Онлайн библиотека PLAM.RU


Глава 5

Большая игра Гитлера и Сталина

Продолжительный мирный период не пошел бы нам на пользу.

(А. Гитлер)
1

«Как только гитлеровской Германии было позволено перевооружиться без активного противодействия со стороны союзников, Вторая мировая война стала почти неизбежной», — вспоминает в своих мемуарах Уинстон Черчилль. Но дальше он удивляет еще большей откровенностью: «Летом 1935 года Германия в нарушение договоров вновь ввела всеобщую воинскую повинность. Великобритания простила ей это, и, заключив с ней сепаратное соглашение, позволила восстановить флот, а при желании и строить подводные лодки в одинаковом количестве с Англией.

Нацистская Германия тайно и незаконно создала военно-воздушные силы, которые к весне 1935 года уже открыто претендовали на равенство с английской авиацией. Она уже второй год после длительной тайной подготовки усиленно производила вооружение. Великобритания и вся Европа, а также далекая, как тогда считали, Америка оказались перед лицом организованной мощи и стремления к войне самой боеспособной 70-миллионной нации Европы, жаждавшей вернуть себе попранную национальную честь. И если бы эта нация заколебалась, ее погнал бы вперед безжалостный военный, социальный и партийный режим.

Возможно, было еще время отстоять систему коллективной безопасности на основе явно выраженной готовности всех членов Лиги Наций, которых это касалось, осуществить ее решения с оружием в руках. Демократические страны и связанные с ними государства реально и потенциально все еще были значительно сильнее своих противников, но их положение, по сравнению с противником, не было и наполовину таким благоприятным, каким оно было год назад. Благонамеренность, сдерживаемая инертностью и робостью, не может противостоять вооруженной и решительной безнравственности. Искренняя любовь к миру не может служить оправданием для втягивания сотен миллионов простых людей в тотальную войну».

Как явствует из тех же воспоминаний Черчилля, весь 1935 г., Германия «отвергала и саботировала все попытки западных держав начать переговоры о „Восточном Локарно“».

Тогда же Гитлер утверждал, что «для него не может быть и речи о сотрудничестве с Советами». Он играл в такую игру, благодаря которой он мешал и срывал попытки Франции достигнуть каких либо соглашений с Советским Союзом.

«27 февраля французская палата ратифицировала франко-советский пакт, а на следующий день французский посол в Берлине получил инструкции обратиться к германскому правительству и выяснить, на какой основе могут быть начаты общие переговоры о франко-германском соглашении. Гитлер попросил на размышление несколько дней. 7 марта в 10 часов утра германский министр иностранных дел фон Нойрат вызвал на Вильгельмштрассе английского, французского, бельгийского и итальянского послов и объявил им о предложении заключить пакт сроком на 25 лет, провести демилитаризацию обеих сторон рейнской границы, заключить договор, ограничивающий военно-воздушные силы, а также пакты о ненападении с восточными и западными соседями.

Демилитаризованная зона в Рейнской области была создана в соответствии со статьями 42, 43 и 44 Версальского договора. В этих статьях указывалось, что Германия не должна иметь или создавать укрепления на левом берегу Рейна, а также в пределах пятидесяти километров от его правого берега. Германии запрещалось также держать в этой зоне какие бы то ни было вооруженные силы, проводить там военные маневры и иметь там средства для проведения военной мобилизации. Венцом всего этого был Локарнский договор, свободно заключенный обеими сторонами. По этому договору пописавшие его державы гарантировали, каждая в отдельности и все коллективно, неприкосновенность германо-бельгийской и германо-французской границ.

Статья 2 Локарнского договора обещала, что Германия, Франция и Бельгия никогда не предпримут вторжения или нападения через эти границы. Если же статья 42 и 43 Версальского договора будут нарушены, это будет означать „неспровоцированный акт агрессии“ и державы — участницы договора, пострадавшие вследствие сосредоточения вооруженных сил в демилитаризованной зоне, будут иметь право предпринять немедленные действия. О таком нарушении следовало немедленно сообщать Лиге Наций, а последняя, установив факт нарушения, должна сообщить державам — участницам договора, что они обязаны оказать военную помощь пострадавшей стороне».

Но коварный секрет Гитлера заключался в том, что в тот же день, 7 марта 1936 г., ровно через два часа, как было сделано предложение о заключении пакта, он выступил в рейхстаге и подчеркнул, что предполагает вернуть Рейнскую область. В это время части и соединения вермахта перешли границу и заняли все немецкие города.

Комментируя политические события этого периода, У. Черчилль пишет: «Не один раз в эти неустойчивые годы французские министры, входившие в состав постоянно сменявшихся правительств, довольствовались тем, что находили в английском пацифизме оправдание для собственного пацифизма».

Более того, «английская печать убеждала рядовых англичан утешать себя мыслью, что „в конце концов немцы лишь возвратились в свою собственную страну“».

«До середины 1936 года агрессивная политика Гитлера и нарушение им договора опирались не на силу Германии, а на разобщенность и робость Франции и Англии, а также на изоляцию Соединенных Штатов. Каждый из его предварительных шагов был рискованной игрой, и он знал, что в этой игре он не сможет преодолеть серьезного противодействия. Захват Рейнской области и ее последующее укрепление были самым рискованным ходом. Он увенчался блестящим успехом. Противники Гитлера были слишком нерешительными и не сумели дать ему отпор. Когда в 1938 году он предпринял следующий шаг, это был уже не блеф. Агрессия опиралась на силу, и, вполне возможно, на преобладающую силу. Когда правительства Франции и Англии поняли, какие ужасные изменения произошли, было уже слишком поздно».

* * *

В 1937 г. У. Черчилль как рядовой член парламента встретился с германским послом в Англии фон Риббентропом. Посол принял гостя в довольно просторной комнате верхнего этажа в здании германского посольства.

