Онлайн библиотека PLAM.RU


  • § 1. Обеспечение безопасности войск в условиях «малой гражданской войны»
  • § 2. Роль органов госбезопасности в укреплении политической надежности войск
  • § 3. Бывшие офицеры как объект оперативного воздействия органов ОГПУ
  • § 4. Оказание органами ВЧК — ОГПУ помощи командованию в проведении военной реформы и реализации 1-й военной пятилетки
  • § 5. Роль органов ВЧК — ОГПУ в реализации мер по защите государственной и военной тайны в РККА
  • Глава III

    Деятельность органов ВЧК — ОГПУ в интересах укрепления боеготовности Красной армии и Флота

    § 1. Обеспечение безопасности войск в условиях «малой гражданской войны»

    Период с конца 1920 до начала 1923 г. характеризуется переходом от состояния войны к функционированию в условиях мирного времени. Однако окончание боевых действий на фронтах Гражданской войны далеко не означало разрешения всех внутренних конфликтов в советском обществе. Охватившие страну масштабные кризисные явления проявлялись не только в забастовочном движении рабочих, в снижении доверия крестьян к проводимой Советской властью и большевистской партией политике на селе, но и в открытых вооруженных выступлениях. Для подавления мятежей и восстаний в большинстве случаев привлекались части Красной армии. На протяжении первых послевоенных лет почти в сорока губерниях, областях, автономных республиках сохранялось военное положение[506]. Только в конце октября 1922 г. завершилось изгнание японских интервентов и были разгромлены остатки белогвардейских войск на Дальнем Востоке[507].

    Привлечение армии к подавлению антиправительственных выступлений было достаточно сложным делом. РККА резко сокращалась, процесс демобилизации военнослужащих не отличался планомерностью. Как отмечал начальник политического управления РККА А. Бубнов, «трехлетие 1921–1923 гг. может быть названо периодом „демобилизационным“, ибо за это время мы пережили, примерно, до 8 сокращений и реорганизаций нашей армии…»[508].

    К 1 января 1922 г. численность Красной армии была сокращена с 5 миллионов до 1 506 821 человека[509]. А к концу 1923 г. в рядах РККА и Флота насчитывалось уже менее 600 тысяч «едоков».

    Скачкообразная демобилизационная кампания принесла дестабилизацию и организационное «разрыхление» многих, прежде всего снабженческих структур. В условиях дефицита продовольственных и иных ресурсов, выделяемых для армии, усиливалось недовольство в воинских частях, которое принимало массовый характер. Широкое распространение получило явление, названное «красным бандитизмом». А если говорить точнее, то, в основном, «красноармейским».

    Резко сократилась коммунистическая прослойка в войсках, а это было чревато ослаблением влияния большевистской партии на РККА. Обстановка, тем не менее, требовала использования частей Красной армии теперь уже на «внутреннем фронте».

    Все вышеуказанное и предопределяло деятельность органов госбезопасности по контролю за ситуацией в войсках и заставляло принимать адекватные меры.

    Как мы уже сказали выше, период после окончания масштабных боевых действий определялся рецидивами Гражданской войны. В этом плане первым серьезнейшим испытанием для страны стало антикоммунистическое восстание в Тамбовской и некоторых других соседних областях, известное как «антоновское». В нашу задачу не входит подробное рассмотрение «антоновщины» как целостного явления с учетом того, что оно достаточно объективно исследовано и широко освещено в исторической литературе. Нас интересует лишь такой немаловажный аспект, как обеспечение безопасности войск, задействованных в операциях против повстанцев, и оказание содействия командованию со стороны органов ВЧК, включая и спецоперации против вождей крестьянского восстания.

    Развитие повстанческого движения к концу 1920 г. показало, что силами подразделений внутренних войск и территориальных чекистских аппаратов ликвидировать восстание не удастся.

    Получив ряд доказательных материалов о неудачных попытках подавить восстание, председатель СНК В. Ленин отреагировал запиской в адрес заместителя председателя Реввоенсовета Э. Склянского и председателя ВЧК Ф. Дзержинского. Она гласила: «Надо принять архиэнергичные меры! Спешно!»[510]

    Через некоторое время В. Ленин указывает председателю ВЧК «Скорейшая (и примерная) ликвидация безусловно необходима. Прошу сообщить мне, какие меры принимаются. Необходимо проявить больше энергии и дать больше сил»[511].

    Командование Красной армии и чекисты отдавали себе отчет в том, что для борьбы на «внутреннем фронте» требуется привлечь дополнительные воинские контингенты, однако это должны быть абсолютно лояльные власти воинские части. К сожалению, боеспособность и политическая надежность подавляющего большинства войсковых единиц, за исключением, пожалуй, курсантских, уже задействованных в операциях против Антонова, вызывала большие сомнения. Для такой оценки было достаточно оснований. Антоновцы, к примеру, в конце 1920 г. захватили железнодорожную станцию Инжавино, гарнизон которой (433 бойца при двух пулеметах) не оказал никакого сопротивления и постыдно бежал, оставив бандитам свое оружие и боеприпасы. Командованию войск в Тамбовской губернии пришлось, в назидание другим, применить самые жестокие меры: 35 красноармейцев из числа бежавших были расстреляны[512].

    На заседании Военного совета Тамбовской губернии 21 октября 1920 г. пришлось специально рассматривать вопрос о переходе некоторых красноармейских подразделений на сторону повстанцев. Губернской чрезвычайной комиссии было указано на необходимость срочно расследовать факт ухода к восставшим роты полка Западной армии и большей части отряда Губвоенкомата[513].

    Положение не удалось исправить и в последующие месяцы. «В частях — мародерство, подножный корм, — докладывал в РВСР в начале марта 1921 г. глава Полномочной комиссии ВЦИК В. Антонов-Овсеенко, — ненадежность комсостава, боеготовность крайне низкая… Эти части — чудовищная мозаика всяких войсковых отбросов (за небольшим исключением). Некоторые определенно связаны с бандитами»[514].

    Отмеченные В. Антоновым-Овсеенко факты мародерства со стороны красноармейцев осложняли обстановку в деревне. В тоже время серьезные изъяны в деле снабжения войск продовольствием являлись не только следствием нераспорядительности и хищений, но и сознательного саботажа отдельных представителей местных советских органов.

    На устойчивость красноармейских частей значительное влияние оказывала пропагандистская работа повстанцев. Политический руководитель «антоновщины» эсер, председатель губернского «Союза трудового крестьянства» (СТК) И. Иншин организовал распространение в населенных пунктах программы восстания. Основные ее положения сводились к лозунгам «Долой продразверстку», «Да здравствует свободная торговля», «Советы без коммунистов» и т. д. Понятно, что эти лозунги были рассчитаны не только на местное сельское население, но и на военнослужащих Красной армии — в большинстве своем выходцев из деревни. И красные бойцы реагировали на проводимую пропаганду несопротивлением повстанческим отрядам, отказом участвовать в проводимых операциях, оставлением противнику оружия. Помощник начальника Штаба РККА Б. Шапошников в своей записке к Г. Ягоде просил последнего дать работающим в Тамбовской губернии чекистам задание выяснить, каким путем пополняются у повстанцев запасы оружия и боеприпасов, поскольку данных о захвате складов и арсеналов почти не поступает[515]. На основании чекистских материалов и докладов подчиненных командующий войсками Тамбовской губернии О. Скудре в одном из докладов главкому РККА отвечал на заданный вопрос так: «Наши потери в винтовках не подсчитывались… но приблизительно за 4 месяца действий фактически передано Антонову не менее 3 тысяч винтовок»[516].

    В целях обеспечения безопасности действующих против повстанцев войск и их лояльности Советской власти и РКП(б), чекистскому руководству пришлось решать серьезные организационные и оперативные задачи текущего момента. Прежде всего, требовалось самым кардинальным образом укрепить губернскую чрезвычайную комиссию и особые отделы действующих частей. На это обратил внимание и В. Ленин. В ответ на получение очередной информации об успешных действиях повстанцев при захвате села Анастасьевского и о разграблении находившейся там фабрики по изготовлению шинельного сукна и валенок для нужд Красной армии он немедленно отреагировал гневной запиской Ф. Дзержинскому: «…Верх безобразия. Предлагаю прозевавших это чекистов (и губисполкомщиков) Тамбовской губернии: 1) отдать под военный суд; 2) строгий выговор объявить Корневу (командующий Войсками внутренней службы Республики — A. З.); 3) послать архиэнергичных людей тотчас; 4) дать по телеграфу нагоняй и инструкции»[517].

    Надо признать, что обстановка с чекистскими кадрами в зоне восстания была достаточно сложной, а их практическая деятельность не выдерживала даже поверхностной критики. Председатели губчека не задерживались на своих должностях более полутора-двух месяцев. Один из них — Якимчик — был арестован за непринятие надлежащих мер по борьбе с бандитизмом и пьянство, а после непродолжительного следствия осужден на 5 лет в концлагерь[518].

    Начальник Особого отдела Тамбовской губчека Зоммер поощрял «самоснабжение» своих подчиненных, при проведении обысков процветало хищение ценных вещей[519]. Руководитель Полномочной комиссии ВЦИК В. Антонов-Овсеенко докладывал в Москву: «Чека насыщена развращенными и подозрительными лицами и совершенно парализована. Особый отдел никуда не годен»[520].

    Реакция органов госбезопасности на звучавшую критику была следующей. Президиум ВЧК на своем заседании 14 января 1921 г. постановил отозвать из Астрахани председателя губернской ИС А. Левина (Л. Н. Бельского) в распоряжение ВЧК[521]. После получения соответствующей подготовки и инструктажа он выехал в Тамбов. Заметим, что А. Левин являлся не просто опытным чекистом — он имел большую практику работы в особых отделах. В 1919–1920 гг. он возглавлял ОО ВЧК 8-й армии[522]. Данное обстоятельство имело решающее значение при выборе его кандидатуры на ответственный пост в «воюющей» губернии. Мандат, подписанный лично Ф. Дзержинским 19 марта 1921 г., гласил: «Удостоверяю, что т. Левин является полномочным представителем ВЧК в Тамбовской, Воронежской губерниях, в районе действия Тамбовской группы войск»[523].

    Забегая вперед, отметим, что А. Левин полностью оправдал доверие руководства, и 23 июля 1921 г. Ф. Дзержинский и Г. Ягода известили его о состоявшемся по их представлению постановлении ВЦИК РСФСР о награждении его за особые заслуги орденом Красного Знамени[524].

    Одним А. Левиным дело не ограничивается. Председатель ВЧК 12 марта 1921 г. дает указание своему оперативному секретарю В. Герсону собрать сведения о конкретных шагах по укреплению чекистских аппаратов в Тамбовской губернии и дополнительно ставит задачу начальнику Административно-организационного управления ВЧК И. Апетеру, начальнику Секретного отдела Т. Самсонову и командующему войск ВЧК В. Корневу активизировать работу против «антоновщины». Он требует: «1) усилить ЧК; 2) заменить нач. особого отдела; 3) дать зав. секретно-оперативным отделом…»[525]

    В итоге Ф. Дзержинский получил информацию о том, что намеченные им меры уже практически реализованы. В частности, И. Апетер сообщил о состоявшейся переброске Особого отдела Царицынской губчека в полном составе в Тамбов. Туда же были направлены сотрудники расформированного Особого отдела Пермской губчека. Всего за февраль — середину марта в Тамбов прибыло 140 чекистов из разных районов страны[526].

    Председателем Тамбовской губчека стал М. Антонов (Герман) — ответственный сотрудник особых отделов Петроградского военного округа, а затем Западного фронта.

    Начальником Особого отдела Тамбовской группировки войск был назначен И. Чибисов, работавший до этого начальником ОО ВЧК 1-й армии.

    Прибывшим в район восстания сотрудникам предстояло в том числе активизировать оперативное обслуживание войск, собранных для подавления «антоновщины». Поскольку для усиления работы требовалось полное взаимопонимание с командованием и, в необходимых случаях, поддержка особистов, некоторые вопросы выносились на обсуждение Полномочной комиссии ВЦИК Так, например, в протоколе ее заседания от 10 апреля 1921 г. читаем: «п. 3. Одобрить предложение губчека и особого отдела об улучшении внутренней работы в частях»[527]. При всех боевых участках в короткое время удалось сформировать особые отделения, а при некоторых воинских частях и в гарнизонах — особые пункты. Работы для них хватало. Кроме имевшихся в губернии воинских частей туда были дополнительно переброшены 15-я Сибирская кавалерийская дивизия, 14-я отдельная кавбригада, 30-я бригада 10-й стрелковой дивизии и бригада 26-й стрелковой дивизии[528].

    К сожалению, красноармейские части, героически сражавшиеся в Гражданскую войну против белогвардейцев, проводя операции в районе восстания, зачастую теряли боевой дух, действовали крайне вяло и нерешительно. Кроме как нежеланием воевать с повстанцами, нельзя объяснить, к примеру, поведение командира 2-го кавполка 15-й дивизии, не принявшего решения вступить в бой, когда на глазах его подчиненных антоновцы разгромили отряд начальника 3-го боевого участка Кузнецова. В итоге: из 120 красноармейцев отряда две трети были убиты, а остальные взяты в плен[529].

    В советских военных частях процветало дезертирство. Материалы, хранящиеся в РГВА, свидетельствуют, что только за два месяца (январь и февраль) 1921 г. из войск, дислоцированных в Тамбовской губернии, дезертировало 8362 человека[530]. Лишь за особым отделением 10-й дивизии значилось 114 дезертиров, находившихся под арестом[531].

