате нижнего этажа».[117] Кроме таких библиотек, собранных под влиянием моды или кратковременного увлечения и потом пылившихся в небрежении, были и выдающиеся по своим размерам и значимости собрания вельмож-меценатов и библиофилов, какими являлись Н. П. Румянцев, А. И. Мусин-Пушкин, Д. В. Бутурлин и др.

    Одним из наиболее ценных книжных и рукописных собраний в России было собрание А. И. Мусина-Пушкина, крупного сановника, историка, археографа и коллекционера, члена Российской Академии наук. Им были обнаружены и включены в свою коллекцию такие летописи, как Лаврентьевская со знаменитым «Поучением Владимира Мономаха». Мусиным-Пушкиным было предпринято и издание некоторых из них: «Русская правда», «Духовная великого князя Владимира Мономаха» и «Слово о полку Игореве». К несчастью, библиотека и собрание рукописей Мусина-Пушкина погибли во время пожара в Москве в 1812 году. Также одной из лучших частных библиотек России была библиотека графа Н. П. Румянцева. Выдающийся сановник эпохи Александра I, увлекаясь отечественной историей, долгие годы собирал научные труды по философии, истории, искусству, вел поиски и изучение древнерусских и славянских летописей, коллекционировал медали и старинные монеты. Помещавшаяся в особняке Румянцева, на углу Галерной улицы и Английской набережной, эта библиотека насчитывала 28 512 томов редчайших изданий, среди которых находились и инкунабулы (первые книги, напечатанные до 1500 года набором, изобретенным И. Гутенбергом) и книги, напечатанные Ив. Федоровым. Гордостью владельца было и уникальное собрание рукописей в количестве 810 единиц хранения. Исторический отдел библиотеки насчитывал 1200 томов. Помимо научной литературы в библиотеке было и значительное собрание географических карт и разного рода чертежей, поскольку владелец ее, обладая разнообразными интересами, увлекался и географическими науками и даже в 1813 году на собственные средства организовал кругосветную экспедицию под командованием лейтенанта Коцебу. В особняке Румянцева помимо библиотеки были собраны коллекции монет и медалей (1500 экземпляров) и 13 000 образцов различных пород минералов. При жизни Н. П. Румянцева его собранием широко пользовались знакомые ученые и литераторы. Как замечал его биограф, граф «давал средства делать нужные изыскания, ссужая материалами из своей библиотеки… Сколько известных литераторов и ученых пользовались его книгами… не говоря уже о Григоровиче, Круге, Лерберге, которые бывали с ним в частых сношениях — и митрополит Евгений, Сенковский, Куницын и многие другие». Но широкую помощь русской науке Румянцев оказывал не только прижизненно. Согласно его завещанию, богатая библиотека, собрание монет, картин, минералов, находящихся в особняке на Английской набережной, переходили Петербургу и должны были стать городским музеем. Брат Николая Павловича, взявший на себя заботы по открытию музея, успешно завершил их к 1828 году. Раз в неделю музей был полностью открыт для публики, в остальные дни посетители могли читать и делать выписки в библиотеке летом с 10 часов утра до 8 часов вечера, зимой — с 10 часов до 3 часов дня. В 1831 году Румянцевский музей и библиотека были переданы в ведение министерства просвещения. Со временем здание особняка стало ветшать, а министерство не выделяло средств для его поддержания. Наконец, директор Публичной библиотеки М. А. Корф, под управлением которого находился музей, согласился на перевод его в Москву, надеясь, что деньги от продажи дома будут переданы ему. Несмотря на протесты молодого сотрудника Публичной библиотеки В. В. Стасова, который обращался даже к великому князю Константину Николаевичу, зимой 1860 года Румянцевский музей был переведен в Москву, где книжное собрание послужило основанием городской, затем крупнейшей российской библиотеки (впоследствии им. Ленина, ныне Российская государственная библиотека), а картины и коллекция монет были позднее переданы образуемому московскому музею изобразительных искусств.

    Однако, при всей значимости собранных отдельными владельцами книжных собраний, частные библиотеки не могли удовлетворить потребностям широкого круга читателей. Поэтому необходимым условием дальнейшего развития науки, деятельности университетов и Академии наук стало создание государственных библиотек. Первой из них была открыта еще в 1728 году библиотека Академии наук. Затем последовала организация ряда ведомственных библиотек: при Московском университете, при Вольном экономическом обществе, Медико-хирургической академии и Академии художеств в Петербурге, при Виленском университете и т. д. Популярность библиотечного дела привлекает и частную инициативу.

    Уже в первые годы XIX века в Москве, Петербурге, Дерпте, Вильно и Риге появились коммерческие публичные библиотеки или, как их тогда называли, «кабинеты для чтения». По большей части они организовывались книготорговцами при магазинах. Однако ни книжные лавки, ни коммерческие библиотеки не могли удовлетворить растущей общественной потребности в книгах, прежде всего ввиду их малочисленности, а также из-за высоких цен как за приобретаемые издания, так и за «абонементы» в «кабинеты для чтения», стоимость которых подчас доходила до 50 руб. в год.

    Особенно ощутимым было отсутствие государственной публичной библиотеки в таком крупнейшем административном, научном и культурном центре, как Петербург.

    Идея создания в Петербурге публичной, «для употребления всех и каждого», библиотеки принадлежала еще Екатерине II. По ее повелению 27 мая 1795 года началось строительство здания для библиотеки. Однако закончено оно было (по проекту Соколова и Л. Руски) только в 1801 году. Наблюдение за сохранностью книжного собрания, предназначенного библиотеке, Павел сначала поручил французскому эмигранту графу Шуазель-Гуффье, считавшему «россиян» скифами и варварами и потому едва не погубившему все дело. В 1802 году книги были перенесены в новое здание и переданы под управление главного директора императорских библиотек графа А. С. Строганова; помощником его по управлению еще не открытой для публики, но существовавшей библиотекой стал Алексей Николаевич Оленин. С 1808 года Оленин фактически стал директором библиотеки. Широко образованный, одаренный разнообразными талантами, живым умом и большой энергией, этот человек сыграл выдающуюся роль в культурной жизни России первой половины XIX века. Знаток западноевропейского искусства и русской старины, способный рисовальщик, археограф, библиофил и видный сановник, он возглавил два крупнейших культурных центра того времени — Публичную библиотеку и Академию художеств и сумел поднять их на достойную высоту.

    В 1810 году Оленин написал проект устава библиотеки. Отредактированный Сперанским проект получил силу закона под названием «Положение о управлении Императорской Публичной библиотекою» с определением основных функций ее — хранение книжных фондов, их классификация, обслуживание читателей.[118] Первоочередной задачей своей Оленин счел привлечение в библиотеку широко образованных сотрудников. Ими стали выдающиеся деятели культуры того времени: поэт и переводчик Н. И. Гнедич, лингвист А. Х. Востоков, знаменитый баснописец И. А. Крылов, библиограф В. С. Сопиков, перу которого принадлежал «Опыт российской библиографии» — труд, не утративший значения и в настоящее время. Позднее, в разные годы в библиотеке работали поэт А. А. Дельвиг, писатель М. Н. Загоскин, историк античной Греции акад. М. С. Куторга, специалист по истории Кавказа, член-корреспондент Академии наук М. Ф. Броссе и др. Привлечение писателей и ученых к работе в библиотеке способствовало преобразованию ее и превращению в один из крупнейших культурных центров России.

    Другой сложнейшей задачей, возникшей сразу же перед Олениным, было создание подлинно национальной библиотеки. Дело в том, что книжное собрание, на основе которого создавалась библиотека, состояло в основном из иностранных изданий. Фонд же русской книги был ничтожно мал. Поэтому с 1811 года Оленин сумел обеспечить получение библиотекой обязательных экземпляров всех книг, выходивших в России. Комплектование отдела русской книги он поручил своему другу, знаменитому баснописцу, драматургу и поэту И. А. Крылову.

    Правительством было принято решение об открытии Публичной библиотеки в 1812 году, однако военные события вынудили отложить это намерение. И торжественное открытие состоялось 2 (14) января 1814 года. На открытии среди приглашенных, которых было более 200 человек, находились поэт Г. Р. Державин, художник О. А. Кипренский, филолог А. X. Востоков, архитектор В. П. Стасов и др.

    Торжественный акт начался краткой речью директора библиотеки А. Н. Оленина, после чего последовал доклад сотрудника библиотеки, известного литератора и переводчика Н. И. Гнедича «О причинах, замедляющих успех нашей словесности», направленный против увлечений иностранными обычаями и иностранной литературой, распространенных в среде писательской и светской. В заключение знаменитый И. А. Крылов, ставший в это время также сотрудником библиотеки, прочел свою басню «Водолазы».[119] Так императорская Публичная библиотека в Петербурге (ныне Российская национальная библиотека) начала свою деятельность, которая, продолжаясь до наших дней, вносила и вносит огромный вклад в культурную жизнь страны.

    В книгохранилищах открывшейся библиотеки насчитывалось свыше 243 000 томов. В последующие годы книжный фонд быстро возрастал как за счет двух обязательных экземпляров всех выходивших в России изданий, так и за счет частных пожертвований. В 1834 году он составлял уже 500 000 экземпляров.[120] Директор А. Н. Оленин разработал систему комплектования книг, привлек к работе в библиотеке образованных, способных сотрудников. Так, заведующим отделением русских книг стал И. А. Крылов, проработавший в нем до 1841 года. Он много сделал для пополнения библиотеки русскими и славянскими изданиями, установив тесные связи с издателями и книгопродавцами, которые поставляли ему нужные книги.

    В результате его деятельности русский фонд с 2300 экземпляров возрос до 30 000 экземпляров в 40-х годах XIX века.

    Согласно первоначальным правилам, библиотека была открыта для посетителей 3 раза в неделю с 10 утра до 9 часов вечера. Кто же были первые читатели публичной библиотеки? Как показывают ее годовые отчеты, больше половины всех посетителей составляли чиновники гражданских и военных ведомств. Количество учащихся старшего возраста и студентов первоначально было невелико: в 1817–1819 годах их было записано 100–120 человек. Это объяснялось прежде всего незначительной численностью студентов Петербургского университета (так, например, в 1823 году на всех его отделениях обучалось только 48 человек). В то же время среди читателей библиотеки были выдающиеся писатели и ученые того времени. На протяжении ряда лет книгами ее пользовались Н. М. Карамзин, военный историк А. И. Михайловский-Данилевский, профессор статистики Петербургского университета К. И. Арсеньев, поэты В. К. Кюхельбекер и А. А. Дельвиг.

    К концу первой четверти XIX века ситуация внутри страны стала постепенно меняться под влиянием общественного подъема, прогресса промышленности и торговли, незначительных, но все же ощутимых успехов просвещения. Все это — и в том числе рост городов и городского населения — способствовало активизации и расширению культурной жизни, вовлечению в нее новых групп населения. К 30–40-м годам XIX века значительно возросло число издательств. Книгоиздание и книготорговля становились все более выгодным коммерческим делом в связи с ростом читающей публики. По словам современников, «книжные лавки в это время были постоянно полны покупателями».[121] О распространившейся в провинции тяге к книге вспоминал и А. И. Герцен, писавший, что среди поместного дворянства распространилась мода на собирание книг: «люди хвастались тем, что у них есть библиотека». Помимо дворянства столичного и поместного, являвшегося главным потребителем книги, контингент читающей публики возрастает и за счет профессоров и студентов все более успешно действующих российских университетов, тяготеющих к образованию купцов и промышленников, и наконец, все увеличивающейся разночинной интеллигенции.

    Что читали в то время? Больше всего покупали сочинения русских писателей — Фонвизина, Кантемира, Державина, Ф. Глинки, Жуковского, Карамзина, Крылова. В 1820-х годах с быстротой, поразившей современников, раскупаются поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник», несмотря на то, что цены на них были довольно высоки — от 7 до 15 руб. Петербургские журналы, сообщившие об этом факте, видели в нем прогресс в умственной промышленности.

    Однако следует признать, что вкусы читающей публики не отличались высокой требовательностью. Увлекались в основном занимательным сюжетом. Этим объясняется большая популярность романов Загоскина, Булгарина, в то время как «Герой нашего времени» Лермонтова, изданный в 1840 году Глазуновым, почти не раскупался.

    Новым явлением в культурной жизни России становится возрастающий во второй четверти XIX века интерес к научной информации.

    Когда в 1834 году петербургский издатель Плюшар решил начать издание энциклопедического словаря, на него подписались 6000 человек; среди них — помещики, офицеры, профессора, духовные лица и даже крестьяне. Другим признаком возрастающего интереса к знаниям стали «общества любителей чтения», которые появляются в 20-х годах XIX века в ряде губернских городов, Члены их на собранные деньги выписывали книги и периодические издания. В 1830 году правительство, удовлетворив ходатайство общественности, разрешило открытие публичных библиотек в 50 губернских городах, но возложило образование их на добровольную инициативу местного дворянства. Как и следовало ожидать, подобное начинание сразу же стало испытывать трудности. Прежде всего, дворяне некоторых губерний не пожелали делать «добровольные пожертвования» для создания библиотек. Затем правительство, опасаясь, что в условиях нарастающего общественного подъема губернские публичные библиотеки могут быть использованы для «разглашения вредных толков», установило строгий и административный надзор за ними. В результате губернские публичные библиотеки были сильно ограничены в своей деятельности и влачили, в общем, жалкое существование, но все же они являлись хоть и скудным, но источником знаний для большого круга провинциальных читателей. Число же этих читающих русских людей к концу первой половины XIX века неизмеримо выросло по сравнению с началом века, когда даже получившие известное образование дворяне (особенно помещики) не утруждали себя чтением. Причем этот процесс охватывает новые социальные категории населения России. Круг любителей печатного слова расширялся, как мы видели, за счет среднего и мелкого дворянства, чиновничества, офицеров, отчасти купцов и мещан и особенно растущей разночинной интеллигенции, которая с 30–40-х годов XIX века принимает все более активное участие в общественной и культурной жизни страны.

    Глава третья

    РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

    § 1. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

    XIX век — один из наиболее блестящих периодов в истории русской литературы. В это время были созданы величайшие творения русской классической литературы, получившие всемирное признание. И величие их определялось не только художественным совершенством, но и светом освободительных идей, гуманизмом, неустанным поиском социальной справедливости.

    Все эти качества, сделавшие русскую литературу, по выражению Горького, «нашей гордостью», складывались и формировались в первой половине XIX века. Именно в этот период закладывались основы будущего литературного расцвета. В то же время литература начала прошлого века — это литература дворянская: и писатели, и читатели принадлежали к I сословию. Более того, по выражению одного современника, наша литература была «одета в гвардейские мундиры и дипломатические фраки». Действительно, значительная часть «пишущей братии» служила либо в армии, либо на государственной службе, занимая нередко высокие посты. Поэты Державин и Дмитриев были министрами, Грибоедов — дипломатом, адмирал Шишков в разное время совмещал с литературной деятельностью должности государственного секретаря, члена Государственного Совета, министра просвещения; А. Марлинский — популярный романист — был гвардейским офицером, Ф. Н. Глинка — писатель и поэт — подполковником, Д. Давыдов — герой 1812 года, поэт и баснописец — закончил Отечественную войну полковником. Были и «безмундирные» — Пушкин, Карамзин.

    Но так или иначе большинство виднейших литераторов-дворян начала XIX века принадлежали к высшим и наиболее просвещенным слоям этого сословия. Идеи этого дворянского «авангарда» и составили основу того великого духовного потенциала, благодаря которому русская литература приобрела впоследствии мировое значение.

    Характерной особенностью литературной жизни первой половины XIX века стала журналистика — по меткому выражению Г. Р. Державина, все в литературе «зажурналилось».

    И действительно, новые произведения русских писателей могли увидеть свет прежде всего на страницах журналов; они же являлись средоточием художественной критики и полемики; в журналах читатель мог получить информацию и о культурной жизни страны, а иногда и Европы.

    Журналы играли видную роль в общественной жизни, представляя то или иное идейное направление. Так, «Северный вестник» (1804–1805) И. И. Мартынова, «Журнал российской словесности» (1805) Н. П. Брусилова, «Северный Меркурий» (1805) и «Цветник» (1809–1810) А. Е. Измайлова и А. П. Бенитского являлись пропагандистами просветительских идей, «Русский вестник» С. Н. Глинки отстаивал принципы самобытности и выступал против галломании и т. п.

    Содержание литературных публикаций также имело свои особенности. Например, большой популярностью пользовалась эпистолярная форма изложения (то есть форма письма). В то время, когда письма были единственным средством связи между корреспондентами, живущими далеко друг от друга, их писали тщательно и пространно. Письма отражали не только бытовые подробности, но и умонастроения, чувства авторов. Огромные архивы эпистолярной литературы (писем Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского и др.) представляют бесценный материал для историка литературы. В журналах постоянно печатались всякого рода «письма»: «письма путешественников», «письма» политические, исторические, этнографические. «Письма из Каира» сменялись на журнальных страницах «Письмом в Тверь», за «Письмом к издателю» следовал ответ, а затем «Ответ на ответ» и т. д.

    Большое место среди литературных публикаций уделялось поэзии, которая была очень любима читателями. В первой половине XIX века торжественные оды уступают место лирическим стихотворениям, мадригалам, а также эпиграммам и памфлетам.

    Одним из наиболее популярных периодических изданий начала XIX века был журнал «Вестник Европы», редактируемый Н. М. Карамзиным. Журнал был задуман как общественно-политический и литературный орган, призванный познакомить русских читателей с общественной и культурной жизнью Европы. В редакционной статье первого номера журнала сообщалось, что на страницах его будут публиковаться выдержки из 12 иностранных изданий. Этому способствовали личные интересы редактора. В молодости, путешествуя по Европе, Карамзин познакомился со многими известными европейскими учеными и писателями (Кантом, Виландом и др.), изучил французскую и немецкую литературу. Теперь он хотел ознакомить русских читателей с общественной и литературной жизнью Европы. Наряду с этим в журнале довольно широко освещались новинки русской литературы. В самостоятельный раздел были выделены политические новости. При этом журнал давал не сухую газетную информацию, а самостоятельное толкование фактов современной общественно-политической жизни. Здесь печатались не только статьи о международном положении, но и речи иностранных государственных деятелей, документы, письма и т. п. Карамзин прилагал много усилий для того, чтобы поднять значение этого отдела. И действительно, он отличался не только разнообразием и обилием материалов, но и живостью изложения. «Какое разнообразие, какая свежесть, какой такт в выборе статей, — впоследствии восторженно писал Белинский, — какое умное живое передавание политических новостей, столь интересных в то время! Какая по тому времени умная и ловкая критика!».[122] К участию в журнале Карамзин привлек наиболее выдающихся литераторов тех лет: Державина, Хераскова, Нелединского-Мелецкого, Дмитриева, Жуковского, В. Л. Пушкина.

    В журнале был опубликован ряд повестей и самого Карамзина: «Моя исповедь», «Рыцарь нашего времени», «Марфа Посадница» и др.

    Читающая публика высоко оценила журнал — первоначальный его тираж был вскоре увеличен с 600 экземпляров до 1200. Белинский ставил в заслугу Карамзину то, что он «размножил» читателей во всех классах общества и «создал русскую публику».

    Общественно-политическая позиция журнала определялась взглядами самого Карамзина. Мировоззрение будущего выдающегося писателя и ученого формировалось в эпоху подъема антифеодальной борьбы. Ребенком он пережил восстание Пугачева, в годы учения узнал об американской революции и создании республики — Соединенных Штатов Америки.

    Молодым человеком, путешествуя по Европе, он стал свидетелем Великой французской революции. Однако события последней, особенно «крайности» революционного действия вызвали осуждение молодого Карамзина. Идеи революции он не принял, хотя не избежал и влияния французских философов и писателей конца XVIII века. Именно эти прогрессивные стороны его мировоззрения впоследствии будут привлекать к нему молодых современников — Пушкина и его друзей. Вместе с тем Карамзин был убежденным противником революционного преобразования общества, идей социального равенства (признавая в то же время равенство моральное), сторонником монархического правления в России. Однако монархизм его был монархизмом «дней александровых прекрасного начала», монархизм эпохи либеральных реформ. Идеи французских просветителей и монархические убеждения образовали своеобразный сплав. Так, Карамзин объявляет, «что самодержавие совместимо со свободой и начинает довольно решительно говорить и писать на эту тему».[123] Сложная общественно-политическая позиция Карамзина определяет его отношение к крепостному праву. Не протестуя против закабаления крестьян, Карамзин тем не менее возмущается «тиранством» помещиков.

    Дворянский гуманист, он был сторонником широкого распространения просвещения, которое, как он считал, истребляет «злоупотребления господствующей власти».

    Поэтому большое место в «Вестнике Европы» отводилось вопросам народного образования. В статье «О новом образовании народного просвещения в России» Карамзин, горячо одобряя проводимую правительством реформу народного образования, особенно приветствует разрешение помещикам заводить сельские школы, которые, по его мысли, могут стать «истинным основанием государственного просвещения».

    Горячо желая, чтобы дворянство стало в России главным поборником просвещения, Карамзин в то же время понимал слабость культурных потребностей своего времени. Дворяне, по его словам, «хотят чинов», купцы — богатства, поэтому он предлагает восстановить в университете бесплатное обучение для юношей недворянского происхождения, которые стремятся «к успехам самой науки». Та же мысль пронизывает статью «О книжной торговле и любви ко чтению в России». Пристально следя за новыми явлениями в культурной жизни России, Карамзин с удовлетворением отмечает распространение книжной торговли в начале XIX века, увеличение числа периодических изданий, но в то же время наблюдает — при сравнительно равнодушном отношении к прессе дворян — растущий интерес к ней со стороны «самых бедных людей». Подобный вывод еще раз подводит автора к утверждению необходимости народного просвещения. При этом проблему отечественного образования Карамзин связывал с задачами развития национальной культуры, что было особенно важно в период увлечения всем иностранным, особенно французским. Во втором номере «Вестника Европы» за 1802 год он писал о том, что «природный язык для нас важнее французского», «в одной России можно сделаться хорошим русским». И сомневался, могут ли вообще иностранные учителя «наставлять русских юношей в важных науках». В повести, помещенной в журнале также в 1802 году, Карамзин выводит как отрицательный пример героя, который «выучился по-французски и не знал народного языка своего»; в итоге, оторвавшись от родной почвы, «образовав ум, а не сердце», он превращается в злого, развращенного человека. Так тема образования в статьях Карамзина сочетается с идеей нравственного воспитания.

    В 1804 году Карамзин, в связи с назначением придворным историографом, отходит от журнальной деятельности, посвящая себя целиком научным занятиям. После ухода Карамзина «Вестник Европы» постепенно меняет свое лицо: политические обзоры становятся меньше и суше, превращаясь в перечень политических событий; менее содержательной делается и литературная часть. Только во время непродолжительного руководства Жуковского журнал обновляется свежими силами. В нем в это время сотрудничают К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич, П. А. Вяземский. С 1811 года и до закрытия журнала редактором его стал М. Ткаченовский, при котором совершенно изменяется направление журнала. «Вестник Европы», в связи с обострением франко-русских отношений, занимает антифранцузскую позицию. В журнале все больше места отводится статьям по истории России, в которых идеализируются патриархальные черты русского быта. В соответствии с принятым направлением журнал участвует и в дискуссии о новом литературном языке, решительно выступая в защиту А. С. Шишкова и его сторонников. В 20-х годах, по меткому выражению А. Бестужева, «Вестник Европы» «толковал о старине и заржавленным циркулем примерял новое». Растеряв читателей, журнал прекратил существование в 1830 году.

    § 2. СЕНТИМЕНТАЛИЗМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

    Еще в конце XVIII века в русской литературе на смену господствовавшему направлению классицизма возникло новое течение, получившее название сентиментализма, которое происходило от французского слова sens, означавшего чувство. Сентиментализм как художественное течение, порожденное процессом борьбы с абсолютизмом, появилось во второй половине XVIII' века в ряде западноевропейских стран, прежде всего в Англии (поэзия Д. Томсона, проза Л. Стерна и Ричардсона), затем во Франции (творчество Ж.-Ж. Руссо) и Германии (раннее творчество И. В. Гете, Ф. Шиллера). Возникший на основе новых социально-экономических отношений сентиментализм был чужд прославлению государственности и классовой ограниченности, присущих классицизму.

    В противовес последнему он выдвинул на первый план вопросы личной жизни, культ искренних чистых чувств и природы. Пустой светской жизни, развращенным нравам высшего общества сентименталисты противопоставляли идиллию деревенской жизни, бескорыстную дружбу, трогательную любовь у семейного очага, на лоне природы. Эти чувства нашли отражение в многочисленных «Путешествиях», которые вошли в моду после романа Стерна «Сентиментальное путешествие», давшего название этому литературному направлению.

    В России одним из первых произведений такого рода было знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (1790). Отдал дань этой моде и Карамзин, опубликовавший в 1798 году «Письма русского путешественника», следом за ними появились «Путешествие по Крыму и Бессарабии» П. Сумарокова (1800), «Путешествие в полуденную Россию».В. Измайлова и «Другое путешествие в Малороссию» Шаликова (1804). Популярность этого жанра объяснялась тем, что автор мог здесь свободно излагать мысли, которые порождали новые города, встречи, пейзажи. Размышления эти отличались большей частью повышенной чувствительностью и морализмом. Но, кроме такой «лирической» направленности, сентиментализм обладал и определенным социальным заказом.

    Возникнув в эпоху Просвещения, с присущим ей интересом к личности и духовному миру человека, причем обыкновенного, «маленького» человека, сентиментализм воспринял и некоторые черты идеологии «третьего сословия», тем более что в этот период в русской литературе появляются и представители этого сословия — писатели-разночинцы.

    Так, сентиментализм приносит в русскую литературу новое представление о чести, это уже не древность рода, а высокие моральные достоинства человека. В одной из повестей «поселянин» замечает, что доброе имя может быть только у человека с чистой совестью. «Для „маленького“ человека — как героя, так и писателя-разночинца, пришедшего в литературу, проблема чести приобретает особое значение; ему нелегко отстоять свое достоинство в обществе, где так сильны сословные предрассудки».[124]

    Характерно для сентиментализма и утверждение духовного равенства людей, независимо от их положения в обществе. Н. С. Смирнов, бывший беглый крепостной, потом солдат, автор сентиментальной повести «Зара» предпослал ей эпиграф из Библии: «И у меня сердце есть, яко же у вас».

    Наряду с описанием «жизни сердца» писатели-сентименталисты уделяли большое внимание вопросам просвещения. При этом «учительская» воспитательная функция литературы признавалась важнейшей.

    Наиболее полное выражение русский сентиментализм нашел в творчестве Карамзина. Его «Бедную Лизу», «Записки путешественника», «Юлию» и ряд других повестей отличают все черты, характерные для этого течения. Подобно классику французского сентиментализма Ж.-Ж. Руссо, в творениях которого Карамзина, по собственному его признанию, привлекали «искры страстного человеколюбия» и «сладкая чувствительность», его произведения насыщены гуманными настроениями. Карамзин вызывал сочувствие читателей к своим героям, взволнованно передавая их переживания. Герои Карамзина — люди нравственные, одаренные большой чувствительностью, самоотверженные, для которых привязанность важнее житейского благополучия. Так, героиня повести Карамзина «Наталья, дочь боярская» сопровождает мужа на войну, чтобы не расставаться с любимым. Любовь для нее выше опасности или даже смерти. Алоиз из повести «Сиерра-Морена» лишает себя жизни, не в силах перенести измену невесты. В традициях сентиментализма духовная жизнь персонажей литературных произведений Карамзина протекает на фоне природы, явления которой (гроза, буря или ласковое солнце) как аккомпанемент сопровождают переживания людей.

    Так, повесть о печальной судьбе героини «Бедной Лизы» начинается описанием мрачного осеннего пейзажа, вид которого как бы вторит последующей драматической истории любви крестьянской девушки. Автор, от лица которого ведется рассказ, проходит по развалинам монастыря «в мрачные дни осени горевать вместе с природой». Страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою и в темных переходах келий. «Там, опершись на развалины гробных камней, внимаю глухому стону времен». Природа, или «натура», как чаще называл ее Карамзин, не только участвует в переживаниях людей, она питает их чувства. В повести «Сиерра-Морена» романтический пейзаж вдохновляет владелицу замка Эльвиру: «Сильные ветры волновали и крутили воздух, багряные молнии вились на черном небе, или бледная луна над седыми облаками всходила — Эльвира любила ужасы натуры: они возвеличивали, восхищали, питали ее душу».[125]

    Однако не только «история чувства» привлекала современников в произведениях Карамзина. Читатель находил в них поэтическое изображение русской жизни, русских людей, русской природы, русской истории. Как свидетельствовал Ал. Бестужев, Карамзин «заохотил нас к преданьям нашей старины». Историческим повестям Карамзина были присущи те же черты сентиментальной чувствительности, которые отличали и другие его произведения, историзм их носил поучительный характер: автор использовал исторический сюжет для доказательства какой-либо нравственной сентенции.

    Однако буржуазная мораль сентиментализма, прославляющая духовные ценности человека и вполне приложимая к вымышленным обстоятельствам, трудно сочеталась с крепостным укладом России.

    Обращение к современной ему русской жизни выявило противоречивость мировоззрения писателя. В одной из своих наиболее популярных повестей — «Бедной Лизе» Карамзин, с большой симпатией раскрывая «жизнь сердца» героини, убеждал читателей в том, что «и крестьянки чувствовать умеют». Это гуманное утверждение было смелым новаторством для того времени. Карамзин первый из русских писателей ввел в литературу образ крестьянской девушки, наделив ее высокими добродетелями. Крестьянка Лиза, в которой ее избранник Эраст видел лишь простодушную «пастушку», совершает поступок, доказавший, что, отстаивая свою любовь, она не захотела мириться с предрассудками общества. Эраст же подчиняется законам «света» и оставляет Лизу, чтобы женитьбой на богатой невесте спастись от карточных долгов.

    Однако, искренне оплакивая гибель Лизы, автор отказался от объяснения причины несчастья. Проблема социального неравенства, которое, по существу, обусловило трагедию любви молодой крестьянки к барину, была обойдена в рассказе. Более того, даже образ «коварного соблазнителя» Эраста рисуется Карамзиным без осуждения, даже с симпатией — просвещенный, чувствительный дворянин, он и виноват, и не виноват в случившемся. Не злой умысел, а лишь легкомыслие юноши было повинно в его поступках. К тому же, как сообщается в заключении, известие о гибели Лизы сделало его несчастным, «он не мог утешиться и почитал себя убийцей». Итак, вопреки своей нравоучительной тенденции Карамзин обошел здесь молчанием социальный конфликт, который явился истинной причиной трагедии. Отношение писателей-сентименталистов к социальным проблемам современной им России было достаточно неоднозначным. Если в сочинениях Радищева содержалось яростное обличение крепостного права и политического строя, при котором эти бесчеловечные отношения существуют, то в сентиментальных повестях писателей начала XIX века в большинстве случаев нет не только осуждения крепостных порядков, но встречается их идеализация, изображение их как «отеческое» попечение помещика о своих крестьянах: «Добрый помещик радовался искренно счастью их и разделял его с ними в чувствительном своем сердце».

    Карамзин не разделял ни той, ни другой позиции. Отношение Карамзина к крепостному праву так же, как и его исторические взгляды, представляло достаточно сложное сочетание монархического мировоззрения с влиянием идеалистической философии XVIII века, в особенности учения Ж.-Ж. Руссо. Будучи убежден, что основой всемирного прогресса является духовное совершенство людей, Карамзин — историк и мыслитель — естественно, выступал против грубого насилия над личностью, «тиранства» даже на царском престоле. Так, он хвалил Екатерину II за то, что она «очистила самодержавие от примесей тиранства». С этой же позиции он приветствовал политику Александра I. Конечно, как гуманист и сторонник просвещения, он не мог одобрять жестокости крепостнических отношений. Автор одной из монографий о Карамзине Н. Я. Эйдельман приводит характерный эпизод, освещающий отношение историка к крепостному праву: «Пушкин вспоминал о разговоре, в котором он, оспаривая Карамзина, сказал: „Итак, вы рабство предпочитаете свободе?“ Карамзин вспыхнул и назвал его клеветником».[126] Однако порицание «тиранства» не исключало апологетики самодержавия, веры в то, что им держится Россия, а следовательно, категорического отрицания насильственной ломки существующего порядка. Утверждая самодержавие, Карамзин, как историк, не мог в то же время не видеть связи между институтом феодальной монархии и крепостным правом. Отсюда двойственность его отношения к этому вопросу, выразившаяся и в литературных произведениях.

    «Бедная Лиза» Карамзина вызвала многочисленные подражания. Многие авторы варьировали сюжет «Бедной Лизы», правда, отказавшись от слишком трагического финала. Вслед за повестью Карамзина появились «Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор» В. В. Измайлова, «Даша — деревенская девушка» П. Ю. Львова и другие. Примечательно, что любовь барина и крестьянки нисколько в них не осуждалась, напротив: «неравенство состояния, усиливая в них страсть, возвышает их добродетели», — замечает автор одной из подобных повестей.

    Авторы сентиментальных повестей отношениям, основанным на расчете, стремились противопоставить иные, бескорыстные чувства. В повести Львова подчеркивается лишенная каких-либо корыстных побуждений любовь героини, которая признается: «Только чем уж он не дарил меня — и серебром, и золотом, и бисером, и лентами; но я ничего не брала, одна любовь его мне только нужна была».

    Таким образом, русский сентиментализм ввел в литературу — а через нее и в жизнь — новые моральные и эстетические понятия, которые горячо были восприняты многими читателями, но, к сожалению, расходились с жизнью. Читатели, воспитанные на идеалах сентиментализма, провозглашавших человеческие чувства высшей ценностью, с горечью обнаруживали, что мерилом отношения к людям по-прежнему оставались знатность, богатство, положение в обществе. Однако зачатки этой новой этики, высказанные в начале века в таких, казалось бы, наивных творениях писателей-сентименталистов, со временем разовьются в общественном сознании и будут способствовать его демократизации. Кроме этого, сентиментализм обогатил русскую литературу языковыми преобразованиями. Особенно значительна в этом отношении была роль Карамзина. Однако предложенные им принципы формирования русского литературного языка вызвали яростную критику со стороны консервативных литераторов и послужили поводом для возникновения так называемых «споров о языке», захвативших русских литераторов в начале XIX века.

    § 3. СПОРЫ О ЯЗЫКЕ

    Дискуссия разгорелась по вопросу о литературном языке и стилистике. Две крайние позиции в этом споре были представлены Н. М. Карамзиным и А. С. Шишковым. По словам Белинского, «весь пишущий и читающий люд на Руси разделился на две партии: шишковистов и карамзинистов». Карамзин стремился сблизить литературное изложение с разговорной речью. Он выдвигал принцип: «писать, как говорят, и говорить, как пишут». Предлагаемые Карамзиным нововведения должны были упростить и осовременить русский литературный язык, освободив его от тяжеловесных и малопонятных церковнославянских слов и выражений. Одновременно Карамзин предлагал ввести в русский язык те иностранные слова или новые понятия, которые уже вошли в жизнь и стали обиходными (например, такие словообразования, как промышленность, будущность, потребность, аудитория, оратор, эпоха, катастрофа и т. п.). Предполагаемые преобразования должны были послужить созданию литературного языка, понятного значительно более широким и демократическим кругам, нежели раньше. Но вместе с тем Карамзин был противником широкого использования народной речи. Его пугало введение в литературу «низких понятий».

    Против нововведений Карамзина выступил А. С. Шишков. Еще в конце XVIII века адмирал Шишков, увлекшись филологией, вступил в российскую Академию наук и принял участие в составлении словаря русского языка. В начале XIX века Шишков выступил как защитник старославянской основы русского литературного языка. Писатели, по его мнению, должны, не заимствуя иностранных слов и выражений, заменять их словами, образованными от славянского корня. Однако те словообразования, которые предлагал Шишков, были настолько неуклюжи и тяжелы, что, конечно, не могли войти ни в разговорный, ни в литературный языки (например, предполагались следующие замены слов: аудитория — слушалище, оратор — краснослов, биллиард — шарокат, калоши — мокроступы и т. п.).

    Хотя спор между шишковистами и карамзинистами шел как будто по специальным вопросам языка и стилистики, тем не менее современникам было ясно, что он превратился в политическую дискуссию. Выдвинутый Шишковым тезис о том, что новый слог порожден опасным вольнодумством, чудовищной французской революцией, выражал его реакционную политическую позицию. В таком контексте его призывы к сохранению «истинно русского духа» в литературе и жизни двигали утверждением охранительного начала, стремлением повернуть вспять общественную и культурную жизнь. Это было очевидно и современникам. Батюшков в письме к Гнедичу так оценивал приверженность Шишкова к «исконным древнерусским началам»: «Любить- отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что еще более, целым веком просвещения».

    В ходе полемики группа единомышленников Шишкова объединилась в кружок под названием «Беседа любителей русского слова», выпускавший свой журнал «Чтения беседы любителей русского слова». Состав «Беседы», достигшей наибольшего расцвета в период начавшейся реакции 1810–1811 годов, наглядно свидетельствует о политической позиции ее создателя: членами «Беседы» были четыре министра, два митрополита, много «сиятельных» титулованных персон: граф Разумовский, князь Шаховской, князь Ширинский-Шахматов, граф Хвостов и др. Сначала члены «Беседы» собирались в особняке Шишкова на Фурштатской ул., д. 14. Потом они были перенесены в особняк Г. Р. Державина на набережной Фонтанки. Мемуарист следующим образом описывает обстановку этих собраний: «Зала средней величины, обставленная желтыми, под мрамор, красивыми колоннами, казалась еще изящней от блеска роскошного освещения. Для слушателей вокруг залы возвышались ряды хорошо придуманных седалищ. Посреди храмины муз был поставлен огромный продолговатый стол, покрытый зеленым тонким сукном. Около стола сидели члены „Беседы“ под председательством Державина, по мановению которого начиналось и перемежалось занимательное чтение вслух…».[127] Раз в месяц к особняку Державина съезжались кареты, подвозившие сановных участников «Беседы» или приглашенных: сверкали шитые золотом мундиры, ордена почетных гостей, украшения дам. На собраниях члены «Беседы» оглашали свои новые творения — хвалебные оды, напыщенные трагедии. Для чтения их был нанят специальный чтец-актер, который декламировал в строго классической манере с «завываниями» в конце каждой строки. Литературные дарования большинства «беседчиков» были не высоки. Вот как оценивали творчество одного из членов «Беседы» князя Шаликова: «Талант князя Шаликова известен, — писал мемуарист, — вялость мыслей и слога, поддельная чувствительность; в стихах — никакого одушевления… и никакого искусства».[128] Не уступал ему в бездарности и другой сановный сочинитель граф Хвостов. В его творениях тот же мемуарист замечает не только литературные погрешности, при отсутствии здравого смысла: «Граф Хвостов теперь забыт, но в наше время он составлял наслаждение веселых литераторов и молодых людей… которые хотели позабавиться… Его сочинения 'замечательны не тем, что плохи… он в Петербурге и Москве создавал себе имя тем, что в его сочинениях сама природа является иногда навыворот… осел лезет на рябину и крепко лапами за дерево хватает, голубь — разгрыз зубами узелки, уж — становится на колени».[129] Естественно, что такие и подобные им произведения подвергались презрительной критике карамзинистов. Поэты Батюшков и Измайлов в пародийном гимне певцам «Беседы» предсказывали печальную участь их творениям:

    Их вирши сгнили в кладовых Иль съедены мышами, Иль продают на рынке в них Салакушку с сельдями.

    Дискуссии по поводу русского слога, так продолжительно увлекавшие русских литераторов, замерли с наступлением грозных военных событий 1812 года. Однако они оказали положительное влияние на русскую литературу. В ходе полемики складывался новый строй литературного языка, освобожденный как от устаревших славянизмов Шишкова и его последователей, так и от неологизмов и галлицизмов, порой излишне широко употребляемых карамзинистами. Кроме того, в литературных спорах набирала силу и крепла русская критика, которой в дальнейшем суждено было сыграть такую значительную роль в журнальной и общественной борьбе.

    § 4. ВОЙНА 1812 ГОДА И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

    Отечественная война 1812 года оказала огромное влияние на духовную жизнь России. Как известно, декабристы признавали себя детьми двенадцатого года. Герцен считал 1812 год важной вехой общественного движения в России. Продолжая эту мысль, Белинский писал: «Двенадцатый год, потрясший всю Россию, из конца в конец, пробудил ее спящие силы и открыл в ней новые, дотоле неизвестные источники сил… возбудил народное сознание и народную гордость, и всем этим способствовал зарождению публичности как началу общественного мнения».[130] Война 1812 года, можно сказать, прошла через русскую литературу. Прежде всего, многие писатели стали непосредственными участниками военных событий. Во всех сражениях кампании 1812 года участвовали кадровые офицеры Д. Давыдов и Ф. Глинка, имена которых были на устах у всех. Оба профессиональные военные, личности яркие и своеобразные, оставшиеся в памяти современников не только благодаря своей деятельности, но и личным качествам.

    Блестящий кавалергард Денис Васильевич Давыдов еще в молодости наряду с «гусарскими проделками» увлекся литературным творчеством. Стихи его быстро получили признание, они звучали и в великосветских гостиных, и на приятельских пирушках, его эпиграммы ходили по Петербургу во множестве списков. Но вопреки общему представлению о легковесности этих стихотворных шуток в стихах лихого кавалериста начала проявляться острая политическая сатира (басни «Голова и ноги», «Орлица, Турухтан и Тетерев», 1803). Вскоре басни дошли до царя, и Давыдову пришлось сменить кавалергардский мундир на ментик армейского офицера. Таковым он принимает участие в кампаниях 1805–1807 годов, причем за храбрость и проявленные воинские способности был награжден и возвращен в гвардию. В период Отечественной войны он прославился своими дерзкими рейдами в тыл французской армии и славными делами руководимых им партизанских отрядов. «Поэт-гусар» превратился в национального героя, портрет которого по нынешний день занимает почетное место в галерее участников войны 1812 года в Эрмитаже. Под непосредственным впечатлением военных событий Д. Давыдов написал «Дневник партизанских действий».

    Не менее интересным человеком был и Ф. Н. Глинка. Литературно одаренный, необыкновенно энергичный и добрый, он, будучи кадровым военным, гвардейским подполковником, много времени уделял литературным и общественным делам. Участник походов 1805–1806 годов, награжденный несколькими орденами и золотым оружием (за личную храбрость), он до 1812 года был известен как беллетрист и поэт. Огромный успех имели его письма с театра военных действий 1812 года. Современник вспоминал о том впечатлении, которое произвели на его сверстников письма Глинки: «Я помню, с каким восторгом наше, тогда молодое поколение, повторяло начальные строки письма от 26 августа 1812 года: „Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов. Дрогнули поля, но сердца покойны были. Так началось беспримерное сражение Бородинское“».[131] Стихи Глинки носили в основном гражданский и патриотический характер. Одним из лучших его произведений была «Военная песня», также написанная под впечатлением событий 1812 года и пользовавшаяся огромным успехом среди молодежи. Последние строчки ее были как бы рефреном всего поэтического творчества Ф. Глинки: «И громче труд на поле чести Зовет к отечеству любовь!».