— Германия хочет дружбы с Англией, — в двухчасовой беседе заявил Риббентроп. — Мне предлагали пост министра иностранных дел Германии, но я убедил фюрера отпустить меня в Лондон, чтобы добиться англо-германского союза. Мы тогда смогли бы беречь величие Британской империи. Но для нас очень важно, чтобы Англия предоставила нам свободу действий на востоке Европы. Германии просто необходимо жизненное пространство для ее все возрастающего населения. Поэтому нам придется поглотить Польшу и Данцигский коридор.

Риббентрроп внимательно посмотрел на собеседника и добавил:

— Что касается России и Украины, то эти территории абсолютно необходимы для обеспечения будущего существования германского рейха, насчитывающего свыше 70 млн душ. На меньшее согласиться нельзя.

— Английское правительство не согласится предоставить Германии свободу действий в Восточной Европе, — парировал Черчилль. — Хотя мы и в самом деле находимся в плохих отношениях с Советской Россией и ненавидим коммунизм не меньше, чем ненавидит его Гитлер, вам следовало бы твердо знать, что если бы даже Франция была в полной безопасности, Великобритания никогда не утратила бы интереса к судьбам континента настолько, чтобы позволить Германии установить свое господство над Центральной и Восточной Европой.

— В таком случае, — Риббентроп резко отвернулся от карты, — война неизбежна. Другого выхода нет!

* * *

В поисках очередного компромисса между великими державами Англия потратила все драгоценное лето 1938 г. Но как было не раз, вместо серьезного нажима на Германию, она совместно с Францией продолжала требовать от Чехословакии уступок во имя сохранения мира в Европе. Угроза ее большевизации, по мнению руководства Англии, стало бы реальностью в ожидаемой войне. Английская сторона исходила из того, что «слабая Германия не хочет, а сильная Франция не может пойти на закрепление британской гегемонии». Следовательно, за усилением Германии и ослаблением Франции следовало изоляция Советского Союза, который «21 сентября предложил провести конференцию для выработки мер против агрессии». Итоги весьма неумной сделки стала Мюнхенская конференция (29–30 сентября 1938 г.), где Англия и Франция передали Германии Судеты в обмен на декларации о ненападении.

Следует отметить, что когда Гитлер только готовился поглотить Чехословакию, Сталин неоднократно (в марте, апреле, мае, июне, августе) поручал Наркомату иностранных дел находить формы и способы публичного подтверждения готовности СССР защитить Чехословакию.

На запрос Праги о возможности СССР защитить Чехословакию Сталин 20 сентября ответил утвердительно. В Киевском округе даже создавалась специальная группировка войск. Были намечены оперативные передвижения и в Белорусском округе. Однако правительство Чехословакии просто капитулировало под давлением Англии и Франции. Сталина очень беспокоила свобода Гитлера на Востоке, которую ему дали англо-германская декларация о ненападении (сентябрь 1938 г.) и франко-германское соглашение (декабрь 1938 г.). Черчилль, вспоминая о заседании ассамблеи Лиги Наций 21 сентября, где с резким официальным заявлением выступил Литвинов, пишет: «Это публичное и недвусмысленное заявление одной из величайших заинтересованных держав не оказала влияние на переговоры Чемберлена или на поведение Франции в данном кризисе. Советские предложения фактически игнорировали. Они не были использованы для влияния на Гитлера, к ним отнеслись с равнодушием, чтобы не сказать с презрением, которое запомнилось Сталину. События шли своим чередом, как будто Советской России не существовало. Впоследствии мы за это поплатились».

Я не без умысла цитирую величайшего британского политика XX столетия. Дело в том, что, во-первых, он объективен в своих мемуарах, как никто другой. Во-вторых, когда он писал их (написаны в марте 1948 г.), все еще было свежо в его памяти. Прошло всего несколько лет после окончания Второй мировой войны. Появились новые документы. У Черчилля было достаточного времени все обдумать и взвесить. В любом случае, человек, который лично определял политику страны и стратегию ведения военных действий Вооруженными силами Британии, достоин быть не просто услышанным — он является ценным носителем объективной информации.

2

Генерал П. А. Судоплатов вспоминал: «В августе 1939 года объем разведывательной информации резко возрос. Мы получили достоверное сообщение о том, что французское и британское правительства не горят желанием оказать Советскому Союзу поддержку в случае войны с Германией. Это вполне совпадает с данными, полученными нами тремя или четырьмя годами раньше от кембриджской группы. По этим сведениям, британский кабинет министров, точнее, Невилл Чемберлен и сэр Джон Саймон, рассматривал возможность тайного соглашения с Гитлером для оказания ему поддержки в военной конфронтации с Советским Союзом. Особое внимание заслуживала информация трех надежных источников из Германии: руководство вермахта решительно возражало против войны на два фронта. Полученные директивы обязывали нас быстро рассмотреть возможные варианты сотрудничества со странами, готовыми подписать соглашения о противодействии развязыванию войны. Речь шла не только об Англии и Франции, с которыми велись консультации с начала 1939 года, но также и о Германии. В Германии за мирное урегулирование отношений с Советским Союзом выступали в среде влиятельных военных лишь выходцы из Восточной Пруссии».

Фактически терпение Сталина лопнуло уже весной 1939 г. Уставший от хитрости политиков Великобритании и Франции, он дал им понять, что в конце концов готов пойти на контакт с Гитлером! Выступая на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г. Сталин объяснил, почему «неагрессивные страны, располагающие громадными возможностями, так легко и без отпора отказались от своих позиций и своих обязательств в угоду агрессорам?

— Это можно было бы объяснить, например, чувством боязни перед революцией, которая может разыграться, если неагрессивные государства вступят в войну и война примет мировой характер. Буржуазные политики, конечно, знают, что первая мировая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая империалистическая война может повести также к победе революции в одной или нескольких странах. Но это сейчас не единственная и даже не главная причина.