    Чтобы облегчить войскам выполнение боевых задач и минимизировать возможные потери, особисты и сотрудники губчека развернули широкую вербовочную работу среди местного населения. Надо отметить, что насадить широкую агентурную сеть было делом весьма нелегким, поскольку в случае расконспирации секретного сотрудника из числа местных жителей его ждала неминуемая смерть. И, тем не менее, эту задачу удалось решить. По оценкам командования, чекистская информация оказывалась очень востребованной и помогала при планировании и проведении боевых операций. Так, М. Тухачевский не просто положительно оценивал чекистские сведения, но и прилагал усилия к тому, чтобы повысить эффективность деятельности по их сбору. Он полагал необходимым объединить усилия особых отделов и губернской ЧК, а также органов военной разведки, которые в плане агентурной работы были несравненно менее приспособлены к «малой гражданской войне», чем чекисты. Подытоживая опыт борьбы с бандитизмом, бывший командующий войсками Тамбовской губернии позднее писал: «Для старшего начальника, при составлении им плана искоренения бандитизма, главную роль должна играть агентурная разведка… Для этой работы необходимо спаять органы военной разведки, особых отделов и ГПУ»[532].

    По заданиям М. Тухачевского и его штаба чекисты уточняли именной список повстанцев, составляли схемы дислокации повстанческих формирований, выясняли места их комплектования, численный состав и вооружение отрядов и полков, проводили специальные операции по уничтожению главарей. За проделанную работу командующий своими приказами наградил нескольких сотрудников особых отделов орденами Красного Знамени[533].

    В одном из документов, подписанных командующим войсками Тамбовской губернии и начальником политотдела В. Смирновым, отмечался положительный вклад особистов в общую борьбу с повстанчеством. В нем говорилось, что «…исключительное значение приобретает работа органов особых отделов и чека, которым политотделы и ячейки, каждый коммунист обязаны помогать всемерно… Повсюду, даже при небольших частях, должны быть серьезные уполномоченные особого отдела»[534].

    Создание стройной системы особых органов, коренная перестройка их работы, значительная замена руководящих кадров и оперативного состава принесли свои плоды.

    В. Антонов-Овсеенко, резко критиковавший чекистов в начале 1921 г., называя Особый отдел «пустым местом», уже в марте докладывал в РВСР, что «…мобилизованы работники для чека, преобразован… особый отдел… организовано внутреннее наблюдение в гарнизонах, выяснена ненадежность частей»[535].

    В результате работы особистов удалось предотвратить восстание в 44-м полку. Зачинщики его были арестованы, но разложившуюся воинскую часть пришлось перебросить в Ростов[536].

    За серьезные злоупотребления, подрывающие боеготовность войск, чекисты арестовали командование 1-го боевого участка — комбригов 15-й кавдивизии С. Рабиновича и А. Лиханова[537].

    Борясь вместе с командованием с негативными явлениями среди красноармейцев и командиров, особисты не забывали обращать внимание и на бывших офицеров, проходивших службу в Тамбовской губернии. Да и как могло быть иначе? Московское военное руководство направляло в район операции строевых командиров и штабных работников, придавая значение лишь их боевому опыту и знаниям. А политические качества и степень лояльности Советской власти мало принимались в расчет.

    К примеру, вместе с М. Тухачевским, назначенным в конце апреля 1921 г. командующим войсками Тамбовской губернии, прибыла группа командиров Западного фронта. Особый отдел ВЧК незамедлительно ориентировал своих местных сотрудников на организацию плотного наблюдения за бывшими офицерами Виноградовым, Потемкиным и Леонидовым[538].

    И это являлось необходимой страховочной мерой. Ведь чекисты только что раскрыли мощную подпольную организацию, так называемый «западный областной комитет» савинковского «Союза защиты Родины и свободы». Несколько членов этой организации работали в штабе Западного фронта, включая даже ближайшего помощника начальника мобилизационного управления[539]. Несколько дней спустя уже лично начальник СОУ ВЧК и одновременно начальник Особого отдела В. Менжинский предписал А. Левину — полномочному представителю ВЧК в зоне боевых действий против повстанцев «…немедленно установить самое тщательное и серьезное наблюдение за штабным аппаратом Тухачевского и комсоставом действующих частей, прибывших с Западного фронта и затребуемых вновь по рекомендациям его штабников»[540].

    Если кто-то из прибывших в Тамбов бывших офицеров имел отношение к указанной эсеровской организации, то мог, как полагали чекисты, вступить в контакт с эсерами из числа сподвижников А. Антонова. О последствиях говорить не приходится.

    По имеющейся информации, под плотным наблюдением чекистов оказались даже начальник штаба войск Тамбовской губернии Н. Какурин, успевший до зачисления в Красную армию послужить в так называемой «галицийской армии»[541], а также сотрудник штаба, бывший Генерального штаба полковник М. Баторский, состоявший в 1918 г. в Петрограде членом подпольной белогвардейской организации П. Дурново[542].

    К счастью, чекисты по результатам своего наблюдения не выявили каких-либо подозрительных действий с их стороны и поэтому никаких репрессивных мер к ним не применялось. Более того, Н. Какурин был награжден по итогам борьбы с повстанцами орденом Красного Знамени[543].

    Наблюдением за подобного рода подозрительными лицами, фильтрацией личного состава красноармейских частей, предотвращением восстаний в советских войсках и недопущением перехода их на сторону повстанцев, борьбой с дезертирством, мародерством, хищениями оружия и продовольствия и даже организацией разведывательной работы в интересах командования чекисты не могли ограничиться. Руководство ВЧК требовало самого главного — ликвидировать руководителей восстания, что, безусловно, незамедлительно сказалось бы на ходе борьбы с «антоновщиной».

    Подавление активности враждебных большевикам политических партий, включая и эсеров, было прерогативой Секретного отдела ВЧК и аналогичных аппаратов в губернских чрезвычайных комиссиях. Поэтому именно Секретный отдел подготовил план разработки под условным названием «Главный», объектом которой стали А. Антонов и его ближайшее окружение.

    Ход операции уже нашел отражение в научной и публицистической литературе, однако в ходе нашего исследования удалось обнаружить неопубликованные записки начальника Секретного отдела ВЧК Т. Самсонова — руководителя чекистов по разработке «Главный».

    Поскольку не все действия чекистов зафиксированы в официальных документах, записки позволяют уточнить некоторые существенные детали.

    Итак, Т. Самсонов получил личное указание от Ф. Дзержинского создать агентурно-осведомительную сеть, способную взорвать антоновское движение изнутри. Исполняя указание, Секретный отдел запросил Тамбовскую губчека и соответствующие аппараты соседних губерний о наличии опытных осведомителей по линии борьбы с эсерами. Из полученной в ответ информации стало ясно, что наиболее пригодным может быть агент «Петрович» — Е. Муравьев. Он был вызван в Москву, где ему отработали задание по проникновению к антоновцам под видом члена ЦК партии левых эсеров. «Петрович» сумел установить контакт и, войдя в доверие штаба 2-й антоновской армии, передавал о его деятельности важную информацию.

    Для зашифровки агента было решено реализовать сведения через Москву. С этой целью, по договоренности с Наркомвоеном, создали рабочую группу, в которую вошли: первый помощник начальника Штаба РККА Б. Шапошников, В. Менжинский и Т. Самсонов[544].

    Учитывая стремление А. Антонова объединить усилия эсеров (как правых, так и левых) с кадетами, чекисты довели до него информацию о намеченном в Москве «Всероссийском съезде партизанских армий» и надеялись, что все руководство повстанческим движением во главе с А. Антоновым примет в нем участие. Побуждаемые агентом «Петровичем», на «съезд» прибыли: заместитель А. Антонова по главоперштабу П. Эктов (в воспоминаниях Т. Самсонова он проходит как «Полуэктов» — A. З.), главный агитатор И. Иншин, начальник контрразведки повстанцев Н. Герасев и резидент в Тамбове кадет Д. Федоров.

    «Съезд» открылся в Москве 28 июня 1921 г. Тон на заседаниях задавали три «делегата» от партии правых эсеров, из которых двое являлись агентами ВЧК[545].

    В ходе полемики выяснилась необходимость присутствия самого А. Антонова, однако этот вопрос (в плане вызова последнего на «съезд») решить не удалось.

    Тогда руководивший «съездом» Т. Самсонов предложил для связи с А. Антоновым перебросить на тамбовщину легендированную особистами «Кубано-Донскую повстанческую бригаду Фролова». Персональным отбором «повстанцев» занимался Н. Гажалов, уполномоченный Особого отдела бригады Г. Котовского. Он же затем возглавил боевые группы. Роль «Фролова» по просьбе чекистов взялся сыграть сам Г. Котовский[546].

    В результате совместных действий особистов и военных удалось значительно ослабить 2-ю повстанческую армию и ликвидировать ее командира И. Матюхина[547].

    Что касается участников «съезда», то все антоновцы были арестованы ВЧК. В ходе допросов от них удалось получить, как вспоминает Т. Самсонов, свыше 200 адресов активных повстанцев, пароли и явки в разных населенных пунктах, которые чекисты использовали затем для проникновения в подпольные структуры. Однако самым важным было то, что резидент антоновцев в Тамбове выдал свою сеть. Оказалось, что агентом повстанцев являлся военком Тамбова Збруев. Кроме того, удалось установить и арестовать так называемую «телеграфную агентурную сеть» антоновцев, перехватывавшую для повстанческого штаба военные сообщения в Москву и ответные указания от Штаба РККА[548]. Один из каналов утечки информации был перекрыт.

    Самого А. Антонова удалось ликвидировать лишь в июне 1922 г. в результате успешной агентурной комбинации чекистов. Ключевых участников операции представили к награждению орденами Красного Знамени. Интересно отметить, что впервые в оперативной практике орденом наградили и агента, действовавшего под псевдонимом «Приятель». Фамилия его в постановлении ВЦИК не раскрывалась[549].

    Суммируя все вышесказанное, можно утверждать, что сотрудники особых отделов, их коллеги из Губернской ЧК и Секретного отдела ВЧК смогли организовать обеспечение безопасности действовавших против повстанцев войск, внесли весомый вклад в ликвидацию исключительно опасного для Советской власти явления, каковым являлось антоновское восстание.

    В период борьбы с крестьянским восстанием под руководством А. Антонова чекисты принимали самое непосредственное участие в подавлении столь же опасного, а по политическим последствиям еще более важного для самого существования большевистского режима мятежа в Кронштадте.

    Подчеркнем, что «антоновщина» зародилась и развивалась как крестьянское повстанческое движение и рассматривалась в те годы не иначе, как политический бандитизм эсеро-анархической окраски. Именно с бандитизмом вели борьбу части Красной армии.

    Иное дело — Кронштадтский мятеж. Военный мятеж, читаем в военной энциклопедии, — это «вооруженное выступление военной группировки против существующих в стране органов власти в целях изменения во внутренней и внешней политике, общественной жизни, вплоть до осуществления государственного переворота»[550].

    Авторы статьи в энциклопедии упоминают также, что одной из важных особенностей мятежа является участие в нем людей, имеющих постоянный доступ к оружию. Как правило, это военнослужащие.

    Итак, военнослужащие, имеющие в своем распоряжении оружие и боевую технику, являются важнейшей составляющей частью характеризуемого понятия. Данное обстоятельство, в русле нашего исследования, отличает «антоновщину» от Кронштадтского мятежа.

    Красная армия и Флот постоянно обслуживались органами ВЧК в плане обеспечения их безопасности, политической лояльности Советской власти и большевистской партии. В военной среде насаждалась осведомительная сеть и, согласно призыву ЦК РКП(б), каждый армейский и флотский коммунист тоже должен быть негласным сотрудником особых отделов ВЧК[551].

    Ничего подобного мы не наблюдали в годы Гражданской войны и в первый период после ее окончания в отношении гражданского населения. Поэтому вполне логично задаться вопросом: а как вообще власти (имеется в виду, прежде всего, военное командование) могли допустить мятеж? Почему не сработали должным образом Петроградская губернская ЧК и Особый отдел охраны финляндской границы, отделение которого имелось и в Кронштадтской крепости?

    Общие причины зарождения мятежных тенденций к настоящему времени хорошо изучены. Суть их сводится к следующему: оставаясь на позициях поддержки Советской власти, значительная часть крестьян и даже рабочих в различных формах выступала против монополии большевиков на власть и положения, при котором диктатура пролетариата была подменена диктатурой партии. И это — на фоне обострившегося продовольственного и, применительно к Москве и Петрограду, топливного кризисов[552].

    Безусловно, общие причины обострения внутриполитической обстановки в стране влияли и на морально-политическое состояние личного состава Балтийского флота. Однако были и свои особенности, так сказать, тактического уровня, самым серьезным образом повлиявшие на кронштадтские события. Именно эти особенности привлекли внимание чекистов еще в начале декабря 1920 г., т. е. за три месяца до мятежа, когда еще можно было не допустить развития самого драматического сценария.

    По предписанию ОО ВЧК, для проверки тревожных сигналов, поступающих с Балтийского флота в Петроград, 1 декабря выехал заведующий следственным отделением Особого отдела В. Фельдман. За десять дней напряженной работы в Петроградском гарнизоне, посетив Кронштадт и многие корабли, он сумел выделить те обстоятельства, которые осложняют обстановку и, в конечном счете, могут привести к коллективным выступлениям моряков. В частности, В. Фельдман отметил весьма серьезные изменения в социальном и партийном составе экипажей кораблей и воинских частей. За годы Гражданской войны из числа судовых команд многократно формировались воинские части для ведения боевых действий на сухопутных фронтах. Пробольшевистски настроенных моряков заменяли «аморальным, политически отсталым добавлением, а порой и прямо политически неблагополучным»[553].