    После войны пламенный патриотизм Ф. Н. Глинки, сочувствие к крестьянам, героически сражавшимся с захватчиками, а потом вернувшимся в крепостную неволю, привели его в Союз Спасения.

    В 1812 году ушли на фронт военных действий не только кадровые военные, но и штатские литераторы. Так, хранитель рукописного отдела петербургской Публичной библиотеки поэт К. Н. Батюшков по его просьбе был зачислен в армию и стал адъютантом генерала Н. Н. Раевского. Будущий известный романист Загоскин, служивший тогда в Петербурге в департаменте горных и соляных дел, оставил службу и записался в ополчение. Ополченцем стал и молодой поэт В. А. Жуковский, который находился невдалеке от Бородино в момент сражения и затем вместе с армией отошел в Тарутино.

    Наряду с литературой влияние военных событий сказалось и на русской журналистике. Военная тема заняла главное место на страницах газет и журналов, возникали и новые органы, призванные отразить события, волновавшие всю страну.

    В августе 1812 года в среде петербургских литераторов возник замысел нового патриотического журнала, который отражал бы ход военных действий и настроения русского общества. Таким журналом стал основанный Н. И. Гречем «Сын Отечества» (1812–1840). Он выходил еженедельными книжками тиражом 400–600 экземпляров.

    Первая книга «Сына Отечества» открывалась статьей Арндта «Глас истины», в которой автор намеревался изобразить Наполеона «в ужасном зерцале». Он представлял его «сидящим на престоле своем посреди блеска и пламени, как Сатана в средоточии ада». Вообще нападки на Наполеона и дальше будут продолжаться в самом яростном тоне, подчас переходящем в брань. Вместе со своим императором осуждалась и высмеивалась французская армия.

    Большое место в журнале уделялось публицистическим произведениям, выразившим патриотические настроения русского общества. Одной из таких публикаций стала статья профессора А. П. Куницына «Послание к русским» («Сын Отечества», № 5 за 1812 год), в которой он отмечал особое значение войны с Наполеоном как борьбы за свободу русского народа. Народный характер войны отмечался в разделе журнала «Смесь», где печатались известия о подвигах русских воинов, причем наряду с героизмом офицеров описывались героические поступки солдат.

    Кроме этого, журнал публиковал и беллетристику, письма из армии, патриотические стихи. Так, в первом номере журнала была помещена «Солдатская песня» Ив. Кованько, в которой говорилось:

    Хоть Москва в руках французов:
    Это, право, не беда!
    Наш фельдмаршал князь Кутузов
    Их на смерть впустил туда.[132]

    Большое политическое значение имела публикация басен Крылова «Волк на псарне», «Обоз», «Ворон и курица» и др. Значение их возрастало еще и потому, что Крылов писал свои исполненные едкой иронии басни по следам конкретных военных событий. Например, напечатанная во второй книге журнала знаменитая басня «Волк на псарне», как известно, излагала историю тщетных попыток Наполеона вступить в мирные переговоры с Кутузовым. Другая басня Крылова «Обоз», появившаяся в седьмой книге «Сына Отечества», воздавала должное гениальной стратегии Кутузова, благодаря которой он сохранил армию и готовил ее к разгрому врага. «В необычайный год и под пером баснописца нашего Крылова живые басни превращались в живую историю», — писал С. Н. Глинка, издатель журнала «Русский вестник».[133]

    К басням Крылова в плане политической сатиры примыкал и иллюстративный материал. События 1812 года вызвали появление и расцвет нового жанра — патриотической карикатуры. Художник А. Венецианов в целой серии рисунков высмеял Наполеона с его претензиями на мировое господство и «великую армию» французского императора, страдающую от голода и холода и бегущую под мужественным натиском русских воинов. Художник сделал постоянными героями своих карикатур вымышленных персонажей — ратника Ивана Гвоздилу и крестьянина Долбилу, которые победоносно сокрушали французское воинство. Вместе с Венециановым работали в этом жанре художники А. Иванов и И. Теребенев, карикатура которого «Французский суп», изображающая французских солдат, приготовляющих суп из ворон, тоже была помещена на страницах «Сына Отечества».

    Журнал «Сын Отечества» был самым характерным, но не единственным изданием этого периода. Тема защиты России от иноземных захватчиков, например, широко освещалась на страницах московского журнала «Русский вестник», издаваемого С. Н. Глинкой, братом Ф. Н. Глинки, «Вестника Европы» и др. Военные события 1812 года, общественный подъем и героика тех лет повлияли и на характер литературных произведений. Под непосредственным их влиянием в русской литературе стало развиваться новое направление — романтизм.

    § 5. РОМАНТИЗМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 1810–1820 ГОДОВ

    Романтизм как художественное направление возник в ряде европейских стран на рубеже XVIII и XIX веков. Важнейшими вехами, определившими его хронологические рамки, стали Великая Французская революция 1789–1794 годов и буржуазные революции 1848 года.

    Романтизм представлял собой сложное идеологическое и философское явление, отражавшее реакцию различных социальных групп на буржуазные революции и буржуазное общество.

    Антибуржуазный протест был свойственен и консервативным кругам, и прогрессивной интеллигенции. Отсюда те чувства разочарования и пессимизма, которые свойственны западноевропейскому романтизму. У одних писателей-романтиков (так называемых пассивных) протест против «денежного мешка» сопровождался призывом к возврату феодально-средневековых порядков; у прогрессивных романтиков неприятие буржуазной действительности порождало мечту о другом, справедливом, демократическом строе.

    Русский романтизм, в отличие от европейского с его ярко выраженным антибуржуазным характером, сохранял большую связь с идеями Просвещения и воспринял часть из них — осуждение крепостного права, пропаганду и защиту просвещения, отстаивание народных интересов. Огромное воздействие на развитие русского романтизма оказали военные события 1812 года. Отечественная война вызвала не только рост гражданского и национального самосознания передовых слоев русского общества, но и признание особой роли народа в жизни национального государства. Тема народа стала очень значительной для. русских литераторов-романтиков. Им казалось, что постигая дух народа, они приобщались к идеальным началам жизни. Стремлением к народности отмечено творчество всех русских романтиков, хотя понимание «народной души» у них было различным.

    Так, для Жуковского народность — это прежде всего гуманное отношение к крестьянству и вообще к бедным людям. Сущность ее он видел в поэзии народных обрядов, лирических песен, народных примет и суеверий.

    В творчестве романтиков-декабристов представление у, о народной душе связывалось с другими чертами. Для них народный характер — это характер героический, национально-самобытный. Он коренится в национальных традициях народа. Наиболее яркими выразителями народной души они считали таких деятелей, как князь Олег, Иван Сусанин, Ермак, Наливайко, Минин и Пожарский. Так, понятному народному идеалу посвящены поэмы Рылеева «Войнаровский», «Наливайко», его «Думы», повести А. Бестужева, южные поэмы Пушкина, позднее — «Песнь про купца Калашникова» и поэмы кавказского цикла Лермонтова. В историческом прошлом русского народа поэтов-романтиков 20-х годов особенно привлекали кризисные моменты — периоды борьбы с татаро-монгольским игом, вольного Новгорода и Пскова — с самодержавной Москвой, борьбы с польско-шведской интервенцией и т. п.

    Интерес к отечественной истории у поэтов-романтиков порождался чувством высокого патриотизма. Расцветший в период Отечественной войны 1812 года русский романтизм воспринял его как одну из своих идейных основ. В художественном плане романтизм, подобно сентиментализму, уделял большое внимание изображению внутреннего мира человека. Но в отличие от писателей-сентименталистов, которые воспевали «тихую чувствительность» как выражение «томно-горестного сердца», романтики предпочитали изображение необыкновенных приключений и бурных страстей. Вместе с тем безусловной заслугой романтизма, прежде всего его прогрессивного направления, стало выявление действенного, волевого начала в человеке, стремления к высоким целям и идеалам, которые поднимали людей над повседневностью. Такой характер носило, например, творчество английского поэта Дж. Байрона, влияние которого испытали многие русские писатели начала XIX века.

    Глубокий интерес к внутреннему миру человека вызывал у романтиков равнодушие к внешней красивости героев. В этом романтизм так же кардинально отличался от классицизма с его обязательной гармонией между внешностью и внутренним содержанием персонажей. Романтики же, наоборот, стремились обнаружить контрастность внешнего облика и духовного мира героя. В качестве примера можно вспомнить Квазимодо («Собор Парижской богоматери» В. Гюго), урода с благородной, возвышенной душой.

    Одним из важных достижений романтизма является создание лирического пейзажа. Он служит у романтиков своего рода декорацией, которая подчеркивает эмоциональную напряженность действия. В описаниях природы отмечалась ее «духовность», ее соотношение с судьбой и участью человека. Ярким мастером лирического пейзажа являлся Александр Бестужев, уже в ранних повестях которого пейзаж выражает эмоциональный подтекст произведения. В повести «Ревельский турнир» он так изображал живописный вид Ревеля, соответствовавший настроению персонажей: «Это было в мае месяце; яркое солнце катилось к полудню в прозрачном эфире, и только вдали серебристой облачной бахромой касался воды полог небосклона. Светлые спицы колоколен ревельских горели по заливу, и серые бойницы Вышгорода, опершись на утес, казалось, росли в небо и, будто опрокинутые, вонзались в глубь зеркальных вод».[134]

    Своеобразие тематики романтических произведений способствовало использованию специфического словарного выражения — обилию метафор, поэтических эпитетов и символов. Так, романтическим символом свободы представало море, ветер; счастья — солнце, любви — огонь или розы; вообще розовый цвет символизировал любовные чувства, черный — печаль. Ночь олицетворяла зло, преступления, вражду. Символ вечной изменчивости — волна морская, бесчувственности — камень; образы куклы или маскарада означали фальшь, лицемерие, двуличность.

    В. А. Жуковский. Родоначальником русского романтизма принято считать В. А. Жуковского (1783–1852). Уже в первые годы XIX века он приобретает известность как поэт, воспевающий светлые чувствования — любовь, дружбу, мечтательные душевные порывы. Большое место в его творчестве занимали лирические образы родной природы. Жуковский стал создателем в русской поэзии национального лирического пейзажа. В одном из ранних своих стихотворений элегии «Вечер» поэт так воспроизводил скромную картину родного края:

    Все тихо: рощи спят; в окрестности покой,
    Простершись на траве под ивой наклоненной,
    Внимаю, как журчит, сливался с рекой,
    Поток, кустами осененный.
    Чуть слышно над ручьем колышется тростник,
    Глас петела вдали уснувши будит селы.
    В траве коростыля я слышу дикий крик…[135]

    Эта любовь к изображению русской жизни, национальных традиций и обрядов, легенд и сказаний выразится и в ряде последующих произведений Жуковского. В 1808 году им было создано поэтическое произведение, баллада «Людмила». Хотя сюжет ее был заимствован из сочинения немецкого поэта Бютера, тем не менее Жуковский переносит действие баллады в Россию, изображая русскую жизнь конца XVIII века. Фантастическому сюжету баллады присущи все характерные для романтических произведений такого рода черты: возвращение пропавшего жениха, полночная поездка его с Людмилой, сопровождаемая вереницей таинственных видений, которые «с поздним месяца восходом Легким светлым хороводом В цепь воздушную свились. Вот за ними понеслись.

    Вот поют воздушны лики: Будто в листьях повилики Вьется легкий ветерок, Будто плещет ручеек». После «Людмилы» им были созданы баллады «Громобой» (1810), «Светлана» (1808–1812). Они были написаны поэтом на сюжеты, взятые из русской средневековой жизни, изобилуют описаниями народного быта, обрядов, в частности святочных гаданий:

    Раз в крещенский вечерок
    Девушки гадали;
    За ворота башмачок,
    Сняв с ноги, бросали;
    Снег пололи; под окном
    Слушали, кормили
    Счетным курицу зерном.
    Ярый воск топили,
    В чашу с чистою водой
    Клали перстень золотой,
    Серьги изумрудны,
    Расстилали белый плат
    И над чашей пели в лад
    Песенки подблюдны.[136]

    Поэт тонко и впечатляюще изображает взволнованное состояние девушки, томимой тревогой за судьбу любимого и страхом перед ночными чудесами:

    Вот красавица одна
    К зеркалу садится.
    С тайной робостью она
    В зеркало глядится,
    Темно в зеркале, кругом
    Мертвое молчание.
    Свечка трепетным огнем
    Чуть лист сиянье…
    Робость ей волнует грудь,
    Страшно ей назад взглянуть,
    Страх туманит очи.
    С треском пискнул огонек,
    Крикнул жалобно сверчок,
    Вестник полуночи.[137]

    Изображение чудесного и таинственного в балладах Жуковского, доставляющее, по выражению Белинского, «сладостно-страшное удовольствие», определило необычайный успех его произведений.

    С началом Отечественной войны 1812 года Жуковский становится ратником дворянского ополчения, с которым находится под Можайском в день Бородина, а затем попадает в Тарутинский лагерь. Здесь он создает под впечатлением военных событий и общего патриотического подъема свое лучшее гражданское стихотворение «Поэт во стане русских воинов», позднее напечатанное журналами «Вестник Европы» и «Сын Отечества». «Певец во стане…», по существу, был страстным публицистическим произведением рождающегося гражданственного романтизма, дальнейшее развитие которого произойдет в начале 20-х годов XIX века. Написанная после оставления Москвы русской армией, в то время, когда еще не был ощутим перелом в военных действиях, поэма была обращена к патриотическому чувству русских людей, напоминала им о славных боевых традициях их предков, начиная с киевского князя Святослава, Дмитрия Донского и кончая Суворовым. Значительное место в поэме было уделено изображению национального героя М. И. Кутузова и его сподвижников — генерала Ермолова, Раевского, Коновницина и др. За ними следовали и командиры казацких и партизанских отрядов: «Вихрь-атаман» Платов, «пламенный боец» Денис Давыдов, бесстрашный Сеславин, который «где ни пролетит с крылатыми полками. Там брошен в прах и меч и щит. И устлан путь врагами». С большим чувством говорил поэт о любви к родной земле:

    …Страна, где мы впервые Вкусили сладость бытия, Поля, холмы родные, Родного неба милый свет, Знакомые потоки, Златые игры юных лет И первых лет уроки. Что вашу прелесть заменит? О, Родина святая, Какое сердце не дрожит, Тебя благословляя?[138]

    Вместе с тем, многое в ходе военных событий осталось непонятым автором, — например, национально-освободительный характер великой борьбы русского народа. Не понят был Жуковским и стратегический замысел Кутузова, хотя он прославлял в поэме опыт и твердость «героя под сединами». Несмотря на это, обращение поэта к высокому патриотизму соотечественников нашло горячий отклик в их сердцах. С волнением и восторгом читали современники «Певца во стане русских воинов». Поэма переписывалась от руки и распространялась сотнями списков.

    Популярность поэта обратила на него внимание высшего общества и самого царя. Он был приближен ко двору. Так началась длительная придворная служба Жуковского. Сначала он стал чтецом вдовствующей императрицы, затем учителем невесты великого князя Николая Павловича (будущего императора Николая I), a позднее — учителем его сына. В годы нелегкой придворной службы Жуковский не хлопотал о личной карьере, он стремился наряду со знаниями передать членам царской семьи идеи гуманизма и просветительства. И хотя молодые друзья упрекали подчас поэта в том, что его талант начинает меркнуть в придворной атмосфере, они никогда не сомневались в его человеческой порядочности и душевных качествах. О степени доверия Жуковскому знавших его людей говорит тот факт, что декабристы (в частности Н. Муравьев) сообщили ему о существовании «Союза благоденствия» и звали присоединиться к ним. Жуковский отказался, но зная о заговоре, не выдал друзей, несмотря на свою близость ко двору.

    В молодости Жуковский активно участвовал в литературной жизни. В начале XIX века он был членом «Дружеского литературного общества», куда входили Андрей Тургенев, Мерзляков, Воейков и др., затем секретарем «Арзамаса». Его природная общительность, остроумие, склонность к шутке ярко отразились и в протоколах этого общества и его письмах к «арзамасцам». Устраивал Жуковский и собственные «пятницы» и «субботы», на которые собирались друзья, писатели и музыканты. Это время осветилось для него сердечной дружбой с Пушкиным, постоянным защитником которого он оставался до конца жизни поэта. Он добивался смягчения участи опального Пушкина, ходатайствовал за него перед Александром I и Николаем I. Много делал Жуковский и для других литераторов. Он добился освобождения от солдатчины Баратынского, выкупа из крепостной неволи Шевченко, возвращения из ссылки Герцена, защищал Н. И. Тургенева, И. В. Киреевского, помогал Н. В. Гоголю.

    Взгляды поэта даже в молодости были далеки от радикализма, позднее он осудил восстание на Сенатской площади. Но в то же время пользовался любым случаем, чтобы облегчить участь ссыльных. Будучи противником «тиранства», угнетения человека человеком, он смелым гражданским поступком доказал верность своим убеждениям, освободив своих крепостных. В архиве его хранятся письма никому не известных, бедных людей, просивших его о заступничестве, — среди них были сироты, вдовы, крепостные. Жуковский помогал и сохранил их письма.

    В поздний период своего творчества Жуковский много занимался переводами и создал ряд поэм и баллад сказочного и фантастического содержания («Ундина», «Сказка о царе Берендее», «Спящая царевна»).

    Баллады занимали одно из центральных мест в творчестве Жуковского, он обращался к этой форме поэтического произведения в течение всей жизни. В литературных кругах он даже получил прозвище «балладника». Под его влиянием балладный жанр стал «расти вширь». Появился и ряд последователей — ими были П. А. Плетнев, В. К. Кюхельбекер и даже молодой Пушкин. Критика неоднозначно оценивала баллады Жуковского. Журналист Греч, не одобрявший распространение балладного жанра, писал: «Ах, любезный творец „Светланы“, за сколько душ ты должен дать ответ? Сколько молодых людей соблазнил ты на душегубство?».[139] Возможно, одной из причин подобного отношения были новизна и сложность этого жанра. Баллада, ставшая одним из излюбленных жанров поэтов-романтиков, оказалась наиболее удобной поэтической формой для воплощения тех нравственных и сословных сдвигов, которые произошли в начале XIX века, сложностей человеческой психики.

    Баллады Жуковского исполнены глубокого философского смысла, в них отразились и его личные переживания, и раздумья и черты, присущие вообще романтизму.

    Личная жизнь поэта не была безоблачной, с юных лет он почувствовал горечь социального неравенства, затем — несбывшиеся мечты о счастье с любимой девушкой, чувство к которой он сохранил на долгие годы. Меланхолические настроения, близкие самому Жуковскому, окрашивают большинство его творений. Они усиливаются сознанием неверности житейских благ, предчувствием утрат. Решение общественных и индивидуальных проблем поэт пытается найти этическим путем. Основная тема его баллад — преступление и наказание. Жуковский обличал низменные страсти человека — эгоизм, жадность, честолюбие. Он считал, что преступление совершается тогда, когда человек не сумел обуздать эти страсти и забыл свой нравственный долг.

    Так, Варвик — герой одноименной баллады — захватил престол, погубив законного наследника, своего племянника. Жадный епископ Гаттон («Божий суд над епископом») не дает хлеба голодающему народу. Наказаниями за преступления в балладах Жуковского являются или муки совести, или — в тех случаях, когда раскаяние не наступает, — судьей человеческих преступлений становится природа. Природа в балладах Жуковского всегда справедлива, и она часто осуществляет возмездие: так, река Авон, в которой был утоплен маленький престолонаследник, выходит из берегов, и в ее яростных волнах тонет преступный Варвик; жадного епископа Гаттона загрызли мыши, которые расплодились в его полных амбарах. Преступление должно быть наказано.

    Жуковскому, как и другим русским романтикам, в высокой степени было присуще стремление к нравственному идеалу. Этим идеалом для него были человеколюбие и независимость личности. Их он утверждал и своим творчеством, и своей жизнью.

    «Эпоха Жуковского» в русском литературном романтизме заканчивается вместе с 20-ми годами XIX века, но значение его творчества непреходяще. Помимо поэтического наследия поэта, большой заслугой Жуковского являются его достижения в области русского стихосложения. В этом отношении он может считаться одним из зачинателей новой, национальной школы русской литературы. Белинский справедливо заметил, что «без Жуковского мы не имели бы Пушкина».

    § 6. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ 1815–1825 ГОДОВ

    Творчество основоположника русского романтизма В. А. Жуковского идейно претворило новую страницу в истории отечественной литературы, которая в значительной степени определялась общественной обстановкой послевоенных лет.

    Патриотический подъем, возникший во время военных событий 1812 года, осознание особой роли народа в жизни государства, усиливающееся осуждение существующих порядков и распространение свободолюбивых идей способствовали политизации общественной жизни и литературы. Позднее И. И. Пущин назовет этот период «политической эпохой русской жизни».

    Политическая направленность общественных интересов, проникая в литературную среду и сочетаясь с романтическими тенденциями, выражалась в вольнолюбивых мотивах творчества ряда поэтов и писателей 1815–1825 годов, в тематике журнальных публикаций, в образовании литературных обществ, в которых обсуждались все волнующие вопросы современности. Литературная жизнь сочетается с жизнью общественной, становится ее фактором. Особенно ярко это проявилось в деятельности таких литературных обществ, как «Арзамас», «Зеленая лампа», «Вольное общество любителей российской словесности». Первым из них был «Арзамас», возникший в 1815 году в ходе литературной дуэли между Шаховским, приверженцем «Беседы» Шишкова, и Жуковским. Мысль о создании дружественного литературного кружка зародилась еще раньше. В 1814 году Жуковский писал Воейкову о желательности подобного объединения и среди предполагаемых участников называл Вяземского, Батюшкова, Уварова, Дашкова и др. Поводом к оформлению кружка послужили написание и постановка Шаховским, ярым «беседчиком», комедии «Липецкие воды, или Урок кокеткам», в которой под видом поэта Фиалкина был выведен Жуковский. На спектакле присутствовал поэт с друзьями, и когда Фиалкин заговорил стихами Жуковского, зрители стали обращать на него насмешливые взгляды. «Можно вообразить себе положение бедного Жуковского! — писал в своих воспоминаниях Вигель. — Можно представить удивление и гнев вокруг него сидящих друзей! Перчатка была брошена; еще кипящие молодостью Блудов и Дашков спешили поднять ее». Для отпора «беседчикам» было решено создать особое литературное общество «безвестных любителей словесности». «Арзамас» пародировал в своей структуре организационные формы «Беседы» с царившей в ней служебно-сословной и литературной иерархией. В «Арзамас» вошли лица сугубо частные, имена их признавались несущественными и взамен давались прозвища: сам Жуковский, избранный секретарем общества, был наречен Светланой, А. Тургенев получил имя Эолова арфа, серьезный сдержанный Дашков был прозван Чу (предостерегающее междометие), пылкий и темпераментный Блудов — Кассандрой, Вигель за характерный острый профиль получил прозвище Ивиков журавль и т. п.

    Первое заседание общества состоялось в доме С. Уварова на Малой Морской, 21. В библиотеке хозяина за длинным столом собрались Жуковский, Вяземский, Блудов, Дашков, Вигель, А. Тургенев. В дружеской обстановке, среди веселья и оживленных споров были подписаны предварительные правила «Арзамаса», в составлении которых деятельное участие принимал Жуковский. Поэт изобрел особый шутливый ритуал приема в общество. По примеру парижской Академии будущий член должен был произносить похвальную речь покойному предшественнику. Так как члены «Арзамаса» были признаны бессмертными, то в качестве «покойника» выбирался кто-либо из здравствующих «беседчиков». Затем был изобретен и довольно сложный последующий церемониал. Так, например, прием в члены «Арзамаса» Василия Львовича Пушкина сопровождался целым рядом испытаний: «Пушкина ввели в одну из передних комнат, положили на диван и навалили на него шубы всех прочих членов», это так называемое «шубное пренье» было первым испытанием. Второе испытание состояло в том, что лежа под ними, он должен был выслушать чтение целой французской трагедии какого-то безвестного автора. «Потом с завязанными глазами водили его с лестницы на лестницу и привели в комнату с кабинетом. Кабинет, в котором все члены были ярко освещены, а эта комната оставалась темной и отделялась от него оранжевой, огненной занавеской. Здесь развязали ему глаза — и представилось ему посередине чучело огромное, безобразное, устроенное на вешалке для платья. Пушкину объяснили, что это чудовище означает дурной вкус, подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. Василий Львович (надобно вспомнить его фигуру: толстый с подзобком, задыхающийся и подагрик) натянул лук, пустил стрелу и упал, потому что за занавеской был скрыт мальчик, который в ту же минуту выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучело».[140] Правда, таким образом принимали только добродушного В. Л. Пушкина.

    Многое в этом литературном содружестве носило шутливо-игровой характер. В воспоминаниях графини А. Д. Блудовой общество характеризуется как «веселый кружок арзамасский». Вторил ей и Вигель в своих воспоминаниях: «С каждым заседанием становился он веселее, за каждой шуткой следовали новые, на каждое острое слово отвечало другое».[141] Но наряду с шутливо-пародийными заседаниями и веселыми ужинами, на которых неизменно подавался жареный гусь из Арзамаса (этот город в то время ими славился), на собраниях общества читались и обсуждались новые произведения его членов. «Арзамас» стал, по словам Вяземского, школой «литературного товарищества», центром передовой русской литературы. Расширяется его состав. Вслед за дядей был принят А. С. Пушкин, несколько позднее — М. Ф. Орлов, Н. И. Тургенев, Н. М. Муравьев, К. Н. Батюшков. Под влиянием Вяземского усиливается дух борьбы с косностью и рутинерством, как литературным, так и общественным. Цель общества была определена Пушкиным как стремление «Глухого варварства начала Сатирой грозной осмеять». Пародии, эпиграммы, насмешливые послания стали способами обличения. Однако жизнь неумолимо вторгалась в литературные дискуссии «веселого кружка арзамасского». В дневнике Николая Тургенева появилась запись: «Третьего дня был у нас „Арзамас“. Нечаянно мы отклонились от литературы и стали спорить о политике внутренней. Все согласны в необходимости уничтожить рабство».[142] Далее от разговоров попытались перейти к делу. На одном из заседаний М. Ф. Орлов «с горечью заметил, — рассказывает Вигель в своих воспоминаниях, — что превосходные дарования наши остаются без всякого полезного употребления. Дабы дать занятие уму каждого, предложил он завести журнал, коего статьи новостью и смелостью идей пробудили бы внимание читающей России». Кроме того, он предполагал расширить круг деятельности общества и увеличить количество членов его, создав периферийные филиалы. Однако предложения Орлова встретили оппозицию умеренной части общества в лице Блудова, «…с этого времени, — повествует дальше Вигель, — заметен стал совершенный раскол: неистощимая веселость скоро прискучила тем, у кого голова была полна великих замыслов, тем же, кои шутя хотели заниматься литературой, странно показалось вдруг перейти от них к чисто политическим вопросам».[143] В результате происшедшего раскола Арзамас «тихо заснул вечным сном».

    Другим литературным обществом, возникшим в Петербурге в 1819 году, была «Зеленая лампа». В основе общества, так же как в Арзамасе, находился дружеский литературный кружок, собиравшийся на квартире Никиты Всеволожского (угол канала Грибоедова, бывш. Екатерининского, и Театральной пл.). Общество насчитывало около двадцати членов: Н. В. Всеволожский, Я. Н. Толстой, Ф. Н. Глинка, С. П. Трубецкой, А. Д. Улыбышев, А. А. Токарев, Н. И. Гнедич, В. В. Энгельгардт, А. С. Пушкин и др. Бывали А. А. Дельвиг, Л. С. Пушкин (брат поэта), П. П. Каверин. Время для дружеских встреч не было определено — сходились в разные дни, раз в 2–3 недели, всего состоялось двадцать две встречи. Собирались обычно поздно вечером, после окончания спектаклей. Каждый из членов общества носил перстень с опознавательным знаком — изображением лампы.

    На заседаниях общества читались различные литературные произведения (всего было прочитано их около 100), вольнолюбивые стихи, обсуждались отчеты о репертуарах петербургских театров и сочинения исторического характера. Так, Я. Толстой составил «Список знаменитых деятелей древнего периода русской истории». С. Трубецкой подготовил библиографию по русской истории. Никита Всеволодович Всеволожский был не только хозяином дома, обеспечившим дружеские встречи шампанским, но и одним из ведущих участников литературно-политических дискуссий. Он переводил с французского водевили, сочинял и собственные. Его театральные увлечения сочетались с занятиями историей. На заседаниях «Зеленой лампы» он читал написанные им жизнеописания деятелей русской истории. Ф. Глинка писал о нем:

    Он весел, любит жизнь простую, И страх, как всеми он любим! И под кафтаном золотым Он носит душу золотую.

    Так же, как на заседаниях Арзамаса, беседы «Зеленой лампы» перемежались шутками, веселыми рассказами. Заседания обычно завершались ужином, за которым, по воспоминаниям Я. Толстого, «начиналась свободная веселость; всякий болтал, что в голову приходило, остроты, каламбуры лились рекой».

    Но общество не ограничилось дружескими встречами и чтением. Позднее, находясь в южной ссылке и тепло вспоминая о «Зеленой лампе», Пушкин писал: «Вот он, приют гостеприимный, Приют любви и вольных муз, Где с — ними клятвою взаимной Скрепили вечный мы союз, Где дружбы знали мы блаженство, Где в колпаке за круглый стол Садилось милое равенство».[144] В последней строфе поэт упоминал об эмблеме общества — фригийском колпаке — символе революционной Франции, что, безусловно, свидетельствовало о вольнолюбивых настроениях членов общества.

    На заседаниях общества, как свидетельствуют мемуаристы, вместе с обсуждением литературных и театральных новинок, веселыми шутками и дружескими ужинами, велись свободные разговоры на политические темы: «Открытым сердцем говоря насчет глупца. Вельможи злого, насчет Холопа записного, Насчет небесного царя, А иногда насчет земного».

    Еще более убедительно говорит о политическом характере общества содержание тех сочинений, которые читались на заседаниях. Так, Ф. Н. Глинка читал на одном из собраний «Зеленой лампы» свое стихотворение «Шарада», где были такие строки: «Лишь там над царскою главой Народов не легло страданье, Где крепко с Вольностью святой Законов мощных сочетанье».

    На другом заседании А. Д. Улыбышев — позднее драматург и музыкальный критик — прочел свою социально-политическую утопию «Сон». «Сон» Улыбышева — о будущем Петербурга. Во сне все изменилось в городе: на Михайловском замке — надпись «Дворец собрания представителей», в бывших казармах разместились школы, академии, библиотеки. В Аничковом дворце спящий видит величественную картину русского Пантеона — собрание статуй заслуженных людей России. Повсюду в городе грандиозные здания, звучит музыка. Но главный образ «Сна» — преображенный царский дворец. Над дворцом развевается знамя с измененным гербом: «…обе головы орла, знаменовавшие деспотизм и суеверие, обрублены, и из брызнувшей крови возник феникс свободы и истинной веры». «Сон» Улыбышева воспроизвел представления декабристов об идеальном обществе свободных сограждан, управляемых выборными старейшинами. Есть сведения, что на одном из собраний «Зеленой лампы» Пушкиным была прочитана известная ода «Вольность». Влияние декабристских идей на творчество молодого поэта отразилось в целом ряде произведений. Наиболее ярким проявлением радикализма была ода «Вольность» (1817), навеянная одноименным произведением Радищева. Нарисованная поэтом картина страданий народа носила характер гневного обличения:

    Увы! куда ни брошу взор — Везде бичи, везде железы, Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы…

    В духе идей «Союза спасения» мыслится и политический прогресс в виде конституционно-монархического строя:

    Лишь там над царскою главой Народов не легло страданье, Где крепко с Вольностью святой Законов мощных сочетанье….[145]

    Обращает на себя внимание очевидное сходство последних строк оды Пушкина и «Шарады» Ф. Н. Глинки. Ода получила широкую популярность в кругах передовой молодежи и собственно членов декабристских организаций.

    Между «Зеленой лампой» и «Союзом благоденствия» существовала не только идейная близость. Участником «Зеленой лампы» был князь Сергей Трубецкой, который одновременно состоял членом управы «Союза благоденствия». Ему было поручено «собрать сведения о лицах, которые предполагались к принятию в „Союз“».

    После закрытия «Зеленой лампы» в конце 1819 или начале 1820 года ее роль перешла к «Вольному обществу любителей российской словесности». Общество было создано в 1816 году по инициативе братьев Боровковых как легальная литературная организация. В него вошло значительное число петербургских литераторов, среди которых были Гнедич, Плетнев, Вяземский, позднее — Пушкин, а также Ф. Глинка и А. Никитин — члены «Союза спасения». В 1817 году общество решило издавать журнал «Соревнователь просвещения и благотворения», средства от которого должны были идти на «добрые дела». В 1819 году президентом общества был избран Ф. Глинка, тогда уже член Коренной управы «Союза благоденствия», который энергично стал привлекать в общество единомышленников. В сентябре 1819 года в члены общества был принят друг декабристов и Пушкина А. А. Дельвиг, в ноябре 1819 года — В. К. Кюхельбекер и К. Ф. Рылеев, в декабре 1821 года — А. О. Корнилович. На публичных чтениях в обществе оглашаются произведения гражданской поэзии, среди них — двадцать две поэмы Рылеева, вольнолюбивые стихи Пушкина и т. п. Оформление радикально настроенной группы вызвало раскол общества на два лагеря — прогрессивный и консервативный, возглавляемый публицистом Каразиным, журналистом Измайловым и поэтом Хвостовым. На собрании общества 1 марта 1820 года Каразин читал свое «рассуждение» «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России», в котором провозглашал необходимость правительственного надзора за журнальной и научной деятельностью.

    Разгоревшийся по этому поводу спор затронул и вопрос о существовании рабства в России. С горячими возражениями Каразину выступили Глинка, Кюхельбекер, Дельвиг и Греч. Критика их была воспринята Каразиным как выступление «армии вольнодумцев». Позднее, описывая это в своем дневнике, Каразин вспомнил и Пушкина: «Какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, в благодарность написал предерзкую оду, где досталось фамилии Романовых, а государь Александр назван кочующим деспотом. К чему мы идем?».[146] Каразин без сомнения упомянул здесь известные стихи Пушкина «Noel»: «Ура! в Россию скачет кочующий деспот…». По зрелом размышлении Каразин решил в обстоятельной записке раскрыть глаза правительству на опасность современного положения. Предлагая ряд мер для улучшения участи крестьян, изменения системы образования, Каразин обосновывает необходимость преобразований нарастающим «духом развратной вольности», который заражает «все состояния», и даже «молодых людей первых фамилий» (Каразин прямо называет здесь имя С. Г. Волконского, принадлежавшего к одной из наиболее знатных дворянских фамилий) и «лицейских питомцев». Среди последних был упомянут сочинитель эпиграмм, в одной из которых «высочайшее лицо названо весьма непристойно». Граф Кочубей, которому была передала записка Каразина, сообщил о названных фактах Александру I, и участь Пушкина была решена. Друзья поэта и, прежде всего, Жуковский сумели смягчить предполагаемую кару — более суровое наказание было заменено ссылкой на юг. 6 мая 1820 года Пушкин покинул Петербург. «Вольное общество» реагировало на это событие своеобразной общественной демонстрацией в защиту опального поэта. Эту демонстрацию нельзя не связать с деятельностью «Союза Благоденствия». На очередном заседании «Вольного общества» были выступления, носившие характер политического протеста, зачитывались стихи Кюхельбекера, в которых автор призывал Пушкина пренебречь «шипеньем змей». Наконец, после отъезда молодого поэта появилось смелое стихотворение Глинки, опубликованное в «Сыне Отечества», в котором автор заверял Пушкина:

    Судьбы и времени седого
    Не бойся, молодой певец,
    Следы исчезнут поколений,
    Но жив талант, бессмертен гений![147]

    Пушкин, глубоко тронутый этим обращением, ответил Глинке также стихами, в которых называл его «великодушным гражданином»:

    Без слез оставил я с досадой
    Венки пиров и блеск Афин,
    Но голос твой мне был отрадой,
    Великодушный гражданин![148]

    Известно, что Ф. Н. Глинка, бывший тогда адъютантом петербургского генерал-губернатора, много помогал поэту в тяжелые для него дни весны 1820 года. Это увеличило уважение и привязанность Пушкина к Глинке.

    Сразу же после ссылки Пушкина Каразин был изгнан из «Вольного общества». Как отповедь каразинскому рассуждению «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России» прозвучала произнесенная на заседании общества речь Н. И. Гнедича, в которой он отстаивал принципы гуманизма, прогресса науки, высокого гражданского искусства. Перо в руках писателя уподоблялось им скипетру царя: «Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могучим, и сильных мира сего призывает из безмолвных гробов на суд потомства».[149] «Вольное общество» существовало до 1825 года, сохранив связь с «Северным обществом», сменившим «Союз благоденствия».

    Дальнейшее развитие русского литературного романтизма, отличавшегося более активным характером, связано с деятельностью писателей, ставших затем членами декабристского «Северного общества», — Александр Бестужев, Кондратий Рылеев, Вильгельм Кюхельбекер; к этому же направлению относится и поэзия Пушкина 20-х годов.

    Одним из выдающихся поэтов-декабристов был К. Ф. Рылеев. Он родился в 1795 году в небогатой дворянской семье. Место рождения его не установлено, но детские годы он провел в поместье родителей Батово (ныне деревня Гатчинского района Ленинградской области) на берегу живописной реки Оредеж. Шестилетним мальчиком он был отдан в кадетский корпус, который окончил в 1814 году и принял участие в заграничных походах русской армии. Еще в корпусе начитанный мальчик начал писать стихи. В 1818 году, выйдя в отставку, женившись и переехав на жительство в именье Батово, Кондратий Федорович всецело посвятил себя литературе. Находясь невдалеке от Петербурга, он постоянно наезжал в столицу, вошел в круг литераторов, сблизился с некоторыми из них — Гнедичем, Дельвигом, Ф. Глинкой, Булгариным, Измайловым. В это время Рылеев много пишет. В его поэзии крепнут обличительные мотивы.

    В октябрьском номере журнала «Невский зритель» за 1820 год появилось стихотворение «К временщику», подписанное «К. Рылеев». Всем прочитавшим его стало сразу же понятно, что автор обращался в этом произведении к любимцу Александра I графу Аракчееву. Примечательно, что поэт, до того подписывавший свои стихи лишь инициалами «К. Р-в», теперь поставил свою полную фамилию, как бы выражая готовность нести ответственность за свое выступление против всесильного временщика. Для того, чтобы понять дерзостную смелость подобного поступка, надо представить себе размеры «всевластия» Аракчеева, тот страх, который одно его имя возбуждало в жителях Петербурга. Вот как писал об этом декабрист И. А. Бестужев: «Все государство трепетало под железною рукою любимца правителя. Никто не смел жаловаться: едва возникал ропот — и навечно исчезал в пустынях Сибири или в смрадных склепах крепостей».[150] Читатели, узнавшие в стихотворном портрете Аракчеева, сравнивали молодого поэта с юным Давидом, вступившим в бой с великаном Голиафом. Действительно, яростным обличением звучали строки, обращенные к могущественному фавориту:

    Надменный временщик, и подлый, и коварный,
    Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
    Неистовый тиран родной страны своей,
    Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!

    Помимо обличения злодеяний временщика, в стихотворении высказывается угроза народной расправы с тираном:

    Тогда вострепещи, о временщик надменный!
    Народ тиранствами ужасен разъяренный![151]

    Смелость этих строк усиливалась тем, что прозвучали они во время расправы, чинимой правительством над восставшим Семеновским полком. Н. А. Бестужев в своих воспоминаниях писал, что это был «первый удар, нанесенный Рылеевым самовластью».

    Осенью 1821 года Рылеев переезжает в Петербург и снимает квартиру в считавшейся тогда окраинной части Васильевского острова — угол 16 линии и Большого проспекта. Несколько позднее он переехал на 12 линию (теперь участок дома № 49/37). В 20-е годы XIX века эти места находились на самой окраине города; за домом, который снимал Рылеев, тянулись огороды, за ними — пустынный остров Голодай, лишь по берегу Черной речки располагались небольшая канатная фабрика и чугунный завод. Можно предполагать, что здесь нередко прогуливался поэт, направляясь к побережью залива. Путь его пролегал по тем же местам, где июльской ночью 1826 года он будет тайно похоронен со своими товарищами.

    В 1821 году поэт совместно с литературной деятельностью много времени отдает работе заседателя в петербургской уголовной палате. Здесь с первых же дней Рылееву пришлось столкнуться с несправедливостями, бездушием, волокитой царского суда, с которыми он не мог смириться. Взгляды Рылеева определили главную тему его творчества — гражданскую. Бичуя тиранство, поэт утверждал в своих произведениях идею борьбы за свободу и «общественное благо». В начале 20-х годов. Рылеев принялся за цикл стихов, получивших потом название «Думы», в которых хотел напомнить современникам о подвигах предков. Известно, что большинство «Дум» написано на материале «Истории государства Российского» Карамзина. Но поэт выражает свое отношение к описываемым событиям. Обращаясь к примерам гражданской доблести и героизма русских людей в прошлые века, Рылеев вкладывал в их речи собственные мысли. Изображая подвиги Олега, Святослава, Дмитрия Донского, Ермака, Богдана Хмельницкого, Рылеев дал трактовку героического прошлого России в духе декабристских воззрений. Этой же теме посвящены более поздние поэмы Рылеева «Войнаровский» и «Наливайко», герои которых также самоотверженно сражаются за свободу родной земли. В то же время некоторые строфы «Наливайко» поразили товарищей поэта по «Северному обществу» своей близостью к их переживаниям, пророческим предвидением их участи:

    Известно мне, погибель ждет
    Того, кто первый восстает
    На утеснителей народа, —
    Судьба меня уж обрекла.
    Но где, скажи, когда была
    Без жертв покуплена свобода?[152]

    Звучание гражданской темы в произведениях Рылеева усиливается романтическим началом. Героям его поэм присущи черты романтические — повышенная эмоциональность, пылкость чувств, судьба их часто складывается драматично, требуя великих усилий и борьбы для достижения желанной цели. Например, в думе «Боян» наряду с легендарным певцом и идеализированным образом Державина изображен и «младой певец», которому приданы все черты романтического героя — восторженность, «огонь во взгляде», сочетающийся с повышенной чувствительностью, не оставляющей его даже в последние минуты:

    В нем сердце билось — ив волнении,
    Вздохнув, он отходя, вещал
    В каком-то дивном исступлении.[153]

    Так и в думе «Богдан Хмельницкий», посвященной мужественному борцу за благополучие своего народа, избран сугубо романтический момент судьбы героя: жена врага его, воспылавшая страстью к пленнику своего мужа, освобождает узника.