Главная причина состоит в отказе от большинства неагрессивных стран, и прежде всего Англии и Франции, от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию „нейтралитета“. Формально политику невмешательства можно было бы охарактеризовать таким образом: „пусть каждая страна защищается от агрессоров, как хочет и как может, наше дело сторона, мы будем торговать и с агрессорами, и с их жертвами“. Наделе, однако, политика невмешательства означает попустительство агрессии развязывания войны, — следовательно, превращение ее в мировую войну».

Напоминая о шуме, который подняла англо-французская и североамериканская пресса по поводу похода Германии на Советскую Украину, Сталин сказал:

— Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований.

В апреле 1939 г. Германия, будто уловив намек советского вождя, предпринимает зондаж позиции СССР на предмет улучшения отношений. Однако советское правительство все еще занимало выжидательную позицию. Именно в апреле между Англией, Францией и СССР зрели новые контакты, которые могли бы обернуться политическими переговорами и еще принести общую пользу. В расчете на это руководство Советского Союза ставило своим дипломатам только три задачи: предотвратить или хотя бы оттянуть войну или сорвать единый антисоветский фронт. Уже в мае в советской печати утверждалось, что «остановить агрессию может только союз Англии, Франции и СССР, но эта позиция советского руководства не находит поддержки в Лондоне и Париже, которые не хотят равноправного договора с Москвой». А 20-го Германия предложила СССР возобновить экономические переговоры. Через десять дней в выступлении Молотова прозвучала критика позиции Англии и Франции на переговорах, которые, по мнению Москвы, лишь демонстрировали уступки и не хотели дать гарантии Прибалтийским странам.

Двадцать девятого июня в советской печати отмечалось, что «англо-франко-советские переговоры „зашли в тупик“, поскольку Англия и Франция „не хотят равного договора с СССР“».

Семнадцатого апреля 1939 г. статс-секретарь МИД Германии Вейцзекер отметил в меморандуме: «Русский посол — в первый раз с тех пор, как он получил здесь свой пост, — посетил меня для беседы, касавшейся ряда практических вопросов. Он подробно остановился на вопросе, который, как он сказал, кажется ему особенно важным, а именно о выполнении заводами „Шкода“ определенных контрактов на поставку военных материалов. (…)

В конце разговора я намекнул полпреду на то, что сообщения о русско-англо-французском военно-воздушном пакте и т. п. в настоящий момент явно не способствуют проявлению доброй воли с нашей стороны и созданию атмосферы для доставки военных материалов в Советскую Россию. (…)

После того как я опроверг последнее утверждение и сделал некоторые сдержанные комментарии относительно германо-польских отношений, русский посол спросил меня, что я действительно думаю о германо-русских отношениях. Я ответил господину Мерекалову, что мы, как все знают, всегда хотели иметь с Россией торговые отношения, удовлетворяющие взаимным интересам. Мне кажется, что в последнее время русская пресса не присоединяется к антигерманскому тону американских и некоторых британских газет. (…)

Посол в этой связи заявил примерно следующее: Политика России всегда прямолинейна».

Четвертого мая 1939 года германский поверенный в делах в Москве Типпельскирх телеграфировал в МИД Германии:

«…Поскольку Литвинов еще 2 мая принимал британского посла, а вчера его имя было указано прессой среди почетных гостей, присутствовавших на параде, его смещение кажется результатом неожиданного решения Сталина». Пятого мая немцы соглашаются на запрос от 17 апреля соблюдать советские контракты с заводами «Шкода» о поставках…

А 17 мая на встрече советника советского посольства Астахова с заведующим восточноевропейской референтурой МИД Германии Шнуре произошла интересная беседа. В ходе нее Астахов отметил, «что тон германской прессы за последние недели совершенно изменился. Нет направленных против Советского Союза выпадов, сообщения объективны». Однако затем особенно подчеркнул: Советский Союз не может «судить о том, является ли это лишь временной переменой, вызванной тактическими соображениями, или нет. Но есть надежда на то, что подобное положение дел станет явлением постоянным».

Пятого июня немецкий посол в Москве Шуленбург докладывал о том, что «Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его». Далее в своем письме он подчеркнул: «Поэтому осторожность с нашей стороны была и остается необходимой, но мне кажется очевидным, что дверь не захлопнута и что путь для дальнейших переговоров открыт. Мы ничего не просили у Советского Союза, а Советский Союз — у нас», «…благодаря нашим пактам о ненападении с прибалтийскими государствами Россия получила от нас бесплатно большую безопасность, как бы являющуюся первым политическим взносом Германии».

«Советы нам не доверяют, но они также не слишком доверяют демократическим державам».

29 июня Гитлер принимает следующее решение, которое отправляется в канцелярию министра иностранных дел: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе. Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией». При этом данный документ было рекомендовано задержать на несколько дней… Гитлер явно горячился!

Двадцать седьмого июля в беседе советского поверенного в делах Астахова с заведующим референтурой Шнуре документы зафиксировали интересные факты. На замечание Астахова о тесном сотрудничестве последний ответил: «Возобновление подобного сотрудничества представляется мне сейчас вполне возможным, если советское правительство находит его желательным». И Шнуре ненавязчиво предлагает три этапа: …восстановление сотрудничества в экономической области, нормализацию и улучшение политических отношений, восстановление хороших политических отношений. Тем не менее, несмотря на то что Астахов назвал путь сближения с Германией соответствующим интересам обеих стран, «он отметил, что, вероятно, темп должен быть медленным и постепенным. Советский Союз усматривает серьезную для себя угрозу во внешней политике национал-социализма». В заключение меморандума Шнуре подчеркнул: «У меня создалось впечатление, что Москва еще не решила, что она хочет делать. Русские умолчали о состоянии переговоров о пакте с Великобританией и о шансах на его заключение. Учитывая все это, можно заключить, что в течение определенного времени Москва решила следовать как в отношении нас, так и в отношении англичан политике затягивания и отсрочек для того, чтобы отложить принятие решений, важность которых она ясно понимает». (…) «А в общем — большое недоверие не только к нам, но и к Англии. С нашей точки зрения, можно рассматривать как заметный успех то, что Москва после месяцев переговоров с англичанами все еще неясно представляет себе, что ей следует в конце концов делать».