    Эта масса жила ожиданием отдыха и надеждой на демобилизацию в связи с окончанием войны. Далее, на боевых кораблях оказалось значительное число выходцев с территорий, в частности из Латвии и Эстонии, ставших самостоятельными государствами. Многие из них намеревались вернуться на родину, в связи с чем неоднократно посещали соответствующие консульские представительства в Петрограде, где подвергались антибольшевистской обработке, настраивались против властей и командования, задерживавших оптацию, а следовательно, и демобилизацию. Руководство Балтфлота объясняло сложившуюся ситуацию отсутствием хорошо подготовленной замены, поскольку латыши и эстонцы проходили службу на должностях, требующих достаточной квалификации (минеры, машинисты и т. д.).

    Разъяснительная и вообще агитационная партийная работа среди личного состава флота, по мнению В. Фельдмана, практически отсутствовала. Политработники не били тревогу по поводу массового выхода рядовых матросов из большевистской партии. Число же вышедших доходило до 40 % персонального состава парторганизации[554].

    А происходило это «под флагом» открытого недовольства задержкой демобилизации, резкого снижения качества питания, тяжелых работ по заготовке дров для отопления кораблей, т. к дизельного топлива в Кронштадт практически не поступало.

    Не обошел вниманием представитель Особого отдела ВЧК и такой факт, как понятные даже рядовым матросам признаки разложения высших должностных лиц Балтфлота и, прежде всего, самого командующего — Ф. Раскольникова. Ответом на «шикарную жизнь» верхов были поступающие на его имя анонимные письма с угрозами. Многие же не стеснялись и не боялись говорить о моральном падении открыто — в групповых беседах и на общих собраниях. Обратной реакции «большевика» командующего и его приближенных вообще не наблюдалось. В этом плане характерно то, что в бюро жалоб политотдела БФ оказалось свыше 200 нерассмотренных заявлений и жалоб моряков[555].

    Дело дошло до того, что Ф. Раскольников не был избран в президиум общефлотской партийной конференции. В это время, кстати, набирала темп внутрипартийная дискуссия об отношении к профсоюзам, в рамках которой остро ставился вопрос о взаимоотношении «верхов» и «низов» в РКП(б), т. е. об отрыве первых от широкой массы партийцев. А если смотреть шире, то и об отрыве разного уровня руководителей от нужд рабочих, крестьян и рядовых военнослужащих.

    Что называется, «масла в огонь» подлил организатор дискуссии — председатель Реввоенсовета Л. Троцкий. В ноябре 1920 г. он разослал по войскам Красной армии и Флота письмо, где указывал на отрыв комсостава и комиссаров от красноармейцев и краснофлотцев[556].

    Исходя из полученных в ходе работы сведений, В. Фельдман подготовил свои предложения по недопущению развития предкризисной ситуации. Они сводились к следующему: 1. Сблизить комиссаров с матросскими и солдатскими массами, внимательно рассматривать и разрешать жалобы и заявления последних; 2. Усилить политико-идеологическую обработку личного состава; 3. Как можно быстрее разрешить вопрос оптации для моряков эстонской и латышской национальности; 4. Немедленно изъять из экипажей кораблей и воинских частей контрреволюционные элементы, на которые собран агентурный материал; 5. Не допускать прибытия в Кронштадт воинского контингента, не профильтрованного особыми отделами; 6. Передислоцировать из Кронштадта штрафную роту, куда попали дезертиры, уголовники и анархиствующие матросы и солдаты[557].

    Будь реализованы эти меры, возможно, удалось бы не допустить мятежа или не дать ему развиться и перейти в фазу, когда стало применяться оружие.

    Однако исполнить намеченное в полном объеме не удалось. И здесь следует винить в том числе Особый отдел и руководство ВЧК.

    Доклад В. Фельдмана отложился в фонде Ф. Дзержинского в РГАСПИ. Следовательно, как минимум, в аппарате председателя ВЧК он был получен. А ответной реакции на него нам обнаружить не удалось, хотя Ф. Дзержинский в конце декабря 1920 — январе 1921 гг. находился в Москве. В этот период он участвовал в VIII Всероссийском съезде Советов, инициировал создание и возглавил (по поручению ВЦИК) комиссию по улучшению жизни детей[558].

    За несколько дней до возвращения В. Фельдмана из Петрограда и Кронштадта руководитель ВЧК даст задание подготовить циркуляр о смягчении карательной политики органов госбезопасности[559].

    В основе циркуляра, по мысли Ф. Дзержинского, должен быть тезис о лояльном отношении к рабочим и крестьянам (а следовательно, красноармейцам и краснофлотцам) с одновременным упором при осуществлении карательных мер на буржуазные элементы[560].

    Соответствующий приказ был подписан председателем ВЧК 8 января 1921 г. Развивая идею Ф. Дзержинского, писавший данный приказ отметил: «При фронтовой обстановке даже мелкая спекуляция на базаре или переход через фронт могли бы представлять опасность для Красной армии, но сейчас же подобные дела нужно ликвидировать… Лозунг органов Чека должен быть: „Тюрьма для буржуазии, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян“»[561].

    Кстати говоря, в приказе вообще ничего не говорилось о состоянии Красной армии и Флота. Особым отделам, также как и всем органам ВЧК, предписывалось принять указания к неуклонному исполнению данной директивы[562].

    Следует отметить и такую особенность: в приказе чекистским аппаратам предлагалось обратить особое внимание на главного врага внутри страны — на партию правых эсеров, которая в тот период вела активную подпольную работу, и сосредоточить на выявлении и пресечении ее деятельности все оперативные возможности.

    Именно на эсеров и пытались еще до окончания расследования, да и впоследствии, свалить всю вину за Кронштадтский мятеж. Практически единственным, кто реально оценил причины возникновения, ход мятежа и его движущие силы, был особоуполномоченный ВЧК Я. Агранов. В докладе об итогах тщательного изучения произошедшего он писал: «Задачей моего расследования было выявление роли отдельных партий и групп… и связи организаторов и вдохновителей восстания с контрреволюционными партиями… действующими на территории Советской России и за рубежом. Но установить такие связи не удалось»[563].

    Короче говоря, Ф. Дзержинский своевременно не оценил «алармистскую» суть доклада начальника следственной части Особого отдела В. Фельдмана.

    Не проявила инициативы ВЧК и в навязывании военному руководству Республики такого, казалось бы, необходимого шага, как рассмотрение положения в Кронштадте на заседании РВСР для принятия необходимых предупредительных мер[564].

    ВЧК (в лице Ф. Дзержинского и его заместителя И. Ксенофонтова) не ставила вопроса об отстранении Ф. Раскольникова от должности командующего Балтийским флотом либо не смогла добиться его решения, хотя это, несомненно, снизило бы напряженность в матросской среде. А ведь ранее, в 1919 г., чекисты не побоялись арестовать главкома И. Вацетиса, неоднократно и решительно выступали за отставки командующих армиями в годы Гражданской войны.

    Объяснением бездействия чекистов по отношению к Ф. Раскольникову может, на наш взгляд, служить активная протроцкистская позиция командующего БФ в ходе внутрипартийной дискуссии о профсоюзах и личная близость к Л. Троцкому. Вероятно, Ф. Дзержинский не хотел, чтобы меры в отношении Ф. Раскольникова были расценены как вмешательство ВЧК в партийные дела[565]. Кроме того, нельзя забывать о близости взглядов председателя ВЧК и председателя РВСР, т. е. Л. Троцкого, по ряду вопросов партийной политики того периода[566].

    Ничего не предпринималось для активизации партийно-политической и пропагандистской работы в Кронштадтском гарнизоне. В то же время В. Фельдман указывал на такой серьезный симптом, как массовый выход моряков и красноармейцев из большевистской партии.

    «Разложение же Кронштадтской коммунистической организации, — писал в своем отчете особоуполномоченный ВЧК Я. Агранов, — благодаря пребыванию в ней необузданных матросских элементов и низшего политического уровня ее членов еще до восстания шло гигантскими шагами вперед и чрезвычайно ускорилось ожесточенными спорами в рядах партии по основным вопросам момента»[567].

    Партийным вождям в Петрограде и отчасти в Москве было не до партийной массы. Они впали в «дискуссионный транс» о роли профсоюзов. Кроме того, внимание Г. Зиновьева (возглавлявшего питерских большевиков) и Л. Троцкого было сосредоточено на событиях в Германии, где готовилось коммунистическое восстание. Небезынтересно отметить, что наиболее известный и достаточно объективный биограф Л. Троцкого — польский коммунист И. Дойгер — в своей книге «Троцкий. Безоружный пророк» вообще обошел события конца 1920 — первых месяцев 1921 гг., не сообщив читателям о деятельности своего кумира в период вызревания и хода Кронштадтского мятежа[568].

    В то же время известно о пребывании председателя РВСР и Наркомвоенмора Л. Троцкого в середине января 1921 г. в Петрограде и о его контактах с моряками. В частности, 19 января он выступал на собрании коммунистов — моряков Балтийского флота. Тогда Л. Троцкий защищал вместе с Ф. Раскольниковым (командующим БФ) свою платформу по вопросу внутрипартийной дискуссии. Однако из 3500 участников собрания только 10 % поддержали главу военного ведомства и своего командующего[569].

    В общем, следует, на наш взгляд, согласиться с выводом известного историка Н. Васецкого, который в своем труде о Л. Троцком писал следующее: «Не исключено, что из-за субъективных и в общем-то привходящих обстоятельств партийные руководители высшего звена сперва „проглядели“ Кронштадт, а затем, как бы спохватившись, дали весьма превратную оценку самому мятежу и приняли чрезвычайные меры по его подавлению»[570].

    К названным здесь руководителям высшего звена определенно можно отнести Л. Троцкого, Ф. Дзержинского, начальника Политического управления Реввоенсовета И. Смилгу и сменившего его С. Гусева. Первые двое являлись членами, а остальные — кандидатами в члены ЦК РКП(б)[571].

    Все центральные газеты Советской России опубликовали 3 марта 1921 г. правительственное сообщение о начавшемся Кронштадтском мятеже. В тексте утверждалось, что произошедшее является следствием подрывной деятельности эсеров, бывших офицеров и генералов, поддерживаемых французской разведкой и белоэмигрантскими центрами[572].

    Под сообщением Совета труда и обороны стояли подписи В. Ульянова (Ленина) и председателя РВСР Л. Троцкого. Фактически же текст подготовил последний[573].

    Внимательным читателям, среди которых, несомненно, были и руководители Особого отдела, а также всей ВЧК, было совершенно ясно, на кого Л. Троцкий указывал как на проглядевших серьезнейшую угрозу. Двух мнений быть не могло: виноваты сотрудники Особого отдела. Заметим при этом, что совсем недавно (20 декабря 1920 г.) был образован Иностранный отдел, сформировавшийся на базе иностранного отделения Особого отдела ВЧК. Но даже получив самостоятельный организационно-штатный статус, он остался в подчинении начальника Особого отдела В. Менжинского[574].

    Таким образом, Л. Троцкий пытался снять ответственность прежде всего с себя как руководителя Красной армии и Флота, со своего ставленника — командующего Балтфлотом Ф. Раскольникова и с руководящих политработников.

    К несчастью для особистов, указанная позиция одного из ведущих членов Политического бюро ЦК РКП(б) и давнего их оппонента оказалась очень кстати Ф. Дзержинскому и его заместителю И. Ксенофонтову, которые стремились после окончания Гражданской войны перераспределить функции особых отделов в пользу других подразделений, и в частности Секретного отдела ВЧК. Даже посланному для расследования мятежа особоуполномоченному ВЧК Я. Агранову ставилась, как мы уже отмечали выше, задача выявить «руку» эсеров, действия которых не обнаружили сотрудники особого отдела в Кронштадте. «Кронштадтская модель» создания образа врага, в лице зарубежной контрреволюции и иностранных разведслужб, широко обозначенная Л. Троцким, потом успешно использовалась И. Сталиным и его сподвижниками.

    Безусловно, определенную долю вины с сотрудников Особого отдела охраны финляндской границы и подчиненного ему Кронштадтского отделения никто не снимал и не снимает. Об этом говорилось даже в открытой печати.

    Вот что, к примеру, отмечалось в одной из статей сборника «Кронштадтский мятеж»: «Особый отдел, в прямые обязанности которого входило следить за постепенным развитием контрреволюции и в нужный момент пресечь ее, не уделял этому достаточного внимания. Он в своей линии работы шел по течению настроений масс. Когда же стали слышаться на общепартийных собраниях и кое-где в массах нападки на привилегии комиссаров… то и Особый отдел счел своей главной обязанностью слежку за верхами, забывая подчас, занятый этим, свое прямое назначение и обязанности… Корни подготовлявшегося мятежа он искал не там, где они в действительности оказались»[575].

    Приводя данную цитату, мы хотим одновременно обратить внимание на то, что статья написана, да и сам сборник издан в 1931 г. по указанию Ленинградского института истории ВКП(б) и под непосредственным наблюдением обкома партии. Это обстоятельство многое объясняет, по крайней мере, слова о попытках слежки Особого отдела за верхами. Ведь десять лет спустя, когда Ленинградом уже руководил верный соратник генерального секретаря ЦК ВКП(б) С. Киров, чекистов недвусмысленно предостерегали от каких-либо попыток обращать свой «оперативный взор» на высокопоставленных функционеров.