    Романтизм был также присущ творчеству и других писателей-декабристов: В. К. Кюхельбекеру, А. А. Бестужеву (литературный псевдоним А. Марлинский). Герои их произведений то исполнены томной грусти, разочарования, томительных предчувствий, то поражают читателя неистовым взрывом страстей. Один из персонажей повести Марлинского признается: «Да… я не знаю середины и границы в страстях моих; ненавижу до неистовства и люблю до упоения».[154] Но с течением времени под романтической оболочкой все явственнее проявляется идейная основа их творчества — гражданственность, в том героическом подвижническом понимании, какое было присуще и поэзии Рылеева:

    Не тот Отчизны верный сын,
    Не тот в стране самодержавья
    Царю полезный гражданин,
    Кто раб презренного тщеславья!
    Но тот, кто с сильными в борьбе
    За край родной иль за свободу,
    Забывши вовсе о себе,
    Готов всем жертвовать народу.

    Родившийся в высокообразованной дворянской семье, отдавшей четырех сыновей делу борьбы с самодержавием, блестящий гвардейский офицер Александр Бестужев рано увлекся литературой и еще в кадетском корпусе начал сочинять. К началу 20-х годов он уже приобрел известность как выдающийся беллетрист и критик. Его перу принадлежал ряд романтических повестей, подписанных псевдонимом А. Марлинский.

    В конце 1820 года А. Бестужев посетил Ревель (современный Таллин) и описал это в «Поездке в Ревель», напоминающей и карамзинские «Письма русского путешественника» и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Автора «Поездки…» занимали не исторические достопримечательности, а картины угнетения народа, предания эстов о борьбе против немецких меченосцев.

    Это произведение открыло целый цикл «Ливонских повестей» Бестужева: «Замок Венден» (1823), «Ревельский турнир» (1825), «Кровь за кровь» (1825). Сказочная основа их отмечена резким противопоставлением добродетельных и злых героев. Жестокий магистр Рорбах в «Замке Венден», издевавшийся над крестьянами, топтавший их поля, погибает от руки благородного рыцаря Вигберга, выступившего в роли мстителя за народ. В «Ревельском турнире» спесивого рыцаря Унгерна побеждает молодой рижский купец Эдвин, которому и латы, и копье, и меч рыцаря пришлись впору. Его бой с рыцарем Унгерном заканчивается схваткой между рыцарями и «черноголовыми», то есть купцами, которые единодушно поддерживают Эдвина и побеждают его противников. Эдвину достается и царица турнира дочь барона Буртнека. Эдвин оказался сильнее рыцарей не только физически, но и нравственно — поддержкой народа и тем, что «он умел мечтать и чувствовать». Главное во всех повестях Бестужева этих лет — восхваление храбрости, борьбы против тирании во всех ее проявлениях. При этом Бестужев, как и Рылеев, стремился «возбуждать доблести сограждан подвигами предков».

    В 1822 году произошло знакомство А. Бестужева и Рылеева, вскоре перешедшее в дружбу единомышленников. Тогда же возникла идея издания литературного альманаха, который отвечал бы взглядам передовых кругов русского общества. Замысел издания вскоре был воплощен в жизнь. Было получено разрешение на издание альманаха и придумано название: «Полярная звезда» — ярчайшая в созвездии Малой Медведицы, с древних времен считавшаяся путеводной. Внешний вид альманаха отличался изяществом, небольшие книжки его, предназначавшиеся для любителей и любительниц российской словесности, были хорошо оформлены различными заставками, виньетками, напечатаны хорошим шрифтом. Значительным был альманах и по содержанию. Первый номер «Полярной звезды» открывался критическим обзором российской словесности, начиная с летописного периода и заканчивая произведениями последних лет. Обзор был написан Александром Бестужевым, повести которого «Роман и Ольга» и «Вечер на бивуаке» также были опубликованы в этой книжке. В отделе поэзии были помещены «Думы» Рылеева, басня И. А. Крылова «Крестьянин и овца», стихи А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, А. А. Дельвига, Ф. Н. Глинки и Д. В. Давыдова.

    Несмотря на разнообразие беллетристического и поэтического материала, опубликованного на страницах «Полярной звезды», в нем просматриваются две темы: 1) патриотической и гражданской свободы и 2) утверждение романтизма в русской литературе. Изображение русской старины в «Думах» Рылеева, балладе Кюхельбекера «Святополк», исторических очерках А. Корниловича возбуждало не только патриотическое чувство, но и стремление бороться за свободу и благополучие народа. В «Думах» Рылеева воспевались исторические деятели, которые отстаивали свой народ от несправедливого притеснения. Таковы в его представлении Артамон Матвеев, Яков Долгорукий, Волынский и др. — «верные сыны отчизны», «за край родной иль за свободу, готовые всем жертвовать народу».

    Пропаганда любви к отечеству и борьбы за его «благоденствие» смыкалось на страницах журнала с требованием развития национальной литературы. Определение ее было раскрыто А. Бестужевым в его статье «Взгляд на старую и новую словесность», как литературы, обращенной к национальной истории, народному творчеству, языку, словом, «народному лицу». Поступательное развитие русской литературы, по мысли автора, будет зависеть от того, как скоро оно приобретет самобытный национальный характер. В связи с этим особо выделяется творчество И. А. Крылова: «Невозможно дать большего простодушия рассказу, большей народности языку», — писал он о баснях Крылова и добавлял: «В каждом стихе его виден русский здоровый ум».[155] Бестужев призывал писателей изучать народные песни, сказки. «Песни и сказания народа — лучшие, чистейшие, вернейшие источники нашей словесности». Идея национальной литературы в рассуждениях Бестужева соединялась с идеей ее гражданской активности. В статье «Взгляд на русскую словесность 1824 года и начала 1825 года», опубликованной во второй книге «Полярной звезды», Бестужев пишет о том, что в России нет литературы, которая бы удовлетворяла потребностям общественной жизни, и дает понять, что причиной этого является отсутствие «общественного возбуждения», то есть общественного движения. Ум, не занятый политикой, считал автор, втягивается в «кумовство и пересуды», что относится не только к литературной жизни, «все полнее общество заражено тою же болезнью». И далее следовал страстный призыв:

    «Мы начинаем чувствовать и мыслить — но ощупью. Жизнь необходимо требует движения, а развивающийся ум — дела».

    Исходя из задач создания национальной литературы, критик определяет свое отношение к литературным направлениям. Он приветствует прогрессивный романтизм прежде всего как направление, разрушающее стеснительные правила классицизма. Безусловно импонировал ему и «мятежный дух» романтизма, свойственная этому направлению поэтизация и героизация прошлых эпох. Показательна в этой связи его высокая оценка творчества Рылеева: «Рылеев, сочинитель дум и гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целью возбуждать доблести сограждан подвигами предков».[156]

    14 декабря 1825 года оборвало деятельность поэтов и писателей-декабристов и их изданий. Но значение их творчества не только для русской литературы, но и для русского общества было велико. Писатели-декабристы не только посредством своих сочинений распространяли среди своих соотечественников наиболее прогрессивные идеи эпохи, но они сделали литературу достоянием широкого читателя, создав новый, более демократический тип журнала, первые провозгласили основой прогрессивного развития русской литературы ее национальную самобытность и высокое гражданское назначение.

    А. С. Пушкин

    Наиболее ярким романтическим периодом в творчестве великого русского поэта были годы, проведенные в южной ссылке. Пушкин в это время в своих вольнолюбивых стихах воспевал героику борьбы за свободу. Поэта привлекало необыкновенное — в природе, человеке, нации, явления величественные и прекрасные, как позднее он писал в «Евгении Онегине»:

    В ту пору мне казались нужны
    Пустыни, волн края жемчужны,
    И моря шум, и груды скал,
    И гордой девы идеал,
    И безымянные страданья…[157]

    Это стремление к изображению необычного в природе и обществе, определяющего духовный мир людей, нашло выражение в таких поэмах, как «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан». Последняя поэма, написанная между 1821 и 1823 годами, раскрывала конфликт человеческой личности с властью тирана. Невольницы гарема Мария и Зарема, каждая по-своему, отстаивают свободу своих чувств и противостоят насилию Гирея.

    В следующей поэме «Братья-разбойники» конфликт главных героев с обществом уже носит социальную окраску. Исследователи характеризуют ее как «первый опыт разработки поэтом темы народного бунтарства, активного народного — крестьянского протеста против крепостничества». Художественной вершиной вольнолюбивой романтики Пушкина стали «Цыганы». Здесь поэт обращается к своеобразному быту кочевого племени и эту «первобытную среду» противопоставляет европейскому цивилизованному обществу, жизнь которого «однообразна», «как песнь рабов». В этом обществе «любви стыдятся, мысли гонят. Торгуют волею своей». В поэме этому обществу противопоставлены «дети природы» — цыгане, душевной чистотой, свободолюбием, добротой и смелостью которых любуется автор. Однако и в цыганском таборе бушуют «страсти роковые». Земфира, полюбив молодого цыгана, подобно своей матери, готова пожертвовать всем во имя своей страсти, ибо любовь ее неудержима, как стихия. Отец ее, старый мудрый цыган, сравнивает свободную любовь дочери с движением небесных светил:

    Взгляни: под отдаленным сводом
    Гуляет вольная луна;
    На всю природу мимоходом
    Ровно сиянье льет она.
    Кто место в небе ей укажет,
    Промолвя: там остановись,
    Кто сердцу юной девы скажет:
    Люби одно, не изменись?[158]

    Земфира не признает бремени обязательств, накладываемых ушедшим чувством, она устремляется навстречу новому. Но, обманув Алеко, она и ее возлюбленный гибнут от его руки. Алеко — также типичный романтический герой. Рожденный в иной среде, в «неволе душных городов», он

    жил, не признавая власти
    Судьбы коварной и слепой —
    Но Боже! Как играли страсти
    его послушною душой!

    Полюбив Земфиру и присоединившись к цыганскому табору, Алеко остался по-прежнему «злым и смелым», рабом своих эгоистических страстей. По словам старого цыгана, он «для себя лишь хочет воли». Эгоистические чувства толкают его на преступление. В поэме Алеко противопоставлен цыганам, истинным детям свободы с их высоконравственной моралью. Цыгане не мстят ему за убийство и только изгоняют его из своего табора. Так, осуждая своего героя и при этом идеализируя «первобытную среду», Пушкин подходит к пониманию свободы как общественного, высоконравственного блага. Такая трактовка была близка декабристским воззрениям. Не случайно поэтому, что поэма получила горячее одобрение Ал. Бестужева и Рылеева, напечатавших отрывок из нее в своем альманахе «Полярная звезда» за 1825 год.[159]

    § 7. ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ ВО ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА

    Время, последовавшее за восстанием декабристов, было одним из мрачных периодов в истории русской литературы XIX века. Следствие над декабристами показало, что лучшие писатели или участвовали в антиправительственных организациях, или были близки к ним. Просвещение и литература были официально признаны главными очагами революционной крамолы и потому стали первыми жертвами реакции, подверглись всевозможным ограничениям и запретам. Отношение царя к литературе достаточно четко определено дореволюционным исследователем М. Н. Лемке: «Николай I не признавал литературы как таковой, то есть свободной и независимой. Литература должна быть верной слугой его режима, постоянно точным барометром царской политики».[160]

    Первым в ряду мероприятий, призванных реализовать эту программу, стало принятие в 1826 году нового цензурного устава, скоро получившего выразительное название «чугунного». Он состоял из 230 параграфов, предусматривавших все возможные случаи и запрещения печатного слова. По новому уставу безусловно отвергались произведения, в которых подвергались сомнению религиозные догмы, ослаблялось почтение к правительству, порицалась монархическая форма правления или высказывались предположения о государственных преобразованиях. Как остроумно заметил цензор С. Глинка, «руководствуясь этим уставом, можно было и молитву „Отче наш“ истолковать якобинским наречием».[161] И действительно, в соответствии с новым уставом цензоры начали настоящий поход против литературы и периодической печати. Действие устава 1826 года усугублялось тем, что общее наблюдение за деятельностью цензурных комитетов было возложено на III отделение. При этом цензоры обязаны были не только отклонять «вольнодумные» сочинения, но и сообщать о них в III отделение. В 1828 году помимо цензурных комитетов право цензуры было предоставлено министерству внутренних дел, министерству иностранных дел, ведомству путей сообщения и многим другим правительственным органам, вплоть до главного управления государственного коневодства. В результате, как справедливо заметил цензор профессор А. В. Никитенко, лиц, ведающих цензурой, стало больше, чем книг, печатавшихся в течение года.

    В 1830 году последовало запрещение печатать анонимные произведения. По этому поводу Никитенко записал в своем дневнике 30 декабря 1830 года: «Подарок русским писателям в новом году, в цензуре получено повеление, чтобы ни одно сочинение не допускалось к печати без подписи авторского имени. Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, без всяких причин, под влиянием овладевшей цензурной паники…».[162] Как видим, даже наиболее просвещенные члены цензурных комитетов были возмущены ужесточившимися правительственными нападками, жертвами которых нередко наряду с авторами становились и сами цензоры. Когда, например, в I книге «Московского вестника» за 1830 год была напечатана заметка Аксакова, высмеивающая какого-то министра, дававшего рекомендацию чиновнику, и заметка не понравилась в Петербурге, то цензор С. Н. Глинка был посажен на московскую гауптвахту.[163]

    Главным направлением цензурной политики 30–50-х годов XIX века явилось стремление к ликвидации передовой периодической печати. Именно борьба с прогрессивной журналистикой рассматривалась как первоочередная обязанность цензуры. И результаты этой деятельности не замедлили сказаться. В 1830 году была запрещена «Литературная газета» А. Дельвига, в 1832 году журнал «Европеец» Киреевского, в 1834 году был закрыт один из лучших журналов того времени «Московский телеграф» Полевого, в 1836 году «Телескоп» Надеждина. Наступила, как острили современники, «полная свобода молчания». Реакционному направлению внутренней политики сопутствовала реакция духовная. Создание III отделения и корпуса жандармов, расширение полицейских мер в борьбе с крамолой, ужесточение цензурной политики, преследование прогрессивно мыслящих людей — все это проходило на фоне распространявшейся на все сферы государственной жизни реакционной идеологии, которая нашла свое выражение в теории «официальной народности».

    Постепенно меняется общественная атмосфера, осторожнее становятся разговоры. В салонах, литературных кружках люди опасаются теперь «неугодных правительству» мыслей и выражений. Меняются взгляды нетвердых в своих убеждениях, недавно еще прогрессивно настроенных современников. Бывший участник «Арзамаса», просвещенный вельможа, литератор и ценитель искусства С. С. Уваров становится не только министром просвещения, но и автором пресловутой «теории официальной народности». Вместе с ним высоко поднимаются по служебной лестнице тоже бывшие «арзамасцы» Блудов и Дашков. Итоговый доклад Следственной комиссии по делу декабристов был написан недавним арзамасцем («Кассандрой») и либералом Д. Н. Блудовым, чья долгая и блистательная карьера как раз и началась с другого документа — «Донесения Следственной комиссии», позднее размноженного и переведенного на французский язык, в котором Северное и Южное общества были названы «скопищем кровожадных цареубийц». Позднее Александр Тургенев, бывший также «арзамасцем» и братом Николая и Сергея Тургеневых, причастных к декабристским организациям, встретив Блудова в доме Карамзиных, не подал ему руки.

    Ренегаты были и в литературной среде. После 14 декабря 1825 году крайне реакционную позицию занял журналист Ф. В. Булгарин. Поляк по происхождению, он был офицером русской армии, затем перебежал к Наполеону. В 1819 году он появился в Петербурге, сблизился с передовыми кругами литераторов, особенно с Грибоедовым, Рылеевым и А. Бестужевым. Но после событий 14 декабря 1825 года быстро и настолько успешно «поправел», что сделался любимцем Бенкендорфа, а издаваемая им газета «Северная пчела» стала единственной русской газетой, читаемой в Зимнем дворце, за что в иностранной прессе получила название придворной газеты. В среде литераторов укрепилось мнение, что Булгарин стал просто агентом III отделения. Не случайно Пушкин в своих эпиграммах называл его «Видоком Фигляриным», намекая на сходство с известным французским полицейским сыщиком. В другой широко распространенной эпиграмме автор которой остался неизвестным, Булгарин именуется «восьмым чудом» света:

    У него завидный нрав,
    Неподкупен, как Иуда,
    Храбр и честен, как Фальстаф,
    ………………………………….
    Но страшитесь с ним союза,
    Не разладитесь никак:
    Он с французом — за француза,
    С поляком — он сам поляк…
    Он с лакеем важный барин,
    С важным барином — лакей.
    Кто же он? То сам Булгарин…

    Позицию Булгарина разделяли журналисты Греч, Сенковский, поэт и драматург Кукольник.

    Русская журналистика 30–40-х годов XIX века, несмотря на все правительственные ограничения, продолжала занимать значительное место в общественной и культурной жизни страны. Журналы и газеты 30-х годов были поставлены на более солидную экономическую основу, были лучше организованы и выходили регулярнее, чем в начале века. Разнообразнее стали отделы, посвященные художественному творчеству, критике, науке. Значительное место стала занимать реклама. Характерной чертой журналистики этого периода было идейное размежевание изданий — на прогрессивные и консервативные. Появляются издания и откровенно проправительственной ориентации. Ими были прежде всего газета Булгарина «Северная пчела» (1826–1864) и журналы «Северный архив». (1822–1828), «Сын Отечества», соиздателем которого он стал в 1825 году, (в 1829 году «Сын Отечества» и «Северный архив» слились), а также журнал «Библиотека для чтения» О. И. Сенковского. «Северная пчела», редактировавшаяся Булгариным и Гречем, позиция которого также претерпела изменения, стала одной из наиболее популярных газет вследствие разрешения правительства публиковать политическую информацию, что было запрещено другим частным газетам. Кроме того, ловкий и беспринципный Булгарин ориентировался в основном на легкую занимательность.

    В газете им был введен постоянный большой раздел «Нравы», где помещались заметки бытового характера, нравоучительные сочинения и фельетоны, которые большей частью писались самим издателем. Тематика их была разнообразна — от порицания излишней приверженности к лечению и пороков «модного воспитания» до вопросов литературных или философских. Это потрафляло интересам невзыскательной публики — мелкого и среднего чиновничества, малокультурного провинциального дворянства, богатого купечества. Кроме того, стремясь возможно больше увеличить доходность издания, Булгарин, обходя запреты властей, стал затем помещать на страницах своей газеты коммерческую рекламу, восхваляя владельцев магазинов, фабрик или трактиров и их продукцию. Одновременно значительное место в газете уделялось театральной жизни Петербурга, помещались рецензии на спектакли. В литературном отделе публиковались небольшие повести, стихи, критические статьи.

    Являясь по существу неофициальным органом министерства внутренних дел и III отделения, «Северная пчела» не только руководствовалась указаниями Бенкендорфа, но и публиковала статьи, написанные по его заказам. Например, во время польского восстания 1830–1831 годов Булгариным была напечатана официальная «реляция» о бунте в Варшаве. Так же по указаниям Бенкендорфа «Северная пчела» осуществляла травлю передовых писателей и журналистов. Причем полемику Булгарин вел с присущим ему цинизмом и мелочностью. Выступая на страницах своей газеты с пропагандой официальной морали, Булгарин с этих позиций подходил к оценке литературных произведений. Так, он рьяно осуждал произведения французских писателей первой половины XIX века — В. Гюго, О. Бальзака и особенно Ж. Санд, романы которой называл «жалкими исчадиями уродливого воображения и безнравственности», порожденных французской революцией. Подходя с этими же мерками к разбору отечественных литературных произведений и неумеренно восхваляя творения Кукольника или Сенковского, Булгарин помещал резкие отзывы об «Евгении Онегине» Пушкина, повестях Гоголя, а позднее о стихотворениях Некрасова.

    Ранее благосклонное отношение «Северной пчелы» к Пушкину меняется с 1830 года, когда последний стал принимать участие в «Литературной газете» А. Дельвига, выступавшей против булгаринских органов. Тогда в «Северной пчеле» начали появляться пасквили, в которых прозрачными намеками изображался некий стихотворец, служащий больше Бахусу и Плутусу, нежели поэзии, «подражатель Байрона», ведущий свой род от негра, купленного каким-то шкипером «за бутылку рома». Помимо личных выпадов против поэта, Булгарин дал ряд отрицательных отзывов на его произведения, в частности на VII главу «Евгения Онегина».

    Нападкам Булгарина подверглись помимо Пушкина, по существу, все прогрессивные писатели первой половины XIX века — Чаадаев, Герцен, Некрасов, Гончаров, Тургенев и даже цензор Никитенко. Особую ярость Булгарина возбуждала так называемая «натуральная школа», поход против которой он возглавил в середине 40-х годов.

    Близким по духу булгаринской прессе был журнал Сенковского «Библиотека для чтения».

    Одним из наиболее прогрессивных журналов в эти годы стал «Московский телеграф» (1825–1834) Н. А. Полевого, который, по словам Белинского, был «явлением замечательным». В связи с этим заслуживает внимания фигура его издателя, бывшего первым представителем разночинцев в русской литературе. Н. А. Полевой происходил из старинного, богатого и просвещенного купеческого рода. Однако торговые дела отца расстроились, и в начале XIX века семья оказалась совершенно без средств. Н. А. Полевой, с детства увлекавшийся чтением, страстно стремившийся к знаниям, не получил никакого систематического образования. Читая книги, несмотря на родительский запрет, по ночам, самоучкой изучил грамматику и арифметику, уроки латинского языка брал у знакомого дьячка. Позднее, будучи уже взрослым человеком, неустанно пополнял свое образование. С 1817 года он начал выступать в печати, постепенно приобретая литературные навыки и признание. В 1825 году Н. А. Полевой стал издателем журнала «Московский телеграф». На страницах своего журнала Полевой выступал как буржуазный просветитель в защиту интересов и прав «среднего сословия», высмеивая в то же время отсутствие здравого смысла у дворян. Развивая эту тему на страницах «Московского телеграфа», Полевой изображал, например, тщетные попытки помещиков приспособить свое хозяйство к развивающимся капиталистическим отношениям. Так, герой одного из юмористических рассказов помещик Глуподумов пытался добывать сахар из арбузов, а ветряную мельницу поставил «крыльями горизонтально».

    Другой отличительной чертой журнала Полевого было разнообразие материалов: здесь наряду с литературными произведениями помещались статьи по истории, археологии, экономике. При этом и сам Полевой смело писал «о юриспруденции и музыке, медицине и санскритском языке». Таким образом, в лице «Московского телеграфа» на смену журналу литературному пришел журнал энциклопедический. Полевой чутко уловил новые запросы русского общества и стремился их серьезно удовлетворить. Этим объяснялась и большая популярность издания. Большое значение придавалось Полевым и литературной критике, которая стала постоянной частью его журнала. Как критик и писатель. Полевой стоял на позициях романтизма, который особенно ценил за утверждение принципов самобытности и народности. Как истый романтик, он высоко оценивал поэзию и поэтов, признавая в них людей необыкновенных, стоящих над обычной жизнью. По мысли Полевого, поэт, оберегая свое призвание, не должен опускаться до недостойных поступков и суждений, не должен пресмыкаться перед сильными и знатными мира сего. Так романтическое понимание роли поэта обретало общественно-политическое значение. Ратуя за самобытный и национальный характер русской литературы, Полевой критиковал всех русских писателей XVIII века, за исключением Державина, и некоторых поэтов начала XIX века — например, Жуковского, за отсутствие национального духа в их творчестве. Подлинным национальным русским писателем Полевой считал только Пушкина. В своей критике русской литературы Полевой, исходя из собственных, часто пристрастных суждений, допускал ошибки. Так, не заметил он «народного направления» в творчестве Н. В. Гоголя, считая его простым юмористом. Не прав был, конечно, Полевой и в своих оценках русских писателей XVIII века. Тем не менее он способствовал, по словам Герцена, «демократизации литературы», «заставил ее сойти с аристократических высот и сделал ее более народной или более буржуазной».[164] В действительности, Полевой, будучи буржуазным просветителем, несмотря на известный демократизм, в своих социально-политических упованиях не шел дальше буржуазной конституционной монархии. Отсюда и его отстаивание буржуазного развития России, и борьба против феодально-крепостнических сторон жизни страны. Однако консервативные журналисты, нашедшие в Полевом активного оппонента, склонны были считать его крайним радикалом. Агенты III отделения именовали его в своих донесениях «атаманом московской либеральной шайки», подразумевая под термином «либеральная» крайне революционную позицию.

    Естественно, что власти искали лишь повод для того, чтобы расправиться с журналистом. Таким поводом стала опубликованная в «Московском телеграфе» резкая критическая рецензия на драму Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», ее оказалось достаточно для закрытия журнала. После его закрытия появилась эпиграмма, высмеивающая поведение властей:

    Рука Всевышнего три чуда совершила:
    Отечество спасла,
    Поэту ход дала
    И Полевого удушила.

    Дальнейшая драматическая судьба Полевого показательна как пример эволюции буржуазного просветительства в условиях самодержавия. После долгих и безуспешных поисков журнала, который бы решился его печатать, оставшийся без средств к жизни. Полевой был вынужден согласиться на предложение Булгарина и стать сотрудником его верноподданнической «Северной пчелы». При этом общественно-политическая ориентация Полевого закономерно изменилась. В последующие годы он выступал уже как вполне благонамеренный автор статей, пьес и романов, написанных в духе официального романтизма.

    Более последовательную и радикальную оппозицию реакционному лагерю печати, чем «Московский телеграф», представила «Литературная газета», выходившая в 1830 году и редактировавшаяся А. А. Дельвигом. «Литературная газета» стала не только органом «пушкинского круга» литераторов, но в условиях николаевской реакции продолжательницей декабристской литературной традиции. Не случайно в ней помещались (конечно, без подписи) стихи ссыльных поэтов-декабристов А. Бестужева и А. Одоевского. Кроме их произведений стихотворный отдел украсил ряд стихотворений Пушкина, среди них такие широко известные, как «Брожу ли я средь улиц шумных», «Что в имени тебе моем» и другие, а также Ф. Глинки, Н. Языкова, начинающего поэта А. Кольцова.

    Наиболее серьезным был отдел прозы, в котором значительное место занимали разного рода очерки, путешествия, например, отрывок из «Путешествия в Арзрум» Пушкина, статьи научно-популярного характера. Здесь же стали публиковаться и ранние рассказы Гоголя. Однако при всем обилии и значительности литературного материала, появлявшегося на страницах «Литературной газеты», она не осталась чисто литературным изданием. По настоянию Пушкина ее сотрудники пытаются превратить «Литературную газету» в общественно-политический орган. Первым шагом в определении политического лица издания стала полемика, начатая в «Литературной газете» с Булгариным и Гречем по поводу так называемой «литературной аристократии», которая нередко необоснованно приобретая положение законодателей литературной моды, диктовала свои вкусы издателям и публике. По существу это были выпады против знаменитого «триумвирата» реакционных публицистов и их приспешников. Так, «Литературная газета» возглавила кампанию против моральной нечистоплотности, развязного невежества и самонадеянной бездарности Булгарина и его единомышленников. В ходе этой полемики «Газете» пришлось столкнуться с III отделением и его главой генералом Бенкендорфом, настроенным против нее Булгариным. Придравшись к цитированию в «Литературной газете» куплета революционной французской песни, Бенкендорф сделал Дельвигу строгий выговор. После второго замечания выпуск «Газеты» был запрещен. Вскоре Дельвиг умер. По поводу его смерти хорошо осведомленный А. В. Никитенко, цензор и профессор литературы, записал в своем дневнике: «Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который за помещение в „Литературной газете“ четверостишия Казимира Делавиня назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним.

    3а сим и „Литературную газету“ запрещено ему было издавать. Это поразило человека благоразумного и чувствительного».[165] С прекращением «Литературной газеты» прогрессивная часть литераторов, группировавшаяся вокруг Пушкина, оказалась без своего органа. Поэтому сразу же с 1831 года Пушкин начинает хлопоты о разрешении на издание журнала или газеты, однако решение этого вопроса затянулось. Только в 1835 году разрешение на издание журнала было получено. 11 апреля S 1836 года первый том журнала, названного «Современник» (1836–1866), увидел свет. Хотя в подзаголовке он был обозначен как литературный, диапазон публикуемых материалов был значительно шире и разнообразнее. Помимо беллетристических и поэтических произведений и литературной критики здесь предполагалось опубликовать исторические и научные статьи, воспоминания, краткую информацию о научных исследованиях и новинках культурной жизни.

    Ближайшим помощником и консультантом по научным вопросам при подготовке материала для журнала стал друг Пушкина В. Ф. Одоевский, широко образованный литератор, изучавший философию, химию, математику, физику, биологию и медицину. К участию в журнале были привлечены и другие писатели «пушкинского круга» — Жуковский, Вяземский, Д. Давыдов. Активно сотрудничал в «Современнике» и Гоголь. К участию в издании Пушкин надеялся привлечь и других видных литераторов — Погодина, Языкова, даже ссыльного Кюхельбекера. Наряду с известными писателями,

    Пушкин хотел предоставить возможность печататься в журнале молодым, начинающим поэтам — Тютчеву, Кольцову. Журнал мыслился им не только как сборник занимательного чтения, но и средство просвещения широких читательских масс. Этим объясняется обилие научных статей. Из 54 опубликованных при жизни Пушкина статей, 10 посвящены научным вопросам. Примечательно, что в научно-популярной деятельности «Современник» стоял на позициях передовой науки, информируя читателей о самых современных ее достижениях. Так, в первом томе журнала была помещена статья П. Б. Козловского «Разбор математического ежегодника за 1836 год». Князь Козловский, русский дипломат, тридцать лет проживший за границей, знаток античной культуры, прекрасный рассказчик, которого любили слушать в великосветских салонах, был в то же время серьезным ученым, занимавшимся чистой и прикладной математикой. Пушкин предполагал воспользоваться его способностью просто и интересно писать о сложных научных вопросах, чтобы начать популяризацию научных знаний.

    Большой интерес Пушкина вызывали и географические открытия первой трети XIX века. Наряду с географическими открытиями происходило активное освоение ранее захваченных территорий государствами-метрополиями, например. Соединенными Штатами Америки — земель, занятых индейцами. Политический, социальный характер этого процесса привлекал внимание поэта, возбуждал его сочувствие.

    Особое внимание Пушкина было обращено к публикации исторических сочинений, среди которых прежде всего выделяются воспоминания о недавней Отечественной войне. «Современник» в этом плане как бы продолжает дело, начатое «Сыном Отечества» — сбор материалов об этой героической странице русской истории. В журнале были напечатаны отрывки из «Записок» девицы-кавалериста Н. Дуровой и очерк Д. Давыдова о партизанской войне. Далее Пушкин намеревался опубликовать «Записки» участника ополчения С. Глинки.

    Общее направление «Современника», являясь в основном продолжением принципов «Литературной газеты», характеризовалось не только прогрессивно-просветительными тенденциями, но и борьбой за передовую высокоидейную литературу. Начало ей было положено статьей Гоголя «О движении журнальной литературы в -1834 и 1835 годах», в которой автор выступает против так называемого «торгового направления» в литературе. Основной удар статьи был направлен против «Библиотеки для чтения», с которой Гоголь объединял и «Северную пчелу», и «Сына Отечества», упрекая их в отсутствии собственного вкуса и мнения. Отрицательно оценивая современную русскую журналистику, Гоголь ставит ей в вину пренебрежение к наследию конца XVIII — начала XIX века, творчеству Державина и Карамзина, отсутствие свежих и высоких идей, литературное невежество.

    После смерти Пушкина в 1837 году журнал стал выходить под редакцией П. А. Плетнева и утратил многие из своих положительных качеств. Он стал вялым и неинтересным. В 1847 году его редакторами-издателями стали Н. А. Некрасов и И. И. Панаев. Некрасов сумел сделать «Современник» самым значительным и интересным журналом своего времени.

    Начало 40-х годов XIX века стало следующим этапом оживления журнальной дискуссии, разгоревшейся в связи с появлением и развитием так называемой «натуральной школы» среди петербургских литераторов. Передовой лагерь столичной журналистики возглавлялся в этот период «Отечественными записками». Журнал, выходивший с 1818 года под редакцией Свиньина, к 30-м годам почти прекратил свое существование. В 1838 году Свиньин передал издание журнала А. А. Краевскому. С 1839 года критико-библиографический отдел его стал возглавляться Белинским.

    В журнал были привлечены лучшие литературные силы, в нем сотрудничали Герцен, Кольцов, Огарев, Лермонтов, Некрасов, Тургенев, Салтыков (Щедрин), Панаев и др. «Отечественные записки» превратились в журнал прогрессивного демократического направления, принимавший активное участие в борьбе за реалистическое, большого идейного и общественного значения искусство.

    § 8. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА

    В литературном творчестве конца 20–30-х годов романтизм сохранил прежние позиции. Однако развивающийся в иной общественной обстановке, он приобрел новые, своеобразные черты. На смену задумчивым элегиям Жуковского и революционному пафосу поэзии Рылеева приходит романтизм Гоголя и Лермонтова. Их творчество носит отпечаток того своеобразного идейного кризиса после разгрома восстания декабристов, который переживало общественное сознание этих лет, когда измена прежним прогрессивным убеждениям, тенденции своекорыстия, обывательской «умеренности» и осторожности обнаружились особенно явственно.

    Поэтому в романтизме 30-х годов возобладали мотивы разочарования в современной действительности, критическое начало, присущее этому направлению по его социальной природе, стремление ухода в некий идеальный мир. Наряду с этим — обращение к истории, попытка осмысления современности с позиций историзма.

    Романтический герой выступал часто как человек, утративший интерес к земным благам и обличающий сильных и богатых мира сего. Противостояние героя обществу рождало трагическое мироощущение, свойственное романтизму этого периода. Гибель нравственных и эстетических идеалов — красоты, любви, высокого искусства предопределяла личную трагедию человека, одаренного большими чувствами и мыслями, по выражению Гоголя, «полным ярости».

    Наиболее ярко и эмоционально умонастроения эпохи отразились в поэзии, и особенно в творчестве крупнейшего поэта XIX века — М. Ю. Лермонтова. Уже в ранние годы свободолюбивые мотивы занимают важное место в его поэзии. Поэт горячо сочувствует тем, кто активно борется с несправедливостью, кто восстает против рабства. В этом плане значительны стихотворения «Новгороду» и «Последний сын вольности», в которых Лермонтов обращался к излюбленному сюжету декабристов — новгородской истории, в которой они видели образцы республиканского вольнолюбия далеких предков. В поэме «Последний сын вольности» Лермонтов обращается к драматическим моментам новгородской истории. Новгород пал под натиском дружины князя Рюрика:

    пред властию чужой
    Склонилась гордая страна,
    И песня вольности святой…
    Уже забвенью предана.

    Однако группа уцелевших воинов полна решимости продолжать борьбу. Среди них — отважный витязь Вадим, которого Лермонтов наделяет всеми атрибутами романтического героя; порабощение Родины, несчастная любовь, а затем и гибель любимой взывают в нем к отмщению. Проникнув на пир к Рюрику, он вызывает его на бой:

    Кипя, с оружием своим
    На князя кинулся Вадим…
    Так над пучиной бурных вод
    На легкий челн бежит волна,
    И — сразу лодку разобьет.
    Или сама раздроблена.

    Поединок закончился гибелью Вадима:

    он пал в крови, и пал один —
    Последний вольный славянин.[166]

    Характерное для романтизма обращение к национальным истокам, к фольклору проявляется и в последующих произведениях Лермонтова, например, в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Белинский писал по поводу этой поэмы: «Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее… проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа».[167] Тема борьбы за независимость Родины — одна из излюбленных тем лермонтовского творчества — особенно ярко освещается она в «кавказском цикле». Кавказ воспринимался поэтом в духе вольнолюбивых стихов Пушкина 20-х годов — дикая величественная природа его противопоставлялась «неволе душных городов», «жилище вольности святой» — «стране рабов, стране господ» николаевской России. Лермонтов горячо сочувствовал вольнолюбивым народам Кавказа. Так, герой повести «Измаил-бей» отказался от личного счастья во имя освобождения родной страны.

    Эти же чувства владеют героем поэмы «Мцыри». Образ его исполнен таинственности. Подобранный русским генералом мальчик томится пленником в монастыре и страстно тоскует по свободе и отчизне: «Я знал одной лишь думы власть, — признается он перед смертью, — Одну, но пламенную страсть: Она как червь во мне жила, Изгрызла душу и сожгла. Она мечты мои звала От келий душных и молитв В тот чудный мир тревог и битв. Где в тучах прячутся скалы. Где люди вольны как орлы…».[168] Тоска по воле сливается в сознании юноши с тоской по родине, по вольной и «мятежной жизни», к которой он так отчаянно стремился. Таким образом, любимых героев Лермонтова, как романтических героев декабристов, отличает активное волевое начало, ореол избранников и борцов. В то же время герои Лермонтова, в отличие от романтических персонажей 20-х годов, предчувствуют трагический исход их действий; стремление к гражданской деятельности не исключает у них личного, часто лирического плана. Обладая чертами романтических героев предшествующего десятилетия — повышенной эмоциональностью, «пылом страстей», высоким лирическим пафосом, любовью как «страстью сильнейшей» — они несут в себе приметы времени — скепсис, разочарование. Это качество как самого поэта, так и его героев очень тонко подметил Огарев, так определивший это двойственное восприятие жизни Лермонтовым: «гениальной впечатлительностью понимая всю прелесть жизни и постоянно сознавая себя лишним человеком в этом мире, где ему душно, как в тюрьме или монастыре, и откуда ему хочется вырваться на простор и на дикую волю».[169] Из этой двойственности и разочарованности рождается новое качество романтического героя Лермонтова — демонизм. Демон становится излюбленным персонажем еще юношеской поэзии Лермонтова и сопровождает ее расцвет. Образ его отмечен «печатью роковой»:

    Душой измученною болен,
    Ничем не мог он быть доволен,
    Все горько сделалось ему.
    И все на свете презирая,
    Он жил, не веря ничему
    И ничего не признавая.[170]

    «Демонизм» в поэзии Лермонтова был порожден драматическим столкновением идеальных порывов с действительностью. Результатом этого столкновения являлись разочарованность, озлобленность, отверженность. Но подобная трактовка сильной личности, стремящейся к свободе, обусловливалась особенностями эпохи. В эти годы сложной идейной и художественной жизни начинается литературная деятельность и одного из величайших русских писателей Н. В. Гоголя, творчество которого отразило характерные черты эпохи.

    Уже в гимназические годы у будущего писателя пробудилась неудовлетворенность застойной жизнью украинской провинции и жажда общественно-полезной деятельности. Задумываясь о своем жизненном предназначении, он считал себя обязанным сделать «что-то для общего блага». «Приехав в Петербург, он пытается найти себя в театре, на государственной службе, на ниве просвещения и, наконец, в литературе. В театр Гоголя не приняли, с государственной службы, дослужившись до должности помощника столоначальника, он ушел сам, занявшись педагогической деятельностью, — с 1831 по 1835 год он служил учителем истории столичного Патриотического института».[171] Эти годы были тяжелым периодом в жизни молодого писателя — столичная жизнь оказалась непомерно дорогой для провинциального юноши, обладавшего очень скромным достатком. Первые шаги на литературном поприще также были неудачными. Опубликование юношеской романтической поэмы «Ганс Кюхельгартен» вызвало лишь насмешливо-неодобрительные рецензии. Но первая неудача не ослабила его интереса к литературе, искусству. Гоголь усердно посещает Академию художеств, занимаясь там живописью, продолжает и литературную работу. В письмах к матери он просил сообщать о народных поверьях украинских крестьян, их обычаях, нравах. Все это послужило материалом для написания «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Первая повесть из этого сборника «Вечер накануне Ивана Купалы» появилась без фамилии автора в февральской и мартовской книжках «Отечественных записок» за 1830 год. К этому времени Гоголь сблизился с рядом петербургских литераторов — Дельвигом, Жуковским, Плетневым. В конце мая 1831 года состоялось знакомство Гоголя с Пушкиным. Сближению их способствовало совместно проведенное лето 1831 года, во время которого Гоголь устроился домашним учителем в одном семействе в Павловске, по соседству с Царским Селом (ныне г. Пушкин), где жил на даче поэт. Позднее Гоголь вспоминал о своих почти каждодневных встречах и беседах с Пушкиным и Жуковским. Беседы и последующая дружба с Пушкиным имели для Гоголя огромное значение. Позднее он скажет: «Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина… Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета».

    «Вечера на хуторе близ Диканьки» сразу же обратили на себя внимание читающей публики и критики яркостью поэтических красок в изображении народной украинской жизни, тонким и добродушным юмором. Пушкин отмечал в них «истинную веселость», Белинский назвал «поэтическими грезами». И действительно, романтизм повестей — в устремлении автора в мир прекрасного, мир, отрешенный от «существователей». В этом фантастическом мире все исполнено красоты — статные, мужественные парубки с огненными очами, миловидные чернобровые дивчины, красочные национальные костюмы; прекрасна и природа, на фоне которой развертывается действие. Следуя традициям романтизма, Гоголь, рисуя поэтические картины природы, одухотворял природу, делая соучастницей событий. Так, в канун Ивана Купалы Левко, герой повести «Майская ночь, или Утопленница», приходит на берег пруда, чтобы найти клад: «…Ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное, упоительное сияние примешалось к блеску месяца. Никогда еще не случалось ему видеть подобное. Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь и ночных цветов лился по всей земле…». Таинственный ночной пейзаж является как бы прелюдией к появлению русалок.

    В присущей романтизму сказочно-фантастической форме излагается история любви Петра Безродного и Пидорки из повести «Вечер накануне Ивана Купалы». Заметив любовь Петра к своей дочери, отец ее, богатый крестьянин, прогоняет бедняка Петра. В отчаянии Петро обращается к «дьяволу в человеческом образе». По наущению его в ночь на Ивана Купалу Петро убивает брата Пидорки Ивася, чтобы овладеть кладом. Став богатым, Петро забывает о преступлении, женится на любимой девушке и… «начали жить Пидорка да Петрусь словно пан с панею. Всего вдоволь, все блестит…». Но какое-то неясное воспоминание мучит Петро. «Все думает и как будто бы хочет что-то припомнить». И когда, наконец, с помощью колдуньи он вспоминает о совершенном преступлении, наступает час расплаты. Прибежавшие к хате люди увидели, что она полна дыма, «и посредине только, где стоял Петрусь, куча пепла, от которого местами поднимался еще пар». А вместо мешка с золотом остались одни битые черепки.

    Таким образом, моральный аспект фантастического повествования, близкий балладам Жуковского и повестям А. Бестужева, — романтическое противопоставление добра и зла, мечты и суровой жизни — разрешается фатальным возмездием.

    Все повести «Вечеров на хуторе близ Диканьки» носят яркий национальный колорит — обычаи, говор, типы персонажей воспроизведены почти этнографически точно. Само построение сюжета близко к фольклорной традиции, что также характерно для романтической литературы.