В сущности, Германия делала все возможное, чтобы остановить сближение СССР с Англией и Францией. Так, 3 августа имперский министр иностранных дел Рибентроп телеграфировал послу в Москве Шуленбургу: «Хорошо известно, что тон нашей прессы в отношении России вот уже пол года совершенно другой. Мне кажется, что пока что русская сторона хочет построить наши отношения по возможности на двух условиях: а) невмешательство во внутренние дела другой страны (…) б) прекращение политики, направленной против жизненных интересов друг друга. (…)»

«Если Москва займет отрицательную позицию, мы будем знать, что происходит и как нам действовать. Если случится обратное, то от Балтийского до Черного моря не будет проблем, которые мы совместно не сможем разрешить между собой. (…)

Что касается Польши, то за развивающимися событиями мы следим внимательно и хладнокровно. В случае провокации со стороны Польши мы урегулируем вопрос с Польшей в течение недели. На случай этого я сделал тонкий намек на возможность заключения с Россией соглашения о судьбе Польши». И далее: «В международной политике мы не следуем тактике демократических держав. Мы привыкли строить на солидном фундаменте, не должны платить дань неустойчивому общественному мнению и не хотим никаких сенсаций. Если беседы, подобные нашей, не будут вестись с той степенью секретности, которой они заслуживают, они будут прекращены. Мы не стремимся привлечь к ним внимание. Выбор, как уже говорилось, у Москвы есть».

Гитлер спешил не зря, так как 12 августа 1939 г. в Москве начались переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции.

После изучения справок на членов английской и французской военных миссии (Дракс, Барнетт, Хэйвуд, Думенк, Вален, Вийом), Сталин сразу же обратил внимание на то, что «кроме нескольких генералов в делегациях немало младших офицеров вроде капитана Совиша, капитана Бофра и других».

Иностранная делегация, прибывшая в Россию на тихоходном товарно-пассажирском пароходе «Сити оф Эксетер», имела в качестве основы для переговоров следующую инструкцию: «Британское правительство не желает принимать на себя какие-либо конкретные обязательства, которые могли бы связать нам руки при тех или иных обстоятельствах. Поэтому следует стремиться свести военные соглашения к самым общим формулировкам. Что-нибудь вроде согласованного заявления о политике отвечало бы этой цели». И еще: «Делегация должна вести переговоры очень медленно, следя за ходом политических событий».

У главы советской делегации К. Е. Ворошилова имелись более четкие инструкции политического руководства. Документ назывался «Соображения к переговорам с Англией и Францией». В нем рассматривались пять вариантов, «когда возможно выступление наших сил».

К слову, документ именовал Германию главным агрессором.

Так, СССР был готов выставить против «главного агрессора» 120 пехотных дивизий. От Англии и Франции требовалось выставить 86 пехотных дивизий (для решительного их наступления с 16-го дня мобилизации, самого активного участия в войне Польши, а равно беспрепятственного прохода наших войск через территорию Виленского коридора и Галицию с предоставлением им подвижного состава) — при нападении «главного агрессора» на нас.

«Сталин, раскладывая с Молотовым и Ворошиловым этот политический пасьянс, — писал Волкогонов, — все больше убеждался: Запад не имеет искренних намерений достичь взаимоприемлемого соглашения. И все же Сталин посчитал необходимым еще раз обратиться с конкретным предложением к Англии и Франции о заключении на 5 или 10 лет соглашения с СССР о взаимной помощи, которое предусматривало и военные обязательства. Суть его сводилась к следующему: в случае агрессии против любого из договаривающихся государств (как и восточноевропейских) стороны обязуются прийти ему на помощь. Советский Союз конкретно изложил, о каких странах между Балтийским и Черным морями идет речь. Лондон и Париж долго не давали ответа. Сталин требовал напоминать. Однако на переговоры в Москву прибыли второстепенные лица, не уполномоченные принимать важные решения. Одновременно, и об этом стало известно Сталину, партнеры по переговорам не прекращали своих тайных попыток добиться приемлемого соглашения с Гитлером. В Кремле решили: Англия и Франция просто тянут время в поисках выгодного для себя варианта, без учета интересов СССР».

Д. А. Волкогонов утверждает, что окончательно Сталин поставил крест на трехсторонних переговорах, когда Ворошилов утром 20 августа положил перед ним записку от адмирала Р. Дракса, которого, как и его французского коллегу, просили ускорить ответ на советские предложения.

Глубокой ночью в августе 1942 г. в Кремле Сталин познакомил Черчилля с одним аспектом тогдашней советской позиции: «У нас создалось впечатление, — сказал Сталин, — что правительства Англии и Франции не приняли решения вступить в войну в случае нападения на Польшу, но надеялись, что дипломатические контакты Англии, Франции и России остановят Гитлера. Мы были уверены, что этого не будет». «Сколько дивизий, — спросят Сталин, — Франция выставит против Германии после мобилизации?» Ответом было: «Около сотни». Тогда он спросил: «А сколько дивизий пошлет Англия?» Ему ответили: «Две и еще две позднее». «Ах, две и еще две позднее, — повторил Сталин. — А знаете ли вы, — спросил он, — сколько дивизий мы выставим на германском фронте, если вступим в войну против Германии?» Молчание. «Больше трехсот».

«Сталин не сказал мне, когда и с кем произошел этот разговор. Надо признать, что это была действительно твердая почва», — вспоминал У. Черчилль.

3

Как пишет генерал Волкогонов: «К концу лета 1939 года советским руководителям становилось все более ясно: перед лицом фашистской Германии на западе и милитаристской Японии на востоке СССР рассчитывать не на кого.

У СССР оказался весьма ограниченный выбор. Но его нужно было делать. На него нужно было решиться. Сталин это понял раньше других, хотя и предвидел, что реакция на этот шаг во многих странах будет крайне отрицательной. Будучи прагматиком, он отбросил в этот момент идеологические принципы в сторону».