    Однако для нашего исследования важен сам факт упоминания о наблюдении за высшим командным и политическим составом Балтфлота, поскольку особисты, поддержанные представителем Центра в лице начальника следственного отделения ОО ВЧК В. Фельдмана, видели, что поведение Ф. Раскольникова и приближенных к нему комиссаров может послужить детонатором мятежа. У нас нет оснований обвинять низовые особистские звенья в том, что они не смогли подняться в своих оценках ситуации до высот Центрального комитета РКП(б), до осознания глубинных причин социально-политического кризиса в стране, воплощением которых и стало явление под названием «Кронштадт 1921 г.»

    Вслед за Л. Троцким автор анализируемой статьи вновь указывает, как на причину мятежа, на подрывную работу эсеров и анархистов, ячейки которых на кораблях якобы существовали еще с 1920 г., а чекисты не обращали на них внимания. Правда, объективности ради отметим, что автор статьи говорит и о роли Ф. Раскольникова, который «помогает разложению флота путем ведения неправильной политической и тактической линии (участие в дискуссии на стороне Троцкого, отпуска, вербовка личного состава и поведение в своей личной жизни — прислуга, излишний комфорт лиц, окружающих его)»[576].

    Находим мы в статье и упоминание о постепенном снижении интенсивности и качества политической работы в воинских частях и на кораблях, которая, в конечном итоге, «совсем замирает…».

    Данные утверждения автора не что иное, как повторение выводов особиста В. Фельдмана, в силу ряда объективных, а скорее субъективных причин оставшихся на бумаге. Только комплекс политических, экономических, организационно-штатных и, конечно же, чекистских мер, будучи незамедлительно проведенным в жизнь, мог бы предотвратить мятеж.

    Еще в одном необходимо разобраться, рассматривая кронштадтские события в свете действий органов ВЧК по контролю за политической лояльностью войск. Как могло произойти, что отдельные воинские подразделения отказались воевать против мятежников?

    После открытия доступа к ранее засекреченным фондам партийных и государственных архивов, снятия статуса «грифованных» с ряда дел отечественных спецслужб исследователи обнаружили многочисленные факты расстрелов не только захваченных мятежников, но и прибывших на подавление восстания красноармейцев.

    Командование и особые отделения вынуждены были принимать самые жесткие меры с целью не допустить разложения направляемых для кронштадтской операции воинских частей. Что говорить о настроениях красноармейцев, если даже курсанты петроградской пехотной школы, считавшиеся ранее наиболее надежными, проявляли колебания. Среди них усиливалось дезертирство, целыми группами они бежали с поля боя, распространяли ложные слухи, подрывающие боеспособность других частей. Выездной сессией Петроградского окружного трибунала четыре курсанта были расстреляны, еще четверо — присуждены к трем годам штрафного батальона[577].

    Однако самым тяжелым ударом для военного руководства операцией и, в частности, для М. Тухачевского как командующего Западным фронтом и одновременно 7-й армией стали волнения в частях 27-й стрелковой дивизии. Подобно Первой конной армии и бригаде Котовского, 27-я дивизия была одним из самых боеспособных и надежных соединений РККА. Она прославилась в боях Гражданской войны на Восточном фронте, доблестно воевала с поляками. И все это время — под началом командарма, а затем командующего фронтом М. Тухачевского. Именно он, как утверждает доктор исторических наук С. Минаков, выбрал эту дивизию для проведения Кронштадтской операции. «Это было надежное соединение, — пишет С. Минаков, — это была „его гвардия“»[578].

    А вот какую оценку воинским частям дивизии дал 14 марта 1921 г. уполномоченный информационной части особого отделения В. Насонов: «Настроение прибывших частей — неблагонадежное, красноармейцы открыто все заявляют, что против Кронштадта и матросов наступать не пойдем… а если 27-я дивизия не пойдет, то не пойдет никто»[579].

    Подразделения Невельского и Минского полков выразили и свое отношение к командованию, отказавшись приветствовать командующего Южной группой войск А. Седякина и начальника сводной дивизии П. Дыбенко[580].

    Исключительно опасную обстановку рисует в своем докладе руководству начальник временного Особого отдела Южной группы войск А. Николаев. Он сообщил, что бригада, состоящая из Минского, Оршанского и Невельского полков, к бою не способна. Минский полк пришлось разоружить. По сведениям чекистов, Невельский и Оршанский полки готовы восстать против командования. «Возможно, будет схватка», — заключал он[581].

    На следующий день, 15 марта 1921 г., А. Николаев сообщил о разоружении всех бунтующих полков. Было арестовано не менее 50 человек зачинщиков, и на этот же день назначен суд над ними. Чрезвычайная революционная тройка особого отдела приговорила: «Арестованных шкурников и провокаторов — расстрелять»[582].

    Без жестоких и незамедлительно приводимых в исполнение приговоров обойтись было уже нельзя.

    Командующий 7-й армией издал приказ по войскам, где говорилось, что «Советская власть разоружением и арестом этих полков показала, что в Красной армии она не допустит ни отсутствия дисциплины, ни измены. Все провокаторы и шептуны жестоко поплатились за свою контрреволюционную деятельность»[583].

    То, что произошло с частями 27-й дивизии под Кронштадтом, отражало во многом состояние всей Красной армии в начале 1921 г.

    Серьезные симптомы резкого снижения уровня политической лояльности войск проявлялись еще до Кронштадтского мятежа. 13 февраля 1921 г. в ЦК РКП(б) поступило письмо от группы известных военных работников и чекистов. Среди подписантов были: начальник Всевобуча Н. Подвойский, член Реввоенсовета Республики К Мехоношин, бывший член РВС 12-й армии Н. Муралов, член Коллегии ВЧК М. Кедров, начальник Секретно-оперативного управления и одновременно начальник Особого отдела ВЧК В. Менжинский и его заместитель Г. Ягода.

    Авторы письма достаточно жестко оценили обстановку в стране — многочисленные восстания, потерю влияния большевистской партии на пролетарские массы, которые, как и восставшие крестьяне, могут выступить против Советской власти. А в это время руководство РКП(б) позволяет втянуть партию в «яростную» дискуссию о профсоюзах. От масс скрывается истинное состояние Республики. В письме содержалось требование о необходимости принятия «самых спешных и решительных мер по укреплению партии и приведению ее в боевой и революционный порядок»[584].

    Особое внимание обратили авторы письма на состояние Красной армии. Они отметили, что проводимая демобилизация резко понизила боеспособность частей и подразделений, сведя ее во многих случаях к нулю. Далее следовал вывод: «В таком состоянии Красная армия не может быть надежным оплотом Советской власти». И это в условиях, когда необходимо бороться уже не с белогвардейцами, а с восставшими крестьянами. Для изменения сложившейся ситуации предлагалось немедленно (подчеркнуто мною — A. З.) образовать при ЦК РКП(б) временную военную комиссию под руководством одного из членов ЦК и выработать меры по поднятию боеспособности войск и по их чистке от неустойчивых элементов.

    Мы намеренно так подробно рассматриваем названное письмо, поскольку ранее чекисты всегда воздерживались от какой-либо критики Центрального комитета РКП(б). Письмо в этом отношении — факт экстраординарный.

    Добавим сюда и то, что особисты (М. Кедров был организатором Особого отдела ВЧК — A. З.) подписали письмо, не посоветовавшись с председателем ВЧК Ф. Дзержинским (который находился в это время на Украине) и с замещавшим его И. Ксенофонтовым.

    По-видимому, письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы, если секретарь ЦК РКП(б) уже 14 февраля, на следующий день после его получения, поставил в повестку дня заседания Политбюро его рассмотрение, а также вопросы о борьбе с бандитизмом и о демобилизации коммунистов из армии[585].

    Однако до начала Кронштадтского мятежа оставалось уже всего две недели.

    А теперь зададимся вопросом: какие же меры предпринимались руководством и сотрудниками Особого отдела охраны финляндской границы, второе отделение которого обслуживало все морские и береговые воинские части в районе морской крепости Кронштадт?

    Прежде всего, еще до мятежа были намечены и реализованы меры по созданию разветвленной осведомительной сети. Исходя из установок ВЧК, упор делался на так называемое «коммунистическое осведомление». На корабельные команды, береговые части и вспомогательные подразделения общей численностью свыше 26 тысяч человеку особого отделения в декабре 1920 г. имелось 150 осведомителей, а к концу февраля следующего года — уже 176 секретных сотрудников[586].

    Дальнейшему развитию осведомительной сети препятствовала «неотзывчивость, отсутствие желания и стремления у большинства партийных работников принять участие в работе в области осведомления, несмотря даже на циркулярное письмо ЦК РКП(б), призывающее всех коммунистов быть осведомителями особых отделов»[587].

    Зная о качественном составе большевистской организации Кронштадта, можно сделать вывод о том, что, даже побуждая отдельных членов партии давать чекистам необходимые сведения, рассчитывать на их адекватность происходящему можно было лишь с большой долей условности. Однако особое отделение в Кронштадте ежедневно докладывало своему руководству в Петроград о нарастании напряженности, базируясь на данных уполномоченных, которые последние дни даже проживали на кораблях[588].

    Аресты на кораблях в феврале производить уже было невозможно, чтобы не спровоцировать бунт.

    Чекистам больше ничего не оставалось, как своевременно информировать политических руководителей Балтфлота, в частности прибывшего в Кронштадт помощника командующего БФ Н. Кузьмина. Но и тот не знал, что предпринять, поскольку из надежных частей в его распоряжении был только отряд особого отделения и курсанты партийной школы. А 2 марта Н. Кузьмин был арестован мятежниками[589].

    Находившийся в Петрограде уполномоченный Особого отдела ВЧК В. Севей предложил своему руководству и председателю РВСР Л. Троцкому на период проведения операции по подавлению мятежа создать временный чекистский орган с самостоятельным начальником, поскольку возглавляющий Особый отдел охраны финляндской границы и Петроградскую ЧК Н. Комаров не уделял должного внимания Кронштадту.

    Временный особый отдел предлагалось наделить правами тройки по проведению в жизнь репрессий против мятежников, вплоть до применения высшей меры наказания[590].

    Временный особый отдел, вероятно, возглавил заместитель начальника ОО ВЧК по охране финляндской границы М. Подгайский. По крайней мере, именно за его подписью шли телеграммы в Москву.

    Свои предложения, правда, не очень сообразующиеся с обстановкой в районе Кронштадта и в Петрограде, подавал находившийся на Украине Ф. Дзержинский. Он, к примеру, поручил своему секретарю В. Герсону сообщить ВЧК о нецелесообразности высылки части матросов из Петрограда, рекомендуя найти способ изолировать их на месте[591].

    Выведенное из Кронштадта особое отделение сосредоточилось на фильтрации воинских частей, а также проводило разведку внутри крепости[592].

    За время мятежа отделению удалось завербовать 48 осведомителей, был проведен 41 обыск, арестованы 3154 человека, на коих заведено 486 уголовных дел. Уголовное дело было заведено и на начальника крепостного особого отделения А. Грибова[593].

    На базе 1-го и 2-го особых отделений функционировали «тройки Кронштадтского мятежа». Они насаждали осведомительную сеть в частях, выявляли и изолировали ненадежных красноармейцев и командиров, внесудебным порядком разбирали уголовные дела как на мятежников, так и на военнослужащих участвующих в операции частей. Только тройками Особого отдела были расстреляны 74 человека дезертиров и паникеров, что же касается мятежников, то из 3 тысяч задержанных 40 % были приговорены к высшей мере наказания, 25 % — к пяти годам принудительных работ и 35 % освобождены.

    К 29 марта тройки закончили свою работу и были упразднены[594].

    Надо сказать, что чекистское руководство не только критически оценило ошибки, допущенные некоторыми ответственными работниками, но и привлекло отдельных из них к уголовной ответственности.

    Мы уже упомянули, что перед Реввоентрибуналом Петроградского округа предстал начальник Кронштадтского отделения А. Грибов.

    За плохую постановку осведомительной работы и, как следствие, непринятие своевременных мер по предотвращению произошедшего с частями 27-й дивизии, к уголовной ответственности был привлечен начальник дивособотделения Пуйкан, на пять лет концлагеря были осуждены временно исполнявший обязанности начальника этого же отделения Балуев, старший следователь Теплов и несколько уполномоченных[595].

    Комиссия для расследования событий в Кронштадте, созданная 25 марта 1921 г. решением Политбюро ЦКРКП(б), тоже не ограничилась рассмотрением действий командования и политсостава Балтийского флота. Она изучила и мероприятия Особого отдела по охране финляндской границы, переименованного в соответствующий отдел Петроградского военного округа.

    Скорее всего, именно по представлению Комиссии Политбюро заместителем начальника названного органа был назначен В. Кевейша — бывший моряк, член Кронштадтского Совета в 1918 г., руководитель ряда особых отделов армий и Туркестанского фронта[596].

    Разобравшись в обстановке, В. Кевейша доложил комиссии Политбюро, что в работе особых органов в Петрограде имелись серьезные изъяны. Не соответствовали масштабам и задачам порученной работы штаты, да и они не были укомплектованы. Среди личного состава лишь 40 % являлись членами большевистской партии. Длительное время Особый отдел испытывал острую нехватку финансовых средств на агентурную работу. Ввиду слабой охраны границы основным зачинщикам мятежа удалось скрыться от следствия и уйти в Финляндию. В. Кевейша констатировал, что наблюдение за красноармейцами и моряками на Балтийском флоте было организовано неудовлетворительно[597].

    Члены комиссии Политбюро дали ряд важных поручений по нормализации обстановки в Кронштадте как военному командованию, так и особистам. Чекистам поручалось в кратчайший срок расследовать факты нарушений в снабжении моряков продовольствием и поставку гнилого обмундирования. Особому отделу ПВО предлагалось в месячный срок выселить из Петрограда в административном порядке моряков, уволенных со службы на БФ[598].