    «Вечера» принесли Гоголю широкую известность, что дало возможность отдаться литературной работе. Вслед за первым сборником повестей он выпустил второй под названием «Миргород», который создавался писателем после пяти лет петербургской жизни, когда непосредственные детские воспоминания об Украине потускнели, переосмыслились в новом плане. В повестях, которые вошли в «Миргород», «Гоголь ополчился против пошлости, как главного своего врага», срывая с мирной идиллической жизни «Старосветских помещиков» ее внешнюю привлекательность и демонстрируя ее пустую мертвенную сущность. Знаменательно, что заканчивается сборник грустной, осенней картиной, вызывающей чувство скуки и тоски: «Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. — Скучно на этом свете, господа!».[172] В этих последних словах явственно слышится голос уже не веселого, а грустного Гоголя с его глубоко проникающим в русскую действительность взглядом, подмечающим грубость и пошлость, своекорыстие и тупость.

    Вторая часть «Вечеров» демонстрирует появление новых тенденций в творчестве Гоголя. Эти тенденции получают дальнейшее развитие в сборнике «Арабески». В повестях, вошедших в сборник, Гоголь отказывается от украинской тематики и обращается к петербургской действительности, причем жизнь столицы с утомительной суетой и страшными противоречиями представляет резкий контраст высоким и честным устремлениям человеческого духа. В повести «Невский проспект» приключения двух героев — художника Пискарева и поручика Пирогова развертываются на фоне городской жизни и в конечном итоге определяются ею. Художник Пискарев во встреченной незнакомке видит черты идеальной женской красоты, своего рода мадонну, которой готов поклоняться. Но «божественная» женщина оказывается проституткой. За великолепным фасадом столицы скрывается отвратительное дно — публичные дома, «где основал свое жилище жалкий разврат».

    Неудачу терпит и поручик Пирогов. Понравившаяся ему блондинка оказывается вполне добродетельной, но глупенькой женой ремесленника. Разъяренный супруг бьет поручика. Но оскорбление Пирогова быстро проходит — покушав слоеных пирожков в кондитерской, он отправляется на вечеринку к приятелю, где лихо отплясывает мазурку. В образе бравого поручика автор обличает бездуховность и пошлость, которые так характерны для шумной и бестолковой столичной жизни.

    В петербургский цикл повестей Гоголя вошли также написанные позже «Нос» и «Шинель». Знаменитая повесть о скромном и безответном титулярном советнике Акакии Акакиевиче не только открыла новый этап в творчестве писателя, но и положила начало освещению в русской литературе глубоко гуманной темы — темы беззащитного, честного труженика, «маленького» человека.

    Образ Акакия Акакиевича в вицмундире «какого-то рыжевато-мучного цвета», не знающего иной радости и иного смысла жизни, как переписка ведомственных бумаг, его коллег-чиновников, которые скрашивают свои досуги вистом, «прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков», и вся эта картина существования людей «с четырьмястами рублей жалования», словно выхваченная из жизни, — как далеки они от празднично-красочных сцен, фантастических историй «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

    В сборник «Арабески», кроме повестей «Невский проспект», «Нос», «Портрет», «Шинель», «Записки сумасшедшего», вошли и статьи по вопросам истории и искусства — «Скульптура, живопись и музыка», «Последний день Помпеи», «О малороссийских песнях», «Несколько слов о Пушкине». Гоголя в это время чрезвычайно интересовали судьбы народов, их историческое прошлое, особенно серьезно изучалась им история Украины. Статьи, вошедшие в «Арабески», были объединены мыслью о своеобразии национальных культур. По словам Гоголя, «народность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа». Таким образом, понимание народности у Гоголя было значительно глубже, чем у писателей-романтиков второй половины 20-х — начала 30-х годов. Иной оказалась и гоголевская оценка в целом литературного романтизма, который он критикует за личностный аспект в творчестве, препятствующий, по мысли Гоголя, широкому охвату жизненных явлений. Так совершался постепенный отход писателя от романтизма.

    «История в наше время есть центр всех познаний, — писал в „Обозрении русской литературы 1829 года“ И. Киреевский, — направление историческое обнимает все».

    Историческая тема стала особо популярной у писателей-романтиков, которые видели в истории не только способ познания национального духа, но и действенность использования опыта прошлых лет. Наиболее популярными авторами, писавшими в жанре исторического романа, были М. Загоскин и И. Лажечников.

    М. Загоскин «Юрием Милославским» начал целую серию своих историко-романтических романов. Обращаясь к событиям 1612 года, автор описывает на их фоне сложные, а подчас фантастические приключения князя Милославского, героизируя его образ. Занимательная фабула, романтические черты в характерах героев, правда, лишенных исторической достоверности и социальной обоснованности, и особенно различные таинственные обстоятельства, ворожбы, предсказания и т. п. вызывали необычайную популярность романа у широкого читателя. Несмотря на склонность к официально-охранительному толкованию событий, роман Загоскина привлекал читателей и поэтическим изображением «народного настоящего прошлого». И. С. Аксаков в историко-литературном очерке отмечал, что первый роман Загоскина именно этим произвел сильное впечатление: «русский ум, дух и склад речи впервые послышался на Руси в этом романе». Необычайная популярность романа, который при жизни автора выдержал восемь изданий, вызвала многие подражания. Предприимчивые фабриканты даже начали выпускать головные платки с изображением Юрия Милославского.

    Сюжет второго романа Загоскина «Рославлев» относится к 1812 год. На фоне военных событий Отечественной войны развертывается личная драма героя — Владимира Рославлева, невеста которого Полина, изменив ему, вышла замуж за француза — г. Сеникура. Позднее, однако, этот брак становится причиной глубоких душевных терзаний героини, чувствующей себя изменницей во время начавшейся войны. Последовавшая смерть ребенка воспринимается ею как небесная кара за измену Родине. Судьба главного героя также изобилует многочисленными приключениями — ранение, спасение из захваченной французской армией Москвы, столкновение с французским отрядом и последующий плен, вследствие которого он попадает в Данциг и встречается с Полиной.

    Так идеи борьбы за освобождение отечества, столкновение доброты и злых стремлений, характерные для романтических произведений 20-х годов XIX века, были продолжены Загоскиным. При этом он старался исторически верным изображением быта сделать правдоподобным фантастический сюжет.

    Кроме этих двух, Загоскиным был написан еще ряд исторических романов: «Аскольдова могила, повесть времен Владимира Мономаха», «Кузьма Петрович Мирошев, русская быль времен Екатерины II», «Русские в начале XVIII столетия» и др. Однако они не вызвали большого читательского интереса и скоро были забыты.

    Исторические романы И. И. Лажечникова носят несколько иной характер. («Ледяной дом», 1835, «Басурман», 1838, «Последний Новик», 1831–1833). Наиболее известным стал его роман «Ледяной дом» из эпохи «бироновщины». В нем на фоне исторически верных зарисовок жизни и быта XVIII века развертываются драматические события эпохи «немецкого засилья», интриги, столкновения «злых» и «добрых» реально существовавших исторических лиц. Сюжет романа также строится не на вымышленных, а на достоверных фактах, сохраняя в то же время черты романтического вымысла. Центральной темой романа стала «роковая» любовь главного героя Волынского к молдаванской княжне Мариорице. В судьбу их вмешивается мать Мариорицы, таинственная цыганка. Примечательно, что образ Волынского обрисован не однозначно — это и пламенный патриот, человек «глубокий и могучий духом», и ветреный волокита, государственный муж — и гуляка праздный, искусный политик — и не умеющий владеть собой юноша и т. п. В этом автор несколько отходит от традиций романтизма. Рассказывая о борьбе Волынского с Бироном и «бироновщиной», Лажечников почти не касался политической основы этого конфликта, сосредоточив внимание на изображении историко-этнографических деталей и психологических драмах героев. Любовная драма Волынского и княжны Мариорицы, по существу, заслонила политические события эпохи.

    В то же время романтическая основа, известный историзм и гуманная позиция автора привлекали и привлекают читателей к его произведениям. Романы Лажечникова, по выражению Белинского, «достойны почетного упоминания в истории русской литературы».

    § 9. ЛИТЕРАТУРНЫЕ САЛОНЫ

    Политические и литературные салоны возникли в Европе в XVIII веке, исполняя подчас значительную роль в культурной и общественной жизни страны. В России они стали появляться в конце XVIII века, но особого расцвета достигли в 20–30-х годах XIX века. Принадлежавшие людям, причастным к искусству, или сановным меценатам, салоны тех лет собирали представителей как дворянской интеллигенции, так и «высшего света». В них обсуждали последние литературные, театральные или политические новости; читали стихи, музицировали, пели. «Выдающиеся умы» блистали перед слушателями своими ораторскими дарованиями. Здесь же происходила светская тренировка ума и чувств: встречаясь с людьми «своего круга», шутили, злословили, флиртовали.

    В целом, салоны были сугубо дворянским явлением культурной жизни, но характер и даже состав их были разнородными. Наряду с салонами, где преобладали литературные или театральные интересы, возникали и такие, посетители которых обсуждали, главным образом, научные проблемы или вопросы просвещения. С течением времени в салонах начинают принимать участие, кроме великосветской знати и просвещенного дворянства, представители разночинной интеллигенции. Таким образом, характер салонов изменялся в соответствии с развитием культурной и общественной жизни страны.

    Примером типично великосветского салона может служить салон Елизаветы Михайловны Хитрово, урожденной Кутузовой. Семья М. И. Кутузова ни по происхождению, ни по состоянию не принадлежала к высшим слоям российской знати, однако заслуги фельдмаршала чрезвычайно возвысили ее положение. По отзывам современника, Елизавета Михайловна, «не отличаясь особенным умом, обладала в высшей степени свесткостью, приветливостью самой изысканной…». Салон ее, так же как и «вечера» ее дочери, графини Фикельмон, носили «эклектический» характер в смысле духовных интересов. «Вся животрепещущая жизнь европейская и русская, политическая, литературная, общественная — имела верные отголоски… в двух этих родственных салонах… (здесь) можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи. Было тут обозрение текущих событий, были первые лица Петербурга с суждениями своими, был и легкий флирт». Если в салонах Е. М. Хитрово, Фикельмон и им подобных занимались в основном обсуждением текущих новостей и «легким флиртом», то целый ряд великосветских гостиных и салонов отличались художественной сферой интересов.

    Одним из таких наиболее известных великосветских салонов был салон Зинаиды Александровны Волконской, замечательной женщины своего времени. По рождению (княгиня Белосельская-Белозерская) и по мужу она принадлежала к высшему кругу дворянства, получила прекрасное европейское образование, так как росла и воспитывалась во Франции, обладала разносторонними дарованиями — увлекалась искусством, прекрасно пела и рисовала, в то же время успешно занималась математикой. Ее стихи, отрывки из путевых заметок (она много путешествовала), кое-какие статьи печатались в «Московском Телеграфе», «Московском Вестнике», «Литературной газете», в альманахе «Северные цветы». Пушкин посвятил ей своих «Цыган». Культ высокого и чистого искусства определял характер ее вечеров. Страстная любительница музыки, она устраивала у себя не только концерты, но ставила целые итальянские оперы, «являясь сама на сцене в роли Танкредо, поражая всех игрою и чудным голосом; трудно было найти равный ей контральто». Хоры в операх состояли из «любителей» — князей Петра и Александра Мещерских, братьев Берс и др. Не ограничиваясь оперными постановками, княгиня Волконская являлась и во французских пьесах — комедиях Мольера. В ее салоне, где, по словам посетителя, «все дышало грацией и поэзией», собиралось «самое блестящее общество первопрестольной столицы». «В великолепных залах Белосельского дома… оперы, живые картины, маскарады часто сменяли друг друга». Блистая в свете умом, образованием, талантами и богатством, княгиня Зинаида Александровна «украшала свой дом оригиналами и копиями знаменитейших произведений живописи и ваяния; комнаты своего дома, настоящего музея, она раскрашивала фресками в стиле разных эпох…». Бывали у нее, помимо «цвета тогдашнего аристократического общества», литераторы и поэты — Вяземский, Пушкин, Баратынский, Дельвиг, Мицкевич, Одоевский.

    Салон княгини Волконской существовал в Москве с 1824 по 1829 год. В ее доме останавливалась М. Н. Волконская, следуя в сибирскую ссылку за своим мужем — декабристом князем С. Г. Волконским. В 40-х годы 3. А. Волконская уехала в Италию, где прожила до своей кончины.

    В Петербурге в эти же годы одним из наиболее интересных салонов был салон А. Н. Оленина. Алексей Николаевич Оленин сыграл значительную роль в истории русской культуры первой половины XIX века, как человек разносторонне одаренный и широкообразованный. Десятилетним мальчиком он был отвезен отцом, Касимовским предводителем дворянства, в Петербург к родственнице княгине Е. Р. Дашковой. Представленный Екатерине II, он был зачислен в пажи и для «обучения военным наукам и словесности» отправлен в Дрезденскую артиллерийскую школу. Там наряду с военными науками изучал в королевской библиотеке археологию и историю древнего мира, пристрастился к живописи, изучал гравировальное искусство. По возвращении в Петербург был избран в члены Российской академии за работу по составлению словаря старинных русских военных речений, сблизился с Державиным, Дмитриевым, Батюшковым. В 1790 году участвовал в шведской войне, был произведен в полковники, но уволился с военной службы; увлекаясь искусством и будучи способным рисовальщиком, иллюстрировал сочинения Державина, басни Хемницера, одновременно серьезно занимался археологией и в 1809 году организовал «экспедицию для открытия и описания древних достопримечательностей». Свои обширные знания Оленин неустанно пополнял, так, владея пятью европейскими языками, зная латынь и греческий, он уже в зрелом возрасте начал изучать арабский и древнееврейский.

    Свои научные знания Оленин успешно совмещал с государственной службой. В 1808 году он был назначен директором императорской библиотеки, в 1812 году вместо Сперанского стал государственным секретарем. В 20-е годы Оленин — президент Академии художеств и директор петербургской публичной библиотеки. Быстрому его продвижению по службе способствовали не столько высокие связи, сколько выдающиеся организаторские способности, образованность, ум. Сослуживцы отмечали, что его отличало доброжелательное отношение к подчиненным; в общении Оленин был прост, доступен, внимателен.

    «Дом Оленина, — писал историк Петербурга Пыляев, — соединял все, что было замечательного в Петербурге по части литературы и искусства. Здесь Озеров читал в первый раз свою трагедию „Эдип в Афинах“; тут раздавались роли артистам: Яковлеву, Шушерину, Семеновой; здесь писал свои чудные декорации Гонзаго и строил свои театральные машины славный механик итальянец Бриганций». В его гостиной собирались люди самых различных художественных направлений, писатели, художники, музыканты, ученые. Среди них Гнедич, Озеров, Крылов, Батюшков, Грибоедов, Жуковский, Катенин, Пушкин, Карамзин, Брюллов и Кипренский. Вместе с тем оленинский салон, наряду с художниками и поэтами, посещали и представители передовой дворянской интеллигенции. Среди них — будущие декабристы: братья Муравьевы, Никита и Александр, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, полковник генерального штаба И. Г. Бурцов, штабс-капитан А. О. Корнилович, сослуживец сына хозяина, Петра Алексеевича Оленина, по Семеновскому гвардейскому полку князь С. П. Трубецкой. Художник и медальер Ф. П. Толстой, будучи членом Коренной управы Союза Благоденствия, ввел в дом Оленина братьев Бестужевых — известного романиста Александра и Николая, историка русского флота. Бестужевы с детства увлекались искусством, особенно рисованием.

    Мемуары сохранили картину оленинских вечеров. «Предметы литературы и искусства оживляли разговоры, — писал часто бывавший в салоне С. С. Уваров, — совершенная свобода в обхождении, непринужденная откровенность, добродушный прием хозяев давали этому кругу что-то патриархальное, семейное… Сюда обыкновенно приводились все литературные новости, вновь появившиеся стихи, известия о театрах, о книгах — словом, все, что могло питать любопытство людей, более или менее движимых любовью к просвещению».[173] Наиболее близок был хозяину дома И. А. Крылов, с которым его соединяла долголетняя дружба. Оленин покровительствовал баснописцу. По его рекомендации Крылов был принят на службу в Публичную библиотеку. Холостяк Крылов, любивший уют семейного, хлебосольного дома Олениных, стал постоянным посетителем их вечеров.

    Однако дружеские отношения не мешали баснописцу иногда высказывать нелицеприятное мнение о хозяине. Есть сведения, что в басне «Соловей», впервые прочитанной в оленинском салоне, содержался намек на Оленина. Действительно, слова басни о том, что «бедняжка Соловей, Чем пел приятней и нежней, тем берегли его плотней» — могли быть прямо отнесены к Оленину, обремененному своими служебными и светскими обязанностями. В эти годы он был президентом Академии художеств, директором петербургской Публичной библиотеки, статс-секретарем, членом Государственного совета — и не имел времени для научных занятий.

    О чтении басен Крылова в салоне Оленина упоминала в своих воспоминаниях и А. П. Керн. На одном из вечером у Олениных она встретила А. С. Пушкина, но сначала не заметила его, так как вниманием ее полностью завладел Крылов: «Я никогда не забуду, — писала Керн, — как он был хорош, читая своего „Осла“! И теперь мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произносил: „Осел был самых честных правил!“.[174] Вечера у Олениных кончались обычно ужином, который подавали на маленьких столиках без церемоний и чинов. За ужином продолжались разговоры, шутки. Так было и в тот вечер, когда Пушкин, видимо, не случайно оказался за одним столом с А. П. Керн, тогда состоялось их знакомство, продолжившееся встречами в Михайловском и запечатлевшееся в одном из поэтических шедевров Пушкина („Я помню чудное мгновенье“). Помимо разговоров о литературе и театре и светских бесед в салоне Олениных часто устраивались театрализованные представления, модные тогда „немые картины“, разыгрывались шарады.

    Летом собрания у Оленина продолжались в его имении Приютино в 17 верстах от Петербурга. Туда приезжало много гостей, особенно на именины хозяйки дома, молодежь водила хороводы на лугу, разыгрывались шарады, часто ставились басни Крылова в лицах.

    Более специфически литературный и серьезный характер носили собрания у Жуковского, происходившие с перерывом с 1808 до середины 30-х годов. Первоначально кружок людей, „чувствовавших призвание к литературе и понимавших важность благородных умственных занятий“, собирался у Жуковского по пятницам в течение 1808 и в начале 1809 года. Среди посетителей были и литераторы Батюшков, Гнедич, Вяземский, и такие видные сановники, как Сперанский и Оленин, и люди, интересовавшиеся литературными занятиями и в какой-то мере причастные к ним: Уваров, Дашков, Блудов, С. Румянцев (брат Н. П. Румянцева). Часто бывал и Крылов, который особенно любил собрания у Жуковского, „где отсутствие дам, чтение литературных новостей и большая свобода в отношениях развязывали его всегдашнюю осторожность“. Бывавший на этих собраниях Плетнев особенно отметил атмосферу, царившую на них: „Сфера идей, тон суждений, краски языка естественно соглашались с понятиями, стремлениями и умом лиц, соединенных в собрание… ни тени взаимной зависти…“.

    После перерыва салон Жуковского был возобновлен в середине 30-х годов по субботам.

    „Многие из тогдашних (то есть прежних) посетителей… опять к нему явились, но еще многочисленнее было молодое поколение талантов. Они все были радушно принимаемы добрым хозяином. Им всем у него было равно весело и равно полезно. Живой, острый, окрепший в мышлении ум Пушкина блистал в разговорах светлостью идей, быстротой соображения и верностью взгляда“.[175] Кроме Пушкина, из „молодых талантов“ Жуковского посещали Гоголь, М. И. Глинка, Виельгорский, а из прежних посетителей — Крылов, Гнедич, Вяземский. В салоне читались новые произведения. Глинка — начинающий композитор — музицировал.

    Более демократичным, чем салон Жуковского, был салон С. Д. Пономаревой, получивший широкую известность главным образом среди молодых литераторов. Широко образованная, способная женщина, она с 1815 года стала собирать у себя друзей, причастных к литературе. Один из них, баснописец и издатель журнала „Благонамеренный“ А. Е. Измайлов, так отзывался о Пономаревой: „Она действительно имеет необыкновенные таланты и получила отличное воспитание; знает прекрасно немецкий, французский, итальянский языки, отчасти латинский; переводит на русский прозою лучше многих западных литераторов, пишет весьма недурно стихи, рисует, танцует и играет на фортепиано превосходно“. С лицейских лет посещал салон и А. А. Дельвиг, посвятивший хозяйке несколько сонетов. В гостиной С. Д. Пономаревой можно было встретиться почти со всеми петербургскими литераторами. По отзыву современников, это был наиболее демократичный из дамских салонов того времени, как по непринужденной атмосфере собраний, так и по составу посетителей. Молодые поэты очень ухаживали за веселой привлекательной хозяйкой, любившей различные шутки и розыгрыши; то ей приходила мысль обмануть друзей, переодевшись кучером или кухаркой, то решив испытать кого-либо из поклонников, она ложилась в гроб, изображая покойницу. Душой многих вечеров был остроумный Измайлов, блиставший своими баснями, шарадами, эпиграммами. Он же, обратив внимание на Пушкина и его товарищей-поэтов, привлек их в свой журнал и в возглавляемое им „Вольное общество любителей словесности, наук и художеств“. Однако союз „Благонамеренного“ и молодых друзей Пушкина продолжался недолго. Позиции их были слишком различны. Вскоре на страницах журнала появились обвинения Дельвига и Кюхельбекера в „либерализме“. Охлаждение между этими двумя литературными группировками выразилось в потоке эпиграмм, часть из которых зачитывалась в гостиной Пономаревой, которую продолжали посещать и те, и другие.

    Двоюродный брат А. А. Дельвига Д. И. Свербеев писал, что „один день у нее бывали литераторы одного кружка, другой день — другого. Впрочем, случалось литераторам разных кружков встречаться у нее, но встречи эти никогда не были поводом к неудовольствию“.[176] В 1824 году из-за скоропостижной смерти молодой хозяйки салон прекратил свое существование.

    Наряду с литературными в Петербурге были и театральные салоны, как, например, известный „чердак“ Шаховского. Так называли друзья его квартиру, расположенную на последнем этаже. В отличие от великосветских гостей Оленина здесь собирались писатели, журналисты, актеры. Страстно влюбленный в театр хозяин был другом и наставником многих молодых драматических артистов. Вопросы театра занимали главное место в беседах его гостей.

    В 30-е годы салоны начинают носить более сдержанный, серьезный характер. Сказались изменения в общественной обстановке. После 1825 года — осторожнее, а подчас и опасливее становятся разговоры, сужается круг общения, реже устраиваются в салонах различные развлечения — театрализованные представления, шарады и т. п.

    Наиболее интересным в этот период был салон Е. А. Карамзиной, вдовы историка, — „самая остроумная и ученая гостиная в Петербурге“, по отзывам современников. Друзья — литераторы и начинающие молодые писатели — постоянно собирались в доме Карамзиных еще при жизни хозяина, который был „одушевителем молодого поколения“. После его смерти Екатерина Андреевна продолжила эту традицию. „У них каждый вечер собирался кружок, состоявший из цвета тогдашнего литературного и художественного мира: Глинка, Брюллов, Даргомыжский — словом, все, что носило известное в России имя в искусстве, прилежно посещало этот радушный, милый, высокоэстетичный дом“. Постоянными посетителями были: Жуковский, Пушкин, Хомяков, А. И. Тургенев. Атмосфера интеллектуальных интересов и доброжелательности объединяла очень разных посетителей. „Вельможи, дипломаты, писатели, светские львы, художники — все дружески встречались на этой общей почве; здесь всегда можно было узнать последние политические новости, услышать обсуждение вопроса дня или только что появившейся книги“.[177] Вечера начинались в 10 часов и длились до 1 часу, иногда 2 часов ночи. В обычные дни гостей было 8–10 человек, в воскресенье — более. Обстановка была самая скромная — гостиная с мебелью, обшитой красным шерстяным штофом, выцветшим от времени, скромное угощение, которое состояло из очень крепкого чая с очень густыми сливками и хлеба с очень свежим маслом, из которого Софья Николаевна (дочь историка — Н. Я.) умела делать необычайно тонкие тартинки, и все гости находили, что ничего не могло быть вкуснее чая, сливок и тартинок Карамзинского салона».[178] По наблюдению внимательной и тонкой мемуаристки, «люди отсюда выходили освеженные, отдохнувшие и оживленные». Причиной этому опять-таки был общий настрой — «в гостиной Карамзиной предметом разговоров были не философские вопросы, но и не петербургские пустые сплетни. Литература, русская и иностранная, важные события у нас и в Европе, особенно действия тогдашних государственных людей Англии — Каннинга — и других составляли чаще содержание наших бесед. Эти вечера, продолжавшиеся до поздней ночи, освежали и питали наши души и умы, что в тогдашней душной петербургской атмосфере было особенно полезно».[179] Гостиная Карамзиной, — вспоминал другой современник, — была единственной в Петербурге, где не играли в карты и говорили по-русски.

    Подлинным культурным центром Петербурга стал салон В. Ф. Одоевского. Князь Владимир Федорович Одоевский, представитель одной из древнейших дворянских фамилий, был человеком универсальных интересов и способностей — беллетрист, критик, журналист, ученый-естествоиспытатель, музыкант, педагог, библиотекарь.

    Каждого, кто приходил в кабинет дома Одоевского (дом Одоевского находился в Мошковом переулке между Дворцовой набережной и Миллионной ул.), — так называемую «львину пещеру», — поражало обилие книг, лежащих повсюду — на полках, этажерках, креслах; выглядывавшие из всех углов скелеты, реторты, всевозможные приборы для химических опытов. Удивлял и костюм хозяина: длинный черный сюртук, черный шелковый колпак на голове — нечто вроде наряда средневекового астролога. Картину довершал черный кот, следовавший по пятам. В этом безмятежном святилище знаний, мысли, согласия и радушия сходился, — по словам В. А. Соллогуба, — весь цвет петербургского населения. Встречи с друзьями происходили два раза в неделю. Частыми гостями салона были Жуковский, Вяземский, Шаховской, Крылов, Пушкин, Гоголь, затем — Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Тютчев; ученые — барон Шиллинг, археолог Сахаров, музыканты — Виельгорский, Глинка. Одоевский страстно увлекался музыкой, сочинил ряд вальсов, хоралов, прелюдий. На этой почве сблизился с Грибоедовым. Почти все зарубежные исполнители, дирижеры, композиторы, побывавшие в Петербурге, посещали Одоевского — Роберт и Клара Шуман, Ференц Лист, Гектор Берлиоз и др.

    В салоне Одоевского то шли научные дискуссии, то звучала музыка. Графиня Лаваль писала дочери (Е. Трубецкой) в Сибирь об Одоевском: «Он страстно увлекается музыкой, сочиняет, аккомпанирует, играет фантазии, вариации с таким чувством и такой выразительностью, что даже те, кто не понимает музыку, слушают его с удовольствием». Но самым серьезным и плодотворным увлечением Одоевского была педагогика. Педагогическую деятельность он начал в воспитательных домах Петербурга и Гатчины, помогая в организации музыкальных занятий и при этом дружески сойдясь с попечителем М. Ю. Виельгорским. В начале 30-х годов Одоевский познакомился с преподавателем Гатчинского воспитательного дома Е. О. Гугелем и его методом, который оказал на него большое влияние. В первой половине 30-х годов под псевдонимом Дедушки Иринея появляются первые детские сказки Одоевского — «Городок в табакерке», «Мороз Иванович», «Сиротинка» и др. В это же время он подготовил пособия для воспитательных и сиротских домов — «Азбуку для детских приютов», «Руководство для гувернанток», «Наука до науки», впервые в России разработал звуковой метод обучения грамоте; В 1846 году организовал в Петербурге «Общество посещения бедных».

    Не только соратники в просветительской деятельности, но и писатели, подобные Кольцову, Белинскому, а потом Достоевскому были постоянными гостями Одоевского по субботам. Современники замечали, что в салоне Одоевского существовало как бы два отделения: одно — светское, в гостиной около княгини, другое — демократическое, в кабинете у князя. А. Тургенев замечал: «Я понимаю княгиню, что она не дозволяет Одоевскому вводить в ее салон всех его субботних гостей… Да, господа, низко упали литераторы, от них со страхом сторонится светское общество…».[180] Несмотря на все старания Одоевского, ему не удалось сблизить литераторов со светским обществом.

    К концу 40-х годов демократические писатели перестают появляться в салоне Одоевского, их сменяют сановные посетители. В начале 50-х годов «субботы» Одоевского прекратили свое существование.

    В конце 30–40-х годов наряду со светскими салонами стали появляться и разночинные собрания, главным образом литераторов. Такими были, например, «среды» Н. В. Кукольника, довольно иронично описанные в воспоминаниях И. И. Панаева. В конце 30-х годов Н. В. Кукольник вместе с братом занимал квартиру в Фонарном переулке. Там и возникли его приемы по средам, которые посещали не только любители искусства и поклонники литературы, «а всякого рода весельчаки, военные и штатские, пожилые и молодые — даже игроки, аферисты и спекулянты». На этих вечерах нередко читались и новые литературные произведения, чаще самого хозяина. «Каждое чтение… оканчивалось ужином и шампанским. На этих ужинах поэт делал объяснения своим произведениям… Известно, что Кукольник почти всех своих героев заставлял красноречиво пророчествовать и любил сам пророчествовать о себе на дружеских сходках». Например, утверждая, что Пушкин талантлив, но не глубок, предполагая, что сам создает «что-нибудь прочное, серьезное, может быть, дает другое направление литературе». На средах Кукольника часто бывал и играл там важную роль Булгарин, «которого, — добавляет мемуарист, — новое пишущее и читающее поколение этого времени все без исключения презирало».[181]

    В начале 40-х годов в Петербурге демократический литературный салон стал собираться на квартире И. И. Панаева в доме Лопатина на Невском у Аничкова моста. В отличие от разношерстных собраний Кукольника это был чисто литературный кружок, который посещали, кроме хозяина, Белинский, живший в том же доме, князь Одоевский; известный историк Петербурга Башуцкий; В. П. Боткин; переводчик Шекспира Кетчер; А. А. Комаров, преподаватель русской словесности в военно-учебных заведениях; Анненков — впоследствии издатель сочинений Пушкина, И. С. Тургенев, Тютчев и Н. М. Языков. С 1845 года кружок стали посещать Некрасов, Достоевский и Григорович. Средоточием кружка, по воспоминаниям племянника И. И. Панаева, был хозяин, «искренне, горячо и бескорыстно преданный литературе», приветливый, доброжелательный, и Белинский. Один из его посетителей вспоминал: «Аристократические салоны и тузы были нам известны только по именам. Но весело нам было очень… Мы мечтали о лучшем будущем, не формируя положительно, каким оно должно быть, жадно собирали все анекдоты, слухи и рассказы, из которых прямо или косвенно следовало, что апоплексический зверь недолго провоеводствует».[182] Подразумевая под «апоплексическим зверем» Николая I, автор таким образом свидетельствовал о присущих членам кружка антиправительственных настроениях. На собраниях обсуждались новые произведения, шли горячие споры о будущем русской литературы, об историческом значении Москвы и Петербурга. Нередко, собравшись, друзья шли в театр, театральные интересы также были сильны в кружке.

    В 1843 году на квартире Панаева обсуждали очерк Некрасова «Петербургские углы». В 1845 году Достоевский читал роман «Бедные люди». Споры по поводу этих произведений сблизили Белинского, Панаева, Некрасова, Григоровича и др., подготавливая образование редакции знаменитого «Современника», положили начало объединению писателей, возглавивших новое реалистическое направление в русской литературе, известное под названием «натуральной школы».

    В первой половине XIX века салоны существовали не только в Петербурге и Москве, но и в ряде провинциальных, преимущественно губернских городов. Есть сведения, что в начале XIX века своего рода литературный салон существовал в Харькове у жены губернского прокурора Любовниковой и собирал «цвет тогдашнего харьковского ученого и литературного света…».

    В 1820-х годах в Казани возник литературный салон в доме Федора Михайловича и Поликсении Ивановны Рындовских. Ф. М. Рындовский был не чужд литературе, печатал очерки в «Заволжском муравье». Жена принадлежала к литературному семейству Панаевых. В салоне Рындовских происходили литературные чтения. Собрания не носили регулярного характера.

    Более известным и многочисленным был салон Карла Федоровича и Александры Андреевны Фукс. Хозяин — профессор Казанского университета — был широко образованным человеком. Кроме родного немецкого и русского языков, знал французский и, будучи в Казани, выучил татарский язык. Пользовался огромной популярностью как врач, вместе с тем изучал край, обычаи местного населения, собирал старопечатные книги; обладал огромной естественно-исторической коллекцией, большой библиотекой, картинной галереей с полотнами мастеров фламандской школы. Под его влиянием жена увлеклась этнографией, историей края, написала несколько пьес и романов. В салоне их собиралось общество в несколько десятков человек: местные помещики, профессора университета, чиновники. О содержании собраний можно судить по программе одного из них. Сначала хозяйкой был прочитан отрывок из ее романа «Зюлима» с описанием лагеря Пугачева под Казанью и «разными его неистовствами». Затем И. А. Второв читал «Воспоминания о Казани» начала XIX века «с разными интересными подробностями». Вечер завершился чтением описания татарской свадьбы К. Ф. Фукса. В 1833 году проездом через Казань дом Фуксов посетил А. С. Пушкин и провел у них целый день в беседе с хозяевами. Переписка великого поэта с профессором Казанского университета и его женой продолжалась до 1837 года.

    Провинциальные салоны и кружки являлись центрами просвещения нередко для целых уездов, способствуя культурному развитию местных помещиков и чиновников.

    Однако, несмотря на значительную роль в культурной жизни России, дворянские салоны и кружки безусловно носили сословно-замкнутый характер. Об этом позднее с горечью писал Кавелин в своих воспоминаниях: «Эти изящные, развитые, просвещенные, гуманные люди жили полной жизнью в своих кружках, не внося своим существованием ничего нового в наш тогдашний печальный, полудикий быт. Люди, глубоко понимавшие всю цену просвещения, не думали устраивать школ и обучать грамоте мужиков, посреди которых жили; к местной губернской или уездной администрации, наполненной невеждами, земскими ярыжками и подьячими старого закала, грабившей живых и мертвых, возмутительно притеснявшей простой народ, люди, проникнутые идеями правды и гуманности, относились с очень понятным омерзением и гадливостью, но они ничего не делали, чтобы поддержать лучших людей в этой печальной среде, чтобы помочь им выбраться из грязной действительности, чтобы пролить хоть какой-нибудь луч света в это царство мрака. Так же чуждо было им и все остальное — сельское духовенство и купечество и мещанство». Но тем не менее салоны наряду с литературными и научными обществами способствовали более широкому обсуждению актуальных культурных и политических вопросов, постоянному общению передовой части дворянской интеллигенции. Тот же Кавелин признавался, что он «безгранично был обязан на первой поре жизни многим салону Елагиной», и констатировал, что «в литературных кружках и салонах зарождалась, воспитывалась, созревала и развивалась тогда русская мысль, подготавливались к литературной и научной деятельности нарождавшиеся русские поколения».[183]

    К концу 50-х годов XIX века «блестящее время» дворянских салонов пришло к концу; они, по выражению Кавелина, «отступили на второй план перед грозными политическими событиями, восточной войной и внутренними преобразованиями… Наступила другая эпоха». Действительно, пора утонченной культуры «аристократов духа и мысли» безвозвратно уходила в прошлое. Выразителем новой эпохи становится не человек типа Карамзина, а Белинский — разночинец, с точки зрения посетителей великосветского салона — «плебей до мозга костей». Наступил период, ознаменованный появлением в общественной и культурной жизни страны новой силы — разночинной интеллигенции, создавшей уже иные формы профессиональных и дружеских объединений.

    § 10. РАЗВИТИЕ РЕАЛИСТИЧЕСКОГО НАПРАВЛЕНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

    Период конца 20-х — начала 40-х годов XIX века в истории русской литературы отмечен укреплением и последующим развитием реалистического направления — одного из самых значительных и плодотворных в художественной жизни страны.

    Реализм в русской литературе прошел длительный путь становления. В одной из последних работ крупного литературоведа нашего времени Г. П. Макогоненко прослеживается этот процесс.[184] В начале XIX века наряду с сентиментализмом, а затем романтизмом существовало литературное «направление, сформировавшееся в старом (то есть в XVIII веке — Н. Я.). Это направление просветительского реализма… оно бурно развивалось и втягивало в орбиту своего влияния талантливых поэтов… определяя их усилия по созданию национально-самобытной литературы». В поздней поэзии Радищева и Державина присутствуют черты просветительского реализма. «Державин вооружал русских поэтов методом освоения действительности, помогал обнаруживать поэтическое в обыкновенном, учил изображать реального человека, раскрывая его неповторимую личность».[185]

    Творчество поэта-воина Д. Давыдова продолжило традиции просветительского реализма. Герои его первых поэтических произведений — живые люди со своими повседневными делами и заботами. В них «по-державински смешано низкое и высокое» — реальное описание жизни гусара, ночных кутежей с лихими друзьями и патриотическое чувство, стремление постоять за Родину.

    Самобытный и яркий талант Крылова также развивался в русле просветительского реализма. Великий баснописец в значительной степени способствовал утверждению реализма в литературе.

    К концу 20-х — началу 30-х годов просветительский реализм подвергся существенным изменениям, обусловленным и общеевропейской ситуацией, и внутренним положением России.

    В первой трети XIX века в Западной Европе произошел целый ряд реформистских и революционных преобразований, закрепивших основы буржуазного строя. Процесс капитализации изменил не только социальную и экономическую структуру государств, но и облик духовной жизни, породил новые сложности и конфликты. Проблемы и переживания буржуазного мира остро ощущались и в России. Несмотря на политические катаклизмы, культурные и собственно литературные связи с Западной Европой не прерывались. В начале 30-х годов за границей побывал Н. Греч, выпустивший затем «Путеводные письма из Англии, Германии и Франции».

    О литературной жизни Франции детально информировал Уварова Э. Мещерский, переводивший на французский язык Пушкина, Жуковского, Баратынского, Козлова и других русских поэтов. Широкими личными связями за границей обладал А. И. Тургенев — «вечный путешественник», посещавший брата-эмигранта и «знавший всю мыслящую Европу». В эти же годы в Германии и Франции побывали Андрей Карамзин, сын историка, С. А. Соболевский, друг Пушкина, и другие путешественники, близкие литературным кругам.[186] Все они, безусловно, делились с друзьями своими впечатлениями о положении в Европе. В русской жизни также стали появляться «первые ласточки» капитализма. В начале 30-х годов XIX века историк Петербурга подметил появление на улицах столицы набиравших силу российских буржуа: «На задумчивых лицах их, кажется, начертано слово „расчет“, под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится „спекуляция“, из проницательных глаз выглядывает „кредит“».[187]

    Шествие «железного века» с присущим ему практицизмом, ставшим одним из главных эталонов общественной этики, мучило воображение литературных романтиков. Трагическому бессилию поэта в мире, утверждающем мораль торгашей, Баратынский посвятил стихотворение «Последний поэт», написанное в 1835 году. «Любви, красоты и поэзии нет более в человеческом общества — и последний поэт появляется как неожиданная вспышка духовных сил человечества накануне их иссякания, — писал позднейший исследователь творчества Баратынского. — Он зовет собратий к исконным началам природы и духа, но призыв его не встречает ответа. Последний поэт бросается в море со скалы Левкада, освященной именем Сафо… Гибель поэта символизирует смерть самого искусства в бездуховном мире».[188] Шестью годами позже, в 1841 году Баратынский создает трагический образ нищего и слепого пророка — избранника, поющего перед толпой, которой искусство его непонятно и не нужно.

    Но наряду с опасениями, которые вызывало развитие буржуазных тенденций, многое в жизни России 30-х годов неизмеримо больше тревожило общественность.

    В ноябре 1830 года вспыхнуло национально-освободительное восстание в Польше, ряд народных выступлений охватил внутренние губернии России — восстания военных поселян в Новгороде, матросов в Севастополе, холерные бунты в Москве и Петербурге. После расправы с восставшими ужесточилась внутренняя политика, усилился цензурный надзор за литературой.

    Время выдвигало все более сложные проблемы перед мыслящими людьми России. Становилось нужным не только осуждение отрицательных сторон действительности, но и ее глубокое постижение. Эта тенденция общественной мысли была воспринята и прогрессивными литераторами, целью которых становится реальное изображение жизни, не «живописание», а анализ ее. «Живой душой» прогрессивной русской литературы, ее основной идеей утвердилась идея гуманизма, внимания к человеческой личности и защиты ее, если это личность человека страдающего, угнетенного. Отсюда произошел серьезный интерес к народной теме и антикрепостническая направленность русской реалистической литературы 30–50-х годов XIX века.

    Трезвый анализ жизни, присущий произведениям писателей реалистического направления, неприятие ими крепостничества, отрицание образа жизни и нравов собственнического общества, придавали реалистическим произведениям критический характер. Большим достижением реалистического направления являлось приобретение умения изображать жизнь человека или общества в их развитии и в соответствии с духом времени.

    Утверждение реализма в литературном творчестве повлекло и существенные изменения в методах художественного изображения. В противовес «высокому герою» романтических поэзии и прозы теперь достойной описания была признана «низкая действительность». Так, Пушкин в «Евгении Онегине» утвердил право автора избрать «самый ничтожный предмет» — фабулой поэмы стал повседневный быт обыкновенных провинциальных дворян с прозаическими занятиями Лариной:

    Она езжала по работам,
    Солила на зиму грибы,
    Вела расходы, брила лбы,
    Ходила в баню по субботам,
    Служанок била осердясь….[189]

    Писатели реалистического направления стали по-новому рисовать характеры, создавать типические образы с учетом исторической эпохи, национальной и социальной принадлежности. Первым образцом применения этого метода явились опять-таки герои «Евгения Онегина». Отказавшись от схематичных, прямолинейных образов классицизма и романтизма, Пушкин заставлял своих героев действовать и говорить по законам изображаемой действительности, создавая тем самым социально и исторически объективный характер. Реализм сюжета и типологии вызывал изменения в характере словесного выражения. На смену торжественно-пышной лексике классических од и таинственной витиеватости романтических баллад приходит простой и ясный язык пушкинской поэзии. Позднее Пушкин сказал, что первые достоинства прозы — точность и краткость. Это же вполне приложимо и к его поэзии. Вряд ли можно точнее и более лаконично описать сельский вечер, чем это сделано в «Евгении Онегине»:

    Был вечер. Небо меркло. Воды
    Струились тихо. Жук жужжал.
    Уж расходились хороводы;
    Уж за рекой, дымясь, пылал
    Огонь рыбачий…[190]

    Огромное значение в развитии русского литературного реализма в 30-е годы имело творчество А. С. Пушкина.

    Осень 1830 года — знаменитая Болдинская осень — была чрезвычайно плодотворной для Пушкина. За это время им были написаны такие шедевры, как «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии», окончены последние главы «Евгения Онегина» и «История села Горюхина», а также ряд стихотворений и критических статей.