И действительно, а что оставалось делать в подобной ситуации?

Наверное, многие сегодняшние политики на это могут ответить гораздо быстрее. Но опять-таки, не забывайте, что нельзя подходить к тому времени с мерками сегодняшнего дня, а уж тем более современного менталитета.

«Итак, когда Сталин убедился, что англо-франко-советские переговоры не дают быстрых результатов (а он и не очень верил, что они приведут к положительному решению), „вождь“ вернулся к „германскому варианту“, который настойчиво предлагал Берлин. По его мнению, другого выбора уже не было. В противном случае СССР, как он считал, может столкнуться с широким антисоветским фронтом, что чревато наихудшим. Сталину, попавшему в политический цейтнот, некогда было думать, что скажут об этом шаге потомки, что скажет история. На пороге ее начало. Поэтому его мысль все чаще возвращалась к Берлину», — достаточно аргументировано высказывается на этот счет генерал.

А тем временем 14 августа 1939 г., МИД Германии информировал своего посла в Москве: «Советы заинтересованы в обсуждении отдельных групп вопросов из числа тех, которые уже были подняты». Далее Риббентроп телеграфирует Шуленбургу лично: «Я прошу Вас связаться с господином Молотовым и передать ему следующее:

„1. Идеологические расхождения между национал-социалистической Германией и Советским Союзом были единственной причиной, по которой в предшествующие годы Германия и СССР разделились на два враждебных, противостоящих друг другу лагеря. События последнего периода, кажется, показали, что разница в мировоззрениях не препятствует деловым отношениям двух государств и установлению нового и дружеского сотрудничества. (…)

2. В действительности интересы Германии и СССР нигде не сталкиваются. Жизненные пространства Германии и СССР прилегают друг другу, но в столкновениях нет естественной потребности. Таким образом, причины для агрессивного поведения одной страны по отношению к другой отсутствуют. У Германии нет агрессивных намерений в отношении СССР. (…)

3. Нет никакого сомнения, что сегодня германо-советские отношения пришли к поворотному пункту своей истории. Решения, которые будут приняты в ближайшем будущем в Берлине и Москве по вопросу этих отношений, будут в течение поколений иметь решающее значение для германского и советского народов. От этих решений будет зависеть, придется ли когда-нибудь двум народам снова, без возникновения каких-либо действительно непреодолимых обстоятельств, выступить друг против друга с оружием в руках… (…)

5. Имперское правительство и советское правительство должны на основании всего своего опыта считаться с тем фактом, что капиталистические демократии Запада являются неумолимыми врагами как национал-социалистической Германии, так и Советского Союза. Сегодня, заключив военный союз, они снова пытаются втянуть СССР в войну против Германии“».

В приложении Риббентроп просил «не вручать этих инструкций господину Молотову в письменном виде, а зачитать их ему».

И вот еще: «Я считаю важным, чтобы они дошли до господина Сталина в как можно более точном виде, и я уполномочиваю Вас в то же самое время просить от моего имени господина Сталина»…

Глубокой ночью 16 августа МИД Германии дождался ответа. В телеграмме говорилось: «Молотов с величайшим интересом выслушал информацию, которую мне было поручено передать, назвал ее крайне важной и заявил, что он сразу же передает ее своему правительству и в течение короткого времени даст мне ответ. Он может заявить уже сейчас, что советское правительство тепло приветствует германские намерения улучшить отношения с Советским Союзом и теперь, принимая во внимание мое сегодняшнее сообщение, верит в искренность этих намерений.

В связи с идеей приезда сюда имперского министра иностранных дел он хочет высказать свое личное мнение о том, что подобная поездка требует соответствующих приготовлений для того, чтобы обмен мнениями дал какие-либо результаты.

В этой связи его интересует вопрос о том, как германское правительство относится к идее заключения пакта о ненападении с Советским Союзом, а также готово ли германское правительство повлиять на Японию с целью улучшения советско-японских отношений…»

В меморандуме германский посол указал: «Молотов затем заявил, что ввиду важности моего сообщения он не может дать мне ответ сразу же, но должен сначала представить доклад своему правительству».

После обсуждения всех вопросов с Гитлером, Риббентроп телеграфирует Шуленбургу: «Я прошу Вас снова связаться с господином Молотовым и заявить ему, что в дополнение к вчерашнему посланию для господина Сталина Вы должны передать ему нижеследующую инструкцию, только что полученную из Берлина, которая касается вопросов, поднятых господином Молотовым. После этого, пожалуйста, сообщите господину Молотову следующее:

1. Вопросы, поднятые господином Молотовым, соответствуют германским пожеланиям, а именно: Германия готова заключить с Советским Союзом пакт о ненападении, если желает советское правительство, не подлежащий изменению в течение 25 лет. (…)

2. Фюрер считает, что, принимая во внимание настоящую ситуацию и каждодневную возможность возникновения серьезных инцидентов (в этом месте, пожалуйста, объясните господину Молотову, что Германия полна решимости не терпеть бесконечно польские провокации), желательно общее и быстрое выяснение германо-русских отношений и взаимное урегулирование актуальных вопросов. По этим причинам имперский министр иностранных дел заявляет, что начиная с пятницы 18 августа он готов в любое время прибыть самолетом в Москву, имея от фюрера полномочия на решения всего комплекса германо-русских вопросов, а если представится возможность, то и для подписания соответствующего договора». В конце приложения Риббентроп подчеркивает: «Абсолютно конфиденциально для Вашего сведения добавляется, что мы особенно заинтересованы в том, чтобы моя поездка в Москву могла состояться в конце этой или в начале следующей недели».

Внимательно читая наиболее важные документы и материалы германского министерства иностранных дел, касающиеся советско-германских отношений весны — лета 1939 г., трудно не заметить активности гитлеровской дипломатии, направленной на сближение с Советским Союзом — с безусловной выгодой прежде всего для своей завоевательной политики. При этом очевидна спешка, с которой все совершалось.