    На заседании Политбюро ЦК РКП(б) 27 апреля 1927 г. председателю ВЧК Ф. Дзержинскому было поручено организовать в Ухте дисциплинарную колонию для «кронштадтских бандитских матросов».

    Вопросы, связанные со стабилизацией обстановки в Кронштадте и вообще на Балтийском флоте, не раз рассматривались различными политическими, военными и чекистскими органами. Кронштадтский мятеж был серьезным испытанием для Советской власти и РКП(б). Наученные горьким опытом, органы госбезопасности и в последующие годы будут пристально наблюдать за происходящим в матросской среде и принимать жесткие превентивные меры при любом обострении обстановки.

    Как мы уже отмечали, в «малой гражданской войне» проявилась политическая неустойчивость даже, казалось бы, наиболее надежных и прославленных в боях воинских частей, имели место факты перехода целых подразделений на сторону восставших крестьян.

    Кронштадт показал, что и сами военнослужащие могут стать источником напряженности, выступить против политики, проводимой Советской властью и правящей партией.

    В этом плане органы безопасности особое внимание вслед за флотом уделяли кавалерийским частям.

    Достаточно вспомнить своевольное поведение одного из родоначальников «красной кавалерии», командующего первым конно-сводным корпусом Б. Думенко. «Партизанство, — писал начальник политотдела корпуса, — это не маленький недостаток механизма, это неизбежное свойство корпуса Думенко, объяснимое и личностью командира, и историческими условиями времени»[599].

    Известна была нелюбовь Думенко к комиссарскому составу, отрицание возможности какого-либо контроля над собой.

    Безусловно, приговор в отношении Б. Думенко, вынесенный выездной сессией Реввоентрибунала Республики в мае 1920 г., нельзя признать обоснованным, и никто не оспаривает его отмену Верховным судом СССР в 1964 г. Однако вскрытые трибуналом факты позволяют сомневаться в полной преданности комкора большевистской партии.

    Аналогичную оценку можно дать и личности Ф. Миронова — командира Второй конной армии. Как отмечали историки В. Данилов и Н. Тарова в предисловии к сборнику документов о Ф. Миронове, он в 1917 г. резко отрицательно относился к идеям большевизма. «Большевизм и реакционные силы союзники, — писал будущий командир одному из членов Донского войскового правительства, — союзники неестественные, поневоле, но союзники страшные! Этот союз страшнее и опаснее генералов Корнилова, Каледина… и других»[600].

    Так рассуждал не вахмистр Б. Думенко, а войсковой старшина (подполковник — А. З.), претендовавший на роль не только военачальника, но и политика, устроителя «лучшей жизни» для трудового народа, активный защитник идеи социальной справедливости. В своей жизни он часто оказывался между боровшимися силами. Дело доходило до того, что Реввоенсовет Южного фронта в марте 1919 г. потребовал от Л. Троцкого решить немедленно вопрос о Ф. Миронове, устранив вообще его контакты с Доном, поскольку имелась опасность восстания руководимых им частей.

    Летом 1919 г. Ф. Миронов втайне от большевистских комиссаров закончил работу над «Программой Рабоче-крестьянско-казацкой партии». По духу она была близка эсеровской, отрицавшей диктатуру пролетариата. И нет ничего удивительного, что в августе 1919 г. комкор Ф. Миронов поднял восстание против власти. По вердикту трибунала он подлежал расстрелу, однако решением Политбюро ЦК РКП(б), проведенным через постановление ВЦИК, был амнистирован как раскаявшийся и имевший ранее заслуги перед Советской Республикой[601].

    В русле нашего исследования отметим, что одним из обвиняемых вместе с комкором оказался и сотрудник Особого отдела В. Изварин, фактически разделявший идеи Ф. Миронова и не сообщивший о задуманном восстании. В отношении чекиста приговор к расстрелу остался в силе[602].

    С учетом авантюристического характера Ф. Миронова следует рассматривать и его поведение в начале 1921 г., когда, будучи снятым с должности командующего Второй конной армией, он дал серьезные поводы к вторичному аресту.

    В течение семи месяцев Особый отдел ВЧК вел следствие по его делу, в основе которого лежали донесения секретного сотрудника Донской ЧК «Залита» (А. Скобиненко — A. З.) о создании Ф. Мироновым антибольшевистской организации «Авантюристы», лозунгом которой провозглашалось «народовластие», а не диктатура пролетариата[603].

    В заключение по делу командарма уполномоченный 16-го спецотделения ОО ВЧК указывал: «…принимая во внимание, что организация „авантюристов“ с целью свержения коммунистической партии является не первой авантюрой Миронова, полагал бы о применении высшей меры наказания — обвиняемому Миронову»[604].

    Мы не опровергаем полностью выводы, сделанные почти через сорок лет Военной коллегией Верховного суда СССР, об отсутствии в действиях Ф. Миронова состава преступления. Однако ознакомление со всеми материалами уголовного дела, хранящегося в архиве ФСБ РФ, отнюдь не создает устойчивого представления о фальсификации следствия, нацеленного на уничтожение одного из крупных кавалерийских начальников. Безусловно, имели место серьезные недостатки в проведении расследования и мера наказания должна быть иной, поскольку не наступили общественно опасные последствия. Но зная, как и под каким политическим прессингом проходил процесс реабилитации в конце 50-х — начале 60-х годов, можно предположить, что пересмотр дела Ф. Миронова явился актом не юридическим, а скорее политическим. Не стоит сбрасывать со счетов и тот факт, что непосредственно пересматривавший дело Б. Викторов (в то время — заместитель Главного военного прокурора) сам являлся сыном репрессированного адмирала, а следовательно, нельзя исключить его некоторого субъективизма. Более того, как юрист, Б. Викторов опирался на уже разработанную теорию доказывания и существующие уголовное и уголовно-процессуальное законодательства. Ничего этого не имелось в 1921 г., когда в основе следствия и судопроизводства лежало «революционное правосознание», основанное на тогдашней внешней и внутренней политической обстановке. Как абсолютно справедливо констатировали в своей монографии «Политическая юстиция в СССР» академик, один из крупнейших отечественных юристов В. Кудрявцев и его соавтор А. Трусов, «старое законодательство не имело никакого отношения к функционированию революционных трибуналов и ВЧК»[605]. Добавим лишь, что и к уголовному законодательству 1950-х годов и тем более к современному — не имело.

    При оценке поведения Ф. Миронова в 1921 г. нельзя сбрасывать со счетов исторические условия того времени. Мы имеем в виду прежде всего полыхавшие по всей стране восстания, включая «антоновщину» и Кронштадтский мятеж Один из бывших подчиненных командарма, кавалер ордена Красного Знамени, член большевистской партии К. Вакулин в конце 1920 г. поднял со своим батальоном восстание против Советской власти и объявил, что действует по поручению Ф. Миронова. Другой его соратник, начальник 15-й Сибирской кавалерийской дивизии А. Голиков, также кавалер первого советского ордена, был смещен с должности по подозрению в поддержке сомнительных намерений своего бывшего командира[606].

    В калмыцких степях в 1921 г. появилось «маслаковское движение», названное по имени его главаря Г. Маслакова, бывшего командира бригады конной армии С. Буденного, отважно сражавшегося в Гражданскую войну[607].

    Он расправлялся с «саботажниками дела строительства народоправия», коими он считал коммунистов и комиссаров. Повстанческая деятельность Г. Маслакова проходила под лозунгом «Советы без коммунистов».

    В период следствия над Ф. Мироновым части Красной армии вели бои на юге России с Донской повстанческой армией. Следует отметить, что ее командармом под псевдонимом «Орленок» являлся З. Абрамов, бывший слушатель Красной академии Генерального штаба, а до поступления в нее — командир бригады в 1-й Конной армии.

    После окончания Академии он получил назначение на должность начальника штаба 14-й кавалерийской дивизии. По прибытии на Дон он установил контакт с Г. Маслаковым и приступил к формированию антибольшевистской армии. Он тоже использовал лозунг «Советы без коммунистов» и, вербуя будущих повстанцев, объяснял им, что именно коммунисты завели страну в тупик, задавили трудовое крестьянство[608].

    К деятельности З. Абрамова и его Донской повстанческой армии мы еще вернемся и сделаем некоторые обобщения.

    Так же, как в случаях с К. Вакулиным и Г. Маслаковым, «под знамена» З. Абрамова встали несколько подразделений возглавляемых им частей Красной армии. Отсюда ясно, что сотрудники особых отделов и других органов ВЧК не смогли своевременно получить необходимую информацию и предотвратить политическое предательство со стороны указанных выше командиров.

    Справедливости ради отметим, что организовать осведомительную работу в кавалерийских частях было делом очень непростым. Сошлемся на два достаточно авторитетных свидетельства. Первое из них принадлежит начальнику Особого отдела 1-й Конной армии А. Пищулину. В конце 1920 г. он писал в своем отчете, что командующий С. Буденный и особенно член РВС К. Ворошилов не воспринимали деятельность Особого отдела. «Не терпящий чрезвычайных органов борьбы, — продолжал начальник особотдела, — т. Ворошилов органически не может допустить того, чтобы особый отдел Армии окреп и стал на ноги. Каждый начальник бывает 2–3 месяца, после чего под каким-нибудь предлогом его убирают»[609].

    А. Пищулин сделал вывод: полупартизаны-полубандиты среди конармейцев будут процветать при отрицательном отношении командования к Особому отделу и при отсутствии должной совместной борьбы с негативными проявлениями в войсках.

    Начальник Особого отдела 2-й Конной армии С. Турло, независимо от своего коллеги, также сетовал на «прохладное» отношение командования, в лице Ф. Миронова, к его деятельности. Кроме того, С. Турло в своих кратких воспоминаниях остановился на обстановке в частях армии. Приведем фрагмент из этого любопытного документа. «Когда я прибыл в ОО ВЧК из 15-й армии т. Ягодой было мне предложено ехать в 1-ю Конную армию, но я тогда просил т. Ягоду не назначать меня начальником, а тем более в конную армию… но, к моему сожалению, меня эта участь не миновала. Я попал из огня — в полымя. Оказалось, что вместо 1-й Конной армии попал во 2-ю… Я получил пустое место, где из ничего должен был построить работоспособное учреждение. Все обилие моей энергии и весь мой пятнадцатилетний опыт партийной работы и работы в Особом отделе ВЧК с начала его формирования мало мне помогает. Кавалерия дает себя чувствовать каждый час и на каждом шагу. Во-первых, в кавалерии слабо развито сознание, слаба партийность, политическая работа. Во-вторых, очень развито партизанство снизу доверху и слишком глубоко внедрился в нее бандитизм, с которым бороться не так-то легко. Среди такого элемента не популярна политическая работа, а тем более работа особотдела не в моде. Вербовать осведомителей весьма затруднительно… А те, кого и удается уговорить, на деле больше вредят работе, чем пользы приносят»[610].

    Суммируя высказывания начальников особых отделов двух крупнейших кавалерийских объединений Красной армии, можно сделать вывод о наличии в войсках значительного количества безыдейных бандитских элементов, зачастую покрываемых командирами, о слабой восприимчивости конников к политико-партийной работе в их среде, о сложностях создания информационно-осведомительной сети в частях, где сильно развита круговая порука.

    Материалы особых отделов, военных трибуналов и политических органов, базировавшиеся на реальных фактах разложения многих кавалерийских частей, ложились в основу принятия высшими военными органами определенных организационно-кадровых решений. В частности, 21 марта 1921 г. Реввоенсовет Республики на своем заседании принял решение: «Считать необходимым в ближайший период всемерное сокращение 1-й Конной армии путем очищения ее от всяких неустойчивых элементов (не только в боевом, но и в политическом отношении)»[611]. Аналогичное решение состоялось и по 2-й Конной армии.

    Непростая обстановка сложилась в 1921–1922 гг. и в 1-м Конном корпусе червонного казачества под командованием В. Примакова. Последний не обращал внимания на процветавшие в корпусе явления «красного бандитизма». По его требованию были заменены несколько начальников Особого отдела, пытавшихся вести борьбу с преступностью. В. Примаков препятствовал реализации на практике решения РВСР от сентября 1921 г. о серьезной чистке личного состава[612].

    Только после неоднократных информаций Особого отдела, поддержанного ГПУ, командованию войск Украины и Крыма была создана Чрезвычайная комиссия по чистке корпуса под председательством члена ВЦИК, бывшего члена РВС 1-й Конной армии С. Минина и при участии начальника СОУ ГПУ Украины Е. Евдокимова[613].

    По приговору выездной сессии Ревтрибунала 9 человек были расстреляны. Среди них — начальник оперативного отдела штаба корпуса, комендант штаба и адъютант штаба, т. е. приближенные к В. Примакову люди[614].

    В отчете ГПУ Украины за январь — июль 1922 г. прямо говорилось о том, что «красный бандитизм» принимает угрожающие размеры в частях 1-го Конного корпуса. «В отдельных воинских частях эти ненормальности разрастались и принимали более серьезный характер. Имели место случаи организации бандитских шаек и дезертирства красноармейцев из рядов армии, часто с оружием и лошадьми, в банды… Такие случаи произошли в кавполках 7-й, 5-й и 24-й дивизий, где были раскрыты бандитские ячейки, имевшие связь с оперировавшими в районе расположения частей бандами», — утверждали авторы доклада[615].

    Только в середине 1922 г. удалось стабилизировать ситуацию в корпусе, укрепить его политически.

    В итоге, командир корпуса В. Примаков лишился своего поста и был назначен начальником и военкомом Высшей кавалерийской школы[616].