    В Болдине, вдали от столичной суеты, неусыпного надзора Бенкендорфа, нападок реакционных журналистов, Пушкин не только вернулся к осуществлению давних замыслов, но и до конца продумал новую складывавшуюся в сознании художественную концепцию. Уже в середине 20-х годов наметился отход Пушкина от принципов романтизма, что проявилось в работе над первыми главами «Евгения Онегина». При завершении этого многолетнего труда, «подвига», как называл его сам поэт, стал явственен тот огромный поворот, который произошел в творчестве самого Пушкина, а вслед за ним и во всей русской литературе — поворот к реализму.

    До создания «Евгения Онегина» в творчестве Пушкина мир поэтический противопоставлялся миру реальной жизни. В «Евгении Онегине» он слил воедино то и другое, открыл поэтическое в самой действительности, в обычной жизни людей. В своем стихотворном романе он развернул широчайшую картину жизни русского общества в 1819–1824 годах. Кроме того, Пушкин смог совершенно по-новому поставить вопрос о народности литературы. «Народность, по Пушкину, проявляется не просто в специфически русской теме или сближении языка литературы с языком народной песни… но в раскрытии народного духа, в постановке коренных для жизни страны и народа проблем».

    Все произведения Пушкина, написанные после «Евгения Онегина», в той или иной степени воссоздают картину народной жизни. Гоголь первый понял и оценил национальное значение реализма Пушкина. В 1836 году вышли «Арабески» Гоголя, в которых он первый назвал Пушкина великим русским национальным поэтом. «При имени Пушкина, — писал Гоголь, — тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным, это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее всех показал все его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского языка: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой чистоте, такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».[191]

    В это же время во многом пересматривается идейная позиция поэта, по-новому решаются многие вопросы: например, деятельность Петра I, значение просвещенного абсолютизма, роль народа в истории России. Произведения Пушкина, написанные им во вторую Болдинскую осень и в последние годы жизни, обогатили реализм новыми художественными открытиями.

    После смерти поэта Александр Карамзин, ознакомившись с еще неопубликованными сочинениями Пушкина, писал о его творчестве последних лет: «Вообще в его поэзии сделалась большая перемена; прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений и бесконечное изящество, соединенное с чувством и жаром души; в последних же его произведениях поражает особенно могучая зрелость таланта, сила выражений и обилие великих глубоких мыслей, высказанных с прекрасной свойственной ему простотой; читая их, поневоле дрожь пробегает, и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения… Плачь, мое бедное Отечество! Не скоро родишь ты такого сына».[192]

    Особую направленность русскому литературному реализму придало творчество Н. В. Гоголя, оно способствовало дальнейшему развитию реализма, приданию ему критического, сатирического характера.

    Если уже в сборниках «Миргород» и «Арабески» Гоголь выступал против пошлости как «главного своего врага», то к середине 30-х годов усилилось его критическое осуждение окружающей жизни, растущее возмущение произволом, социальной несправедливостью. По словам Анненкова, «в эту страстную необычайно деятельную эпоху своей жизни Гоголь постоянно оставался существом высокого нравственного характера, не переставая быть ни на минуту по мысли, по образу жизни и направлению благороднейшим человеком в строгом смысле слова».[193] Благородному же человеку невозможно было мириться с той общественной несправедливостью, свидетелем которой он становился ежедневно. Отсюда проистекает новая тенденция в его творчестве — стремление обличить все, что вызывает его протест, и прежде всего — бесчеловечное в человеке. Эти тенденции проявились и в драматургическом творчестве Гоголя, но наиболее полное и яркое выражение получили они в «Мертвых душах», замысел которых возник у Гоголя под непосредственным влиянием Пушкина. Впоследствии Гоголь писал, что сюжет «Мертвых душ» ему был «уступлен» Пушкиным. Работу над романом Гоголь продолжал за границей, уехав туда буквально затравленный реакционной печатью после постановки «Ревизора». В Париже он узнал о гибели Пушкина и был потрясен этим известием.

    Пять лет работал Гоголь над романом. В 1840 году первый том «Мертвых душ» был окончен. Однако опубликование его встретило большие трудности. Вернувшись в Россию, Гоголь обратился за помощью к В. Г. Белинскому, П. А. Плетневу и В. Ф. Одоевскому. Под давлением литературных кругов цензурный комитет согласился, наконец, на печатание, однако сильно «поправив» рукопись и изменив название произведения на «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Только во второй половине 1842 года «Мертвые души» увидели свет и, по словам Герцена, «потрясли всю Россию».

    С удивительной глубиной изобразил Гоголь в своей поэме (ибо «Мертвые души» автор назвал поэмой) тоскливую картину провинциальной помещичьей России, нищету ее экономическую и духовную. Причем изображению его присущи историческая точность и временная конкретность— это не вообще Россия и не вообще русские помещики, а люди и российская действительность 30-х годов XIX века, со всеми признаками развивающегося кризиса крепостных отношений. Ибо только в такой обстановке мог появиться и успешно действовать Павел Иванович Чичиков. Воссоздавая дух эпохи. Гоголь выводит целую галерею типичных характеров поместных владетелей, начиная с либерального барина и пустого прожектера Манилова, проходимца Ноздрева и кончая скупердяем Плюшкиным. Как скуден духовный мир этих людей — пустословие, сплетни, скаредность или же пьяный разгул, как у Ноздрева — вот что заполняет их жизнь. Мирок провинциальных душе- и землевладельцев дополняют образы чиновников: губернатора-вышивальщика, полицмейстера, прокурора-моргуна и др. В их среде господствует взяточничество, чинопочитание и та же ограниченность чувств и интересов.

    Миру «мертвых душ» в поэме противопоставлен обобщенный образ народной России, о которой Гоголь пишет с любовью и восхищением. Воодушевленно отзываясь о поэме, Белинский подчеркивал патриотичность произведения Гоголя, ибо только глубокая любовь к России, чувство тревоги за судьбы родного народа и страны питали замысел «Мертвых душ».

    Впоследствии Некрасов в стихах, посвященных Гоголю, с большой силой и точностью охарактеризовал патриотическую и гуманную сущность разящей сатиры писателя:

    Питая ненавистью грудь,
    Уста вооружив сатирой,
    Проходит он тернистый путь
    С своей карающею лирой…
    Его преследуют хулы:
    Он ловит звуки одобренья
    Не в сладком ропоте хвалы,
    А в диких криках озлобленья,
    И веря и не веря вновь
    Мечте высокого призванья,
    Он проповедует любовь
    Враждебным словом отрицанья.[194]

    § 11. ОБРАЗОВАНИЕ «НАТУРАЛЬНОЙ ШКОЛЫ» В 40-х ГОДАХ XIX ВЕКА

    Характеризуя эпоху 40-х годов XIX века, Герцен писал: «Около 40-х годов жизнь из-под туго придавленных клапанов стала сильнее прорываться».[195] Перемена, подмеченная внимательным взором писателя, выразилась в появлении новых направлений русской общественной мысли. Одно из них сформировалось на основе московского кружка А. В. Станкевича, возникшего в начале 30-х годов. Станкевич, его друзья Н. П. Клюшников и В. И. Красов, а также позднее присоединившиеся к ним В. Г. Белинский, В. П. Боткин, К. С. Аксаков, М. Н. Катков, М. А. Бакунин, увлеченные немецкой философией, совместно штудировали сочинения Шеллинга, Фихте, Канта, Гегеля, затем — Фейербаха. В этих философских и этических системах для них особое значение приобрели идеи диалектического развития общества, проблема духовной независимости человеческой личности и др. Эти идеи, обращенные к окружающей их действительности, рождали критическое отношение к русской жизни 30-х годов. По выражению Аксакова, в кружке Станкевича выработалось «новое воззрение на Россию, большей частью отрицательное». Одновременно с кружком Станкевича возник кружок А. И. Герцена и его университетских друзей Н. П. Огарева, Н. Х. Кетчера, В. В. Пассека, И. М. Сатина, бывших приверженцами идей французских социалистов-утопистов, главным образом Сен-Симона.

    Идеи немецких и французских философов оказали непосредственное воздействие на молодых русских мыслителей. Герцен писал, что философские идеи Станкевича, его «взгляд — на художество, на поэзию и на ее отношение к жизни — вырос в статьях Белинского в ту мощную критику, в то новое воззрение на мир, на жизнь, которое поразило все мыслящее в России и заставило с ужасом отпрянуть от Белинского всех педантов и доктринеров».[196]

    Основой этого нового направления стали антикрепостнические устремления, освободительная идеология и литературный реализм.

    Под влиянием общественных настроений в литературе все больше начинают освещаться социальные темы, ощутимей становится демократическая струя. В творчестве передовых русских писателей укрепляется стремление к правдивости в изображении русской жизни и особенно положения низших слоев общества. Большую роль в укреплении этого направления и собирании прогрессивных писательских сил сыграл кружок, возглавляемый В. Г. Белинским.

    Осенью 1839 года В. Г. Белинский, переселившись из Москвы в Петербург, был приглашен А. Краевским возглавить литературно-критический отдел «Отечественных записок». Уже первые статьи молодого критика вызвали большой общественный резонанс: еще не создав нового литературного направления, они создали нового читателя. Молодые люди в столице и провинции, в дворянской и разночинной среде стали систематически следить за отделом критики и библиографии, где содержались разбор и оценка каждой книги, появившейся в недавнем прошлом. Белинский внес в литературу напряженность этических исканий, интеллектуализм, жажду познания.

    Эти качества сделали его и идейным руководителем кружка, собиравшегося на квартире И. И. Панаева. Об этом вспоминал племянник хозяина: «Не столько ум и логика обусловили его (Белинского — Н. Я.) силу, сколько совокупность их с нравственными качествами. Это был рыцарь, сражающийся за правду и истину. Это был палач всего искусственного, деланного, фальшивого, неискреннего, всяких компромиссов и всякой неправды… При этом он обладал громадным талантом, резким эстетическим чувством, страстной энергией, восторженностью и теплейшим, деликатнейшим и отзывчивым сердцем».[197]

    Близко знавшие Белинского люди отмечали огромное моральное влияние его на членов кружка: «Он имел на меня и на всех нас чарующее действие. Это было нечто гораздо большее оценки ума, обаяния, таланта — нет, это было действие человека, который не только шел далеко впереди нас ясным пониманием стремлений и потребностей того мыслящего меньшинства, к которому принадлежали мы, не только освещая и указывая нам путь, но всем своим существом жил для тех идей и стремлений, которые жили во всех нас, отдавался им страстно, наполнял ими свою жизнь. Прибавьте к этому гражданскую, политическую и всякую безупречность, беспощадность к самому себе… и вы поймете, почему этот человек царил в нашем кружке самодержавно».[198]

    Девизом своей литературно-критической деятельности Белинский провозгласил «социальность». «Социальность, социальность — или смерть! Вот мой девиз, — писал он В. Г. Боткину в сентябре 1841 года. — Сердце мое обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и ее представителей. Горе, тяжелое горе овладевает мной при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника».[199] Члены дружеского кружка Белинского разделяли эти новые общественные интересы, начинали в своем творчестве обращаться к изображению бедственного положения петербургских низов, все больше проникались пафосом «социальности». В начале 40-х годов на основе этой писательской группировки возникла так называемая «натуральная школа», объединившая ряд писателей-реалистов. Оформлению этого реалистического направления способствовало появление в 1842 году «Мертвых душ» Гоголя, которые, по словам Герцена, «потрясли всю Россию» и вызвали плеяду подражаний. Новая школа оформилась в течение 1842–1845 годов; к В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу, И. И. Панаеву, Д. В. Григоровичу, Н. А. Некрасову, И. А. Гончарову примкнула часть литераторов — членов кружка Петрашевского: С. Ф. Дуров, А. И. Плещеев, М. Е. Салтыков, В. Н. Майков, Ф. М. Достоевский, которые разделяли взгляды Белинского и его друзей. Достоевский восторженно вспоминал о своей встрече с великим критиком:

    «Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших мимо людей и весь, всем своим существом ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда в самых страстных мечтах своих».[200]

    Писатели натуральной школы не были едины в своих общественно-политических взглядах. Часть из них уже становилась на позиции революционной демократии — Белинский, Некрасов, Салтыков. Другие — Тургенев, Гончаров, Григорович, Анненков — исповедовали более умеренные воззрения. Но общее для них всех — ненависть к крепостному строю и убежденность в необходимости его уничтожения — становилось связующим звеном в совместной деятельности.

    В художественном плане писателей натуральной школы объединяло стремление к правдивости, честным наблюдениям над жизнью народа. Манифестом нового направления явились сборники рассказов — «Петербургский сборник» и «Физиология Петербурга». Участники их поставили себе задачей показать столицу Российской империи не с официальной, парадной стороны, а с закулисной, изобразить простонародный быт городских трущоб и закоулков. Увлечение «физиологическими» задачами привело участников новых сборников к тщательному изучению отдельных социальных прослоек, отдельных частей города и их быта.

    Глубокую заинтересованность судьбами представителей низших сословий проявили не только Некрасов, хорошо знавший быт трудового народа — по собственному опыту, не только наделенный даром лингвиста и этнографа Даль, но и дворянские юноши Тургенев и Григорович.

    При этом идейная направленность очерков демонстрирует непосредственную близость взглядам Белинского. Так, сборник «Физиология Петербурга» предваряется статьей критика, в которой он сравнивал Москву и Петербург. Определяющей чертой московского общества Белинский считает сохранение традиций феодального быта: «каждый живет у себя дома и отгораживается от соседа», в Петербурге же он видит центр правительственной администрации и европеизации страны. Следующие дальше произведения различных авторов иллюстрируют или развивают мысли, высказанные Белинским. Критик, например, пишет, что в «Москве дворники редки», так как каждый дом представляет семейное гнездо, не расположенное общаться с внешним миром, в Петербурге же, где каждый дом населен самыми разными людьми, дворник обязательная и важная фигура. Продолжает эту тему помещенный в сборнике очерк Даля «Петербургский дворник», в котором рассказывается о труде, жизни, взглядах вчерашнего крестьянина, ставшего заметным лицом в петербургских доходных домах.

    Творчество писателей этого направления не ограничивалось изображением обитателей петербургских окраин. В их произведениях отражалась и жизнь крепостного крестьянства. В стихах Некрасова, в повести Григоровича «Антон Горемыка» и Герцена «Сорока-воровка» в качестве главных персонажей фигурируют крепостные крестьяне. Тема эта получила дальнейшее воплощение в рассказах Тургенева и романах Достоевского. Новая эпоха, естественно, породила в творчестве писателей-реалистов и нового демократического героя. На смену просвещенному дворянину в русскую литературу пришел «маленький человек» — ремесленник, мелкий чиновник, крепостной крестьянин.

    Подчас, увлекаясь изображением психологических или речевых особенностей изображаемых персонажей, авторы впадали в натурализм. Но при всех этих крайностях произведения писателей натуральной школы представляли собой новое явление в русской литературе.

    Об этом писал Белинский во вступлении к сборнику «Физиология Петербурга», в статье, посвященной обзору «Петербургского сборника», и в работе «Взгляд на русскую литературу 1846 года». В них говорилось, что для нормального развития литературы необходимы не только гении, но и таланты; наряду с «Евгением Онегиным» и «Мертвыми душами» должны быть публицистические и беллетристические произведения, которые в доступной читателям форме остро, своевременно откликались бы на злобу дня и укрепляли бы реалистические традиции. В этом отношении, как считал Белинский, натуральная школа стояла в первых рядах русской литературы.[201] Итак, от отдельных выдающихся реалистических произведений — к реалистической школе — вот путь, который был пройден русской литературой с середины 20-х до середины 40-х годов. Кроме того, сборники натуральной школы возвращали русскую литературу к воинствующей принципиальности «Полярной звезды» Рылеева и Бестужева. Но в отличие от гражданско-романтической направленности декабристского альманаха сборники «натуральной школы» провозглашали задачи демократии и реализма.

    Успехи «натуральной школы» вызвали ожесточенную критику со стороны ее противников и прежде всего реакционных журналистов типа Булгарина и Греча. Под предлогом защиты «чистого искусства» Булгарин обвиняет сторонников «натуральной школы» в пристрастии к грубым, низким сторонам жизни, в стремлении изображать природу без прикрас. «Мы же, — писал он, — держимся правила… Природа только тогда хороша, когда ее вымоют и причешут». Активным противником «натуральной школы» стал и Н. Полевой, теперь сотрудничавший с Булгариным, и профессор Московского университета Шевырев, участвовавший в славянофильском журнале «Москвитянин». Затем к враждебной полемике против «натуральной школы» присоединились более широкие литературно-художественные круги. Изощряясь в обвинениях против «натуралистов», эта пресса всячески подчеркивала «низость» тематики, «грязь действительности» в творчестве молодых писателей. В одном из изданий даже была помещена карикатура на Григоровича, изображающая его роющимся в помойке. Однако, подчеркивая «неэстетичность» художественной манеры «натуральной школы», противники ее ни словом не упоминали о правдивости изображаемой картины, о том, что писатели этой школы освещают народную жизнь, быт угнетенных слоев населения. Игнорирование оппонентами социального аспекта в творчестве писателей «натуральной школы» показало, что борьба шла не столько из-за творческих принципов, сколько из-за общественно-политической позиции.

    Русская литература в течение первой половины XIX века прошла большой и сложный путь художественного и идейного развития: от классицизма — к сентиментализму, прогрессивному романтизму, а затем — к критическому реализму; от просветительства — через идеи декабризма — к идеям демократии. Выдающиеся успехи русской литературы этого периода были обусловлены тесной связью ее с социально-историческим развитием страны, жизнью народа, общественным движением. Она явилась выразительницей наиболее гуманных и прогрессивных идей своей эпохи. Современный исследователь истории русской культуры так оценил значение литературы: «Главную стабилизирующую и созидательную роль в русской культуре XIX–XX веков сыграла литература — в ее высших, наиболее совершенных, „классичных“ явлениях».[202] Передовая русская литература, ставшая нравственным вектором своей эпохи, все в большей степени начинает ориентироваться на широкую читательскую аудиторию. В 1830-х годах эта тенденция только зарождается, но к 40–50-м годам проявляется достаточно определенно. Литература «не удовлетворялась больше рукописными тетрадками в качестве тиражей, частными письмами в качестве публицистики, изящными игрушками — альманахами в качестве прессы. Она творилась теперь с шумом, адресовалась толпе; она создавала толстые журналы, она же придала подлинную мощь журнальным битвам Белинского».[203]

    Процесс демократизации русской литературы стимулируется и появлением первых писателей-разночинцев. Народность русской литературы возрастает с каждым новым этапом освободительного движения.

    В результате необычайно возрос общественный престиж литературного творчества, влияние литературы на различные слои читателей, которые видели в ней прогрессивную общественную силу. «Вопросы литературы, — писала современница, — стали вопросами жизни, за трудностью вопросов из других сфер человеческой деятельности. Вся образованная часть общества бросилась в книжный мир, в котором одном только и совершался действительный протест против застоя умственного, против лжи и двоедушия».[204]

    Глава четвертая

    РУССКОЕ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

    § 1. РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА

    Центром художественной жизни России и единственным к началу XIX века высшим художественным учебным заведением была Академия художеств. Одновременно она являлась арбитром в различных вопросах искусства, в стенах ее устраивались выставки произведений русских художников, через нее распространялись и заказы.

    В первое десятилетие XIX века президентом Академии был А. С. Строганов — видный сановник, известный меценат и знаток искусства. Время управления Строганова в литературе часто называлось «золотым веком» Академии, который совпал с расцветом русского классицизма. В эти годы из Академии вышли выдающиеся представители русского изобразительного искусства: скульпторы И. И. Теребенев, В. И. Демут-Малиновский, живописцы В. А. Тропинин, О. А. Кипренский, С. Ф. Щедрин и др. Многие из талантливых выпускников Академии оставались в ней в качестве преподавателей. Так, скульптурным классом руководил И. П. Мартос, профессорами архитектурного класса были А. Н. Воронихин, А. Д. Захаров, Тома де Томон.[205]

    После смерти Строганова Академия, перешедшая в ведение министерства просвещения, постепенно стала приходить в упадок. Отсутствие контроля за преподаванием и хозяйственной частью приводило к многочисленным злоупотреблениям и растрате государственных средств. За Академией в эти годы насчитывалось около 300 000 рублей государственного долга, разрушалось лишенное ремонта здание, подвергались порче многие экспонаты из художественного собрания.

    В 1817 году президентом Академии был назначен А. И. Оленин, бывший в то же время и директором Публичной библиотеки. Хозяин известного в столице литературного салона, знаток русского летописания, Оленин был не только просвещенным ценителем живописи и одаренным графиком, но и способным организатором. Новый президент решительно берется за наведение порядка. Чтобы быстрее вывести Академию из тяжелого финансового положения, он настоял на сокращении числа учеников, увольнении престарелых педагогов и слушателей и самой строгой экономии по всем художественным статьям. Одновременно Оленину удалось получить средства на проведение ремонтных работ в здании и благоустройство территории. Главное здание Академии художеств было в это время еще мало приспособлено для нормальных жизни и учения воспитанников — холод и сквозняки в коридорах и спальнях, плохое освещение в рисовальных классах. Олениным был предприняты ремонтные работы в Главном здании и перестройка нового корпуса в саду Академии. В связи с отделкой парадных залов были созданы античные галереи, в которых разместилась пополнившаяся коллекция слепков, расширено новое помещение библиотеки, закончено оформление конференц-зала.

    Наконец, завершая фасад здания Академии, была сооружена «великолепная из гранита пристань для судов», которая была украшена изваяниями двух сфинксов, вывезенных из Египта.[206] Подверглась изменениям и вся жизнь учеников Академии, наладился учебный процесс, стало пополняться собрание античных скульптур, которые устанавливались в специальном зале для копирования. Большое внимание уделял президент и организации досуга воспитанников… «Зимою на круглом дворе заливался каток и устраивались горы. В летнее время организовывались прогулки на острова. Преподавались танцы, пение, музыка. Был организован и театр, на спектакли которого приезжали Крылов, Гнедич, Батюшков, актеры Семенова, Яковлев, Сосницкий…».[207]

    В то же время, наводя порядок и способствуя улучшению учебного процесса в Академии, Оленин действовал в духе основных принципов реакционной внутренней политики царизма, установившейся после Отечественной войны. Так, при нем подтверждено было запрещение посещать классы Академии крепостным. Запрет этот был установлен еще уставом 1764 году, однако со временем его стали обходить, и в первые годы XIX века художественные классы посещались «людьми несвободного состояния». По распоряжению Оленина это положение было изменено.

    После смерти Оленина президентами Академии художеств стали назначаться особы императорской фамилии. Так, в 1843 году президентом стал герцог Максимилиан Лейхтенбергский, вице-президент — граф Ф. И. Толстой.

    На деятельности Академии все больше сказывается правительственная реакция. Николай I все чаще вмешивается в дела Академии, перемещает и удаляет неугодных ему профессоров. Устанавливается «высочайший» контроль и над произведениями художников. Совету Академии сообщается, что перед открытием академических выставок император сам будет осматривать картины и исключать из экспозиции те работы, которые он признает недостойными публичной выставки.[208]

    Система академического обучения, сложившаяся к началу XIX века, просуществовала без значительных изменений до конца XIX века. Первоначально, по уставу 1764 года, обучение в Академии художеств начиналось с 6-летнего возраста и длилось 15 лет. Оно делилось на несколько этапов: с 6 до 9 лет ученики находились в так называемом «детском классе», где происходило «поучение по летам их закона Божия и всех частей первого детского воспитания», а также «чтение и писание на российском и иностранных языках». Здесь же изучались «первые основания арифметики», рисование, «краткие сведения» из географии, геометрии, истории. По существу, продолжалось это изучение и в «отроческом» классе с 9 до 12 лет.

    В «юношеском классе», в котором находились ученики с 12–15-летнего возраста, к прежним предметам прибавлялись: математика, «первые основания физики» и «натуральной истории», а также «правила архитектуры и делание чертежей».[209]

    После окончания юношеского класса учеников разделяли — проявившие наибольшие способности к рисованию продолжали обучение в высших классах Академии, остальных переводили в ремесленные классы — резьбы по дереву, позолоты и т. п. Обучение в высших или ремесленных классах также длилось 6 лет.[210]

    В 1802 году детский класс был упразднен, в связи с чем срок пребывания в Академии сократился до 12 лет, а прием учеников стал производиться с 9-летнего возраста. Учебная программа была расширена за счет введения оптики, теории архитектуры и эстетики. Кроме казеннокоштных пансионеров, находившихся на государственном обеспечении и живших при Академии, разрешено было обучать и своекоштных, живших дома или на частных квартирах.

    Всем ученикам Академии полагалась форма: синие куртки с короткими штанами, белые чулки и башмаки с пряжками в виде лир. Позднее короткие штаны были заменены брюками, с обуви сняты пряжки.

    Условия учебы и жизни воспитанников, особенно казеннокоштных, были нелегкими. Большая часть дня предназначалась для занятий. Учебный день казеннокоштных учащихся начинался в 5 часов утра, в 6 часов шли на молитву и завтрак. «В семь утра шел звонок, и все четыре возраста отправлялись в научные классы до 9 часов, после чего старшие два возраста отправлялись в специально художественные классы, младшие же два возраста — в классы рисования, которые и продолжались до 11 часов, затем в 11.30 был обед; после обеда прогулка продолжалась до первого часа; после чего у младших были вторично учебные классы, а у старших двух возрастов — занятия в специально художественных классах: затем два часа отдыха и раздача младшим классам по куску полубелого хлеба, как то было утром, — в 5 часов вечера рисовальные классы для всех 4-х возрастов до 7 часов вечера, после чего ужин, и в 9 шли по своим спальням, где и спали до 5 часов утра».[211] Так вспоминал об обучении будущий ректор Академии художеств Ф. И. Иордан. В его воспоминаниях рисуется и неприглядная картина быта воспитанников — постоянный холод в спальнях и учебных помещениях, вечером — темнота в бесконечных коридорах, пугавшая младших учеников, хроническое недоедание. Насколько скудным было питание, видно из приведенного «меню»: «завтрак, состоявший из куска хлеба с чистою невскою водой… Обед состоял из супа с перловой крупой или бобами и соуса с бобами. Так как этими кушаньями кормили воспитанников довольно часто, то и составилась поговорка, что на обед подавали соус под бобами и бобы под соусом. Мяса давали очень мало, да и такого, которое едва можно было жевать… В 8 часов отправлялись ужинать: ужин состоял из того же супа, что и на обед, и гречневой каши».[212]

    Процесс обучения осуществлялся неровно. В то время как художественные классы велись выдающимися мастерами, преподавание общих предметов было слабым или просто плохим — не хватало учебников и учебных пособий. К тому же педагоги часто не обладали необходимыми знаниями. Нередко были, особенно в начале XIX века преподаватели, подобные некоему Фоняеву, который «раньше будучи швейцаром и костюмером, потом стал учителем „российского чтения, церковного пения и арифметики“».[213]

    Не на высоте бывали и моральные качества педагогов. Наряду с хорошими учителями память питомцев Академии сохранила образы и таких «горе-педагогов»: «Сердитый, с сильным басом от неумеренного употребления алкоголя… дерзкий на руку, в которой он всегда держал ключ, и часто, бывало, им ранил ученика от неудовольствия».[214]

    Несмотря на недостатки общеобразовательного обучения, профессиональная подготовка учеников Академии была достаточно высока. Обучение рисованию начиналось с копирования работ известных художников. Затем в следующем классе переходили к «гипсам», то есть рисовали копии античных скульптур. Для этого в помощь учащимся был организован при Академии музей, где были представлены слепки с античных скульптур, картины, гравюры, рисунки, а также копии с прославленных произведений западноевропейского искусства. Тщательное и глубокое изучение памятников классического искусства, преимущественно античного, а также итальянского эпохи Возрождения способствовало формированию художественного вкуса и высокопрофессиональных навыков, особенно в рисунке. Вообще технике рисунка в Академии этого времени придавалось очень большое, если не первенствующее значение. И академическая школа добилась здесь немалых успехов. Когда выпускник Академии О. А. Кипренский выставил свои произведения в Италии, они были приняты за работы великих мастеров прошлого — Рубенса или Рембрандта.

    Академическая система обучения воспитывала также в художнике огромное трудолюбие. Так, нетерпеливого Карла Брюллова, который говорил, что ему «скучно писать красками», педагог Академии сумел заставить нарисовать одну и ту же античную статую с сорока различных точек зрения.[215]

    Следующим этапом художественной подготовки после копирования классических произведений была работа с натуры, которой уделяли также много времени и сил. Она состояла главным образом в рисовании обнаженного тела. Однако преклонение перед уже усвоенным идеальным образцом античной красоты влияло и на воспитание натуры. Рисуя, например, обнаженную модель, ученики поправляли ее согласно правилам античной эстетики.

    Последней ступенью в общей профессиональной подготовке учеников Академии был класс композиции. Здесь занимались сочинением этюдов на темы библейские или античной мифологии. При этом в компоновке многофигурного произведения ученики опять-таки должны были неуклонно следовать строго определенным и большей частью античным канонам. Например, расположение фигур на плоскости полотна, должно было обязательно вписываться в воображаемый треугольник, так как он считался наиболее устойчивой из геометрических фигур. Пейзажный фон тоже строился в соответствии с законами симметрии и равновесия: по бокам на переднем плане располагались кулисы, в центре — даль.

    В плане композиции молодым художником избирался и дальнейший путь его деятельности, усовершенствование в которой теперь велось в специальных классах — живописном, архитектурном, скульптурном или гравировальном. Специальные классы разделялись на подклассы. Так, в живописный класс входили подклассы исторической, батальной, портретной живописи и так называемый подкласс «домашних упражнений» (то есть жанровой живописи). Особым предпочтением в Академии пользовался исторический жанр.

    По окончании Академии выпускники получали звание художника и наиболее талантливые из них посылались для стажировки в Италию.

    Таким образом, академическая система обучения в первой половине XIX века, благодаря своей стройности и целенаправленности, обеспечивала высокий уровень профессиональных знаний и навыков. В то же время непреложное стремление следовать античным образцам способствовало односторонности художественного восприятия, отдаляло учеников от современной жизни с ее общественными и социальными проблемами, способствовало утверждению по существу условных художественных приемов. С 30-х годов XIX века правительство сознательно поддерживает эту систему, желая превратить Академию в глашатая реакционной идеологии. Активное вмешательство Николая I не только в административные дела Академии, но и в творческий процесс, привлечение большинства профессоров к выполнению огромных и хорошо оплачиваемых правительственных заказов, контроль над выставками — все это действенно способствовало формированию особого консервативного художественного направления, получившего название академизма.

    § 2. КЛАССИЦИЗМ И «АКАДЕМИЗМ» В РУССКОЙ ЖИВОПИСИ

    Направление классицизма возникло в русском изобразительном искусстве так же, как в литературе и театре, во второй половине XVIII века, но в отличие от них существовало более длительный период, охватив всю первую половину XIX века и полноправно сосуществуя с романтизмом и сентиментализмом.

    В живописи и скульптуре, так же как и в литературе, приверженцы классицизма провозглашали образцом для подражания античное искусство, откуда ими черпались темы, сюжетные ситуации, герои. В художественных произведениях воплощались и основные тенденции классицизма: утверждение идей монархической государственности, патриотизма, преданности государю, приоритета общественного долга, преодоление личных интересов и чувств во имя долга перед страной, государем. В античных образцах художникам виделись примеры человеческой красоты и величия. Живопись и скульптура стремились к лаконизму рассказа, пластической ясности и красоте формы. В то же время для них были обязательны, так же как и в других сферах искусства, определенные каноны художественного изображения. Так, избирая сюжет из античной мифологии или Библии, художник строил композицию таким образом, чтобы главное действие обязательно находилось на переднем плане. Оно воплощалось в группе фигур, обнаженных или одетых в просторные античные одеяния. Чувства и действия изображаемых лиц проявлялись в телодвижениях, тоже условных. Например, чтобы выразить стыд или печаль, голову героя рекомендовалось склонить вниз, если сострадание — набок, повеление — поднять вверх.

    Каждый персонаж картины олицетворял определенное человеческое качество — верность, нежность, прямодушие или коварство, храбрость, жестокость и т. п. Однако независимо от того, выразителем какого свойства было то или иное лицо, фигура его и движения должны были соответствовать античным канонам красоты.

    В первое десятилетие XIX века благодаря патриотическому подъему, вызванному Отечественной войной 1812 года, классицизм получает наибольшее распространение в русской скульптуре и живописи. Идейная основа | классицизма — воплощение в произведениях искусства JI возвышенных чувств и образов — была созвучна общественным настроениям того времени. Идея самоотверженного служения Родине воплощается художниками в сюжетах и образцах, почерпнутых из античной и отечественной истории. Так, на сюжет римского предания художником Бруни была создана картина «Смерть Камиллы, сестры Горация», в которой декларируется мысль о преступности любви и жалости по отношению к врагам отечества. Многочисленные образцы высокого патриотизма черпаются художниками из древнерусской истории. В 1804 году скульптор Мартос по собственной инициативе начинает работать над памятником Минину и Пожарскому. Только после окончания Отечественной войны в 1818 году правительством было принято решение об установке его в Москве на Красной площади. Любопытно, что известие об этом вызвало живейший и, можно сказать, всенародный интерес. Современники отмечали, что уже во время транспортировки памятника из Петербурга в Москву по каналам Мариинской системы толпы людей собирались по берегам и разглядывали монумент. Необычайное стечение народа было и на открытии памятника в Москве. «Окрестные лавки, крыши Гостиного двора, башни Кремля были усыпаны народом, желающим насладиться сим новым и необычайным зрелищем».[216]

    В конце Отечественной войны исполненный патриотического чувства молодой художник А. Иванов (отец известного автора полотна «Явление Христа народу» А. А. Иванова), человек передовых взглядов, создает картины «Подвиг молодого киевлянина в 968 году» (1810) и «Единоборство Мстислава Удалого с Редедею» (1812). В ходе войны эпизоды военных событий овладевают воображением художников и убеждают в том, что образцы воинской доблести и героического патриотизма могут быть почерпнуты не только из древности. В 1813 году появляется скульптура Демут-Малиновского «Русский Сцевола», воспевающая подвиг русского крестьянина, который, будучи пленен французами, поставившими ему клеймо на руку, отрубил ее, чтобы избавиться от позорного знака. Произведение было с волнением встречено публикой. При этом условность классической художественной манеры не препятствовала восприятию. Зрителей не смущало то, что «русский Сцевола», подобно своему античному прототипу, изображен с обнаженным торсом, что не только не соответствовало бытовым традициям, но и климату России. Кстати, и молодой киевлянин на картине Иванова, облаченный в подобие легкой туники, согласно классическим канонам, запрещавшим. изображать «некрасивые» позы и телодвижения, чрезвычайно грациозно и без видимых усилий убегал от вражеской погони. Эта условность воспринималась современниками как привычное символическое обозначение высоких гражданских добродетелей. Поэтому произведения Мартоса, Демут-Малиновского и других художников, пользовавшихся в то время большой популярностью, обозначили расцвет классицизма в русском изобразительном искусстве.

    Однако со второй четверти XIX века, когда в России после подавления восстания декабристов надолго устанавливается правительственная реакция, возвышенные гражданские идеи классицизма получают иное, официальное переосмысление в духе знаменитой уваровской триады — православия, самодержавия и народности. Ярким образчиком этого нового этапа классицистического изобразительного искусства является известная картина Бруни, маститого профессора, а потом ректора Академии художеств — «Медный змий». Драматический сюжет произведения почерпнут автором из библейской истории. Израильтяне, ведомые из плена Моисеем, возроптали на Бога и были наказаны за это дождем из змей. От гибели могли спастись лишь те, кто склонится перед фигурой Медного змия. Картина изображает тот момент, когда израильтяне, узнав о Божественном повелении, кинулись к статуе, здоровые помогают доползти до нее больным и престарелым, матери протягивают вперед детей. И лишь один — сомневавшийся и протестовавший — лежит поверженный, пораженный Божественной карой.

    Так выявляется идейная сущность произведения — любой протест осужден свыше; только покорность и смирение угодны царям земным и небесным.

    Постепенно классицизм, утративший высокий гражданский пафос, ветшает. С ростом общественного и демократического движения 30–40-х годов все большим анахронизмом выглядит постоянное обращение к античным образцам, упорное пренебрежение действительностью как грубой, недостойной искусства сферой. Условности классицистических произведений, воспринимавшиеся раньше как средство, усиливающее идейное содержание, теперь, при утрате высокой гражданственности произведения, колют глаза зрителям. Отсутствие глубокого содержания не могут компенсировать красота форм, безукоризненность рисунка, четкость композиции. Красивые, но холодные произведения мастеров этого направления утрачивают популярность.

    Классицизм, в русском изобразительном искусстве исчерпавший во второй четверти XIX века свои художественные и идейные возможности, выражается в так называемом академизме (выделено мною — Н. Я.), направлении, принятом Академией как единственная художественная школа.

    Академизм, консервируя привычные классицистические формы, выводил их на уровень непреложного закона, игнорируя в то же время гражданственную высоту содержания. Эти принципы были положены в основу академической системы профессионального обучения. Одновременно академизм стал узаконенным, «правительственным» направлением в изобразительном искусстве. Ведущие профессора Академии превращаются в яростных ревнителей официального искусства. Ими создаются произведения, пропагандирующие официальные добродетели, верноподданнические чувства, как, например, картина Шебуева «Подвиг купца Иголкина». В ней воспроизведен эпизод легенды, повествующей о том, что русский купец Иголкин в период Северной войны попавший в плен к шведам, находясь в заточении, услышал, как шведские часовые насмехаются над Петром I, бросился на них и ценой жизни поддержал престиж своего государя. Естественно, подобные произведения встречали одобрение в правящих кругах. Их создатели получали новые, хорошо оплачиваемые заказы, награды, всячески выдвигались. Бруни становится ректором Академии художеств, главным консультантом по вопросам закупки художественных произведений для Эрмитажа и царских резиденций. Ф. Толстой — вице-президентом Академии, фактическим ее руководителем. Однако, преуспевая в житейском плане, эти мастера переживают тяжелейший творческий кризис. Деградация отмечает позднейшее творчество Бруни, Мартоса, Ф. Толстого. И примечательно, что на смену уходящим корифеям академизм не породил ни одного сколько-нибудь значительного художника. Эпигонство и подражательность в плане художественном, официальная идеология в качестве идейной основы — вот те корни, которые должны были питать искусство академизма. Неудивительно, что это «древо» дало такие жалкие побеги. Вместе с тем, чем творчески слабее становилось это направление, тем яростнее становилась оппозиция «академистов» ко всему новому в искусстве.

    § 3. СЕНТИМЕНТАЛИЗМ В РУССКОЙ ЖИВОПИСИ

    Творчество А. Г. Венецианова

    В начале XIX века в русском изобразительном искусстве так же, как и в литературе, развивается сентиментализм. Однако в живописи и скульптуре этот процесс нашел несколько иное отражение. В изобразительном искусстве этого периода трудно выделить какого-либо мастера, творчество которого полностью бы воплощало принципы сентиментализма. Элементы сентиментализма встречаются чаще в сочетании с элементами классицизма, романтизма. Поэтому можно только говорить о большем или меньшем влиянии этого стиля на творчество того или иного художника.

    В первой половине XIX века мастером, наиболее полно отразившим черты сентиментализма, был А. Г. Венецианов.

    В искусство Венецианов пришел уже сложившимся зрелым человеком, глубже и разностороннее знавшим русскую жизнь, чем воспитанники Академии художеств. Возможно, что приобретение профессиональных знаний молодым человеком вне Академии, Отсутствие академической системы в его обучении и обусловило позже самостоятельность и новаторство его творчества.

    Родившись в 1780 году в купеческой семье в Москве, будущий художник в 1802 году приезжает в Петербург, где поступает на службу и одновременно упорно занимается живописью, копируя в Эрмитаже полотна знаменитых мастеров. По всей вероятности, там он знакомится с известнейшим живописцем XVIII века В. Л. Боровиковским, становится его учеником и некоторое время даже живет у него. Надо думать, что этот период оказал значительное влияние на формирование Венецианова как художника и человека. В доме Боровиковского бывали многие представители русского просветительства конца XVIII века: архитектор Н. Львов, поэты В. Капнист, Г. Державин. Так молодой художник очутился в творческой среде, исполненной передовых просветительских идей.

    Широта интересов, стремление к интеллектуальному общению отличали затем Венецианова в течение всей его жизни. Позднее, став уже признанным мастером, он продолжает вращаться в кругу выдающихся современников. По воспоминаниям дочери, «у него собиралось самое образованное общество художников и литераторов, все находили удовольствие проводить у него вечера. Гоголь, Гребенко, Воейков, Краевский и другие бывали у него нередко. О художниках и говорить нечего. Брюллов часто бывал у него…».[217]

    Естественно, что такое общение и дружеские связи со многими замечательными людьми своего времени оказывали значительное влияние на формирование общественных и художественных взглядов Венецианова. Становление художника происходило медленно. Долгие годы он совмещал службу в различных ведомственных учреждениях с занятиями живописью. Постепенно его работы привлекли внимание публики и Академии художеств, пригласившей его для преподавания в классе. Но лишь после женитьбы в 1815 году и приобретения небольшого имения в Тверской губернии Венецианов полностью отдается творчеству.

    Жизнь в имении, позволившая художнику лучше узнать труд и быт русских крестьян, высоко оценить их человеческие качества, способствовала обращению его к новой теме — изображению крестьянства, причем изображению, идущему вразрез с канонами академизма. Началом этого нового творческого пути стала пастель «Очищение свеклы». Героями своей картины художник делает людей, какие еще никогда не появлялись в русской живописи: крестьянские женщины изображены во время работы, лица их некрасивы, руки и ноги покрыты грязью, одежда убогая и нечистая. Эта правдивость в изображении крестьян и их труда станет постоянной в произведениях Венецианова и позднее будет отмечена современниками. Ученик художника Мокрицкий писал: «…никто лучше его не изображал деревенских мужиков во всей их патриархальной простоте. Он передал их типически, не утрируя и не идеализируя, потому что вполне чувствовал и понимал богатство русской натуры. В его изображении мужиков есть что-то особенно приятное и верное натуре. Имея чрезвычайно зоркий и зрячий глаз, он умел передать в них ту запыленность и неблестящесть, которые сообщают мужику его постоянное пребывание или в поле, или в дороге, или в курной избе; так что, выражаясь фигурнее, можно сказать: от его мужиков пахнет избой. Всмотритесь _ в его картины, и вы согласитесь со мной. Эта особенность была следствием совершенного доверия к натуре…».[218] Вот это «доверие к натуре», «понимание богатства» ее и, надо добавить, уважение к людям труда придавали особую красоту обыденным сюжетам венециановских картин.

    Вступив на избранный путь, художник продолжает неотступно ему следовать. Первая половина 1820-х годов — период наиболее интенсивной и плодотворной работы Венецианова. В эти годы он создает лучшие свои произведения, отмеченные ясными чертами сентиментализма с присущей этому направлению симпатией к обыкновенным людям, чистым нравственным отношениям, природе.