Утром 18-го августа Шуленбург докладывает в МИД Германии: «Господин Молотов зачитал ответ советского правительства, в котором, согласно данному мне тексту, сказано следующее:

„Советское правительство принимает к сведению заявление германского правительства о его действительном желании улучшить политические отношения между Германией и СССР, переданные графом Шуленбургом 15 августа. (…)

Однако, когда сейчас германское правительство меняет свою прежнюю политику в отношении СССР в сторону искреннего улучшения политических отношений с Советским Союзом, советское правительство смотрит на такие изменения с удовлетворением и готово, со своей стороны, направить свою политику по пути заметного улучшения отношений с Германией. (…)

Правительство СССР считает, что первым шагом к подобному улучшению отношений между СССР и Германией может быть заключение торгового и кредитного соглашения. Правительство СССР считает, что вторым шагом, который должен быть сделан вскоре после первого, может быть заключение пакта о ненападении или подтверждение договора о нейтралитете от 1926 года, с одновременным подписанием специального протокола, который определит интересы подписывающихся сторон…“ (…)

Затем Молотов сообщил следующую дополнительную информацию:

1. Сначала должно быть заключено экономическое соглашение. То, что начато, должно быть доведено до конца.

2. Затем, через короткий промежуток времени, по усмотрению Германии, последует либо заключение пакта о ненападении, либо подтверждение договора о нейтралитете от 1926 года. (…)

3. Относительно предполагаемого визита в Москву имперского министра иностранных дел Молотов заявил, что советское правительство очень удовлетворено этим предложением, поскольку посылка такого выдающегося общественного и государственного деятеля подчеркивает искренность намерений германского правительства. Это выглядит особенно контрастно в сравнении с Англией, которая послала в Москву в лице Стрэнга второсортного чиновника. Поездка имперского министра иностранных дел, однако, требует тщательной подготовки. Советскому правительству не нравится гласность, сопровождающая подобный визит».

Утром 19 августа приходит следующий ответ: «Пожалуйста, немедленно условьтесь о новой беседе с господином Молотовым и сделайте все, что возможно, чтобы эта беседа состоялась без задержки. Я просил бы Вас во время этой встречи говорить с Молотовым в следующем духе: (…) „По мнению фюрера, существующая необычная ситуация делает необходимым использование какого-нибудь другого метода, который приведет к быстрым результатам. Германо-польские отношения изо дня в день становится все более острыми. Мы должны принять во внимание, что в любой день могут произойти столкновения, которые сделают неизбежным начало военных действий. В общем, учитывая поведение польского правительства, эти события ни в коем смысле от нас не зависят. Фюрер считает, что необходимо, чтобы мы, за стараниями выяснить германо-русские отношения, не были застигнуты врасплох началом германо-польского конфликта. Поэтому он считает, что предварительное выяснение отношений необходимо для принятия во внимание интересов России в случае подобного конфликта, что без этого, конечно же, будет трудно…“».

И в заключение: «…Вы должны иметь в виду тот главенствующий факт, что вероятно скорое начало открытого германо-польского столкновения и что поэтому мы крайне заинтересованы в том, чтобы мой визит в Москву состоялся немедленно».

То есть Гитлер очень и очень спешит. Ему нужна Польша.

А что Сталин?

Его ответ был таким: «…если о заключении экономического соглашения будет объявлено завтра, то имперский министр иностранных дел может прибыть в Москву 26 или 27 августа». В беседе Молотова с Шуленбургом также от Сталина было передано: «…что пока что даже первая ступень — завершение экономических переговоров — не пройдена. Прежде всего должно быть подписано и провозглашено и приведено в действие экономическое соглашение. Затем наступит очередь пакта о ненападении и протокола».

На доводы германского посла «в пользу необходимости торопиться» Молотов абсолютно уверено заявил «о том, что он высказал мне взгляды советского правительства и не может более ничего к ним добавить».

«Что касается поездки имперского министра иностранных дел, — резюмировал Шуленбург, — то советское правительство согласно на прибытие господина Риббентропа в Москву примерно через неделю после обнародования подписанного экономического соглашения. Таким образом, если это провозглашение произойдет завтра, господин фон Риббентроп может прибыть в Москву 26 или 27 августа. Молотов не объяснил мне причины резкого изменения своей позиции.

Я допускаю, что вмешался Сталин. Моя попытка убедить Молотова согласиться на более раннюю дату приезда имперского министра иностранных дел была, к сожалению, неудачной…»

В тот же день, только в десять часов вечера, Сталин на заседании Политбюро объяснял присутствующим, почему необходимо политическое соглашение с Гитлером.

«Мир или война, — тихим голосом говорил вождь. — Этот вопрос вступает в критическую фазу. Его решение целиком и полностью зависит от позиции, которую займет Советский Союз. Мы совершенно убеждены, если завтра мы заключим договор в союзе с Францией и Великобританией, Германия будет вынуждена отступиться от Польши и искать modus vivendi с западными державами. Таким образом, войны удастся избежать и тогда последующее развитие событий примет опасный для нас характер.

С другой стороны, если мы примем известное вам предложение Германии о заключении с ней пакта о ненападении, она, несомненно, нападет на Польшу, и тогда вступление Англии и Франции в эту войну станет неизбежным. При таких обстоятельствах у нас будут хорошие шансы остаться в стороне от конфликта и мы сможем, находясь в выгодном положении, выжидать, когда наступит наша очередь».

До сих пор многие историки и у нас, и за рубежом приводят эту речь, чтобы в очередной раз обвинить Сталина и его режим в коварстве. Но позвольте, господа, вас предостеречь. Политика вообще никогда не делается в белых перчатках. А во-вторых, тогда речь шла о спасении нашего государства и народов СССР, в том числе русского. И какими бы ни были действия советского правительства и лично Сталина, в данном случае цель оправдывала средства.