    Появились сомнения и в политической лояльности командарма 1-й Конной С. Буденного. Его ближайший соратник К. Ворошилов писал И. Сталину: «Буденный… слишком крестьянин, чересчур популярен и весьма хитер… Внутренняя контрреволюция тоже очень уповает на будущее, в этом будущем, в представлении наших врагов, Буденный должен сыграть роль какого-то спасителя (крестьянского вождя), возглавляющего „народное движение“… Если бы действительно произошло бы когда-нибудь серьезное столкновение… интересов между пролетариатом и крестьянством, Буденный оказался бы с последним»[617].

    Если в отношении С. Буденного, к счастью для Советской власти, прогнозы не оправдались, то его бывший подчиненный З. Абрамов, о котором мы уже упоминали, действительно «пошел с крестьянами». Случай с З. Абрамовым показателен как пример просчетов особистов из-за резкого крена в сторону наблюдения за бывшими офицерами и плохого осведомления по красным командирам, прежде всего выходцам из казачьих районов.

    Путь к Донской повстанческой армии (ДПА) у З. Абрамова начался еще со времени учебы в Академии Генштаба.

    Именно там родилась идея создать альтернативную Красной армии военную силу, которая повела бы борьбу с теми, кто дискредитирует идею Советской власти и проводит политику, ведущую страну к катастрофе[618].

    Через своего сокурсника К. Шенполонского, ставшего позднее начальником штаба ДПА под псевдонимом «Хохуленко», З. Абрамов вошел в контакт с группой старого члена партии, крупного военного работника, а затем сотрудника аппарата ЦК В. Панюшкина. Последний, как известно, вышел из рядов РКП(б) в связи с непринятием новой экономической политики и пытался образовать так называемую «рабоче-крестьянскую партию» и даже создал ее Московское всероссийское центральное бюро.

    В. Панюшкин и его ближайшие соратники за кражу типографского оборудования были арестованы Московской ЧК и после проведенного расследования предстали перед Верховным трибуналом при ВЦИК Однако ни чекисты, ни следователи трибунала не докопались до связей группы с военными, и в частности со слушателями Академии Генштаба[619].

    Все обстоятельства дела выяснились лишь год спустя, в 1922 году, когда развернутые показания дал К. Шенполонский. Оказалось, что на одной из московских квартир собиралась группа слушателей Академии, связанных с В. Панюшкиным, где обсуждались методы сопротивления проводимой РКП(б) политике. В ходе дебатов участники встреч решили, что наиболее эффективным методом воздействия на существующий режим может быть вооруженное восстание на Дону. Туда был распределен для прохождения службы З. Абрамов и выезжал, уклонившись от назначения на Украину, К Шенполонский[620].

    «Мы рассчитывали, — показал на допросе К. Шенполонский, — на 1-ю Конную армию, потому что Абрамов был начальником группы войск Шовкопляса, куда входила дивизия Буденного. Абрамов был уверен, что Буденный перейдет на нашу сторону, повлияет на Ворошилова и Ворошилов и Буденный возглавят повстанческое движение»[621].

    Таким образом, судя по признаниям начальника штаба ДПА, расчет делался на кавалерийские части Красной армии как на будущий костяк повстанческих войск и на известных в кавалерии командиров.

    Несомненно, З. Абрамов знал обстановку в 1-й Конной. Он имел информацию о восстании в частях 1-й бригады 4-й кавдивизии под руководством его сослуживца комбрига Г. Маслакова. Не секретом являлось положение в 6-й кавдивизии, сформированной в Крыму и укомплектованной, в значительной мере, сдавшимися в плен солдатами белогвардейских казачьих частей. За многочисленные бандитские действия дивизия в конце 1920 г. была разоружена. По постановлению Чрезвычайной выездной сессии Реввоентрибунала 141 человек был расстрелян, включая и представителей комсостава[622].

    Начальник дивизии И. Апанасенко был снят с должности и направлен на работу в милицию.

    Интересно отметить, что даже в изданной в конце 1990-х годов Военной энциклопедии не упоминается о позорном поведении И. Апанасенко, не сумевшего пресечь явления «красного бандитизма» в 6-й кавдивизии, не пожелавшего расследовать убийство нескольких своих подчиненных командиров, пытавшихся бороться с преступностью.

    Ставка на С. Буденного тоже понятна. В конце 1920 — начале 1921 гг. он был готов в категорической форме заявить об отставке в случае отказа перебросить армию на Дон и Кубань. Начальник Особого отдела 1-й Конной А. Трушин проинформировал ВЧК 30 марта 1921 г.: «Находим, что уход тов. Буденного может вызвать нежелательные последствия вроде „григорьевщины“»[623].

    Чекисты в срочном порядке проинформировали об этом главу военного ведомства Л. Троцкого. Последний предложил экстренные меры: по согласованию с С. Буденным, К. Ворошиловым и М. Фрунзе превратить конную дивизию 1-й Конной в бригаду, основательно очистить личный состав от ненадежных и бандитских элементов. Предложения Л. Троцкого были закреплены, хотя и в несколько измененном виде, на заседании Политбюро ЦК РКП(б) с участием срочно вызванных в Москву членов РВС 1-й Конной армии[624].

    З. Абрамов и его соучастники не знали, что их намерениям не суждено было сбыться. Меры, разработанные РВСР и ВЧК и одобренные высшим политическим руководством страны, не дали возможности втянуть части 1-й Конной армии в авантюру, затеянную З. Абрамовым. Вместо поддержки со стороны «красных кавалеристов» ему пришлось вести борьбу с ними. ДПА на практике осталась крупной бандой и была уничтожена уже серьезно отфильтрованными к этому времени буденновцами в 1922 г.

    Подводя итог вышесказанному, можно сделать следующие выводы.

    Окончание Гражданской войны не означало разрешения всех накопившихся проблем. В условиях масштабного социально-экономического кризиса, охватившего всю страну, образовался так называемый «внутренний фронт». Антигосударственные вооруженные выступления, мятежи и бунты требовали привлечения для их подавления частей Красной армии. В то же время сама армия переживала нелегкий период масштабной и далеко не планомерной демобилизации. В массовом порядке армию покидали коммунисты, желающие приложить свои усилия на мирном поприще. Параллельно с демобилизацией происходил процесс сокращения и реорганизации различных воинских структур и особых органов ВЧК, призванных защищать армию от подрывных действий контрреволюционных элементов и шпионажа.

    Значительно ухудшилось снабжение войск всеми видами довольствия.

    Все указанные факторы самым непосредственным образом сказались на боевой и политической устойчивости частей и соединений. Зачастую рядовые военнослужащие и некоторые командиры, включая комбригов, комдивов и даже командармов, разделяли взгляды участников восстаний и мятежей. Диктатура пролетариата, а фактически большевистской партии, вызывала недовольство крестьянско-казачьей армейской массы. Имели место факты, когда не только отдельные военнослужащие, но и целые их группы, а иногда даже воинские подразделения переходили на сторону восставших либо являлись инициаторами вооруженных выступлений.

    В этих условиях органы госбезопасности, в лице особых отделов и губернских ЧК, были вынуждены перестраиваться, что называется, на ходу, укреплять свои ряды, изменять формы и методы деятельности. Чаще всего импульс этому давал центральный аппарат ВЧК, убедившись в целой серии провалов, предательств, фактов расслабленности после окончания Гражданской войны.

    Чекистам пришлось прибегнуть к жесткой фильтрации войск до того, как они вступали в боевые действия с повстанцами. Вновь пришлось прибегнуть к расстрелам и осуждениям к содержанию в концлагерях за паникерство, за отказы выполнять приказы, за пособничество повстанцам и бандитам, за переход на сторону врага. В этом плане у чекистов не случалось столкновений с командованием, которое и само не раз прибегало к самым суровым мерам.

    В отличие от периода Гражданской войны особые отделы и губернские ЧК широко и активно вели разведку сил противника в интересах командования. Зачастую имело место объединение агентурно-информационных возможностей особистов, местных аппаратов ВЧК и органов военной разведки.

    Одной из основных задач являлось установление места пребывания и арест либо уничтожение главарей вооруженных выступлений. А. Антонов и ряд его ближайших сподвижников были уничтожены в ходе спецопераций. Арестованы и преданы суду военного трибунала организаторы Донской повстанческой армии, бывшие командиры Красной армии З. Абрамов и К. Шенполонский, а также часть членов Ревкома Кронштадтских мятежников.

    Особое внимание в рассматриваемый период чекисты уделили экипажам кораблей и береговых команд флота, а также кавалерийским частям. Именно внутри них чаще всего вызревали и совершались опасные антигосударственные проявления. Вместе с тем, организовать на этих участках активную осведомительную работу представляло наибольшую сложность ввиду специфики организации этих частей и сильно развитой круговой поруки, поощряемой даже известными и заслуженными командирами. К ним можно отнести командующих конными армиями Ф. Миронова и С. Буденного, комкора В. Примакова, комдива И. Апанасенко, окружение командующего Балтфлотом Ф. Раскольникова да и его самого.

    В условиях плохого снабжения войск всеми видами довольствия, и прежде всего продовольствием, среди военнослужащих приобрела массовый характер преступность, включая и явления «красного бандитизма». В борьбе с этим особистам пришлось взять на себя одну из основных ролей в войсках при отсутствии подчас активной поддержки своего московского руководства. Это происходило, когда речь шла о применении дисциплинарных и кадровых мер к разного уровня командирам, покрывавшим бандитов, а также лично грубо нарушавшим нормы морали и нравственности.

    В целом, можно утверждать, что в период «малой гражданской войны» сотрудники органов госбезопасности справились с задачами обеспечения безопасности войск.

    § 2. Роль органов госбезопасности в укреплении политической надежности войск

    Реализация новой экономической политики, затем ее сворачивание в конце 20-х годов, индустриализация, коллективизация сельского хозяйства и борьба с кулаком, подготовка и проведение военной реформы, внутрипартийная борьба — вот что предопределяло объем и направление работы органов ГПУ — ОГПУ по обеспечению безопасности Вооруженных сил в 1923–1934 гг.

    Изучение поведения войск в условиях «малой гражданской войны», борьбы на внутреннем фронте, показало высшему партийно-государственному руководству насущную необходимость укрепления политической надежности частей Красной армии и Флота.

    Для решения данной проблемы требовалось провести ряд серьезных мероприятий в партийно-политической, военной и экономической сферах. Улучшив снабжение войск продовольствием и обмундированием, восстановив либо дополнительно построив казармы, можно было избежать многих отрицательных политических явлений в армии, перешедшей на мирное положение. Однако разрушенное в военное время народное хозяйство, отсутствие запасов имущества и продовольствия, транспортные проблемы, неповоротливость довольствующих органов не позволяли надеяться на решительный и быстрый перелом ситуации. А скачкообразная демобилизация, отсутствие твердо установленных штатов частей и учреждений, уход из армии многих специалистов-снабженцев еще более усугубляли обстановку.

    Демобилизация сопровождалась исходом из армии членов большевистской партии; тем самым достаточно серьезно сокращалась прослойка коммунистов, что было чревато потерей влияния РКП(б) на Красную армию. В одном из своих выступлений начальник Политического управления РККА А. Бубнов так определил проблему: «Если советы без коммунистов — это контрреволюция, то и Красная армия без коммунистов — это тоже контрреволюция»[625].

    Так должны были считать и в ЦК РКП(б), однако лишь за период с ноября 1920 г. по 15 февраля 1921 г. через организационно-распределительный отдел ЦК из армии изъяли в порядке персональной демобилизации 3364 коммуниста[626].

    На X съезде РКП(б) в марте 1921 г., на фоне происходившего в тот период Кронштадтского мятежа, было принято постановление по военному вопросу, где в пункте втором прямо говорилось о необходимости «прекратить выкачивание из армии коммунистов»[627].

    Более того, делегаты съезда решили проверить в тылу всех коммунистов, вышедших из армии, и привлечь к суду тех из них, кто покинул воинские ряды без формальных оснований.

    Через год, на XI партийном съезде в апреле 1923 г., формулировки звучат еще жестче. Дезертиров-коммунистов предлагалось беспощадно карать путем предания суду военного трибунала. Делегаты также постановили мобилизовать возможно большее число коммунистов из числа призывных возрастов (1899, 1900, 1901). Отступления от установленного съездом правила «должны быть сведены к действительному, безусловно необходимому минимуму», отмечалось в постановлении[628].

    Однако принять решение оказалось легче, чем реализовать его на практике, в том числе и вследствие развернувшейся партийной чистки.

    Усилить коммунистическую прослойку в РККА надеялись и в ходе новой призывной кампании в 1924 г. «Мы считали, — писал А. Бубнов, — что насыщенность армии коммунистическим составом будет выше, оказалось, что она в лучшем случае будет такой же, а в худшем — уменьшится».[629]

    Главный политработник привел пример одного из полков ПриВО, где вся партийная организация состояла лишь из 51 члена и 23 кандидатов в члены ВКП(б)[630].

    Судя по данным, оглашенным на Втором Всесоюзном съезде особых отделов, к началу 1925 г. среди военнослужащих имелось не более 6–7 % коммунистов[631].

    Оказались иллюзорными и надежды на пролетаризацию армии, чего очень хотели делегаты ряда партийных форумов. Из всего призывного контингента флот, железнодорожные войска и броневые части должны были комплектоваться рабочими на 50 %, на 40 % — части военно-воздушных сил, войска связи — на 30 %, войска ОГПУ — на 25 %. В инженерные части, кадровый состав территориальных войск и кавалерию призывными комиссиями направлялось от 12 до 20 % рабочих. Наиболее низкие требования предъявлялись к комплектованию артиллерии и пехоты (от 7 до 10 % призывников-рабочих)[632].