    Вот как характеризует этот период советский исследователь творчества художника Г. К. Леонтьева: «В Сафонкове он обрел большую свободу и независимость мыслей и поступков. Он ощутил себя в единении и согласии с природой, с сегодняшним днем и с самим собой. Это согласие с миром и самим собой было в высшей степени свойственно Венецианову. Отсюда поразительное чувство природы, благоговение перед деревом, цветком, солнечным светом, землей. Отсюда созерцательное восхищение, отсюда создание гармонических образов».[219]

    Следующее крупное произведение художника «Гумно» является еще одним и более уверенным шагом по новому пути. Картина, подобно «Очищению свеклы», является поэтическим воссозданием обычного сюжета крестьянской страды — обмолота зерна. В огромном гумне, пронизанном потоками солнечного света, льющегося из раскрытых дверей и стенного проема, идет обычная крестьянская работа — мужики заводят запряженных лошадей, на переднем плане остановилась группа женщин, присел- крестьянин, сметающий зерно. Заметно, что работа привычна, движения людей сноровисты, неторопливы, фигуры крестьян исполнены спокойствия, силы, внутреннего достоинства.

    Художник смело противопоставил канонам классицизма новые приемы письма. В противовес академическим традициям сюжет картины был взят не только из современной жизни (а не античной истории или мифологии), но из жизни «низкой», трудовой, крестьянской. Не подвиги крестьянских героев воспевал художник, а тяжкий труд русского хлебопашца.

    Кроме того, в сцене, изображенной на полотне, нет по существу главного действующего лица, которое по правилам академической школы полагалось помещать в центре картины. В центре же «Гумна» вообще никого нет, а крестьяне, размещенные по краям картины, равнозначны по степени участия в происходящем.

    И, наконец, совершенно новая трактовка перспективы. В произведениях художников-академистов принято было размещать изображаемую сцену на переднем плане, причем задний план играл роль декоративного фона по отношению к развивающемуся событию. В «Гумне» же действие уходит в небывало глубокое пространство. Причем Венецианов выступает здесь смелым новатором и в решении проблемы перспективы, используя ее как одно из средств более правдивой передачи действительности.

    На выставке 1824 года художник вместе с «Гумном» экспонировал еще несколько работ на крестьянскую тему: «Крестьянка», «Крестьяне», «Крестьянка с грибами в лесу», «Крестьянка, занимающаяся чесанием шерсти в избе», «Крестьянские дети в поле», «Утро помещицы», «Вот тебе и батькин обед!». Позднее были написаны тематически примыкающие к этой серии: «Спящий пастушок», «На жатве», «Лето», «На пашне. Весна», а также «Девушка с бураком», «Крестьянская девушка с серпом во ржи», «Жница» и др.

    Углубляясь в «крестьянскую тему», художник все явственнее начинает ощущать сопричастность изображаемых им людей окружающей природе. Люди, работающие на земле, воспринимаются им в неразрывном единстве с этой землей, которая не только дает им хлеб, но наделяет чувствами чистыми и добрыми. Это та нравственная основа «согласия с миром», которая так близка была самому Венецианову и определяла внутренний настрой его картин этого периода.

    Постепенно мотивы ландшафта начинают появляться на полотнах. В картине «Спящий пастушок» был впервые изображен отечественный пейзаж, созданный вне мастерской, непосредственно «на натуре». На смену фантастическим, искусственно скомпонованным пейзажам академических полотен или картинам роскошной, но чуждой итальянской природы, впервые в русской живописи появляются изображения неоглядной русской дали, речушки, поросшей ольхой, неяркого неба с облачками. Родная природа, гармонично сочетаясь с образами людей, придает им поэтичность. Так, в картине «На пашне. Весна» молодая миловидная крестьянская девушка ведет по полю двух лошадей, запряженных в борону. Радостью весеннего пробуждения веет от влажной земли, нежной зелени, фигуры девушки. Праздничная, не рабочая одежда крестьянки, ясное высокое небо, мягкая поступь девушки и идущих за ней коней — все это создает впечатление гармонии человека и природы.

    Картины, созданные художником в 20-е годы XIX века, открыли новую страницу в истории русского изобразительного искусства. Крестьяне не просто появляются на его полотнах, целым миром входят они в русскую живопись, входят степенно, достойно. Они — люди труда, художник постоянно изображает их в работе — на гумне, пашне, на жатве. Труд их тяжел, но они работают умело, ловко, и это вызывает уважение. Добрые приятные лица, живые глаза свидетельствуют об уме, нравственных их достоинствах. В этом отношении Венецианов безусловно близок Карамзину, показывавшему на примере «бедной Лизы», что и «крестьяне чувствовать умеют». Влияние идей сентиментализма и личности родоначальника русского литературного сентиментализма на творчество Венецианова ясно прослеживается. С Карамзиным художник был знаком и писал его портрет. При этом Венецианов не только, конечно же, читал его повести, которыми зачитывалось просвещенное общество того времени, но и знакомился с другими произведениями сентименталистской беллетристики. Так, в переписке художника есть сведения о чтении им сочинений Кристиана Геллерта (писателя-сентименталиста XVIII века) и так называемого «Путешественника». В письме к знакомому содержится следующая приписка Венецианова: «Посылаю „Путешественника“ и благодарю. Этот любезный автор не пишет, а говорит. Много одолжите, если читая, доставите удовольствие слушать его в других томах».[220]

    Как известно, именно Карамзин, боровшийся за упрощение и модернизацию литературного слога, писал, «как говорил». На этом основании исследователь творчества Венецианова Г. К. Леонтьева считает, что здесь речь идет о «Письмах русского путешественника» Карамзина.[221]

    «Карамзинистское», сентименталистское начало ощущается и в восторженном восприятии художником родной природы, слиянии с ней человека. Идиллистический «Спящий пастушок» Венецианова в этом отношении, конечно же, родственен «селянину» Карамзина, который умиляется при виде поющей пташечки.

    Как и Карамзин, художник придавал очень большое значение народному просвещению, в котором видел средство, способное смягчить крайности крепостного права и улучшить положение народа. Эти убеждения приводят Венецианова в 1818 году в легальную декабристскую организацию «Общество учреждения училищ по системе взаимного обучения», способствуют сближению его с декабристом М. Ф. Орловым. Попытку реализовать свои взгляды на практике Венецианов предпринимает в своем имении. Дочь его впоследствии вспоминала, что «лет сорока тому назад, как и слуху не было нигде о крестьянских школах, а у нас в нашем маленьком Сафонкове была устроена школа из 10 крестьянских мальчиков».[222] Наряду со школой в имении обучали крестьян различным ремеслам — кузнечному, столярному, сапожному, малярному и т. п., а женщин — рукоделиям и ткачеству.[223] Вообще, в основе хозяйственной практики Венецианова лежало убеждение о нравственных и материальных обязательствах помещика по отношению к его крепостным. Эту мысль он формулирует в одном из писем: «Наши (то есть помещиков) обязанности очень тяжелы, ежели их выполнять и по законам гражданским, и церковным, и даже по законам материального благоустройства состояния. Как ни кинь, а все выйдет, что не крестьянин в крепостном состоянии, а помещик, понимающий вполне свои отношения к крестьянину, а не тот, который тонет в грязи феодализма».[224] Итак, как видим, художник резко осуждает помещиков, которые не понимают «своих отношений» к крепостным, не заботятся об их материальном и нравственном благополучии. Но отсюда следует, что правильное и честное соблюдение помещиком обязанностей по отношению к своим крестьянам способно обеспечить полное благоденствие последних. В пользу именно такого понимания художником взаимоотношений помещиков и крепостных говорит то идиллическое описание порядка, заведенного Венециановым в своем имении, которое мы находим в воспоминаниях его дочери. Не случайно, думается, что описание это предваряется фразой о том, что он заботится о крестьянах «как отец».[225]

    Порицание жестокостей крепостного права и вера в то, что гуманный помещик станет отцом для своих крепостных, — как все это в духе Карамзина и его школы!

    Да и само изображение крестьян на полотнах Венецианова убеждает в том, что художник был чужд понимания всех пороков крепостного права. Благообразные, спокойные, исполненные внутреннего достоинства люди — они отнюдь не горестные жертвы крепостного произвола. Даже в картине «Утро помещицы», где тема взаимоотношений господ и слуг могла быть раскрыта более остро, не ощущается какого-либо антагонизма между ними, изображенная сцена исполнена спокойной деловитости повседневных забот, которые со своей помещицей разделяют и крепостные.

    Однако, разделяя взгляды Карамзина на крепостное право, Венецианов идет дальше его в понимании трудовой деятельности крестьян, в правдивости их изображения. Его крестьяне — это не идеализированные «селяне» Карамзина, а живые люди, только облик их как бы высветляется художником, носит отпечаток того же любовно-сентиментального восприятия, которым отличаются и его пейзажные этюды.

    Говоря о деятельности Венецианова в этот период, нельзя не упомянуть о его школе, так как он был не только выдающимся живописцем, но и педагогом. Уважение к народу, вера в его силы питала и его педагогическую работу. Он постоянно искал таланты среди неимущих, среди тех, кого выменивали на борзых щенков, продавали как недвижимую собственность. Его ученик, художник А. Н. Мокрицкий, впоследствии вспоминал: «Венецианов любил делиться своими познаниями и достоянием с другими; это был добрейший человек; к нему обращались все бедные ученики: нередко же он и сам отыскивал их»,[226] Венецианов давал им деньги на краски, советовал, кормил, одевал. Иным помогал избавиться от крепостной неволи, часами для этого ожидая приема знатного вельможи или богатого «благодетеля». В автобиографической повести «Художник» Т, Г. Шевченко подробно рассказал о роли Венецианова в его освобождении. Человек удивительной скромности, сам он не придавал этому значения, искренне полагая, что исполнял в этих добрых делах роль простого маклера.[227]

    Наставник учил своих питомцев не только профессиональному мастерству: «Он и воспитывал нас, — писал Мокрицкий, — и добру учил, а кого и грамоте заставлял учиться. Его семейство было нашим семейством, там мы были как его родные дети…».[228]

    Так постепенно была создана «школа Венецианова». В 1838 году художник сообщал президенту Академии художеств А. Н. Оленину, что в его мастерской занимаются тринадцать воспитанников. А в 1830-году на выставке в Академии художеств было выставлено пять работ самого художника и тридцать две работы его учеников. К этому времени педагогический метод Венецианова приобрел вид стройной системы. Основой его было рисование с натуры, а не копирование, как это было принято в Академии. На воспроизведении простейших предметов (чашка, стакан с водой, коробочки и т. п.) художник «ставил глаз» ученика. После этого переходили к гипсам для выработки «верности и плавности линий». А потом — снова к натуре. Ученики писали интерьеры, портреты друг друга, натюрморты. Естественно, что академические профессора отнеслись к новой системе настороженно, если не враждебно. Противодействие академического начальства, постоянные материальные трудности, испытываемые художником, заставили его в конце концов расстаться со Школой. С горечью напишет он позднее в своей автобиографической записке: «Венецианов вышел из сил и потерял средства содержать школу, то есть иметь учеников на своем содержании».[229]

    Однако прекращение школы не означало гибели системы Венецианова. Методология принципов реалистической манеры живописного изображения постепенно войдет в жизнь как основа художественного воспитания. Изначала ощупью к ней придут наиболее- способные и Ищущие художники, потом (намного позднее) она будет |признана Академией и войдет в ее практику.

    Система, равно как и творчество Венецианова, подрывая каноны академизма, внесут весомый вклад в развитие и совершенствование реалистического метода в русском изобразительном искусстве, подготовят дальнейшие его успехи в 40–50-х годах.

    § 4. РОМАНТИЗМ. ТВОРЧЕСТВО К. БРЮЛЛОВА И О. КИПРЕНСКОГО

    Появление и развитие романтизма в русском изобразительном искусстве относится к тому же периоду, когда этот процесс происходит в литературе и в театре.

    Романтизм в живописи и скульптуре был порожден теми же социальными факторами, что и в литературе. Тому и другому были присущи общие Основные черты. Однако романтизм в изобразительном искусстве, в отличие от романтизма Литературного, получил более сложное преломление, сочетаясь по большей части с элементами классицизма или сентиментализма. Поэтому в произведениях мастеров, даже наиболее типичных для этого направления, таких, как Б. Орловский, Ф. Толстой, С. Щедрин, О. Кипренский, ясно ощущается влияние разных художественных направлений. Кроме того, опять в отличие от литературного романтизма, где четко разделялись течения активного и пассивного романтизма, в изобразительном искусстве это размежевание менее отчетливо. И само проявление демократических, протестантских настроений в русской живописи и скульптуре проявлялось, совершенно иначе, чем в литературе. Так, нет здесь произведений, подобных, например, «Думам» Рылеева или пушкинской «Вольности». Принципы активного романтизма находят в русском, изобразительном искусстве иное выражение. Они проявляются прежде всего в интересе к человеку, его внутреннему миру; Причем, в отличие от академизма, художника привлекает человеческая Личность сама по себе, независимо от знатного происхождения или занимаемого в обществе высокого положения.

    Глубокие чувства, роковые страсти привлекают внимание художников. В сферу искусства проникает ощущение драматизма окружающей жизни, сочувствие передовым идеям эпохи, борьба за свободу; личности и народа.

    Однако путь от классицизма к новому видению мира и художественному изображению его не был легким и быстрым. Классицистическая традиция сохранялась долгие годы даже в творчестве мастеров, тяготевших по своим взглядам и художественным исканиям к романтизму. Этим отличается творчество многих художников в 20–40-х годах XIX века, в том числе и К. Брюллова.

    Карл Брюллов

    Карл Брюллов был, пожалуй, наиболее известным русским художником первой половины XIX века. Его картина «Последний день Помпеи» не только вызвала необычайный восторг современников, но и принесли тему европейскую славу.

    Брюллов родился в 1799 году в Петербурге в семье обрусевших немецких художественных мастеров: прадед был лепщиком петербургского фарфорового завода, дед — орнаментальщиком, отец — искусным лепщиком и позолотчиком, преподававшим в Академии художеств. Это же заведение закончили и все пятеро его сыновей. В стенах Академии Карл Брюллов сразу же выделился редкой одаренностью, помимо выдающихся художественных способностей он обладал большой любовью к музыке, театру, много читал. Учение давалось ему с легкостью. Преподаватели возлагали на него большие надежды. В 1821 году он закончил Академию с первой золотой медалью, вступив на путь самостоятельного творчества.

    Все, знавшие Брюллова, отмечали яркую одаренность его и необычайную творческую активность. В 1839 году в письме к отцу другой замечательный художник А. Иванов давал такую характеристику Брюллову: «Его уму все доступно; он понимал своим живым умом, во всем участвовал пламенным сердцем… Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди… Когда он, работал, то работал с таким увлечением, что изнемогал от умственного напряжения, не раз, проработав три-четыре часа с натуры, он бросал палитру, срывал с себя галстук и ложился на диван; голова его горела и нервная дрожь пробегала по всему телу. Взгляните же потом, над чем он трудился — и вас проймет такая же дрожь от поразительного совершенства исполнения».[230] Живой ум, необычайная творческая энергия, талант живописца — все это обусловило постоянный художественный поиск мастера, стремление писать по-своему, вырваться из жестких рамок академического искусства. Выдающиеся способности позволили ему еще в годы учения превосходно овладеть всеми навыками академической школы и глубоко их усвоить. Однако молодого художника увлекают новые веяния в искусстве, произведения литературного и живописного романтизма. Это увлечение укрепляется в период поездки в Италии. В письме брату он признается: «Первое, что я приобрел в вояже, есть то, что я уверился в ненужности манеры».[231] «Манер», то есть сумма универсальных приемов, годных для воплощения любых тем, была основой академической системы. Однако понять ненужность «манера» было легче, чем избавиться от привычных навыков. Дух классицизма будет еще долго сказываться на творчестве Брюллова, несмотря на стремление к новым художественным темам и формам.

    В 1827 году Брюллов пишет такую картину, которая представляла вызов как академическому «манеру», так и идейным основам классицизма. Название ее — «Итальянский полдень» — звучит символически. Молодая итальянская крестьянка изображена художником в винограднике во время сбора плодов. Прекрасно передано ощущение жаркого летнего дня. Солнечные лучи, пронизав виноградную листву, зажгли прозрачном светом виноградную гроздь, расцветили одежду молодой женщины, мягко высветлили ее свежее лицо, прекрасные полные руки. Молодая итальянка в расцвете красоты и жизненных сил подобна грозди зрелого винограда, которую она держит, — полдень природы и человеческой жизни. Несмотря на высокие живописные достоинства, картина была плохо встречена в Петербурге. Как и следовало ожидать, были возмущены непривычной тематикой высшие художественные инстанции — Академия и общество поощрения художников, которое субсидировало поездку Брюллова. Неодобрительно отозвались о ней высший свет и пресса.

    Но это не остановило творческих исканий молодого художника. Теперь его захватывает разработка темы, взятой из истории Рима. Посетив раскопки в Геркулануме и Помпеях, Брюллов был потрясен картиной их ужасной гибели. Постепенно созревает замысел нового полотна, посвященного изображению этого бедствия.

    В течение двух лет, готовясь к написанию картины, художник погружался в изучение письменных источников и археологических материалов, делал множество эскизов, искал наиболее выразительное композиционное решение. К 1833 году работа над картиной была закончена.

    В основу произведения художником была положена идея, характерная для романтизма, — противоборство людей жестоким силам природы. Решалась эта идея тоже в духе романтизма изображением массовой народной сцены (а не героя в окружении второстепенных персонажей, как это требовалось классицистической традицией), причем отношение к стихийному бедствию выражено через чувство, психологию отдельных людей. Однако трактовка сюжета содержит явные черты классицизма. Композиционно картина представляет ряд человеческих групп, объединенных общим ужасом перед извержением, но по-разному реагирующих на опасность: в то время как преданные дети пытаются с риском для собственной жизни спасти престарелых родителей, алчность побуждает других, забыв о человеческом долге, использовать панику для собственного обогащения. И в этом нравоучительном разделении добродетели и порока, а также в совершенной красоте и пластике объятых ужасом людей ощущается явное влияние классицистических канонов. Это было подмечено и наиболее наблюдательными современниками. Так, Н. В. Гоголь в статье, посвященной картине Брюллова, высоко оценив ее в целом «как светлое воскресение нашей живописи, пребывавшей долгое время в каком-то полулетаргическом состоянии», тем не менее в ряду прочих соображений замечает, что красота фигур, созданных художником, заглушает ужас их положения.[232] Влияние классицизма заметно и в колористическом решении картины, в освещении фигур переднего плана, в условной чистоте и яркости красок.

    Однако для зрителей того времени сохранение привычных форм выражения, возможно, только усиливало впечатление от картины и изображенной на ней трагедии. Впервые показанное публике в Италии произведение Брюллова вызвало фурор. «Брюллова чествуют, как некогда чествовали разве Тициана и поэтов-лауреатов. За ним ходят толпой по улицам, его впускают даром в театры, для него не нужно паспортов на щепетильных границах крошечных итальянских княжеств, о нем говорят все газеты, ему посвящают сонеты, дамы итальянские и другие буквально рвут его на части».[233]

    Такой же триумф ожидал художника и в России. Возвратившись после долгого отсутствия на Родину, Брюллов в 1835 году приезжает в Москву, где несколько месяцев проводит в кругу друзей, а в 1836 году направляется в Петербург. Здесь снова его ожидала торжественная встреча. Вот как описывает ее современник: «По приезде Брюллова в Петербург Академия подготовила своему дорогому вскормленнику встречу и торжество. Это было в 1836 году 11 июня. Величавые галереи, наполненные антиками, получили праздничный вид; казалось, сами статуи, игравшие важную роль в художественном образовании Брюллова, принимали участие в готовящемся торжестве. У входа помещались ученики, и часть их составляла оркестр и хор, приготовивший приветствие в стихах. Оркестр находился в конце залы. Все мы с нетерпением ожидали появления гениального человека. Наконец двери распахнулись — вошел Брюллов, окруженный маститыми представителями Академии и всеми ее членами — художниками. Запели приветствие: голоса и ноты, находившиеся в руках поющих, дрожали от сильного душевного волнения, но вскоре хор и оркестр слились в полную гармонию, которая завершилась громкими единодушными криками:

    „Да здравствует Брюллов!“ Полковой оркестр загремел торжественным маршем, и все двинулись через анфиладу зал к обеденному, роскошно убранному столу, который располагался в той самой зале, где была помещена картина „Последнего дня Помпеи“».[234]

    После торжественной встречи в Академии была открыта выставка картины, привлекавшая большое количество посетителей. В печати появились хвалебные отзывы, среди них — Пушкина и Гоголя, мнения которых для художника были такими ценными.

    Но после праздников наступили томительные будни. Трудно переносимый после итальянского петербургский климат подрывал здоровье, не ладилась работа. Заинтересованный популярностью художника царь пристально следит за его деятельностью, предлагает ему темы для исторических полотен, в частности «Иван Грозный при взятии Казани», «Осада Пскова» и др. Но историческим живописцем Брюллов не стал, начатое огромное полотно «Осады Пскова» осталось незаконченным. Творить по указанию свыше «великий Карл» не умел и не хотел. Уважение к искусству, чувство собственного достоинства плохо сочетались с миссией придворного живописца. И художник выбрал независимость. Разрыву с придворной средой предшествовал следующий случай, нашедший отражение в воспоминаниях о художнике. Летом 1837 года по желанию Николая I художник стал писать портреты императрицы Александры Федоровны и великих княжон Марии Николаевны, Ольги Николаевны и Александры Николаевны. «Брюллов часто приезжал из Петербурга в Петергоф, таскал туда свою шкатулку с красками и проживал там по 10 или 4 дня, ожидая назначения времени для окончания портрета, но императрица и великие княжны всегда находили какой-нибудь предлог, чтобы не сидеть на натуре и отложить сеанс. Это, наконец, надоело Брюллову. Однажды он приехал в Петергоф, чтобы работать, и в назначенное ему время явился во дворец, но узнав, что сеанса не будет, потребовал веревку, связал вместе сделанные им подмалевки и увез в Петербург. Этот поступок был немедленно доведен до сведения царской фамилии и так рассердил Николая Павловича, что он не хотел более принимать Брюллова и говорить с ним».[235]

    Много сил брала работа по росписи Исаакиевского собора, которую Брюллов выполнял вместе с профессором Академии Бруни, Шебуевым и др. Монументальная живопись интересовала художника, но росписи собора подвергались двойной цензуре — церковной и правительственной. Здесь об отказе от канонов не могло быть и речи.

    Живя в Петербурге, Брюллов вовлекается в художественную жизнь столицы, сближается с видными художниками, писателями, артистами. Он посещает известный литературный салон А. Н. Оленина, где встречается с И. А. Крыловым, А. С. Пушкиным, И. Н. Гнедичем, В. А. Жуковским.[236] Частым гостем бывает К. Брюллов и в доме художника А. Г. Венецианова.[237] Со временем круг знакомства еще расширяется. В 30-х годах XIX века среди его близких знакомых мы находим композиторов Глинку и Даргомыжского, актеров Сосницкого и братьев Каратыгиных, литераторов Одоевского, Белинского, братьев Кукольников. Большой любитель музыки и театра, почитатель поэзии, Брюллов жил интересами передовой творческой интеллигенции России. И как естественное выражение этой общности появляются в этот период на смену парадным портретам портреты людей, духовно родственных ему. Это — портрет великого баснописца Крылова, близкого друга скульптора Витали, литератора Кукольника. Высоко был оценен современниками портрет В. А. Жуковского. Он считался одним из лучших портретов поэта как по сходству, так и по выражению характера. Написание его имело особую историю. Художник решил его создать для того, чтобы получить возможность выкупить своего крепостного ученика Т. Г. Шевченко. Разыгранный в лотерее портрет доставил необходимую сумму — 2500 руб.[238]

    Портреты Жуковского, Витали, Крылова, Кукольника лишены эффектности. Художник стремился в них наиболее правдиво и тонко выявить характер, психологический склад изображаемого человека и достиг большой правдивости в передаче натуры. Такой крупный мастер, как Александр Иванов так отзывался о них: «…перед нами не портрет, а живое лицо, это не краски, а тело, глаза смотрят на нас, уста готовы заговорить, и весь человек как бы торжествует свое возрождение».[239] Итак, кисть зрелого Брюллова отличает правдивость и жизненность. Как далеки эти изображения от академической портретной живописи! Художник прошел большой и сложный путь от условности классического «манера» к стремлению точно и полнокровно отразить действительность. Но жизнь ставила перед искусством вообще и перед живописью уже новые, более сложные задачи. Похоже изобразить какое-либо лицо или событие было уже недостаточно, действительность требовала от художника осмысления жизненных явлений, определения своей позиции в общественной сфере. И ученики Брюллова еще робко, но неуклонно шли этим новым путем. Так, учеником его был Агин, первый иллюстратор «Мертвых душ», положивший начало русской полиграфической карикатуре. Пошел по стопам видения мира «смеха сквозь слезы» и другой ученик Брюллова — Федотов. С поразительной чуткостью оценил Брюллов значение творчества молодого художника, признав, что тот его обогнал. Мучительность творческих поисков усугубляется для художника пошатнувшимся здоровьем. Петербургская жизнь становится все тяжелее. Сужается круг друзей. В 1837 году погиб Пушкин. В последние годы жизни отошел от друзей Гоголь. Умер друг и собрат по искусству, скромный и приветливый Венецианов, в доме которого любил бывать Брюллов.

    Наконец, после долгих хлопот, ему было разрешено выехать в Италию. Последний итальянский период творчества художника мало изучен, так как работы тех лет остались за рубежом в частных коллекциях. Не много известно и о жизни «великого Карла» в последние годы.

    Имеющимся сведениям мы обязаны поискам, предпринятым в свое время В. В. Стасовым, а также современными исследователями в конце 70-х — начале 80-х годов нашего века. В дни, когда в Риме хоронили Карла Брюллова, там находился молодой его соотечественник и восторженный почитатель, начинающий критик В. В. Стасов. Ему не удалось застать в живых своего кумира, но он, познакомившись с итальянскими друзьями художника, сумел изучить и тщательно описать его наследие. Изысканиями искусствоведов установлено, что по приезде в Рим Брюллов очень близко сошелся с семьей Анджело Титтони, в доме которого жил и скончался. Оказалось, что Анджело и его брат Винченцо были активными участниками патриотического антипапского движения. Во время революции 1848 года Анджело был избран членом революционного муниципалитета Рима, а затем участвовал в чине подполковника национальной гвардии в обороне Римской республики. После поражения революции Анджело и Винченцо Титтони продолжали участвовать в патриотическом движении, играли видную роль в римских подпольных организациях. Позднее, после смерти Брюллова, оба брата, спасаясь от преследования властей, эмигрировали в Тоскану. Естественно, что тесная близость художника с семьей итальянских патриотов была бы немыслима без общности политических интересов и симпатий. Дружба Брюллова с Титтони нашла живописное выражение в целой серии портретов членов семьи, лучшим из которых Стасов считал портрет Анджело. Гордый поворот головы, высокий благородный лоб, покрасневшие от усталости веки и темные круги под глазами, пристальный взгляд, устремленный в будущее, — таким изображен римский друг Брюллова, патриот и революционер Анджело Титтони. Примечательно, что образ романтического героя создан чисто живописными средствами. Перед нами живой человек, сын своей эпохи с обычным лицом, которое становится прекрасным оттого, что его одухотворяют высокие помыслы.

    Но если в портрете Анджело отсутствует героико-романтическая аллегория, то в портрете юной Джульетты Титтони она предельно ясна: привлекательная молодая девушка изображена в костюме Орлеанской девы. Широко раскрытые огромные глаза как будто устремлены туда, откуда появится знамение, повелевающее совершить подвиг во имя освобождения родной страны.

    Портреты Анджело и Джульетты Титтони ясно свидетельствуют о том, что духовные искания Брюллова обретают законченную форму. Как глубоки были общественно-философские размышления художника, показывает эскиз его последнего, неоконченного произведения, картины-исповеди под названием «Всеразрушающее время». В ней художник хотел, видимо, раскрыть свое понимание сущности общественных явлений, свое отношение к таким жизненным преимуществам, как власть, деньги, слава.

    Враг всяческой тирании, ранее сочувствовавший декабристам, художник, встретившись в Италии с участниками революции 1848–1849 годов, решительно выражает свое сочувствие и симпатию борцам за свободу своей Родины. Эволюция общественно-политических воззрений утвердила и новые художественные приемы в его творчестве. Лишь к концу жизни им был закончен этот долгий путь исканий, приведший великого художника от условности классицизма к возвышенной правде романтизма.

    Примером наиболее яркого выражения романтических черт в изобразительном искусстве является творчество О. А. Кипренского.

    Орест Адамович Кипренский прожил недолгую, но насыщенную творческую жизнь (1782–1836). Призвание его определилось еще в детские годы, когда он стал учеником Академии художеств. Однако суровая академическая школа не ограничила интересы пылкого юноши. Годы. учения в Академии были временем крупных событий в жизни России — смерть Екатерины II, восшествие на престол Павла I, затем знаменитые суворовские походы, потрясшие небывалым мужеством сердца современников. В 1799 году, нарушив придворный церемониал, воспитанник Академии художеств Кипренский обратился к Павлу I «с утруждением государя императора об определении в военную службу».[240] Просьба юноши была отвергнута. В 1805 году он окончил Академию художеств по классу исторической живописи, однако лучшие свои творения создал в портретном жанре. В одном из первых его портретов — приемного отца А. Швальбе — сказались уже те поиски нового как в технике письма, так и в трактовке модели, которые позднее принесут ему славу выдающегося портретиста своего времени. В портрете отца, убирая ненужные подробности с полотна, художник концентрирует внимание на лице и руках изображаемого человека, ибо они наиболее ясно выражают его психологию. Контраст темного фона и освещенных лица и рук еще более выделяет их и как бы приближает к зрителю. Удивительно, как молодой, двадцатидвухлетний художник сумел так тонко почувствовать и раскрыть внутренний мир пожилого, вероятно, испытавшего много тяжелого, человека. На полотне возник образ незаурядной личности, наделенной умом и властной волей, познавшей тяжесть трудовой жизни и горечь разочарований. Как непохож этот портрет на типичные парадные портреты академической школы с тщательно выписанными бархатными и шелковыми платьями, роскошными мехами, изящными позами и маловыразительными лицами!

    Таким образом, уже в первом значительном произведении молодого художника проявились не только своеобразие художественной манеры, но и способность проникать во внутренний мир человека, постигать его духовную сущность во всей сложности их и противоречивости.

    Эта черта отличает и последующее творчество Кипренского. Период, предшествующий Отечественной войне 1812 года и отмеченный вольнолюбивыми и патриотическими построениями русского общества, ознаменовался в творчестве художника созданием одного из лучших его творений — портрета Евграфа Давыдова, родственника знаменитого Д. Давыдова. Спокойное лицо молодого гусара с высоким светлым лбом, окаймленным темными волосами, его сильная и вместе с тем гибкая фигура рисуются на темном фоне предгрозового пейзажа. Его облик возникал перед зрителем в мерцающем трепетном луче света, как бы случайно пробившемся сквозь тучи. Яркая киноварь мундира, украшенного золотым и серебряным шитьем, белизна чакчир составляют сильный цветовой аккорд, сообщающий внутреннюю энергию. В спокойной небрежности позы юноши чувствуется уверенность в себе, не лишенная, однако, элемента внешней бравады. Оттенок меланхолической задумчивости, почти самоуглубленности, в его взгляде, усиленный трепетной изменчивостью пейзажа, придает ему одухотворенность, подчиняющую себе все черты облика.[241] Примечательно, что романтизированный образ молодого офицера, выражающий духовное богатство его натуры, представлен художником в ощущении эпохи героической и возвышенной, полной предчувствия боев за свободу, проникнутой жаждой подвига, стремлением «Отчизне посвятить души прекрасные порывы».

    К портрету Е. Давыдова, законченному в 1809 году, примыкает и более поздняя серия портретов героев войны 1812 года, выполненная карандашом. Здесь художник также увлекается созданием героически возвышенных образов освободителей Отечества. Эта особенность художественных воззрений Кипренского, побуждавшая его искать героические образы не в далеком прошлом, а в настоящем, стремление опоэтизировать облик современников, придать ему наряду с духовной глубиной высокий порыв, и, наконец, сопричастность мастера настроениям эпохи позволяют считать Кипренского представителем не только романтизма в живописи, но именно активно-романтического направления, стремившегося утвердить величие свободной человеческой личности и ее борьбы за благородные общественные идеалы.

    Эти художественные и гражданские воззрения молодого художника еще более укрепляются в последующие за Отечественной войной годы. Богато и разнообразно одаренный — он сочинял стихи, любил и знал театр, занимался скульптурой и даже написал трактат по эстетике, — Кипренский сближается с передовыми кругами петербургского общества: писателями, поэтами, художниками, скульпторами, философами. Став частым гостем знаменитого литературного салона Оленина, он знакомится и сближается с Пушкиным, Крыловым, Батюшковым, Вяземским. Вольнолюбивая лирика Пушкина оказывает сильнейшее влияние на молодого художника. Литературные интересы соединяются с политическими. Дружественные узы связывают Кипренского с рядом поэтов-декабристов. Он начинает посещать дома братьев Тургеневых, Муравьевых. Друзья Александр Тургенев (брат известного декабриста Николая Тургенева), Вяземский, Терич и Востоков приводят его на заседания «Вольного общества любителей российской словесности»,[242] являвшегося одной из легальных декабристских организаций, действовавшей сначала под руководством «Союза благоденствия», позднее — «Северного общества». Членами его станут К. Рылеев, А. и Н. Бестужевы, В. Кюхельбекер, Н. Тургенев. В «Вольном обществе» был очень силен интерес к отечественной истории, ее героическим свершениям, что импонировало чувствам молодого художника. Вместе с этим Кипренский, видимо, воспринимал в обществе уроки декабристской гражданственности. Об этом говорит стихотворное обращение к живописцу его друга Востокова:

    Ты был поэтом — будь философом теперь!
    Искусной кистию своей
    Яви добро в разительных контрастах…
    И душу зрителей к добру воспламеняй.[243]

    В 1817 году Академия художеств возобновляет заграничные командировки для своих выпускников. Одним из первых за границу отправляется Кипренский.[244] Через год из Рима, где он обосновался, присылает первую заграничную картину «Итальянский садовник». Пребывание в Италии принесло Кипренскому известность в европейских художественных кругах, душевное удовлетворение, однако лучшие его произведения были созданы в России.

    Незадолго до восстания декабристов, в конце 1823 года, Кипренский вернулся в Россию. Возвращение на родину не было радостным для художника — двор, общество и критика встретили его неприязненно. Тяжело пережил Кипренский разгром восстания декабристов, среди которых были и его друзья. Установление николаевской реакции разрушало надежды на социальные изменения в России, улучшение нравственного климата в Петербурге. И Кипренский снова стремится в Италию. Настроение его этого периода выражает письмо к скульптору Гальбергу, в котором в иносказательной форме он дает оценку петербургской действительности: «бойтесь невской воды, — предостерегает он друга, собиравшегося вернуться на Родину, — она вредна для мрамора»[245] (то есть искусства — Н. Я.).

    Незадолго до отъезда Кипренским было создано одно из лучших его творений — портрет А. С. Пушкина (1827). Дружеские отношения с великим поэтом, влияние романтических поэм Пушкина на творчество Кипренского, преклонение последнего перед высоким даром первого поэта в России — все это обусловило значительность поставленной перед живописцем задачи. И Кипренский превосходно справился с нею. От портрета веет озаренностью вдохновения. Художник запечатлел не милого друга веселой юности, не простого писателя, а великого поэта. С удивительной тонкостью и мастерством Кипренский передал момент творчества: Пушкин словно прислушивается к только ему слышимому, он — во власти поэзии. Вместе с тем, в строгой простоте облика, грустном выражении глаз ощущается зрелость поэта, много пережившего и передумавшего, достигшего зенита творчества. Все это понял и сам Пушкин, полушутливо писавший художнику:

    Ты вновь создал, волшебник милый,
    Меня, питомца чистых муз, —
    И я смеюся над могилой,
    Ушед навек от смертных уз.[246]

    Таким образом, наряду с романтической приподнятостью изображения портрет отличает и глубокое проникновение не только в психологию поэта, но и в дух эпохи, последовавшей после разгрома декабристов. Это понимание идей и чувств своего времени — одно из определяющих и важнейших качеств Кипренского-портретиста, сумевшего передать с романтическим пафосом это в своих произведениях.

    Русский романтизм был порожден бурной и мятущейся эпохой начала XIX века с ее внешнеполитическими и внутренними катаклизмами. Кипренский, участвовавший в создании нового художественного направления, сумел найти и выразить в своих произведениях лучшие чувства и идеи своего времени, близкие и первым русским революционерам, — гуманизм, патриотизм, свободолюбие. Духовное содержание картин потребовало и новой формы выражения, поисков более правдивой и тонкой передачи индивидуального характера, мыслей и чувств современника. Все это не только повлекло отход от академических канонов портретного жанра, но и явилось значительным шагом вперед по пути реалистического воплощения действительности. Вместе с тем, верный духу романтической школы, художник, пренебрегая повседневностью, изображает людей в особые моменты их жизни, в минуты сильного духовного напряжения или порыва, что позволяет выявить высокие эмоциональные начала натуры — героическое или мечтательное, вдохновенное или энергическое — и создать «драматическую биографию» того или иного лица.

    § 5. ЗАРОЖДЕНИЕ РЕАЛИЗМА В РУССКОЙ ЖИВОПИСИ

    Творчество П. А. Федотова

    В 30–40-е годы XIX века в русском изобразительном искусстве, так же как и в литературе, появляются и развиваются ростки нового художественного направления — реализма. Демократизация общественного движения и мысли способствовала обращению художников слова и кисти к окружающей их жизни. Соприкосновение с действительностью ставит перед художниками ряд новых сюжетов, усиливает желание писать жизнь без прикрас, привлекать общественное внимание к ее трудностям и противоречиям.

    Одним из основоположников реалистического направления в русской живописи стал Павел Андреевич Федотов, творческий путь которого, исполненный драматизма и борьбы, был недолгим.

    Будущий художник родился в 1815 году в Москве в многодетной семье мелкого чиновника. Одиннадцати лет он был определен в Московский кадетский корпус, по окончании которого становится офицером. С полком Федотов в 1834 году переезжает в Петербург. Здесь давно появившаяся страсть к рисованию развивается особенно интенсивно; если раньше Федотов ограничивался зарисовками сценок полковой жизни или портретов товарищей, то теперь он посещает вечерние рисовальные классы Академии художеств, знакомится с Брюлловым. Каким-то образом о рисующем офицере узнал И. А. Крылов, который угадал в Федотове сильный и родственный себе талант. Он написал художнику письмо, в котором советовал отдаться настоящему призванию — изображению народного быта. Совет великого баснописца оказал сильное влияние на Федотова. С течением времени занятия живописью все больше захватывают его. Совмещать это увлечение со службой становится все труднее, и Федотов принимает решение оставить службу. «Поступок этот был не просто рискованным и смелым, — замечает исследователь творчества художника Д. Сарабьянов, — он был героическим». Действительно, прежде всего уход со службы обрекал Федотова, не имевшего других источников дохода, на бедственное состояние. Но кроме материальных трудностей возникали и творческие. Художник, не получивший систематического специального образования, отрицавший многое из рутинного арсенала академизма, желавший идти своим путем, мог лишь огромным, подвижническим трудом утвердить себя в искусстве. И тем не менее Федотов решился посвятить себя целиком живописи. «Обрекая себя на беспрерывный труд, не зная отдыха, постоянно нуждаясь, он шел от одного рубежа к другому, отдавая искусству все — покой, достаток, личное счастье».[247]

    Основой творчества художника стало постоянное наблюдение жизни. Он признавался: «Я учусь жизнью, я тружусь, глядя в оба глаза, мои сюжеты рассыпаны по всему городу, и я сам должен их разыскивать».[248] Подтверждением этому является художественное наследие Федотова, которое наряду с известными полотнами насчитывает колоссальное количество рисунков, сделанных на улице, в магазинах, в гостях и т. п. Эти зарисовки помогали художнику в поисках характерных типажей или деталей для будущих картин. Созданию каждой из них предшествовала такая длительная подготовительная работа. «Чтобы понять, насколько был труд этот велик, — писал один из его знакомых, — нужно вспомнить необыкновенную добросовестность Федотова и его глубокое отвращение к рисовке предметов „из головы“, то есть без натуры перед глазами. Так, например, при отделке „Сватовства“ Федотову прежде всего понадобился образец комнаты, приличной сюжету картины. Под разными предлогами он входил во многие купеческие дома… высматривал и оставался недовольным… Один раз, проходя около какого-то русского трактира… художник приметил сквозь окна главной комнаты люстру…, которая так и лезла сама в его картину».[249]

    Реалистический метод Федотова с течением времени все более отчетливо сочетается с «проблесками, — по его выражению, — сатиры и иронии». Делая зарисовки бытовых сцен, художник изображает своих героев в момент столкновения их интересов, противопоставляя бедного — богатому, бесправного — власть имущему. Эпоха Николая I с ее жестокой бюрократической машиной, чинопочитанием, превратившимся в культ «высокопоставленных лиц», почти узаконенным взяточничеством, административным произволом, унижением и нищетой простых честных тружеников, давала наблюдательному художнику богатый материал для сатирического осмысления ее.

    Социально-обличительная тенденция ярко проявляется и в живописном творчестве художника. Ею пронизана и первая значительная картина Федотова «Свежий кавалер». Вот как сам художник раскрывал ее содержание: «Утро после пирования по случаю полученного ордена. Новый кавалер не вытерпел: чуть свет нацепил на халат свою обнову и горделиво напоминает свою значительность кухарке, но она насмешливо показывает ему единственные, но и то стоптанные и продырявленные сапоги, которые она несла чистить. На полу валяются объедки и осколки вчерашнего пира…».[250] Лицо и фигура чиновника в халате, папильотках и с орденом на груди так выразительно раскрывает основные черты его натуры — чванство, преклонение перед начальством и дарованными знаками отличия, душевную черствость и ограниченность, что забавная сценка из чиновничьего быта приобретает обличительный характер. В персоне «свежего кавалера» как бы олицетворяется бюрократическая система самодержавия, со всеми присущими ей пороками.