В-третьих, эту речь приводят в качестве доказательства намерений Сталина нанести удар по Германии. Но и это утверждение весьма сомнительно. Нужно очень внимательно читать слова Сталина, а не искать в них то, что хотелось бы вам увидеть!

4

Торгово-кредитное соглашение между СССР и Германией было заключено 19 августа 1939 г., а 20-го Риббентроп отправил послу в Москве телеграмму. Текст был таким: «Фюрер уполномочивает Вас немедленно явиться к Молотову и вручить ему следующую телеграмму фюрера для господина Сталина:

„Господину Сталину, Москва.

1. Я искренне приветствую подписание нового германо-советского торгового соглашения как первую ступень перестройки германо-советских отношений.

2. Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом означает для меня определение долгосрочной политики Германии. Поэтому Германия возобновляет политическую линию, которая была выгодна обоим государствам в течение прошлых столетий. В этой ситуации имперское правительство решило действовать в полном соответствии с такими далеко идущими изменениями.

3. Я принимаю проект пакта о ненападении, который передал мне Ваш министр иностранных дел господин Молотов, и я считаю крайне необходимым как можно более скорое выяснение связанных с этим вопросов.

4. Я убежден, что дополнительный протокол, желаемый советским правительством, может быть выработан в возможно короткое время, если ответственный государственный деятель Германии сможет лично прибыть в Москву для переговоров. В противном случае имперское правительство не представляет, как дополнительный протокол может быть выработан и согласован в короткое время.

5. Напряженность между Германией и Польшей стала невыносимой. Поведение Польши по отношению к великим державам таково, что кризис может разразиться в любой день. Перед лицом такой вероятности Германия в любом случае намерена защищать интересы государств всеми имеющимися в ее распоряжении средствами.

6. По моему мнению, желательно, ввиду намерений обеих стран, не теряя времени вступить в новую фазу отношений друг с другом. Поэтому я еще раз предлагаю принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, самое позднее в среду, 23 августа…“»

21 августа советское правительство согласилось на приезд в Москву имперского министра иностранных дел 23 августа. В этот день Риббентроп прилетел в Москву, и в тот же день состоялось подписание Договора о ненападении между Советским Союзом и Германией. Он был заключен сроком на десять лет (хотя Шуленбург предлагал на двадцать пять).

«В ходе обсуждения проекта соглашения, — писал Волкогонов, — Риббентроп настаивал на том, чтобы включить в преамбулу тезис „о дружественном характере советско-германских отношений“. Когда Молотов доложил об этом Сталину, тот отклонил предложение министра иностранных дел Германии: „Советское правительство не могло бы честно заверить Советский народ в том, что с Германией существуют дружеские отношения, если в течение шести лет нацистское правительство выливало ушаты помоев на Советское правительство“.

Вечером 3 сентября Шуленбург получил очередную телеграмму: „Мы безусловно надеемся окончательно разбить польскую армию в течение нескольких недель. Затем мы удержим под военной оккупацией районы, которые, как было установлено в Москве, входят в Германскую сферу интересов. Однако понятно, что по военным соображениям нам придется затем действовать против тех польских военных сил, которые к тому времени будут находиться на польских территориях, входящих в русскую сферу интересов.

Пожалуйста, обсудите это с Молотовым немедленно и посмотрите, не посчитает ли Советский Союз желательным, чтобы русская армия выступила в подходящий момент против польских сил в русской сфере интересов и, со своей стороны, оккупировала эту территорию…“»

Гитлер снова спешил. Но зато не спешил Сталин, который дал, как всегда, не совсем определенный ответ: «Мы согласны с вами, что в подходящее время нам будет совершенно необходимо начать конкретные действия. Мы считаем, однако, что это время еще не наступило. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что чрезмерная поспешность может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».

Что ж, и здесь понятна аккуратность Сталина, которую нельзя не заметить. Подписывая соглашение и решая вопросы присоединения территорий, он был абсолютно спокоен и, видимо, этим злил Гитлера.

Но что оставалось делать фюреру? Также играть!

Только десятого сентября Молотов заявил Шуленбургу: «Советское правительство было застигнуто совершенно врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами. Основываясь на нашем первом сообщении, Красная Армия рассчитывала на несколько недель, которые теперь сократились до нескольких дней, Советские военные власти оказались поэтому в трудном положении, так как, принимая во внимание местные обстоятельства, они требовали, по возможности, еще две-три недели для своих приготовлений…»

И еще 14 сентября, когда Гитлер особенно нервничал, Молотов хоть и заявил о готовности Красной армии, но при этом сослался на невозможность вступления ее в Польшу, пока не падет административный центр Польши — Варшава. И в этом также был определенный политический расчет. Перед самым вводом Красной армии на территорию Польши Сталин предложил Гитлеру «мотивировать свои действия следующим образом:

Польское государство распалось и более не существует, поэтому аннулируются все соглашения, заключенные с Польшей; третьи державы могут попытаться извлечь выгоду из создавшегося хаоса; Советский Союз считает своей обязанностью вмешаться для защиты своих украинских и белорусских братьев и дать возможность этому несчастному населению трудиться спокойно.

Советское правительство намерено обнародовать сообщение в указанном духе по радио, в прессе и т. д. немедленно после того, как Красная Армия пересечет границу, и в то же время заявить об этом в официальной ноте польскому послу…»

В разговоре с Шуленбургом «Молотов согласился с тем, что планируемый советским правительством предлог содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути».

Пройдет чуть больше года — и в Германию для обмена мнениями с рейхсканцлером А. Гитлером, министром иностранных дел И. Риббентропом, а также рейхсмаршалом Г. Герингом и заместителем Гитлера по НСДАП Р. Гессом совершит поездку председатель Совнаркома и народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов. Хотя еще в марте 1940 г. Риббентроп через Шуленбурга настаивал на приезде в Германию самого Сталина. «Понятно без слов, что приглашение не ограничивается одним Молотовым. Если в Берлин приедет сам Сталин, это еще лучше послужит нашим собственным целям, а также нашим действительно близким отношениям с Россией. Фюрер, в частности, не только будет рад приветствовать Сталина в Берлине, но и проследит, чтобы он (Сталин) был принят в соответствии с его положением и значением, и он (Гитлер) окажет ему все почести, которые требует данный случай».