    Однако достичь этих показателей удалось лишь в 1927–1929 гг. в условиях развернувшейся индустриализации, вызвавшей повышение социальной мобильности населения. В то же время призывники, обозначившие себя как рабочие, на деле являлись вчерашними крестьянами, сохранившими крепкую связь с селом, и, безусловно, оставались крестьянами по своему менталитету. Так что цифры призванных рабочих еще не говорили о пролетарском духе значительной части нового пополнения. В обзоре военной прокуратуры СССР за 1926–1927 гг. указано, к примеру, что, несмотря на высокий процент укомплектованности личного состава Балтийского флота рабочими (43,15 %), там отмечено наибольшее количество фактов антисоветской агитации и пропаганды. При этом прокуратура обратила внимание на участие в данных действиях членов ВКП(б) и ВЛКСМ[633].

    Судя по информационным сводкам ВЧК — ОГПУ, серьезные изъяны существовали в политико-просветительской и агитационной работе среди военнослужащих всех категорий. Многократные упоминания об этом содержатся в сводках за 1922–1926 гг.[634]

    «Констатируется слабость политработы в значительном количестве частей Красной армии…» — отмечалось в выводах ОГПУ за первую половину 1923 г.[635]

    Политико-просветительская работа в армии была передана гражданскому учреждению — Главполитпросвету (ГПП) Наркомата просвещения. Политическое управление РВСР в своем отчете за июль — октябрь 1921 г. констатировало, что «политработа в армии к моменту начала ее реорганизации… в значительной степени повисла в воздухе»[636].

    Военная секция ГПП в Москве, к примеру, вообще не была организована, а Петроградский аппарат ГПП предоставил смету, где даже не были упомянуты расходы на политическую работу в РККА. Ничем не лучше обстояли дела и в других военных округах.

    Лишь летом 1922 г. Совнарком постановил вновь передать функции руководства политпросветработой в армии и на флоте в Политическое управление. Реально это произошло только в декабре, когда был создан в составе ПУРа агитационно-пропагандистский отдел[637], которому еще предстояло наладить работу.

    Итак, плохое снабжение войск, сокращение числа коммунистов в РККА, слабость политической агитации и пропаганды в красноармейской массе и в среде командного состава создавали угрозу стихийных авантюр антибольшевистского характера.

    В этих условиях серьезные надежды возлагались на аппараты органов ГПУ, прежде всего на особые отделы. Однако, как мы указали в разделе, посвященном организационно-кадровым вопросам, особые отделы сами находились далеко не в лучшей форме. Большинство наиболее опытных сотрудников перешло на работу во вновь созданные в мае 1922 г. контрразведывательные отделы. Штаты особых органов были достаточно радикально сокращены. Агентурно-осведомительный аппарат значительно ослаб в ходе сокращения армии, демобилизации, а также в результате текучести кадров и сокращения числа коммунистов, так как основная часть осведомителей вербовалась из числа членов большевистской партии.

    Несмотря на все это, продолжал действовать приказ от 21 августа 1921 г. «О работе органов ВЧК в Красной армии», который обязывал особистов и сотрудников других чекистских аппаратов ограждать армию от контрреволюционного воздействия, сурово карать хищения и злоупотребления, помогать усилению политработы в частях, пресекать в корне всякие попытки контрреволюционной агитации среди красноармейцев[638].

    Никто не отменял и циркуляра от декабря 1921 г. «О задачах особых отделов в связи с политическим моментом». Этот документ, подписанный заместителем начальника Секретно-оперативного управления ВЧК Г. Ягодой, ставил как основную задачу «обслуживать Красную армию, следя, прежде всего, за ее политическим настроением»[639].

    Важно подчеркнуть, что в выработке наиболее важных положений данного циркуляра принял участие председатель РВСР Л. Троцкий. Он, в частности, предложил «радикально покончить с придирчивостью и мелочной опекой личной жизни командного состава и сосредоточить внимание на действительной борьбе с контрреволюционными тенденциями»[640].

    По большому счету, все указанные выше и другие директивы во многом оставались лишь на бумаге. В ходе ряда инспекторских проверок было установлено, что дело осведомления поставлено из рук вон плохо, и в результате особые отделы «далеко не все знают, чем живет и дышит Красная армия, и не всегда могут дать истинную характеристику части»[641].

    Реальная оперативная обстановка заставляла изменять систему осведомительной работы. В специальной инструкции, объявленной приказом ГПУ № 18 от марта 1922 г., указывалось, что кроме коммунистического осведомления следует иметь еще беспартийное и так называемое «особо квалифицированное». Последняя категория должна была вербоваться в штабах и управлениях РККА в основном из числа бывших офицеров[642].

    Понятно, что особистам предстояла очень серьезная работа, рассчитанная не на один день. А пока, как констатировал в своем выступлении на Втором съезде особых отделов Московского военного округа заместитель председателя ГПУ И. Уншлихт, «мы не вникаем в глубь армии, наши сводки составляются механически, армия выпала из наших рук»[643].

    В апреле 1922 г. он подписывает приказ № 36, в котором текущие задачи особых отделов подверглись существенной корректировке. Приказ требовал сосредоточить основные усилия на «ограждении армии от внутреннего разложения, от вредных элементов…»[644].

    Осенью того же года увидел свет еще один важный приказ, призванный нацелить сотрудников ГПУ на изучение командного состава, непрерывное и тщательное наблюдение за ним. Речь шла, прежде всего, о политической лояльности начальствующего и административного состава. В соответствии с приказом наблюдению подлежали все командиры Красной армии от взводного и выше[645].

    Исключение не делалось даже для политработников, хотя с ними, несмотря на отдельные факты конфликтов, особисты сотрудничали наиболее тесно и плодотворно[646].

    Высшие партийно-государственные инстанции хотели иметь всеобъемлющую, максимально точную картину всего происходящего в Красной армии и на Флоте. Прежде всего, это требовалось для замера «политической температуры» в войсках, измерения уровня их лояльности существующему режиму. Надеяться на объективные доклады только по военной линии было бы политической наивностью. Ни для кого не было секретом, что при функционировании армии в мирных условиях стало развиваться такое негативное явление, как очковтирательство. На это указал в порядке самокритики даже сам нарком по военным и морским делам, председатель РВСР и, что не менее важно, член Политбюро ЦК РКП(б) Л. Троцкий. «Ложные донесения, — писал он, — вытекают из чувства ложного стыда и ложного казенного самолюбия, из потребности представить свою ошибку в причесанном виде»[647].

    В документах, поступавших из войск, Л. Троцкий усматривал в среднем от 15 до 30 % лжи, а допускал и все 50 %.

    Выход из ситуации был найден: поручить органам госбезопасности, работающим в Красной армии, представлять информацию, дублирующую донесения военных структур. Справедливо считалось, что, будучи независимыми от командования, чекисты смогут докладывать «наверх» о реальном состоянии дел и их информация послужит неким мерилом достоверности сведений, поступающих из других источников, на основе которых принимались важные решения. При разбросанных на огромной территории нашей страны частях и соединениях армии, требовавшей коренного реформирования, при разбалансированности ее административного аппарата, запутанности отчетности и т. д. другого варианта информационного обеспечения высшего руководства просто не было.

    На основании решения инстанций в ВЧК была разработана «Инструкция по госинформации», объявленная приказом № 85 от 23 февраля 1922 г.[648]

    В ней четко формулировалась цель госинформации, а также представления того времени о политическом контроле. «Важнейшей задачей госинформации, — говорилось в документе, — является освещение настроений всех групп населения и факторов, влияющих на изменения этих настроений. В настоящий момент чрезвычайно важным является освещение настроений, господствующих в частях Красной армии и Флота. Особенно важным является отражение в этих настроениях мероприятий Соввласти…»[649]

    Основные идеи инструкции нашли свое отражение в разработанном Особым отделом ВЧК порядке ведения дел, так называемых «легенд воинских частей»[650].

    В «легендах» предлагалось накапливать информацию о всех недостатках, влияющих на боеготовность и политико-моральное состояние личного состава. Материалы «легенд» следовало закладывать в основу обобщенных докладов руководству ВЧК — ОГПУ, а в части, его касающейся, — и в сообщения командованию соответствующего уровня.

    В последующие годы, исходя из изменений обстановки, центральный аппарат органов госбезопасности модифицировал содержание отчетных документов местных органов по вопросам, имеющим прямое отношение к политической лояльности войск. Использование при подготовке докладов официальных материалов командования и политорганов сводилось к минимуму, и привлекались они только в качестве иллюстрации того или иного ненормального явления[651].

    Используя негласные возможности, особисты должны были освещать прежде всего политическое состояние военнослужащих. Соответствующий раздел донесений содержал достаточно много позиций. Вот что, к примеру, имелось в виду под «политическим состоянием», а точнее — «политико-моральным состоянием» в инструкции ОГПУ от марта 1924 г.:

    «1. Настроение и отношение к Соввласти и РКП (демобилизационные настроения, недовольство вследствие материальной необеспеченности, тяжести службы, непредоставление льгот семьям, тяжесть налогов, нетактичность советских работников на местах и т. д.).

    2. Контрреволюционная агитация (устная и печатная), ее характер, степень влияния на окружающих.

    3. Наличие членов антисоветских партий, кулачества, политбандитского элемента, бывших белых, их деятельность и влияние на массы.

    4. Национальная рознь, антисемитизм и взаимоотношения с национальными меньшинствами.

    5. Религия — степень религиозности, сектантство, число сектантов, их пропаганда и влияние, связи с религиозными организациями и общинами вне армии.

    6. Группировки бывшего и белого офицерства, внешняя форма их и сущность их деятельности, национальные (поляки, украинцы и др.) шовинистические устремления, развитие национальной самостийности, земляческие, корпоративные, кулаческие и т. д.

    7. Взаимоотношения с населением.

    8. Взаимоотношения командного и политического состава с красноармейцами.

    9. Взаимоотношения командного и политического состава между собой.

    10. Положение красных командиров.

    11. Пьянство.

    12. Уголовные преступления.

    13. Дезертирство, его размеры и характер (одиночное, групповое), причины.

    14. Дисциплина (отказы от исполнения приказаний, отношение к исполнению служебных обязанностей и т. д.)»[652].

    Если мы проанализируем военный раздел сводок госинформации, опубликованных в нескольких томах сборника «Совершенно секретно: Лубянка — Сталину о положении в стране», то придем к выводу, что именно по указанной выше инструкции особисты и собирали информацию на практике.

    Интенсивность информационной работы возрастала всякий раз, когда происходили значимые для партии и страны события на международной арене и внутри СССР.

    Достаточно характерной является реакция органов госбезопасности на обострение болезни, а затем и смерть основателя советского государства В. Ленина.

    В ночь с 6 на 7 марта 1923 г. происходит резкое ухудшение состояния здоровья председателя Совнаркома, а еще через три дня — 10 марта новый приступ приводит к параличу правой половины тела вождя[653].

    На заседании Политбюро ЦК РКП(б) принимается решение о публикациях в газетах бюллетеней о состоянии здоровья В. Ленина[654].

    При этом руководители партии отдавали себе отчет, что может последовать не просто негативная реакция в различных слоях населения, но и антиправительственные проявления, обусловленные воображаемой растерянностью власти и возникновением борьбы за лидерство.

    По указанию ЦК партии в ГПУ создается оперативная тройка для рассмотрения поступающей с мест информации и, если того потребует обстановка, оперативного вмешательства в ситуацию. В тройку вошли: начальник Секретного отдела Т. Самсонов, руководитель Московского губернского отдела ГПУ и одновременно Особого отдела МВО Ф. Медведь и заместитель начальника Контрразведывательного отдела Р. Пиляр[655].

    На своем первом заседании 11 марта 1923 г. члены тройки приказали руководителям подразделений выделить ответственных сотрудников, обязанных незамедлительно действовать в кризисной ситуации. От Особого отдела ГПУ это были помощник начальника Л. Мейер и заместитель начальника ОО МВО Горев. Им поручался контроль за войсками московского гарнизона, охраной складов с оружием, радиостанций, а также фильтрация охраняющих Кремль курсантов школы ВЦИК и удаление сомнительных элементов из их числа. Все решения, проводимые в рамках «тройки», докладывались фактическому руководителю ГПУ И. Уншлихту, а последний передавал информацию в Политбюро ЦК РКП(б).

    В один день с «тройкой» (11 марта) по указанию ЦК создается и Центральный оперативный штаб и районные комендатуры МВО. Возглавил временную структуру начальник штаба МВО и комендант Москвы Яковлев[656].

    Начальник СОУ ГПУ В. Менжинский отправляет во все полномочные представительства, губернские и особые отделы шифротелеграмму, в которой требует «усилить до максимума наблюдение в армии и флоте, в частности по отношению к комсоставу и техническим частям»[657].

    13 марта 1923 г. рассылается еще одна телеграмма, уже за подписью И. Уншлихта, как реакция на официальное правительственное сообщение от 12 марта об ухудшении состояния В.Ленина. «Временный уход т. Ленина, — говорилось в шифровке, — несомненно может вызвать в стране целый ряд осложнений. В первую очередь захотят использовать это положение контрреволюционеры, сея панику и провоцируя слухи среди населения… Возможны попытки активного выступления внутри страны контрреволюционных групп»[658].

    Учитывая изложенное, ГПУ требовало активизировать работу, быть ближе к красноармейской массе.

    Практически аналогичной была реакция органов госбезопасности и в январе 1924 г. в связи со смертью В. Ленина.