    Еще более заостренно предстают социальные отношения николаевской России в зрелом произведении художника — «Сватовство майора». Федотов, имевший обыкновение сопровождать свои полотна стихотворными «рацеями», как он называл их, писал в подобном сочинении по поводу содержания «Сватовства майора», что картина рассказывает «о том, как люди на свете живут, как иные на чужой счет жуют; сами работать ленятся, так на богатых женятся».[251]

    Однако тема произведения гораздо глубже осмеяния брака по расчету… Тема брака ведет зрителя к ряду социальных проблем — о положении купечества, взаимоотношении его с привилегированным дворянским сословием, оскудевании дворянства и т. п. И хотя в изображаемых персонажах нет ничего преувеличенного или карикатурного, совершенно очевидно авторское осуждение того устройства жизни, где люди теряют человеческое достоинство и человеческие чувства во имя престижа или обогащения, совершая подобную куплю-продажу. Таким образом, размышляя о существе общественных отношений того времени, художник не ограничивается критикой отдельных негативных явлений, но постоянно стремится к обличению всей политической системы в целом. Показательно, что еще Крамской назвал Федотова «Гоголем в русской живописи».

    Обличительные тенденции проявляются и в таких произведениях Федотова, как «Вдовушка», которые не носят сатирического характера. Эта картина, созданная в 1851 году и принадлежащая к последним годам жизни и творчества художника, в отличие от предыдущих полотен исполнена глубокого лирического чувства.

    В опустевшей комнате среди вещей, опечатанных за долги, — печальная молодая женщина в траурном платье. На стуле — свеча, едва мерцающая в свете наступающего утра и как бы олицетворяющая судьбу молодой вдовы, потерявшей со смертью мужа не только близкого человека, но и опору в жизни. Так, забытая горящая свеча вторит главной теме — забытой всеми женщины, оставшейся наедине со своими горькими думами. Одиночество, трогательная красота молодой женщины, драматизм ситуации — все это рождает как бы обобщенный образ человеческого страдания, страдания, вызванного не только личной трагедией, но и порожденного общественными пороками своего времени.

    Таким образом, мировоззренческая позиция художника, так отчетливо проявившаяся в произведениях зрелого периода, близка в основных своих чертах — неприятии и обличении социальной несправедливости, искреннем демократизме, сочувствии «маленькому человеку» — идеям русских революционных демократов 40–60-х годов XIX века. Эта идейная общность безусловно укреплялась и близостью художника кругу «Современника», что подтверждает, например, его участие в «Иллюстративном альманахе» Некрасова.[252] Кроме того, в конце 40-х годов Федотов становится через своих друзей сопричастным кружку Петрашевского. Более того, о сочувствии его идеям кружка было известно петрашевцам, так как имя Федотова было названо во время следствия как человека, могущего оказать содействие организации.[253]

    Политические симпатии художника, о которых стало известно правительству, драматический сарказм его произведений — все это придало Федотову репутацию неблагонадежного. И несмотря на огромный успех прошедшей в Москве выставки — «фурор, оплеванный судьбой», по определению художника, — критика восприняла ее неоднозначно, в журнале «Москвитянин» появились статьи, осуждающие сатирическое направление его картин и в заключение даже делался вывод о том, что в «христианском обществе для него нет места».[254]

    Как следствие травли, резко ухудшается и без того тяжелое материальное положение художника. Произведения его или не находят покупателей, или приобретаются за бесценок. В условиях тягостной общественной изоляции, нескончаемой борьбы за кусок хлеба, Федотов создает свои последние произведения, в том числе «Анкор, еще анкор!» и «Игроки», отличающиеся драматически напряженным мироощущением. Не выдержав гнетущей обстановки, Федотов заболел тяжелым психическим расстройством и в 1852 году в возрасте 37 лет скончался.

    Творчество художника трагически и преждевременно оборвалось, но оно не только оставило яркий след в сознании современников, но и заложило основы для развития критически-реалистического направления в русской живописи второй половины XIX века.

    Утверждая новые принципы творчества, Федотов разрушал устаревшие каноны академизма, уводил русскую живопись от безжизненных и отвлеченных тем, рутинных шаблонов, внешней красивости к явлениям современности. Персонажами его картин стали не знаменитые мужи древности, не герои евангельских или древнегерманских легенд, а простые «маленькие люди», живущие скудно и прозаично, с обыденными чувствами и ничем не выдающейся судьбой. Федотов стал первым художником, поднявшим эту тему, ставшую традиционной для передового русского искусства второй половины XIX века.

    Но новаторство его творчества этим не исчерпывается. Русская живопись и до Федотова знала примеры обращения художников к окружающей действительности, бытовые темы разрабатывались Венециановым и его учениками. Подлинно новым в творчестве Федотова был дух социального протеста и обличение темных сторон существующего политического строя. Исходя из конкретных жизненных ситуаций, художник сумел в своих произведениях достичь широкого обобщения, осудить политическую систему николаевской России и нравственные пороки, порожденные ею.

    Глава пятая

    РУССКИЙ ТЕАТР В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

    § 1. КРЕПОСТНЫЕ ТЕАТРЫ

    К началу XIX века театр в России имел уже значительные традиции. Наряду с различными театрализованными представлениями во время народных гуляний, издревле существовавшими на Руси, в середине XVIII века на основе любительской группы ярославских артистов во главе с Ф. Волковым возник первый русский публичный театр в Петербурге — Придворный театр в Эрмитаже. Дальнейшее распространение театрального искусства происходит как за счет частной, так и государственной инициативы.

    Во второй половине XVIII века, в связи со стремлением Екатерины II укрепить свое влияние среди провинциального дворянства, начинают открываться театры в губернских городах. Так, в 1793 году по инициативе вице-губернатора И. М. Долгорукова, известного театрала, актера-любителя и драматурга, открылся в Пензе Театр благородных любителей. Примечателен в этом отношении и почин крупнейшего русского поэта Г. Р. Державина, бывшего в конце 80-х годов XVIII века губернатором в Тамбове. В то время тамбовское дворянство, по выражению Державина, было подобно «дикому и темному лесу». Поэт и его жена приложили много сил, чтобы «образовать» его. Видную роль в этом сыграло создание театра, представления которого собирали многих зрителей. Сохранились сведения о спектакле 1786 года, когда силами дворян-любителей был исполнен «Пролог» Державина, символически изображающий просвещение тамбовского общества: в темный лес, олицетворяющий местное дворянство, нисходит гений просвещения в сопровождении муз — Талии и Мельпомены. После «Пролога» была исполнена комедия Веревкина под многозначительным названием «Так и должно быть».[255]

    Постепенно увлечение театром захватывает все большие круги дворянства. Богатые помещики создают собственные крепостные театры и оркестры, которые содержат как в усадьбах, так и в городских домах. Крепостные театры многих вельмож, особенно Шереметева, Юсупова, Всеволожского и Волконского, по отзывам современников, достигли высокого художественного уровня. Театр Шереметьева в Кускове посещали Екатерина II, придворная знать, иностранные дипломаты. Зрителей восхищало богатство постановок, изящество и музыкальность исполнения, удивляло сценическое мастерство крепостных актеров.

    Первоначально крепостные театры предназначались лишь для узкого круга зрителей, главным образом, родных и знакомых владельца. Но по мере роста популярности сценического искусства крепостной театр из «домашней» затеи превращается в коммерческое предприятие и становится театром публичным. Так, первое десятилетие XIX века отмечено появлением значительного числа крепостных публичных театров.

    Наибольшее количество находилось в Москве и Петербурге: из 103 городских крепостных театров 53 действовали в Москве, 27 — в Петербурге и 23 — в остальных городах Европейской России. Вместе с тем, значительным было распространение театральных заведений на периферии: в Московской губернии было 63 театра, в Петербургской — 30, в Пензенской, Курской, Орловской, Нижегородской — 5–7, Владимирской, Воронежской, Смоленской, Полтавской — 2–4 и, наконец, в Вологодской, Волынской, Псковской, Симбирской — по 1 театру на губернию.[256]

    Дальнейшее существование частных публичных театров определялось потребностями зрителей. Театры могли существовать только в тех городах, где был необходимый контингент театральной публики. Поэтому, например, наиболее долговечными оказались театр помещика Есипова в Казани — крупном торговом, административном и культурном центре Среднего и Нижнего Поволжья и театр князя Шаховского в Нижнем Новгороде. Близость к последнему Макарьевской ярмарки способствовала его процветанию. Основанный в конце XVIII века новгородский театр был перестроен и расширен в 1811 году; в нем было 27 лож, 100 мест в партере, 50 — в креслах и 200 мест на галерее. Театральный сезон отличался большой продолжительностью: спектакли шли три раза в неделю с сентября до середины июня.

    Большой известностью пользовался театр Каменского в Орле, позднее описанный Герценом в повести «Сорока-воровка». Каменский отличался жестокостью, самодурством и многочисленными причудами. Однако искреннее увлечение театром помогло ему создать превосходную труппу, в которой особенно выделялись комик Козлов и талантливая актриса Козмина (прототип Анюты в повести Герцена). В 1818 году Каменский пытался купить тогда уже известного крепостного актера М. С. Щепкина, но его опередил князь Репнин.

    Однако оживление крепостных театров в первые десятилетия XIX века было недолгим. К началу 40-х годов они практически прекращают свое существование, уступая место частным труппам, состоящим из вольнонаемных актеров, и государственным театральным коллективам.

    Однако наследие крепостного театра имело немаловажное значение. Крепостной театр послужил начальным этапом в развитии русского сценического искусства, он приобщил просвещенные круги русского общества к театральным зрелищам, воспитал целое поколение актеров для государственной и частной сцены. В первые десятилетия русский вольный театр пополнял свой состав главным образом за счет крепостных актеров. Например, в труппе Московского театра находилось немало актеров, оставшихся в крепостной зависимости и отданных «напрокат» своими владельцами. Помещик Столыпин, имевший превосходную крепостную труппу, часть ее отдавал внаем владельцам частных театров в Петербурге. А. Л. Нарышкин также продавал партии певчих императорскому театру в 1807, 1821 и 1826 годах.

    § 2. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ТЕАТРЫ

    Первые десятилетия XIX века отмечены нарастающим развитием русского театра: растет популярность театрального искусства, на смену театру крепостному приходит «вольный театр» — государственный и частный.

    Государственные, или как их тогда называли, казенные театры появились в столичных городах России еще в XVIII веке. В начале XIX века в Петербурге их было несколько: это дворцовый театр в Эрмитаже, Большой театр — огромное четырехъярусное здание, помещавшееся между Мойкой и Екатерининским каналом, и Малый театр, построенный в 1801 году архитектором Бренна у Аничкова моста. Наряду с русскими оперной, балетной, драматической труппами там выступали иностранные — французская, итальянская. На содержание последних тратились особенно большие средства. Если на русскую труппу в 1803 году было ассигновано 40 500 руб., то на французскую оперную и драматическую — 114 400 руб., на итальянскую — 46 000 руб.

    Постепенно сложилось так, что драматические спектакли давались преимущественно в Малом театре. В Большом ставились чаще балетные или оперные спектакли. В 1827 году возле Симеоновского моста был открыт цирк, где помимо цирковых представлений также давались драматические спектакли.

    В 1832 году по проекту известного архитектора К. И. Росси был построен прекрасный драматический театр, оборудованный по последнему слову театральной техники и получивший название в честь жены Николая I — Александры Федоровны — Александрийский. В 1833 году заканчивается строительство еще одного театра, построенного по проекту архитектора А. П. Брюллова (ныне Театр оперы и балета им. Мусоргского). В честь брата Николая I, великого князя Михаила Павловича, он получил название Михайловского. В нем преимущественно выступали французская и итальянская труппы.

    Новыми театрами украсилась Москва. Здесь в 1806 году был открыт Малый театр, ставший по преимуществу драматическим. А в 1825 году закончено было строительство Большого театра.

    Постепенно театральные представления привлекают все большее внимание общества.

    Обсуждение новых пьес и игры актеров становится не только постоянной темой бесед и дебатов в литературных салонах Москвы и Петербурга, но и проникает в печать. Уже в конце XVIII века на страницах журналов «Почта духов», «Зритель», «Петербургского Меркурия», «Московского журнала» появляются известия о театральной жизни.

    Театральные новости, рассуждения о театре появляются почти во всех периодических изданиях начала XIX века. В одном из наиболее серьезных и популярных журналов того времени «Вестнике Европы» создается в 1802 году специальный театральный раздел, где печатаются рецензии на спектакли, статьи о театре и актерах. Некоторое время этот раздел ведет тогда тоже еще молодой поэт и литератор В. А. Жуковский. В 1808 году появляется первый театральный журнал в России — «Драматический вестник» Шаховского.

    В начале XIX века происходит реорганизация системы Управления столичными казенными театрами и установление театральной монополии. В 1803 году было издано распоряжение, предоставляющее казенным театрам исключительное право на устройство публичных маскарадов и на печатание театральных афиш. Одновременно закрывались частные театры, действовавшие в трех городах. Так, в 1803 году в Петербурге была ликвидирована частная театральная труппа, в 1805 — немецкая, а занимаемый ею театр на Дворцовой площади становится казенным.[257] С 1805 года официально устанавливается монополия императорских театров в Москве и Петербурге. Побудительными мотивами этой меры были соображения политического и экономического характера. Рост популярности театральных представлений, обсуждение их на страницах журналов, стремление передовой общественности превратить театр в трибуну вольнолюбивых идей возбудили опасение правительства и желание подчинить театральные зрелища своему контролю. Одновременно установление государственной монополии столичных театров, сопровождающееся запрещением частных театров в Москве и Петербурге, способствовало бы увеличению кассовых сборов казенных зрелищных заведений, что имело немаловажное значение, так как расходы казны по дотации казенным театрам достигали крупных размеров. Так, с 1801 по 1811 год театральная дирекция получила сверх обычных ассигнований еще около 1 млн руб. на оплату долгов.[258]

    В результате проведенной реорганизации управление казенными театрами осуществлялось дирекцией императорских театров, ведавшей Московской и Петербургской конторой. Дирекцией контролировались не только финансовая сторона, но и репертуар театров, состав трупп и все детали театральной жизни. Очень часто этот контроль оборачивался мелочной, исполненной произвола опекой. В актерских мемуарах этого периода содержится немало горьких рассказов о невежестве и самоуправстве директоров императорских театров. Вот какую характеристику одному из них, некоему князю Тюфякину, давал в своих воспоминаниях артист П. А. Каратыгин: «Директор Тюфякин напоминал собою наших удельных князей с их грубой татарщиной. Сластолюбивый невежда, нетрезвый аристократ, он ничего не понимал ни в литературе, ни в искусстве; его одалиски фигурировали и на сцене, и в закулисном мире. Его деспотизм не укрощался никаким приличием».[259] Каратыгин вспоминает о многих проявлениях начальнического произвола. Например, в 1819 году актера Булатова за отказ от какой-то роли Тюфякин посадил на несколько дней в арестантскую. Другой раз маленького воспитанника театральной школы, нечаянно пробежавшего позади сцены во время какого-то балета, собственноручно избил подзорной трубой, в которую наблюдал за спектаклем. «И много, много было подобных выходок этого воспитанного князя, камергера двора императора Александра!»[260] — печально заключает свой рассказ Каратыгин.

    Во второй четверти XIX столетия управления театрами подверглись некоторым изменениям. Было учреждено министерство двора, в ведение которого перешли императорские театры, театральная же цензура поручалась III отделению. Эта реорганизация способствовала ужесточению правительственного контроля за деятельностью театров и бюрократизации театральной администрации.

    Чиновникам, не имевшим никакого представления об искусстве, вменялось в обязанность направлять работу драматургов и актеров.

    Подобную театральную политику неукоснительно осуществлял возглавивший в это время дирекцию императорских театров М. А. Гедеонов. Истый чиновник, он приложил немало усилий для укрепления правительственного контроля над театром. Творческие вопросы при нем решались исключительно администрацией. Особенно тщательно следил Гедеонов за репертуаром, стремясь наполнить его произведениями верноподданнического или чисто развлекательного характера. В отношениях с подчиненными, в том числе и актерами, был груб и своенравен. Каратыгин писал о нем: «Избалованный счастьем и легко доставшимися чинами и почестями, он заразился самодурством и был своенравен до пошлости и капризен до ребячества».

    Желая угодить двору, он поощрял в театре чинопочитание, раболепство, казарменную дисциплину. При этом собственно искусство занимало Гедеонова мало. Глинка характеризовал его как человека ничтожного, для которого искусство не значило ничего. В соответствии с запросами директора были подобраны и театральные чиновники: «… это были люди случайные, личности темные, ничего общего с искусством не имевшие, но умевшие исполнять приказания и требовать с подчиненных. Процветало взяточничество и казнокрадство».[261]

    Естественно, что положение актеров в таких условиях было особенно тяжелым. Будучи формально свободными людьми, они, по существу, полностью зависели от произвола дирекции, чиновников, полицейских властей. При поступлении на казенную сцену актеры заключали с дирекцией контракт на три года. По нему они обязывались безотказно играть те роли, которые им будут предоставлены администрацией. Актерам, пользовавшимся успехом у публики, предоставлялись и так называемые бенефисные спектакли, сбор с которых в значительной степени передавался артисту. Однако малейший протест против условий контракта мог привести к его расторжению и, следовательно, оставить актера без работы.

    Возможность давления дирекции на актеров усугублялась и тем неравноправным положением, в котором тогда находились «служители Мельпомены». В глазах представителей «высшего света» артист императорских театров мало отличался от актера крепостного, являясь таким же «лицедеем», «комедиантом», общественным отщепенцем. По словам одного из видных актеров того времени, на артистов «вельможи взирали с высоты своего величия, третируя их как скоморохов, как людей, принадлежащих к касте если не отверженной, то, по крайней мере, бесполезной и едва ли не вредной».[262]

    Подобное отношение к актерам было присуще и правительству. Подтверждением этого являлось специальное распоряжение 1827 года о чиновниках, желающих поступить в актеры, в которые велено было определять не иначе, как с лишением чинов.

    «Низкое» положение актеров постоянно подчеркивалось чиновниками дирекции императорских театров, постоянно подвергавшими их оскорбительным и произвольным наказаниям. Хотя телесным наказаниям артисты не подвергались — им подлежали только театральные плотники, истопники и другие низшие служащие сцены — но аресты «при конторе» или «при театре» были самой обычной мерой воздействия дирекции на актера. Причем часто подвергались актеры подобным наказаниям не за какие-либо дисциплинарные нарушения, а за творческую самостоятельность. Когда, например, известный водевильный актер Дюр не выполнил указание инспектора театра и, играя роль молодого ямщика, не приклеил себе бороду, князь Гагарин, бывший директором театра, посадил его на три дня под арест. Отказ от не соответствовавшей ее данным роли балерины Новицкой вызвал целую «административную бурю»: генерал-губернатор Петербурга Милорадович, слывший большим театралом, вызвал «ослушницу» и угрожал ей «смирительным домом». Угроза так сильно подействовала на Новицкую, что на другой же день она захворала «нервическою горячкою» и через несколько дней ее не стало.[263]

    Артистический быт того времени был очень скудным. Даже артисты государственных театров, получавшие определенное жалование и поэтому менее зависящие от кассовых сборов, чем провинциальные артисты, испытывали постоянные материальные затруднения. Жалование актеров императорских театров было, как правило, не велико и по большей части его не хватало на содержание семьи, приобретение костюмов и другие потребности актерского быта. Поэтому значительную роль в семейном бюджете играли бенефисы, готовиться к которым начинали загодя. Сначала актер или актриса занимались выбором пьесы, приглашением товарищей для участия в спектакле, составлением афиши возможно большей величины с самыми заманчивыми названиями. Прилагательные «таинственный», «ужасный», «кровавый» были неизбежны так же, как упоминания о ружейных залпах, бенгальском огне и других чудесах пиротехники. Семейные бенефицианты, рассчитывая тронуть публику, часто присоединяли к спектаклю дивертисменты, в которых их малолетние дети читали басни или плясали.

    Наконец, дней за 5–6 до спектакля начиналось распространение билетов среди меценатов. «Разряженные в пух и прах бенефицианты начинали визиты по старшинству: во-первых, к его сиятельству графу Михаилу Андреевичу Милорадовичу, после него к вельможам, оттуда к именитым купцам…».[264] Если актеру или актрисе в иных домах не совсем вежливо указывали на дверь, то это никого не удивляло. Зато щедрые меценаты платили за билет по 25 и более рублей. Бенефисный спектакль собирал обычно многочисленную публику. По окончании его поклонники подносили бенефицианту венки, корзины цветов. Стоимость их зависела от популярности артиста. Нередко случалось, что через несколько месяцев, а иногда и дней после бенефиса поднесенные портсигары, табакерки или украшения отправлялись в залог к ростовщику для пополнения семейной кассы.

    § 3. СЦЕНИЧЕСКИЙ КЛАССИЦИЗМ

    Классицизм являлся основным направлением русского театра во второй половине XVIII века.

    В драматургии этот период был представлен классицистической трагедией. Так как своего рода каноном, образцом для художественного творчества представители классицизма считали искусство античности, то темы, сюжетные ситуации, конфликты и характеры действующих лиц в пьесах черпались из античной истории, мифологии, античной трагедии. Сюжет классической трагедии, как правило, утверждал образ человека, готового к борьбе за высокие идеи, преодолевавшего личные интересы и чувства во имя общественных или государственных идеалов. Эта же сюжетная линия была воспринята и русскими драматургами XVIII века.

    Другой характерной особенностью классицистической трагедии было обязательное соблюдение ряда правил, в том числе так называемых трех единств: единство времени, места и действия. Это означало, что события, происходящие в пьесе, должны были совершаться в одно время, в одном месте и развиваться на основе одного конфликта. Им становился преимущественно конфликт между чувством и разумом, любовью и долгом, понимаемым большей частью как долг общественный, государственный. Так как пьеса была призвана воспитывать гражданские или верноподданнические чувства, то она завершалась соответствующей моралью. Например, человек, отдавший предпочтение личному, а не государственной пользе, гибнет морально, в то время как действующий во имя государственного или общественного долга морально торжествует, даже если и гибнет физически.

    Наконец, классицистическая драматургия строго придерживалась еще одного правила — разграничения жанров. Трагедия, считавшаяся воплощением высоких страстей, не могла сочетаться с комедийностью положений или характеров.

    В последние годы XVIII века классицистическая трагедия была представлена на русской сцене как переводами пьес П. Корнеля и Ж. Расина, так и произведениями отечественных авторов А. П. Сумарокова и Я. Б. Княжнина.

    К началу XIX века классицистическая трагедия в ее первоначальном традиционном виде начинает терять популярность. Драматически-нравоучительные коллизии в судьбах древних героев, переданные по всем правилам классического мастерства, все менее увлекают зрителей.

    Однако уже в середине первого десятилетия XIX века интерес к классицистической трагедии снова пробуждается, чему в значительной мере способствует творчество молодого способного драматурга Вяч. Озерова. Любовь к театру и литературе приобщила Озерова к кружкам известного театрального педагога Шаховского и мецената, замечательного знатока древнерусского и античного искусства А. Н. Оленина. Последний постарался привить Озерову интерес к греческому и римскому эпосу. От Шаховского и Оленина воспринял Озеров их взгляды на театральное искусство. Вместе с тем литературно-театральное окружение определило и политические взгляды драматурга, близкие к взглядам сторонников просвещенной монархии. При сохранении некоторых традиционных элементов (соблюдение единства, противопоставления добра — злу, чувства — долгу, приподнятого стихосложения и проч.) трагедии Озерова, по существу, знаменовали уже отход от классических форм. Пьесы Озерова, по словам современников, отличались занимательностью и трогательностью сюжета. Известный театрал Жихарев так описывал свое впечатление от постановки озеровского «Эдипа в Афинах»: «Сцены до того увлекательные, что невольно исторгают слезы, никакой напыщенности, все так просто, естественно… Театр был полон — ни одного пустого места, и восторг публики был единодушный».[265]

    Итак, первые примеры преобразованной Озеровым трагедии — это «естественность», а отсюда и «занимательность» сюжета, то есть большая понятность изображаемых положений, чувств русскому зрителю начала XIX века.

    Действительно, эта тенденция некоторого «снижения» классических образцов отличает произведения Озерова. Например, в упомянутой трагедии «Эдип в Афинах» в противовес античной трактовке автор изображает героя пьесы жертвою не рока, а общественной несправедливости. Лишившись трона, Эдип в пьесе Озерова испытывает все тяготы и лишения, которые выпадают на долю простых людей. Примечательно, что именно злоключения Эдипа так сильно действовали на зрителей, что, как признается тот же Жихарев, многие не могли смотреть «от слез». Преобразуя устоявшиеся формы трагедии, Озеров видоизменял не только трактовку героев, но и финал трагедии: пощаженный богами, Эдип не умирал, а небесная кара постигла интригана Креона.

    Наконец, еще одна особенность произведений Озерова привлекала публику — умение автора на основе исторического материала затрагивать современные социальные или политические вопросы. То обстоятельство, что пьесы Озерова всегда были написаны «кстати», по выражению Жихарева, то есть касались каких-либо близких современникам сюжетов, фигур, или идей, способствовало их особой популярности. Например, в образе царственного и гуманного Тезея («Эдип в Афинах») современники усматривали сходство с либерально настроенным в первые годы своего правления Александром I. Но связь трагедий Озерова с современностью не ограничивалась такими чисто внешними примерами. В период разгорающейся борьбы России с наполеоновской Францией драматург обращается к сюжетам национальной истории, к героико-патриотической теме. Так, в 1807 году им была написана трагедия «Дмитрий Донской», имевшая невиданный успех. Как замечает в своих воспоминаниях Жихарев, во время премьеры театр был набит с 3-х часов дня, в ложах сидело по 10 человек, люди, не доставшие билета, платили большие деньги за место в оркестре. Многие реплики действующих лиц покрывались аплодисментами. Монолог Дмитрия, роль которого исполнял актер Яковлев, «Беды платить врагам настало ныне время» был прерван такими рукоплесканиями, топотом и криками «браво!», что артист вынужден был остановиться.[266]

    Последующие годы пьеса шла с неизменным успехом. В «Записках» Каратыгина содержится рассказ об одном из представлений «Дмитрия Донского» осенью 1812 года в Петербурге: «Когда актер Бобров, игравший боярина, сказал первые два стиха своего монолога: „Спокойся, о княжна, победа совершенна. Разбитый хан бежит, Россия свобожденна“ — театр задрожал от рукоплесканий, все зрители вскочили с мест, закричали ура, махали шляпами, платками и в продолжение нескольких минут актер не мог продолжать своего монолога».[267]

    Пьесами Озерова по существу завершался период классической трагедии в русской драматургии. К 30-м годам XIX века классицистические трагедии исчезают из репертуара русских театров, уступая место новым пьесам, содержание, язык и действующие лица которых были ближе зрителям того времени.

    Каноны классицистической трагедии получили развитие в творчестве многих русских актеров провинциальных и столичных театров и оказались жизнеспособными на длительное время. Блистательно утвержденные в конце XVIII века актером Дмитриевским, они не утратили своей значимости до 30-х годов, когда увлекали зрителей в искусстве В. А. Каратыгина. Вместе с тем каноны классической трагедии породили особую манеру актерского мастерства. Условность содержания и структуры классицистической трагедии порождала и условность исполнительской манеры. Облаченный в античную тогу и котурны трагический актер должен был и соответствующе вести себя на сцене, выступать особой походкой: «с приподнятой осанкой», с «несколько возбужденными движениями груди и всего тела»; голос должен быть особенно звучным, полным, сильным, каждое слово должно произноситься «величественно и изящно». Кроме того, поскольку действующие лица трагедии являлись олицетворением определенных качеств человеческой натуры (нежность, коварство, простодушие и т. п.), то задачей артиста становилась предельно ясная их передача, чтобы у зрителя не возникало сомнения в том, кто перед ним — страдающая добродетель или вероломное коварство. Естественно, что подобные стремления воплощались целым рядом довольно примитивных приемов. В сценических руководствах конца XVIII века мы находим подробные указания о том, как следует выражать дикцией или пластикой те или иные чувства. Так в гневе должен был звучать «глас острый, жестокий, часто усекаемый», то есть прерывистый; в печали — «глас плачевный, но не грубый, не громкий, медленный и ослабляющий»; в страхе слова нужно было произносить тихо, низким голосом и словно заикаясь; в веселом настроении — произносить «пространно», весело, в меру громко, прерывая речь восклицаниями. При этом жесты должны соответствовать интонации, подчеркивать ее. В гневе или ревности движения должны быть «обильными и острыми», брови — насупленными, все тело — выпрямленным и напряженным. Изображая печаль, актер должен смиренно склонить голову, временами подавлять слезы. Однако — предупреждали актера — жестами злоупотреблять не следовало, дабы «не уподобляться сумасшедшему или пьяному». Строго различалось поведение актера в трагедии и комедии. Считалось, что трагедия «требует действия свободного, строгого, сильного, особенно в последних актах». «Трагический актер в котурнах должен выступать совершенно особой походкой: с приподнятой осанкой, с несколько возбужденными движениями груди и всего тела; голос должен быть особенно звучным, полным, сильным, каждое слово должно произноситься величественно, изящно, выразительно. Актер комический в низких башмаках должен выступать обыкновенною походкою, говорить обыкновенным тоном с умеренными телодвижениями».[268]

    Этим отличалось и творчество крупнейшей актрисы классицистического репертуара Екатерины Семеновой. «Говоря о русской трагедии, говоришь о Семеновой и, может быть, только о ней», — писал Пушкин в 1820 году.

    Дочь крепостных родителей Екатерина Семенова 10-летней девочкой была отдана в петербургское театральное училище, которое окончила в 1803 году. На следующий год она выступила перед петербургской публикой в роли Антигоны в драме Озерова «Эдип в Афинах». Дебют начинающей артистки был высоко оценен зрителями. Один из больших знатоков и любителей театра Жихарев вспоминал, что эту роль Семенова исполняла «с большим талантом». Роль Антигоны определила характер дарования актрисы как исполнительницы «высокой трагедии». «В роли Антигоны, — писал другой мемуарист, — с превосходством игры, с благозвучием голоса, с благородством осанки соединяла она красоту именно той музы, которой служению себя посвятила» (то есть музы трагедии — Мельпомены).[269] Помимо классических трагедий Корнеля, Расина, Вольтера и отечественных — Озерова, Семенова выступала в сентименталистических драмах Коцебу «Корсиканцы», «Примирение двух братьев», «Пизарро»; Ильина «Великодушие, или Рекрутский набор» и ряде других пьес. Отличительной чертой ее дарования было то, что актриса выделяла положительные стороны в характерах героинь. «В злодеяниях, жестокости, в безумии страстей усматривала она тягу к свету и теплу, свойственную человеческой натуре. Именно это и делало ее героинь столь „натуральными“.[270] Эти особенности ее творческого метода свидетельствуют о некотором отходе актрисы от строгих канонов типичной классицистической трагедии. Стиль игры Семеновой в героических ролях был классико-романтическим или стилем романтизированного классицизма, как пьесы Озерова.

    Естественно, что столь сложная система сценического воплощения классицистических героев требовала особых навыков игры, совершенной техники. В среде любителей и знатоков театрального искусства возникали различные школы этой условной декламации и пластики. Большой известностью, например, пользовалась „школа“ князя А. А. Шаховского. Фигура его занимает особое место в истории русского театра и театральной критики начала XIX века. Популярный драматург, знаток истории и теории театрального искусства, театральный критик и педагог, хозяин известного в Петербурге литературного салона, „князь Шаховской, — писал Каратыгин, — был фанатик своей профессии, как и Дидло; так же готов был рвать на себе волосы, войдя в экстаз, так же плакал от умиления, если его ученики верно передавали его энергетические наставления“.[271] Обучение проходило трудно. „Молодых актрис Шаховской доводил до слез, заставляя их по несколько раз начинать свой монолог и все кричал: „Читай своим голосом! Пищишь! Ты, миленькая, дурища, уха у тебя нет! Где у тебя размер стиха? В прачки тебе идти, а не на сцену“. Досталось и В. А. Каратыгину… Выражение лица у него хмурое, нахмуренность усиливалась, когда князь Шаховской распекал его: „Зарычал, зарычал, — ероша волосы говорил князь Шаховской, — стой, у тебя, миленький дурак, каша во рту, ни одного стиха не разберешь! На ярмарках в балаганах тебе играть! Повтори!““.[272] Шаховской воспитал целую плеяду артистов, мечтая создать школу исполнения высокой трагедии. Однако классицистическая манера игры для начала XIX века являлась уже устаревшей, мало понятной не только зрителям, но и самим актерам. Поэтому так мучительны были для актеров и самого учителя знаменитые репетиции Шаховского, на которых режиссер обливался потом, силясь растолковать растерянным актерам действительно непонятные правила условной, оторванной от смысла, напевно-ритмической декламации. Понятно, почему ему приходилось учить актеров „с голоса“, насвистывая им текст, как ученым снегирям, по остроумному выражению А. Каратыгиной, жены знаменитого трагика».

    § 4. СЕНТИМЕНТАЛИЗМ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ

    Традиции классицизма в русском театре, унаследованные от XVIII века, уже ко второму десятилетию XIX века стали клониться к упадку. Условность классицистической трагедии с обязательным единством времени и места действия, с противопоставлением «разума» «страстям» человека, наконец, сама преувеличенность в изображении положительных и отрицательных качеств человеческого характера не вызывала уже сочувствия в зрительном зале.

    Влияние эпохи, обозначившейся для России нарастающим кризисом феодально-крепостного строя и ростом национального самосознания, так ярко проявившимся в событиях Отечественной войны 1812 года, выразилось не только в активизации общественной мысли и общественного движения, но и в новых требованиях, предъявляемых искусству вообще и театру в частности. В театральном действии зритель начала XIX века наряду с веселой занимательностью искал «подобия жизни», причем современной жизни с ее современными проблемами и конфликтами, у героев — подобие обыкновенных человеческих чувств и переживаний.

    Поэтому уже в первом десятилетии XIX века сентиментализм с его преимущественным вниманием к внутреннему миру человека, с его демократическими устремлениями закономерно приобретает популярность и в литературе, и в театре.

    Большое влияние на формирование сценического сентиментализма оказал Н. М. Карамзин, много выступавший на страницах «Московского журнала», а затем «Вестника Европы», как теоретик искусства и театральный критик. В своих статьях он резко порицал традиции классицизма. Осуждая нравоучительность и риторичность классицистической трагедии, он ратовал за активизацию действия в театральном представлении. Кроме того, несмотря на умеренность общественно-политических воззрений, Карамзин, остро ощущавший пороки крепостного права и господствующего деспотизма центральной власти, провозглашает идею нравственного равенства людей, привлекает внимание писателей и драматургов к народной теме. Эти принципы были восприняты такими драматургами, как Н. И. Ильин и В. М. Федоров.

    Так, Н. И. Ильин в пьесе «Великодушие, или Рекрутский набор» обращается, подобно Карамзину в «Бедной Лизе», к изображению крестьянской жизни. В основу сюжета драматургом положен случай незаконной сдачи в рекруты крепостного, которого местные власти хотели удалить из-за личных мотивов. Действие происходит не в помещичьей, а в государственной деревне, и автор таким образом критикует крепостное право не как произвол отдельного тирана, а как общегосударственное явление. В пьесе угнетателям противопоставлен крестьянский мир, сохранивший первоначальную чистоту человеческих отношений. Образы крестьян отличаются чувством справедливости, человеческого достоинства, доброты, самоотверженности. Сильной стороной пьесы являлся и показ активного сопротивления крестьян несправедливости. Возмущенные беззаконием бурмистра и приказного чиновника, крестьяне готовы потерять терпение и схватиться за дубины и косы. Но в конце драмы происходит раскаяние злодея, и конфликт таким образом устраняется. Тем не менее нравственная победа крестьян утверждает высокие моральные качества простого народа.

    Пьесы Ильина шли в начале XIX века с большим успехом. Об этом писал и Аксаков в своих воспоминаниях: «Я видел много раз эти пьесы на сцене, когда они уже были не новость, и могу засвидетельствовать, что публика и плакала навзрыд, и хлопала до неистовства!».[273]

    В струе сентиментализма развивалось творчество и другого драматурга начала XIX века — В. М. Федорова. Однако, несмотря на будто бы явное влияние Карамзина, он изменяет главному принципу основоположника русского сентиментализма — показу душевной чистоты простых людей, протесту морального угнетения человека человеком. Федоров был необыкновенно плодовитым драматургом, в короткий срок им был написан ряд пьес — «Любовь и добродетель», «Лиза, или Следствие гордости и обольщения», «Клевета и невинность», «Русский солдат, или Как хорошо быть добрым гражданином» и др., исполненных самых верноподданнических чувств, квасного патриотизма и восхваления крепостного права.[274]

    Кроме отечественных, большую популярность получили и переводные драмы, особенно немецкого драматурга Коцебу. Его произведения, несмотря на примитивность психологической сюжетной линии, были очень любимы русской публикой и часто ставились на столичных и провинциальных сценах. Так, в 1806 году из 24 драм, поставленных в театрах Москвы и Петербурга, 17 принадлежали перу этого автора.[275]

    Таким образом, сентименталистская драма в русской драматургии получила двойственное развитие. Прогрессивные тенденции сентиментализма способствовали усилению в искусстве идей народности, социального гуманизма, интереса к внутреннему миру человека. В этом отношении сентиментализм подготовил формирование революционно-романтической эстетики декабристов.

    С другой стороны, произведения, подобные драмам Федорова, положили начало псевдонародной монархической драмы.

    В построении драматических произведений писатели-сентименталисты отказались от эстетических канонов классицизма. Действие пьесы, не ограниченное условностями (единством времени, места и действия), развивалось свободно в соответствии с ведущим конфликтом сюжета. Но, подобно классицистической трагедии, сентиментальная драма сохраняла нравоучительный, морализирующий характер. В заключительном акте пьесы порок, как правило, подвергался наказанию, добродетель торжествовала.

    В актерском искусстве сентиментализм выражался в усиленной чувствительности, однако при сохранении многих прежних правил сценического поведения. Например, так же, как и в классицистической трагедии, в сентиментальной драме (а позднее в драме романтической) грим, интонации, мимика героя положительного резко отличались от отрицательного героя. «Крупная курчавая голова — это принадлежность героя, рыжий, всклокоченный парик, низко опущенная голова, дико выпученные глаза, мечущие искры исподлобья, — это изображение злодея. Певучий тон у первого, хрипящий — у второго. Дикие завывания как с той, так и с другой стороны служили указанием внутреннего подъема»,[276] — вспоминал один из актеров первой половины XIX века. Главным для актера в сентиментальной драме было выразить сочувствие, жалость, умиление по отношению к положительным, добродетельным персонажам. Особенно трогательно разыгрывались сцены раскаяния, прощания и т. п. Так, большую популярность в Петербурге в 1800-х годах приобретает актриса А. Д. Каратыгина (мать известного актера В. А. Каратыгина), превосходно передававшая нежные и трогательные чувства. Современники считали Каратыгину непревзойденной в роли Эйламии в драме Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние». Молодая, очень красивая, пользующаяся большим успехом, она, казалось, была создана для этой роли, так как в высшей степени обладала «даром слез». Особенным одобрением пользовалась сцена примирения супругов, в которой барон Мейнау прощает раскаявшейся Эйламии ее измену, и в объятия родителей бросаются их дети. Одной из коронных ролей А. Д. Каратыгиной была роль Берты в драме Коцебу «Гусситы под Наумбургом». В пьесе, поставленной на русской сцене в 1806 году, в разгар франко-прусской кампании, утверждалась идея непротивления злу насилием. В ней показывалось, как угроза истребления города врагом была предотвращена детьми, посланными в лагерь противника умолять о пощаде. Каратыгина играла мать восьмерых детей, драматически трогательно изображая сцену разлуки с ними и радость встречи в благополучном финале.

    Так же как и в литературе, век сентиментализма в русском театре был непродолжителен. Однако отдельные черты этого художественного направления сохранялись довольно долго и в драматургии, и в сценическом искусстве. Сентиментализм подготовил распространение другого художественного направления — романтизма, оставившего более значительный след в русском искусстве.

    § 5. РОМАНТИЗМ В РУССКОМ ТЕАТРАЛЬНОМ ИСКУССТВЕ

    Романтизм как художественное течение в русском театральном искусстве распространяется преимущественно со второго десятилетия XIX века.

    В социальном и художественном плане театральный романтизм имел некоторую общность с сентиментализмом. Как и сентименталистская, романтическая драма, в противовес рационализму классической трагедии, раскрывала патетику переживаний изображаемых лиц. Однако, утверждая значительность человеческой личности с ее индивидуальным внутренним миром, романтизм в то же время отдавал предпочтение изображению исключительных характеров в исключительных обстоятельствах. Романтическим драмам, как и романам, повестям, была присуща фантастичность сюжета или введение в него ряда таинственных обстоятельств: появление привидений, призраков, всякого рода предзнаменований и т. п. Вместе с тем романтическая драма была скомпонована более динамично, чем классическая трагедия и сентименталистская драма, в которых сюжет разворачивался в основном описательно, в монологах действующих лиц. В романтической же драме именно поступки героев предопределяли развязку фабулы, при этом происходило взаимодействие их с общественной средой, с народом.

    Романтическая драма так же, как и сентиментализм, стала развиваться в 20–40-х годов в двух направлениях, отражая консервативную и передовую общественную линию. Драматургическим произведениям, выражающим верноподданническую идеологию, противостояли создания декабристской драматургии, драмы и трагедии, исполненные социального бунтарства.

    Интерес декабристов к театру был тесно связан с их политической деятельностью. Просветительская программа «Союза Благоденствия», побуждавшая его членов к участию в литературных обществах и кружках, с помощью которых можно было бы воздействовать на мировоззрение широких кругов дворянства, привлекала их внимание и к театру. Уже в одном из первых литературных кружков, связанных с «Союзом Благоденствия», — «Зеленой лампе» — театральные вопросы становятся одним из постоянных предметов обсуждения. Известная статья Пушкина «Мои замечания о русском театре» сформировалась в итоге театральных споров в «Зеленой лампе». Позднее в декабристских изданиях «Мнемозина» и «Полярная звезда» Рылеев, Кюхельбекер и А. Бестужев, выступая по вопросам русского театрального искусства, изложили новое, демократичное понимание его задач как искусства прежде всего национального и гражданского. Это новое понимание театрального искусства диктовало и особые требования к драматургическим произведениям. «Я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает сердце»,[277] — писал А. Бестужев Пушкину в марте 1825 года, касаясь содержания пьес. Помимо трогательного, возвышенного сюжета в драме, как считал А. Бестужев, должно быть четко разграничено добро и зло, которое следует постоянно изобличать и бичевать сатирою. Именно поэтому «Полярная звезда» так восторженно приветствовала появление комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума». Талантливым драматургом декабристского направления был и П. А. Катенин, участник тайных обществ, драматург, переводчик, тонкий знаток и любитель театра, воспитатель ряда выдающихся русских актеров. Будучи разносторонне образованным и даровитым человеком, он переводил пьесы французских драматургов Расина и Корнеля, увлеченно занимался теорией драмы, отстаивая идеал народности и самобытности сценического искусства, его политического свободомыслия. Писал Катенин и собственные драматические произведения. Его трагедии «Ариадна» и особенно «Андромаха» были исполнены вольнолюбивого и гражданского духа. Смелые выступления Катенина вызвали неудовольствие властей, и в 1822 году неблагонадежный театрал был выслан из Петербурга.