Однако 12 ноября на Ангальтский вокзал Берлина прибыл только Молотов.

«Когда Молотова проводили в кабинет Гитлера, — пишет Волкогонов, — он поразился его величию — огромное мрачноватое помещение, похожее на банкетный зал. Фюрер в своем зеленовато-мышином френче в углу кабинета был едва виден. Протягивая мягкую потную ладонь, Гитлер немигающими глазами внимательно оглядывал советского наркома».

Сам Вячеслав Михайлович Молотов спустя три десятилетия рассказывал Ф. Чуеву: «Гитлер… Внешне ничего такого особенного не было, что бросалось бы в глаза. Но очень самодовольный, можно сказать, самовлюбленный человек. Конечно, не такой, каким его изображают в книгах и кинофильмах. Там бьют на внешнюю сторону, показывают его сумасшедшим, маньяком, а это не так».

По мнению Молотова, фюрер был очень умным человеком, но из-за огромной самовлюбленности и нелепости своей идеи казался тупым. «Во время первой беседы, — продолжал Вячеслав Михайлович, — он почти все время говорил один, а я его подталкивал, чтоб он еще что-нибудь добавил. (…)

Гитлер говорит: „Что же получается, какая-то Англия, какие-то острова несчастные владеют половиной мира и хотят весь мир захватить — это же недопустимо! Это несправедливо!“ (…)

Гитлер: „Вот вам надо иметь выход к теплым морям. Иран, Индия — вот ваша перспектива“. Я ему: „А что, это интересная мысль, как вы себе это представляете?“

Втягиваю его в разговор, чтобы дать ему возможность выговориться. Для меня это несерьезный разговор, а он с пафосом доказывает, как нужно ликвидировать Англию, и толкает нас в Индию через Иран. (…)

А во второй нашей с ним беседе я перешел к своим делам. Вот вы, мол, нам хорошие страны предлагаете, но, когда в 1939 году к нам приезжал Риббентроп, мы достигли договоренности, что наши границы должны быть спокойными, и ни в Финляндии, ни в Румынии чужих воинских подразделений не должно быть, а вы держите там войска? Он: „Это мелочи“. Не надо огрублять, но между социалистическими и капиталистическими государствами, если они хотят договориться, существует разделение: это ваша сфера влияния, а это наша. Вот с Риббентропом мы и договорились, что границу с Польшей проводим так, а в Финляндии и Румынии никаких иностранных войск. „Зачем вы их держите?“ — „Мелочи“. — „Как же мы с вами можем говорить о крупных вопросах, когда по второстепенным не можем договориться действовать согласованно?“ Он — свое, я — свое. Начал нервничать. Я — настойчиво, в общем, я его допек».

«Когда нас фотографировали, Гитлер меня обнял одной рукой. Меня в 1942 году в Канаде спрашивали, почему я на этом снимке улыбаюсь? Да потому, что у нас ничего не получилось и не получится! А Гитлер удивляется, почему я настаиваю, такая мелочь второстепенная, можно уладить… Я ему: „Давайте уладим!“ Он в ответ что-то неопределенное. Когда мы прощались, он меня провожал до самой передней, к вешалке, вышел из своей комнаты. Говорит мне, когда я одевался: „Я уверен, что история навеки запомнит Сталина!“ „Я в этом не сомневаюсь“, — ответил я ему. „Но я надеюсь, что она запомнит и меня“, — сказал Гитлер. „Я и в этом не сомневаюсь“.

Чувствовалось, что он не только побаивается нашей державы, но и испытывает страх перед личностью Сталина».

Об этих переговорах Волкогонов писал: «Партнеры из большевистского и фашистского лагерей опасались друг друга. Дух глухого недоверия витал в кабинетах Гитлера и Риббентропа, когда туда приходил Молотов. Стороны уже понимали, что заключенные год назад соглашения — мертворожденные. Они были нужны каждой из сторон для своих целей. Германии — ввести в заблуждение СССР, развязав тем самым себе руки. Советскому Союзу — выиграть время. Шла большая игра. Каждая из сторон считала, что она выигрывает».

Таким образом, Гитлер, а не Сталин первым сделал шаг к сближению. С точки зрения Гитлера, теперь были созданы абсолютно все условия для быстрой и ошеломляющей победы над Польшей. И он не ошибся, достаточно искусно используя нерешительность Великобритании и Франции.

Выступая 22 августа 1939 года, Гитлер сказал:

— У противника была еще надежда, что после захвата Польши в качестве врага выступит Россия. Противник не учел моей большой решительности. Наши противники — жалкие черви. Я видел их в Мюнхене. Я был убежден, что Сталин никогда не примет английское предложение. Россия не заинтересована в сохранении Польши… В связи с торговым договором мы начали политический диалог. Предложили пакт о ненападении. Затем последовало всестороннее предложение от России. Теперь Польша в том положении, в которое я и хотел ее поставить. Блокады нам нечего бояться. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк. Это большая цель, которая требует много сил. Я боюсь лишь того, что в последний момент какая-нибудь свинья подсунет мне предложение о посредничестве.

Тем не менее, как пишет И. Фест, «Гитлер видел, что его главная концепция была поставлена с ног на голову: он воевал не в том направлении, не с Востоком (…), а с Западом. Почти 20 лет все его мышление и тактика определялись прямо противоположной идеей. Теперь его настроение, заносчивость и опьяняющее действие больших успехов перевесили все рациональные соображения и окончательно разбили „фашистскую схему расстановки сил“: он воевал с консерваторами не „разгромив предварительно революционеров!“»

Когда война с Великобританией стала неизбежной, Гитлер с грустью в голосе сказал Рудольфу Гессу: «Дело моей жизни сейчас разваливается. Моя книга была написана впустую».









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.