    Противоположный полюс романтической драматургии был представлен произведениями писателей консервативного направления. К таким произведениям принадлежали пьесы Шаховского, Н. Полевого, Кукольника и подобных им драматургов. Сюжеты авторами подобных произведений нередко брались из отечественной истории. Так, например, пьесы Шаховского «Рославлев» (написанная по роману Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году») и «Крестьяне, или Встреча незваных» были созданы на темы недавно прошедшей войны 1812 года. Волею автора на сцене были созданы ура-патриотические зрелища со стрельбой, батальными сценами, военными хорами, плясками. Сюжет пронизывает верноподданническая тенденция. Так, в пьесе «Крестьяне, или Встреча незваных» французский отряд вторгается в деревню. Русские крестьяне во главе со старостой, который «служит Богу, царю-государю и властям от них поставленным» разбивают неприятеля. Вскоре, как объявляет руководитель крестьянского войска староста, «супостатов как не бывало, все прибраны, одни на тот свет, другие — в полон, ныне в огне греются, другие в пруду купаются, а кой-какие по улицам валяются». Вдруг приезжает помещик, граф-ополченец. Крестьянин Василий бросился его обнимать, но смутившись, отступил. На что граф ему говорит: «Обними меня; детям не стыдно обнимать отца!» Помещик поет несколько арий, устраивает счастье Василия и дочери старосты Вари и уезжает в погоню за неприятелем; крестьяне поют славу в честь барина и «всех избавителей русской земли».[278]

    К произведению Шаховского близки по духу были пьесы Н. В. Кукольника. Драматургические способности последнего были невелики, его пьесы благодаря некоторой занимательности сюжета и верноподданническому духу пользовались успехом у известной части публики и неизменным одобрением властей. Темы многих пьес Кукольника также брались из русской истории. Однако эпизоды, имевшие место в прошлом, использовались автором в качестве канвы, на которой создавался совершенно фантастический сюжет, подчиненный основной морали — утверждению преданности престолу и церкви. Излюбленным способом преподносить эти моральные сентенции были огромные монологи, которые по любому поводу произносили персонажи пьес Кукольника, и в частности его наиболее известной трагедии «Рука Всевышнего Отечество спасла».

    Особо плодовитым и не лишенным дарования драматургом этого направления был Н. А. Полевой. Как известно, этот способный публицист после запрещения властями его журнала «Московский телеграф» и долгих мытарств сделался сотрудником Ф. Булгарина. Обратившись к драматургии, он создал ряд оригинальных и переводных пьес, большинство из которых посвящены прославлению самодержавия и официально понимаемой народности. Это такие пьесы, как «Иголкин» (1835), где изображается подвиг купца Иголкина, пожертвовавшего жизнью, чтобы защитить честь своего государя — Петра I. «Дедушка русского флота» (1837), пьеса верноподданнического духа из эпохи Петра I, за которую Полевому царем был пожалован перстень. Так же, как пьесы Кукольника, они лишены исторической достоверности, в них много фантастических эффектов, таинственных происшествий. Характеры героев чрезвычайно примитивны: это либо злодеи с черными душами, либо кроткие ангелы. В 1840 году Полевым была закончена его самая известная драма «Параша-Сибирячка», в которой рассказывается о самоотверженной девушке, отправившейся из Сибири в Петербург хлопотать за сосланного отца. Добравшись до царя, девушка вымолила у него прощение отцу. Подобным финалом автор еще раз подчеркивал справедливость и милосердие царской власти. В то же время тема пьесы будила в обществе воспоминания о декабристах, которым и сам Полевой сочувствовал в прежнее время.

    Таким образом, романтическая драма, как можно заметить даже на основе краткого обзора, сменив на сцене классицистическую трагедию и отчасти сентименталистскую драму, восприняла и сохранила некоторые их черты. Наряду с большей занимательностью и динамичностью сюжета, повышенной эмоциональностью и иной идейной основой в романтической драме сохранились нравоучительность и резонерство, присущее предшествующим драматургическим формам, длительные монологи, поясняющие внутренние переживания героя или его отношение к другим действующим лицам, примитивность психологической характеристики персонажей. Тем не менее жанр романтической драмы, главным образом, вследствие изображения его возвышенных чувств и прекрасных порывов и занимательности сюжета, оказался довольно долговечным и сохранился с некоторыми изменениями и во второй половине XIX века.

    Сценический романтизм

    Подобно тому, как романтическая драма восприняла некоторые черты классицистических и сентименталистских пьес, так и сценическое искусство актеров романтической школы сохранило следы классицистического художественного метода. Подобная преемственность была тем более естественной, что переход от классицизма к романтизму происходил в течение сценической деятельности одного поколения русских актеров, которые постепенно переходили от классицистических к воплощению персонажей романтических драм. Так, унаследованными от классицизма чертами были театральность актерского мастерства, выразившаяся в патетичности речи, искусственная изящная пластика, умение превосходно носить исторические костюмы. Вместе с тем, наряду с внешней театральностью романтическая школа допускала реализм в передаче внутреннего мира и облике действующих лиц. Однако реализм этот носил своеобразный и несколько условный характер. На реальные жизненные черты изображаемого персонажа артист романтической школы словно набрасывал некий поэтический покров, который придавал обычному явлению или действию возвышенный характер, делал «интересным горе и облагораживал радость».[279]

    Одним из наиболее типичных представителей сценического романтизма на русской сцене был Василий Андреевич Каратыгин, талантливый представитель большой актерской семьи, для многих современников — первый актер петербургской сцены. Высокого роста, с благородными манерами, с сильным, даже громоподобным голосом, Каратыгин, как будто природой был предназначен для величественных монологов. Никто лучше его не умел носить пышные исторические костюмы из шелка и парчи, блистающие золотом и серебряным шитьем, сражаться на шпагах, принимать живописные позы. Уже в самом начале своей сценической деятельности В. А. Каратыгин снискал внимание публики и театральной критики. А. Бестужев, отрицательно оценивавший состояние русского театра того периода, выделял «сильную игру Каратыгина». И это не случайно. Зрителей привлекал трагический пафос его дарования. Некоторые из созданных Каратыгином сценических образов импонировали будущим участникам событий 14 декабря 1825 года социальной направленностью — это образ мыслителя Гамлета («Гамлет» Шекспира), мятежного Дона Педро («Инесса де Кастро» де Ламотта) и др. Сочувствие передовым идеям сблизило молодое поколение семьи Каратыгиных с прогрессивно настроенными литераторами. В. А. Каратыгин и его брат П. А. Каратыгин познакомились с А. С. Пушкиным, А. С. Грибоедовым, А. Н. Одоевским, В. К. Кюхельбекером, А. А. и Н. А. Бестужевыми. Однако после событий 14 декабря 1825 года В. А. Каратыгин отдаляется от литературных кругов, сосредоточив свои интересы на театральной деятельности. Постепенно он становится одним из первых актеров Александрийского театра, пользуется благосклонностью двора и самого Николая I.

    Излюбленными ролями Каратыгина были роли исторических персонажей, легендарных героев, людей преимущественно высокого происхождения или положения — королей, полководцев, вельмож. При этом он больше всего стремился к внешней исторической правдоподобности. Хороший рисовальщик, он делал зарисовки костюмов, используя в качестве образцов старинные эстампы, гравюры. С таким же вниманием он относился к созданию портретного грима. Но с этим совмещалось полное игнорирование психологических особенностей изображаемых персонажей. В своих героях актер, следуя классицистической манере, видел лишь исполнителей определенной исторической миссии.

    Если Каратыгин считался премьером столичной сцены, то на сцене московского драматического театра этих лет царил П. С. Мочалов. Один из выдающихся актеров первой половины XIX века, он начал свою сценическую деятельность как актер классической трагедии. Однако в связи с увлечением мелодрамой и романтической драмой дарование его совершенствуется в этой области, и популярность он приобрел как романтический актер. В своем творчестве он стремился к созданию образа героической личности. В исполнении Мочалова даже ходульные герои пьес Кукольника или Полевого приобретали одухотворенность подлинных человеческих переживаний, олицетворяли высокие идеалы чести, справедливости, доброты. В годы политической реакции, последовавшей за разгромом восстания декабристов, творчество Мочалова отражало передовые общественные настроения.

    П. С. Мочалов охотно обращался к западноевропейской классике, к драмам Шекспира и Шиллера. Роли Дона Карлоса и Франца (в драмах Шиллера «Дон Карлос» и «Разбойники»), Фердинанда (в «Коварстве и любви» Шиллера), Мортимера (в драме Шиллера «Мария Стюарт») были сыграны Мочаловым с необыкновенной художественной силой. Наибольший успех ему принесло исполнение роли Гамлета. Образ Гамлета был новаторским по сравнению с общепринятой традицией истолкования шекспировского героя как человека слабого, не способного ни на какие волевые поступки. Мочаловский Гамлет был героем активно мыслящим и действующим. «Он требовал высшего напряжения сил, но зато очищал от ничтожного, суетного, пустого. Он обрекал на подвиг, но раскрепощал душу».[280] В игре Мочалова не было темы борьбы за престол, которую подчеркивал Каратыгин, играя эту роль. Гамлет-Мочалов вступал в битву за человека, за добро, за справедливость, поэтому образ этот в исполнении Мочалова стал дорог и близок передовым демократическим слоям русского общества середины 1830-х годов. О том потрясающем впечатлении, которое произвела на современников его игра, рассказывает знаменитая статья Белинского «Мочалов в роли Гамлета». Белинский 8 раз смотрел Мочалова в этой роли. В статье он приходил к выводу, что зритель видел Гамлета не столько шекспировского, сколько мочаловского, что исполнитель придал Гамлету «больше сил и энергии, нежели сколько может быть у человека, находящегося в борьбе с самим собой… и дал ему грусти и меланхолии меньше, нежели должен ее иметь шекспировский Гамлет». Но вместе с тем Мочалов «бросил в наших глазах новый свет на это создание Шекспира».[281]

    Белинский считал, что Мочалов показал шекспировского героя великим и сильным даже в слабости. В лучшем творении Мочалова проявились слабые и сильные стороны его исполнительской манеры. Белинский считал его актером «назначенным исключительно для ролей пламенных и исступленных», а не глубоких, сосредоточенных, меланхолических. Поэтому в образ Гамлета Мочалов не случайно привнес столько энергии и силы. Это образ не мыслителя, а героя-борца, выступающего против мира насилия и несправедливости, то есть типичного романтического героя.

    § 6. ЗАРОЖДЕНИЕ РЕАЛИЗМА В СЦЕНИЧЕСКОМ ИСКУССТВЕ

    М. С. Щепкин

    Произведения реалистической драматургии, все чаще появляющиеся в репертуаре русских театров, настоятельно требовали коренного изменения актерского мастерства. Традиции классицистических трагедий достаточно обветшали к 40–50-м годам и становились смешны. Авторы реалистических драм уже призывали к изменению исполнительской манеры. Так, Гоголь, наблюдая за постановкой «Ревизора», советовал актерам «быть скромней, проще и как бы благородней», при изображении комического не впадать в фарс: «Чем меньше будет думать актер, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное взятой им роли».[282] Необходимость рамки традиционных форм актерского мастерства была очевидна и наиболее талантливым артистам.

    Основоположником русского сценического реализма стал М. С. Щепкин. Сын крепостного, с юношеских лет выступавший на сценах крепостных театров, он, будучи уже зрелым человеком и известным актером, был выкуплен из крепостной неволи. Не получив в детстве сколько-нибудь серьезного образования, Щепкин приобретал знания самостоятельно, много читая, общаясь с передовыми людьми своего времени. Большое влияние на него оказал переезд в Москву и поступление в Малый театр. Позднее он признавался, что «много обязан Московскому университету в лице его преподавателей: одни научили меня мыслить, другие — глубоко понимать искусство».[283]

    Действительно, друзьями артиста стали историк, профессор Московского университета Грановский, писатели Аксаков, Тургенев, Кольцов. Близко знаком был М. С. Щепкин и с А. С. Пушкиным, который, слушая яркие и образные рассказы артиста, посоветовал ему писать воспоминания. Завет великого поэта Щепкиным был исполнен частично, он начал писать «Записки» в преклонном возрасте и сумел закончить лишь первый том их.

    Тяжелые впечатления крепостного детства и юности, живой пытливый ум артиста способствовали формированию его демократического мировоззрения. Большое влияние на него оказала дружба с Герценом и Шевченко. Дружба эта продолжалась и во время ссылки Шевченко и эмиграции Герцена. В 1863 году, находясь в Лондоне, Герцен опубликовал в «Колоколе» очерк, посвященный артисту, в котором тепло вспомнил о приезде Щепкина к нему за границу, когда он «был совершенно одинок в толпе чужих и полузнакомых лиц… И первый русский, ехавший в Лондон, не боявшийся по-старому протянуть мне руку, был Михаил Семенович».[284]

    Став одним из лучших актеров русской сцены, Щепкин много сделал для преобразования ее. Своим творчеством он заложил основы реализма на русской сцене. Содержание своего метода, многочисленные раздумья об актерском мастерстве Щепкин собирался изложить во втором томе автобиографических «Записок», но не успел этого сделать. Однако высказывания его о театре, искусстве актера сохранились в памяти его учеников и близких, в письмах к друзьям и товарищам по сцене. Эти высказывания дают возможность представить взгляды Щепкина как единую стройную систему реалистического сценического искусства. В то время, когда актеров называли «комедиантами» и часто приравнивали к слугам, Щепкин первый возвысил голос в защиту театра и его жрецов, призывая не только публику, но и артистов чтить высокое искусство: «Театр для актера — храм. Это его святилище. Твоя жизнь, твоя честь принадлежит бесповоротно сцене, которой ты отдал себя. Твоя судьба зависит от этих подмостков. Отнесись с уважением к этому храму и заставь уважать его других».[285]

    В течение многих лет создавая и совершенствуя свой метод, Щепкин неустанно работал над своими ролями. По воспоминаниям родных, вставая раньше всех в доме, он уходил в сад обдумывать и повторять роль, и проводил там время до обеда. В театр он тоже приезжал раньше других и снова репетировал. «И, заметьте, таким образом он проходил каждую роль, хотя бы переигранную им сотни раз, — писал актер Нильский. — Трудно представить себе ту любовь и уважение к сцене, какие сохранил Щепкин до глубокой старости».[286] И такого же самозабвенного труда и любви к театру требовал он от актеров.

    Господствовавшей тогда театрализации чувств, слов и движений Щепкин противопоставил на сцене натуральность, жизненное правдоподобие создаваемого образа. По отзыву Герцена, он создал правду на русской сцене, он первый стал нетеатрален на театре, его воспроизведения были без малейшей фразы, без аффектации, без шаржа. Осмысливая свой опыт, Щепкин советовал актеру, чтобы достичь правдоподобия, сделаться тем человеком, в образе которого нужно выйти на сцену, а не подделываться под него. «Быть, а не казаться» — таков должен быть основной закон реалистического театра. Этому закону он неустанно следовал всю свою долгую сценическую жизнь. «Изучая роль, — вспоминал его сын, — Михаил Семенович усваивал больше внутреннее движение души человека. В игре его не было подражания внешним привычкам, голосу и ухваткам различных сословий; он никого никогда не копировал. У него был талант схватить сущность лица и передать его по-своему. В его умном взгляде мы читали мысли изображаемого человека, а тон речи и движения подходили к характеру».[287] Ученик Щепкина Соловьев в своих воспоминаниях подробно излагает методику работы над ролью и те наставления, которые артист давал своим питомцам: «Вот несколько из этих советов, которые, по счастью, удержались в моей памяти: „Помни, любезный друг, что сцена не любит мертвечины — ей подавай живого человека, и живого не одним только телом, а чтоб он жил головой и сердцем. Делая шаг на сцену, оставь за порогом все твои личные заботы и попечения, забудь, что ты был, и помни, что ты теперь. Никогда не учи роли, не прочитав внимательно всей пьесы. В действительной жизни, если хотят хорошо узнать какого-либо человека, то расспрашивают о месте его жительства, об его образе жизни и привычках, об его друзьях и знакомых — точно так должно поступать и в нашем деле… Читая роль, всеми силами старайся заставить себя так думать и чувствовать, как думает и чувствует тот, кого ты представляешь, старайся, так сказать, разжевать и проглотить всю роль, чтобы она вошла тебе в плоть и кровь. Достигнешь этого и у тебя сами родятся и истинные звуки голоса и верные жесты, а без этого, как ни фокусничай, каких пружин не подводи, а все будет дело дрянь“».[288] Таким образом, Щепкин призывал актеров отказываться от традиционных штампов в «представлении» на сцене того или иного персонажа и воссоздавать реальные человеческие характеры. При этом характер героя, по мысли Щепкина, должен изображаться актером в развитии. Например, создавая образ Скупого рыцаря в одноименной трагедии Пушкина, Щепкин изображал человека своей эпохи, среды — воина, феодала, в прошлом, быть может, любящего семьянина, у которого постепенно под влиянием единой страсти к накопительству отмирают нормальные человеческие чувства, в результате чего рыцарь превращается в раба золота.

    Помимо проникновения в психологию героя актер, как считал Щепкин, должен изображать его представителем своей эпохи и своего класса. Обязательность исторического и социального анализа роли, по мнению Щепкина, составляла одно из непременных качеств реалистического метода сценического искусства и определяла не только структуру самой роли, но и отношения героя с другими действующими лицами. Так, сам Щепкин, учитывая это в работе над одной из наиболее популярных своих ролей — Фамусова в «Горе от ума» Грибоедова, рисовал его не просто богатым московским барином, а человеком, сравнительно недавно достигшим такого положения, выслужившимся чиновником, привыкшим раболепствовать перед начальством. Такая характеристика определяла линию поведения Фамусова по отношению к Скалозубу (заискивание), представителям московской знати — старухе Хлестовой, князю и княгине Тугоуховским (преклонение перед родовитым дворянством) и т. д. Такой подход исполнителя к роли требовал не только ее реалистической трактовки, но и критического осмысления всех сюжетных линий пьесы, всех обстоятельств, обусловивших облик изображаемого персонажа и его взаимоотношения с другими действующими лицами.

    И, наконец, еще один фактор в работе над ролью считал Щепкин очень важным. Определив правильные соотношения между персонажами пьесы, актеры не должны «переходить границ общей идеи», то есть в погоне за эффектными положениями не «выпячивать» одну роль в ущерб другим, нарушая авторский замысел. Соблюдение этого принципа Щепкин считал также обязательным условием сценического реализма и неукоснительно соблюдал его. Аксаков в речи по случаю 50-летия сценической деятельности великого артиста отмечал: «Никогда Щепкин не жертвовал истиной игры для эффекта, для лишних рукоплесканий, никогда не выставлял своей роли напоказ, ко вреду играющих с ним».[289]

    Как уже отмечалось, соображения, высказанные Щепкиным в разное время и по разным поводам, не обобщались самим автором, тем не менее, в совокупности они представляют цельное изложение критически-реалистического метода сценического искусства. Основанные на принципах революционно-демократической эстетики, то есть понимании театрального искусства как образного отражения реальной действительности, критически осмысленной актером, эти положения и сама творческая деятельность Щепкина активно способствовали последующему развитию реализма на русской сцене. Реалистическое направление сценического искусства, первоначально возникшее на сцене Малого московского театра и представленное творчеством самого Щепкина и его учеников, в 50–60-е годы XIX века распространяется на другие театры страны и прежде всего петербургские.




    Примечания:



    1

    Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры. М., 1997. С. 7.



    2

    Макаров Н. П. Мои 70-летние воспоминания и с тем вместе моя предсмертная исповедь. Ч. I. СПб., 1881. С. 141.



    3

    Ясинский Иер. Роман моей жизни, М.; Л., 1926. С. 251.



    4

    Эйдельман Н. Я. На грани веков: Политическая борьба в России конца XVIII — начала XIX века. М., 1986. С. 346.



    5

    Лотман Ю. М. Декабристы в повседневной жизни // Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 331.



    6

    Из истории русской культуры: Сб. ст. М., 1996. Т. V. С. 20.



    7

    Там же. С.28.



    8

    Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». М., 1986. С. 3, 4.



    9

    Миронов Б. Н. История в цифрах. Л., 1991. С. 81.



    10

    Рождественский С. В. Сословный вопрос в русских университетах в первой четверти XIX века СПб., 1907. С. 57.



    11

    Рождественский С. В. Сословный вопрос… С. 15.



    12

    Герцен А. И. Былое и думы. Собр. соч. В 8 т. М., 1975. Т. 4. С. 121.



    13

    Фальборк Г., Чернолуский В. Народное образование в России. СПб., 1900. С. 33.



    14

    Воронов А. Историко-статистическое обозрение учебных заведений Санкт-Петербургского учебного округа. СПб., 1854. С. 116.



    15

    Фальборк Г., Чернолуский В. Народное образование в России… С. 23.



    16

    Там же. С.25.



    17

    Лемехов П. Из школьных воспоминаний // Школьная жизнь. 1873. № 24. С. 542–544.



    18

    Там же. № 28. С. 642.



    19

    Ясинский И. И. Воспоминания // Исторический вестник. 1891. Т. 44. № 6. С. 595.



    20

    Рождественский С. В. Сословный вопрос… С. 57.



    21

    Назимов М. Л. В провинции и в Москве с 1812 по 1828 год. Из воспоминаний старожила // Русский вестник. 1876. Т. 124. № 7. С. 100.



    22

    Там же. С.101.



    23

    Там же. С. 101–102.



    24

    Там же. С.102.



    25

    Тимковский Е. Ф. Воспоминания // Киевская старина. 1894. Т. 44. № 3. С. 379.



    26

    Назимов М. Л. В провинции и в Москве… С. 105.



    27

    Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР. XVIII — первая половина XIX века. М., 1973. С. 208.



    28

    Сент-Илер К. К. Воспоминания казенного пенсионера о III Санкт-Петербургской гимназии // Русская школа. 1898. Т. I. № 5/6. С. 42.



    29

    Эвальд В. Ф. Из школьных воспоминаний // Русская школа. 1890. Т. 2. № 6. С. 86.



    30

    Авсеенко В. Г. Школьные годы // Исторический вестник. 1881. Т. 5. № 4. С. 709–710.



    31

    Авсеенко В. Г. Школьные годы… С. 708.



    32

    Эвальд В. Ф. Из школьных воспоминаний… С. 87.



    33

    Янишевский Е. П. Воспоминания бывшего ученика 2-й казанской гимназии 40-х годов Казань. 1896. С. 4.



    34

    Там же. С.5.



    35

    Эвальд В. Ф. Из школьных воспоминаний… С. 82.



    36

    Янишевский Е. П. Воспоминания… С. 6.



    37

    Там же. С. II.



    38

    Воронов А. Историко-статистическое обозрение… С. 116–117.



    39

    Галкин К. Г. Высшее образование и подготовка научных кадров в СССР. М., 1958. С. 14.



    40

    Мурзакевич Н. Н. В Московском университете // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1956. С. 30.



    41

    Багалей Д. Н. Опыт истории харьковского университета. Т. 1. Харьков, 1893. С. 76.



    42

    Загоскин Н. П. История казанского университета за первое 100-летие его существования. Т. I. Казань, 1902. С. 5.



    43

    Загоскин Н. П. История казанского университета… Т. 3. С. 26.



    44

    Багалей Д. Н. Опыт истории харьковского университета… Т. 2. Харьков, 1898. С. 33.



    45

    Ферлюдин П. Исторический обзор по высшему образованию в России. Саратов, 1893. С. 75.



    46

    Там же. С. 74.



    47

    Там же. С. 77.



    48

    Загоскин Н. П. История казанского университета… Т. I. С. CXXVIII.



    49

    История ленинградского университета. Л., 1969. С. 21.



    50

    Косачевская Е. М. Балутьянский и Петербургский университет в первой четверти XIX века. Л., 1971. С. 138.



    51

    Греч Н. И. Воспоминания старика // Ленинградский университет в воспоминаниях современников. Л., 1963. С. 17.



    52

    Там же. С.19.



    53

    Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 97.



    54

    Историческая записка о деле Санкт-Петербургского университета // Чтения в обществе истории и древностей российских. 1862. Кн. III. Отд. 3. С. 180–205.



    55

    Сухомлинов М. И. Материалы для истории образования в России в царствование императора Александра I. СПб., 1866. Т. 2. С. 134.



    56

    Рождественский С. В. Сословный вопрос… С. 57.



    57

    Ленинградский университет в воспоминаниях современников.



    58

    Костенецкий Я. И. Воспоминания из моей студенческой жизни // Русский архив. 1887. Кн. 3. С. 347.



    59

    Белов И. Д. Рассказ об имп. Николае Павловиче // Исторический вестник. 1885. Т. 20. С. 275.



    60

    Мурзакевич Н. И. В Московском университете… С. 32.



    61

    Тимковский Е. Ф. Воспоминания // Киевская старина. 1894. С. 45. № 4. С. 13–14.



    62

    Соловьев С. М. Из воспоминаний // Московский университет в воспоминаниях современников… С. 224.



    63

    Герцен А. И. Полное собрание сочинений. Т. 3. С. 324–325.



    64

    Черепнин Н. П. Императорское Воспитательное общество благородных девиц. Исторический очерк (1764–1914). СПб., 1914–1915. Т. 1. С. 146.



    65

    Соколова А. Воспоминания смолянки // Вестник всемирной истории. 1901. № 5. С. 45.



    66

    Там же. С. 43.



    67

    Угличанова М. С. Воспоминания воспитанницы Смольного монастыря 40-х годов. М., 1901. С. 16.



    68

    Соколова А. Воспоминания смолянки… С. 47.



    69

    Угличанова М. С. Воспоминания… С. 32.



    70

    Быкова В. П. Записки старой смолянки. СПб., 1898. Ч. I. С. 214.



    71

    Карцев Н. С. Мариинский институт (1797–1897). Исторический очерк. СПб., 1897. С. 12.



    72

    Воронов А. Историко-статистическое обозрение… С. 245.



    73

    Соллогуб В. А. Петербургские страницы воспоминаний графа Соллогуба. СПб., 1993. С. 23.



    74

    Вагнер Н. П. Провинциальный пансион полвека назад // Русская школа. 1895. № 3. С.19.



    75

    Карпов В. Н. Воспоминания. М.; Л., 1933. С. 139.



    76

    Вагнер Н. П. Провинциальный пансион… С. 27.



    77

    Карпов В. Н. Воспоминания… С. 149.



    78

    Очерки истории Ленинграда. Т. 1. М.; Л., 1955. С. 800.



    79

    Давыдов В. Н. Москва. Пятидесятые и шестидесятые годы // Ушедшая Москва. М., 1964. С. 17.



    80

    Соллогуб В. А. Петербургские страницы… С. 31.



    81

    Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. М., 1975. С. 44.



    82

    Ушедшая Москва. Воспоминания современников о Москве второй половины XIX века. М., 1964. С. 19.



    83

    Ушедшая Москва… С. 20.



    84

    Цебрикова М. К. Страницы к истории нашего женского воспитания // Русская школа. 1893. Т. 1. № 5/6. С. 48.



    85

    Там же. С.43.



    86

    Там же. С. 49–50.



    87

    Там же. Т. 2. № 7/8. С. 41.



    88

    Пушкин А. С. О народном воспитании // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 2. М., 1949. С. 44.



    89

    Одоевский В. Ф. Избранные педагогические сочинения. М., 1955. С. 120.



    90

    Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 207.



    91

    Там же. С. 207.



    92

    Жиркевич И. С. Записки // Русская старина. 1874. Кн. 2. С. 232.



    93

    Зенденгорст К. Первый кадетский корпус в 1813–1825 годах '// Русская старина. 1879. Т. 24. № 2. С. 309.



    94

    Крылов Н. А. Кадеты 40-х годов// Исторический вестник. 1901. Т. 85. № 9. С. 957.



    95

    Имеретинский Н. К. Пажеский корпус 1843–1848. Записки старого пажа // Русский вестник. 1887. Т. 190. № 8. С. 625.



    96

    Там же. С.623.



    97

    Там же. С.627.



    98

    Воспоминания Бестужевых… С. 212.



    99

    Познанский В. В. Очерк формирования русской национальной культуры первой половины XIX века. М., 1975. С. 79.



    100

    Белуха-Кохановский М. А. Воспоминания царскосельского лицеиста IV выпуска // Русская старина. 1890. Т. 65. С. 839.



    101

    Руденская М., Руденская С. Пушкинский Лицей. Л., 1980. С. 30.



    102

    Блиох И. С. Финансы России в XIX веке. Т. I. СПб., 1882. С. 152.



    103

    Лейкина-Свирская В. Р. Интеллигенция в России во второй половине XIX века М., 1971. С. 26.



    104

    Лейкина-Свирская В. Р. Формирование разночинной интеллигенции в России в 40-х годах XIX века // История СССР. 1958. № 1. С. 85–87.



    105

    Овсянников Н. Г. Воспоминания старого книжника // Материалы по истории русской книжной торговли. СПб., 1870. С. 4.



    106

    Баренбаум И. Г., Давыдова Т. Е. История книги. М., 1971. С. 140.



    107

    Кестнер К. И. Материалы для описания Румянцевского музеума. М., 1882. С. 17.



    108

    Книжная торговля / Под ред. М. В. Муратова и Н. Н. Накорянова. М.; Л., 1925. С. 14.



    109

    Белинский В. Г. Сто русских литераторов // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 112.



    110

    Сборник литературных статей, посвященных памяти А. Ф. Смирдина. Т. 1. СПб., 1858. С. 339.



    111

    Там же.



    112

    Краткий обзор книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых за 100 лет. СПб., 1903. С. 54.



    113

    Куфаев М. Н. История русской книги в XIX веке. Л., 1927. С. 104.



    114

    Овсянников Н. Г. Воспоминания старого книжника… С. 8.



    115

    Есин Б. Н. Русская дореволюционная газета (1702–1917). М., 1971. С. 17.



    116

    Очерки по истории русской журналистики и критики. Т. 1. Л., 1950. С. 156.



    117

    Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. М., 1975. С. 44.



    118

    Голубова О. Д. А. Н. Оленин. СПб., 1997. С. 28.



    119

    История государственной ордена Трудового Красного Знамени публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Л., 1963. С. 21.



    120

    Абрамов К. И., Васильченко В. Е. История библиотечного дела в СССР (до 1917 года). М., 1959. С. 51–52.



    121

    Краткий обзор книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых… С. 57.



    122

    Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 678.



    123

    Эйдельман Н. Последний летописец. М., 1983. С. 41.



    124

    Кочеткова Н. Д. Литература сентиментализма. СПб., 1994. С. 69.



    125

    Карамзин Н. М. Бедная Лиза. Повести. Л., 1970. С. 24, 93.



    126

    Эйдельман Н. Последний летописец… С. 111.



    127

    Литературные салоны и кружки. Первая половина XIX века, М.; Л., 1930. С. 43.



    128

    Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 93.



    129

    Там же. С.82.



    130

    Литературные салоны и кружки… С. 51.



    131

    Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 446–447.



    132

    Шубин В. Ф. Поэты пушкинского Петербурга. Л., 1985. С. 119.



    133

    Отечественная война и русское общество. 1812–1912. Т. 5. М., 1912. С. 141, 166.



    134

    Глинка С. Н. Записки о 1812 году С. Н. Глинки. СПб., 1895. С. 24.



    135

    Бестужев-Марлинский А. Соч. В 2 т. Т. 1. М., 1952. С. 119.



    136

    Жуковский В. А. Соч. М., 1954. С. 11.



    137

    Там же. С. 119, 122.



    138

    Там же. С.122.



    139

    Там же. С. 41, 43.



    140

    Сын Отечества. 1816. Ч. 31. № 27. С. 4.



    141

    Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. С. 127.



    142

    Литературные салоны и кружки. С. 56–57.



    143

    Тургенев Н. И. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С.235.



    144

    Литературные салоны и кружки… С. 67–68.



    145

    Пушкин А. С. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. М., 1954. С. 155.



    146

    Пушкин А. С. Собр. соч. В 8 т. Т. 1. М., 1967. С. 308, 310.



    147

    Базанов В. Очерки декабристской литературы. М., 1953. С. 159.



    148

    Шубин В. Ф. Поэты пушкинского Петербурга. Л., 1985. С. 123.



    149

    Пушкин А. С. Собр. соч. В 8 т. Т. 1. С. 160.



    150

    Бестужев Л. А. Воспоминания о Рылееве // Верные сыны Отечества. Л., 1982. С. 177.



    151

    Рылеев К. Ф. Собр. соч. М., 1971. С. 57–58.



    152

    Там же. С.233.



    153

    Там же. С.127.



    154

    Бестужев-Марлинский А. А. Соч. В 2 т. Т. 1. С. 147.



    155

    Там же. С.64.



    156

    Там же. С.132, 137.



    157

    Пушкин А. С. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. М., 1954. С. 167.



    158

    Пушкин А. С. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. С. 230.



    159

    Фридман Н. В. О романтизме Пушкина // К истокам русского романтизма. М., 1973. С. 156.



    160

    Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 годов СПб., 1908. С. 23.



    161

    Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863). СПб., 1892. С. 214.



    162

    Никитенко А. В. Записки и дневники. СПб., 1904. Т. 1. С. 204.



    163

    Лемке М. Николаевские жандармы и литература… С. 50.



    164

    Герцен А. И. Собр. соч. Т. 3. С. 434.



    165

    Никитенко А. В. Записки и дневники. Т. 1. С. 97.



    166

    Лермонтов М. Ю. Собр. соч. В 4 т. Т. 2. Л., 1979. С. 95.



    167

    Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 13 т. М., 1953–1959. Т. 4. С. 504.



    168

    Лермонтов М. Ю. Собр. соч. В 4 т. Т. 2. С. 407.



    169

    Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. Т. 1. М., 1952. С. 449–450.



    170

    Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. В 4 т. Т. 2. С. 374.



    171

    Макогоненко Г. Л. Гоголь и Пушкин. Л., 1985. С. 35.



    172

    Гоголь Н. В. Собр. соч. В 6 т. Т. 2. М., 1952. С. 243.



    173

    Литературные салоны и кружки… С. 16



    174

    А. П. Воспоминания // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1985. С. 405.



    175

    Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 2. С. 80–82.



    176

    Литературные салоны и кружки… С. 67.



    177

    Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. М., 1954. С. 71.



    178

    Там же. С. 72.



    179

    Там же. С. 73.



    180

    Панаева А. Воспоминания. М.; Л., 1933. С. 293.



    181

    Литературные салоны и кружки… С. 237, 239.



    182

    Кавелин К. Д. Собр. соч. Т. 2. СПб., 1899. С. 1090.



    183

    Литературные салоны и кружки… С. 12, 13.



    184

    Макогоненко Г. П. От Фонвизина до Пушкина. Из истории русского реализма. М., 1969. С. 487.



    185

    Там же. С.490.



    186

    Кулешов В. И. Литературные связи России и Западной Европы в XIX века. М., 1977. С. 40–44.



    187

    Башуцкий А. Панорама Санкт-Петербурга. Кн. 1. СПб., 1834. С. 28.



    188

    Вацуро В. Э. Е. А. Баратынский // История русской литературы. В 4 т. Т. 2. Л:, 1981. С. 391.



    189

    Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 5. Л., 1969. С. 65.



    190

    Там же. С. 71.



    191

    Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1952. С. 50.



    192

    Макогоненко Г. П. Творчество Пушкина в 30-е годы. Л., 1982. С. 8.



    193

    Анненков П. В. Литературные воспоминания. Л., 1928. С. 73.



    194

    Некрасов Н. А. Соч. В 3 т. Т. 2. М., 1953. С. 20–21.



    195

    Герцен А. И. Собр. соч. В 30 т. Т. 20. М., I960. С. 346.



    196

    Там же. С. 43.



    197

    Панаев В. А. Воспоминания // Русская старина. 1901. Сент. С. 485.



    198

    Кавелин К. Д. Собр. соч. Т. 3. СПб., 1889. С. 1085.



    199

    Белинский В. Г. Письмо В. П. Боткину // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 69.



    200

    В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1962. С. 554.



    201

    Белинский В. Г. Физиология Петербурга // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 217.



    202

    Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры. М., 1997. С. 309.



    203

    Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 10.



    204

    Пассек Т. П. Из дальних лет. Т. 2. СПб., 1879. С. 127.



    205

    Лисовский Я. Г. Академия художеств. Л., 1982. С. 50.



    206

    Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз. Дом А. Н. Оленина. Л., 1983. С. 119.



    207

    Лисовский В. Г. Академия художеств… С. 68.



    208

    Там же. С.76.



    209

    Привилегия и устав императорской Академии трех знатнейших художеств Живописи, Скульптуры и Архитектуры с воспитательным при оной Академии училищем. СПб., 1765. С. 18–18.



    210

    Там же. С.26.



    211

    Иордан Ф. И. Записки ректора и профессора Академии художеств Федора Ивановича Иордана. М., 1918. С. 12.



    212

    Солнцев. Воспоминания // Русская старина. 1876. Янв. С. 127.



    213

    Врангель Н. И. Бытовая жизнь Академии художеств за 100 лет. // Старые годы. 1908. Прилож. С. 14.



    214

    Там же.



    215

    Молева Н. и Белютин Э. Русская художественная школа в первой половине XIX века М., 1963. С. 74.



    216

    Леонтьева Г. К. Питомцы муз. Книга о русских зодчих, ваятелях и живописцах первой половины XIX века Л., 1968. С. 36.



    217

    Венецианова А. А. Записки // Алексей Гаврилович Венецианов. Статьи. Письма. Современники о художнике. Л., 1980. С. 218.



    218

    Мокрицкий А. Н. Воспоминания А. Г. Венецианова и его учеников // Там же. С.247.



    219

    Леонтьева Г. К. Алексей Гаврилович Венецианов. Л., 1980. С. 21.



    220

    Записки к В. Г. Анастасевичу // Алексей Гаврилович Венецианов… С. 138.



    221

    Леонтьева Г. К. Алексей Гаврилович Венецианов… С. 56.



    222

    Венецианова А. А. Записки… С. 229–230.



    223

    Там же. С. 229.



    224

    Письмо Н. П. Милюкову от 5–8 сент. 1847 года // Алексей Гаврилович Венецианов… С. 130.



    225

    Венецианова А. А. Записки… С. 229.



    226

    Мокрицкий А. Н. Воспоминания… С. 250.



    227

    Шевченко Т. Г. Из автобиографической повести «Художник» // Алексей Гаврилович Венецианов… С. 270.



    228

    Мокрицкий А. Н. Воспоминания… С. 254.



    229

    Алексей Гаврилович Венецианов… С. 38.



    230

    К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников. М., 1952. С. 160.



    231

    Там же. С.41.



    232

    Гоголь Н. В. «Последний день Помпеи» (Картина Брюллова) // Гоголь Н. В. Собр. соч. В 6 т. Т. 6. М., 1953. С. 79.



    233

    Бенуа А. Карл Брюллов // Живопись, скульптура, графика, архитектура. Книга для чтения. М., 1969. С. 308.



    234

    К. П. Брюллов в письмах… С. 119.



    235

    Там же. С.130.



    236

    Там же. С.112.



    237

    Алексей Гаврилович Венецианов… С. 218.



    238

    К. П. Брюллов в письмах… С. 142.



    239

    Там же. С.160.



    240

    Кислякова И. Орест Кипренский. Эпоха и герои. М., 1977. С. 7.



    241

    Ракова М. Русское искусство первой половины XIX века Л., 1975. С. 98.



    242

    Кислякова А. Указ. соч. С. 8.



    243

    Там же. С.9.



    244

    Очерки по истории русского искусства. М., 1954. С. 116.



    245

    Там же. С. 152.



    246

    Пушкин А. С. Кипренскому. Собр. соч. В 8 т. Т. 3. Л., 1968. С. 20.



    247

    Сарабьянов Д. Павел Андреевич Федотов. М., 1969. С. 17.



    248

    Дружинин А. Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове. М., 1918. С. 37.



    249

    Там же. С.48.



    250

    Лещинский Я. Д. П. А. Федотов, художник и поэт. М.; Л., 1946. С. 176.



    251

    Там же. С.183.



    252

    Леонтьева Г. Павел Андреевич Федотов. М., 1961. С. 75.



    253

    Дело петрашевцев. Т. 2. М.; Л., 1941. С. 118.



    254

    Плотникова Е. Павел Андреевич Федотов. Л., 1970. С. 50.



    255

    История русского драматического театра. Т. 2. М., 1977.



    256

    Дынник Т. Крепостной театр Л., 1933. С. 36–37.



    257

    Данилов С. С. По театрам старого Петербурга // Искусство и жизнь. 1940. № 8. С. 37.



    258

    История русского драматического театра. Т. 2. С. 36.



    259

    Каратыгин П. А. Записки. М., 1970. С. 94.



    260

    Там же. С.95.



    261

    Брянцев В. Театр в эпоху крепостничества. Л., 1932. С. 23.



    262

    Русский театр в царствование Александра I. Из журнала А. В. Каратыгина // Русская старина. 1880. Т. 10. Октябрь. С. 257.



    263

    Каратыгин П. А. Записки… С. 98.



    264

    Русский театр в царствование Александра I. С. 257.



    265

    Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 98.



    266

    Там же. С. 324–325.



    267

    Каратыгин П. А. Записки… С. 37.



    268

    История русского драматического театра. Т. 1. М., 1977. С. 89.



    269

    Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 1. С. 332.



    270

    Медведева И. И. Екатерина Семенова. Жизнь и творчество. М., 1964. С. 271.



    271

    Каратыгин П. А. Записки… С. 74.



    272

    Панаева А. Я. Воспоминания. М., 1972. С. 23.



    273

    Аксаков С. Т. Литературные и театральные воспоминания // Аксаков С. Т. Собр. соч. Т. 3. М., 1956. С. 20.



    274

    Родина Т. М. Русское театральное искусство в начале XIX века. М., 1961. С. 54.



    275

    Медведева И. И. Екатерина Семенова… С. 36.



    276

    Рябов П. Записки старого актера // Русская старина. 1905. Янв. С. 135.



    277

    Королева Н. Декабристы и театр. Л., 1975. С. 93.



    278

    Отечественная война и русское общество. 1812–1912. Т. 5. М., 1912. С. 187–188.



    279

    Алперс Б. В. Театр Мочалова и Щепкина. М., 1974. С. 196.



    280

    Беньяш Р. М. Павел Мочалов. Л., 1976. С. 223.



    281

    Белинский В. Г. О драме и театре. Т. 1. М., 1983. С. 149.



    282

    Очерки истории русской театральной критики (конец XVIII — начало XIX века) / Под ред. А. Я. Альтшуллера. Л., 1975. С. 185.



    283

    Щепкин М. С. Записки. Письма. Современники о М. С. Щепкине. М., 1952. С. 164.



    284

    Герцен А. И. Собр. соч. В 8 т. Т. 8. М., 1975. С. 177.



    285

    Щепкин М. С. Записки. С. 114.



    286

    Там же. С.354.



    287

    Там же. С.21.



    288

    Ежегодник имп. театров. Сезон 1895/96. Приложение. Кн. 1. СПб., 1897. С. 136–137.



    289

    Щепкин М. С. Записки. С. 299.









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.