    Ф.Дзержинский, назначенный председателем комиссии по организации похорон председателя СНК, прежде всего посчитал нужным мобилизовать все силы ОГПУ, а особистам указал в своей телеграмме на необходимость содействовать командованию в поддержании морального духа армии[659].

    Теперь оперативный штаб ОГПУ возглавил Г. Ягода — заместитель начальника СОУ и руководитель Особого отдела. По нескольку раз в день проходили заседания штаба, на которых оценивалась поступившая с мест информация. Особое внимание, безусловно, уделялось частям Московского гарнизона. Начальник Особого отдела 14-й Московской дивизии доложил, что «связь по частям с осведомителями налажена. Прием производится беспрестанно. На конспиративных квартирах установлено дежурство. Сводки будут предоставляться к 11.00 утра и 10.00 вечера каждый день»[660].

    По подсчетам Краснодарского историка А. Рожкова, в траурные дни были задействованы все осведомители в 26 воинских соединениях и воинских частях, в 31 военном учреждении (включая РВС СССР, Штаб РККА, Морской штаб Республики), в 8 военно-учебных заведениях и курсах, на 19 объектах военной промышленности в Москве и ближайшем Подмосковье[661].

    Согласно директивам командования МВО, согласованным с Особым отделом, все воинские части переводились на казарменное положение, увольнения запрещались. Это позволяло снизить вероятность распространения слухов, не допустить фактов агитирования военнослужащих в антиправительственном духе со стороны враждебных элементов из числа гражданских лиц. Одновременно казарменные условия давали возможность активнее задействовать негласный аппарат для максимально быстрого получения нужной информации. Как еще один источник получения информации о политических настроениях красноармейцев, использовался досмотр корреспонденции военнослужащих подразделениями отдела политконтроля (ПК) ОГПУ.

    В целом, ничего настораживающего чекисты не выявили. Основным лейтмотивом высказываний бойцов и младшего комсостава и содержанием их писем было неподдельное сожаление о кончине «вождя пролетариата» и опасение, что внешние силы могут пойти на военную авантюру против нашей страны и разразится новая война[662]. Командный состав больше тревожили возможные кадровые перемещения в РККА Никаких антиправительственных проявлений в войсках особистами зафиксировано не было. Указанная выше реакция основной массы военнослужащих на такое важное политическое событие, как уход из жизни основателя советского государства, не дает еще оснований для вывода об эффективной борьбе особых отделов, а также политических и командных кадров с негативными проявлениями в войсках. Скорее другое. Вполне спокойная обстановка и отсутствие резких антисоветских действий со стороны красноармейцев (в большинстве своем крестьян) объясняется относительно успешным развитием (в рамках НЭПа) сельского хозяйства 1923 г. Именно тогда впервые был возобновлен экспорт хлеба[663]. В течение 1922–1923 гг. высшие органы государственной власти неоднократно возвращались к регулированию продовольственного налога, стремясь избежать обострения обстановки на селе. В мае 1923 г. появился декрет о едином сельскохозяйственном налоге, позволявшем крестьянам частично рассчитываться деньгами. В июле того же года на основе ряда декретов некоторые льготы получили бедняки с целью облегчения их налоговых обязательств.

    Что же касается оперативной деятельности, то оценивая период 1922–1923 гг., заместитель начальника ОО ОГПУ Р. Пиляр отмечал на Втором Всероссийском съезде особых отделов, что «места занимались только писаниной… оперативной работы никакой, сама работа… стала поверхностной, агентура разбухла в ущерб качеству, осведомление стало казенное»[664]. Поэтому говорить об активном влиянии чекистов на обстановку в войсках не приходится.

    По-другому и быть не могло в условиях реформирования особых органов и медленного (в силу различных причин) восстановления их боевитости.

    Однако события развивались независимо от того, готовы ли к ним были органы госбезопасности. Период с конца 1923 по начало 1924 г., с точки зрения обеспечения политической лояльности армии существовавшему режиму, был достаточно опасным.

    Международная обстановка серьезно обострилась уже во второй половине 1923 г. Надвинулась опасность новой войны. Деятели Коминтерна усиленно готовили «германский Октябрь». В советском руководстве рассматривался даже такой вариант развития событий, когда части Красной армии могли быть двинуты на помощь немецким коммунистам через территорию Литвы и Польши. В связи с этим принимались некоторые подготовительные решения, продиктованные условиями того или иного политического момента. В то же время результаты обследования войск и штабов специальной комиссией ЦКК РКП(б) показали, что «Красная армия боеспособной силы не представляет»[665].

    В связи с резким ухудшением здоровья В. Ленина и осознанием другими руководителями большевистской партии, что к активной деятельности он уже не вернется, обострилась борьба за лидерство. Основными претендентами на власть являлись глава военного ведомства Л. Троцкий и поддерживаемый другими членами Политбюро И. Сталин.

    От решения вопроса, в чьих руках находится контроль над армией, чью сторону примут ключевые военные фигуры, самым непосредственным образом зависел исход этой борьбы.

    А между тем уже с 1922 г. из-за рубежа, из кругов белой эмиграции стали поступать через агентуру ГПУ тревожные сигналы о появлении бонапартистских тенденций в высших военных сферах. В этой связи нередко фигурировала фамилия командующего Западным фронтом М. Тухачевского.

    Некоторые авторы исторической и художественной литературы, опираясь на материалы реабилитации «красного маршала», утверждали, что чекисты сами использовали имя М. Тухачевского в операции «Трест» и именно в контексте его бонапартистских устремлений[666].

    Однако это не соответствует действительности. Многие видные деятели белой эмиграции лелеяли надежду на перерождение Красной армии в национальную, и решающую роль в этом процессе, по их мнению, должна была сыграть советская военная элита. Особо здесь стоит выделить представителя П. Врангеля в Берлине генерала А. фон Лампе, в дневнике которого начиная с 1920 г. можно найти немало упоминаний о М. Тухачевском как о «революционном Бонапарте»[667].

    Тему взглядов белоэмигрантов на возможную роль М. Тухачевского в развитии событий подробно исследовал известный отечественный историк С. Минаков в своих монографиях о советской военной элите[668].

    Его выводы подтверждаются проведенным нами анализом материалов операций «Трест» и «С-4», хранящихся в Центральном архиве ФСБ РФ. Чекисты лишь использовали в ходе оперативных игр с белой эмиграцией уже устоявшуюся в умах и документах многих известных изгнанников мысль об особой якобы роли М. Тухачевского в предстоящем изменении существовавшего в нашей стране режима.

    Но, в отличие от С. Минакова, мы не поддерживаем мысль о реальности существования заговора на Западном фронте в 1923 г. под руководством самого командующего.

    Основным источником для своих утверждений С. Минаков берет дневник генерала А. фон Лампе и некоторые публикации эмигрантской прессы. Далее он анализирует приказы по личному составу, отразившие перемещения по службе и аресты близких к М. Тухачевскому командиров. Все это он подает как действия Особого отдела ГПУ Западного фронта по предупреждению возможного вооруженного выступления против власти некоторых соединений и частей во главе с М. Тухачевским[669].

    Мы можем с полным основанием утверждать, что С. Минаков добросовестно искал аргументы в подтверждение своей научной гипотезы. Отсутствие же в его распоряжении необходимых материалов отечественных спецслужб (в силу их практической недоступности для гражданского исследователя) не позволило ему сделать правильный вывод.

    А что же было на самом деле?

    Действительно, 13 декабря 1922 г. Особый отдел ГПУ Западного фронта арестовал 1-го помощника начальника штаба Н. Варфоломеева, начальника мобилизационного отдела И. Алексеева и некоторых других сотрудников штаба. Что послужило причиной арестов, становится ясным из найденного нами в архиве ФСБ РФ отчета Особого отдела фронта. Там прямо указывается на факт утраты в штабе нескольких особо секретных, в том числе и мобилизационных документов, за сохранность которых и отвечали упомянутые выше должностные лица[670].

    Из этого же документа следует, что в феврале 1923 г. начальник оперативного отдела штаба фронта, бывший Генерального штаба подполковник В. Шестун подвергся аресту по подозрению в шпионаже в пользу Польши, а не в связи с участием в каком-либо заговоре[671].

    К самому командующему у фронтовых политработников и сотрудников Особого отдела действительно накопилось много вопросов, но все они были связаны с его далекими от коммунистической морали многократными поступками, получившими скандальную известность в среде военнослужащих. Особый отдел завел на М. Тухачевского дело и накапливал поступающую из разных источников информацию. Эти сведения могли потребоваться как минимум Центральной контрольной комиссии ВКП(б), а как максимум — прокуратуре.

    Оперативное дело Особого отдела ЗФ под № 218 и с характерным названием «Теплая компания» было начато 14 октября 1922 г. Фигурантами по делу проходили командующий М. Тухачевский и его тогдашний начальник штаба С. Меженинов. Они обвинялись в незаконном использовании народного имущества и подозревались во взяточничестве[672].

    Анализ материалов дела показывает, что речь шла о разного рода подношениях командующему со стороны подчиненных ему командиров, об использовании в личных целях продовольственных товаров из войсковых фондов, об увеселительных мероприятиях и т. д. Многие факты чекистами были задокументированы, включая и незаконную передачу командующим своего револьвера леснику за организацию хорошей охоты[673].

    Сотрудников Особого отдела заинтересовали и несоразмерные с официально получаемым денежным содержанием расходы М. Тухачевского. Однако никаких признаков подготовки им антиправительственного выступления выявлено не было. Проявлялось лишь недовольство действиями против него крупных фронтовых политработников, откровенно критически настроенных по отношению к личному поведению командующего.

    Документы дела свидетельствуют, что сотрудники Особого отдела фронта собирали не только компрометирующий М. Тухачевского материал, но стремились найти и объяснения его поступкам, выявляли и фиксировали положительную информацию.

    Достаточно привести пример с составлением одним из осведомителей Особого отдела по поручению чекистов характеристики на М. Тухачевского. Секретный сотрудник объективно описал выдающиеся способности командующего и единственным недостатком военачальника признал недооценку возможностей врага, заносчивость по отношению к последнему. Вместе с тем, осведомитель подчеркнул, что М. Тухачевский, поверив в какую-либо идею, может действовать крайне неосмотрительно[674].

    В меморандуме по делу, подготовленном уполномоченным Особого отдела фронта Дроздовым, указывалось: «Это несомненно, что мы имели в лице т. Тухачевского… талантливого военного руководителя, военный авторитет для наших друзей и врагов, в партийном же отношении Тухачевский равняется нулю»[675].

    Не забыли чекисты и неоднократные критические заявления командующего относительно партийного влияния на армию через реввоенсоветы и политические отделы. Он не раз заявлял, что указанных органов, как самостоятельных единиц, с мнением которых командующий должен считаться, не должно быть. Институт комиссаров М. Тухачевский всегда считал «ненормальным наростом на шее армии, мешающим ей шевелить головой»[676].

    Еще в 1920 г. он опубликовал в журнале «Революционный фронт» статью «Нужны ли Красной армии комиссары?», где указал на необходимость все права по управлению армией сконцентрировать исключительно в руках строевых командиров[677].

    Осенью 1923 г. командующий пошел на резкое обострение отношений с политработниками.

    Как следует из сводки Особого отдела ЗФ от 12 октября, М. Тухачевский намеревался выехать в Москву для личной встречи с Л. Троцким, перед которым хотел поставить вопрос: или он, М. Тухачевский, уходит с поста командующего фронтом, или лишаются своих постов руководители политической работы на фронте[678].

    Некоторые сомнения у сотрудников Особого отдела вызвал и факт отказа М. Тухачевского, со ссылкой на мнимую болезнь, участвовать в параде войск в честь 6-й годовщины Октябрьской революции. Это сочли как минимум политически некорректным.

    Однако все это были определенные признаки, и не более того. Каких-либо фактов, свидетельствующих об антиправительственных настроениях командующего, чекисты не добыли. При этом следует иметь в виду, что все осведомители, работавшие по делу М. Тухачевского, не являлись его близкими соратниками и единомышленниками. Поэтому никаких разговоров на актуальные политические темы командующий с ними не вел. Оценить политическую лояльность «красного Бонапарта» в полной мере особисты не смогли.

    Чекисты Западного фронта (вероятно, по указанию из Москвы) внимательно следили за достаточно масштабными по тому времени и длительными (20 дней) маневрами фронтовых соединений и частей, организованными М. Тухачевским. Они не могли не брать в расчет развитие международных событий, и прежде всего «германский Октябрь». Недвусмысленные заявления М. Тухачевского о возможном участии Красной армии в военной помощи немецким коммунистам придавали маневрам оттенок возможной подготовки к поступательной войне[679].

    Высшее политическое руководство страны уже имело опыт «самостийных» действий М. Тухачевского в 1920 г., в период советско-польской войны, приведших к осложнениям во внешнеполитической сфере. Тогда Политбюро ЦК РКП (б) приняло следующее постановление: «Выразить самое суровое осуждение поступку тт. Тухачевского и Смилге, которые издали, не имея на то никакого права, свой хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства»[680].

    Добавим, что в приказе по войскам Западного фронта говорилось о возможности мира с Польшей только лишь на ее развалинах. И это в период, когда велись мирные переговоры.

    Теперь, в 1923 г., подтолкнуть импульсивного, переживающего «польский синдром» командующего к авантюрным действиям могли некоторые его близкие соратники. Мы имеем в виду прежде всего двух человек: командира 4-го стрелкового корпуса, бывшего офицера царской армии А. Павлова, исключенного из большевистской партии за пьянство, и командира 7-й кавалерийской дивизии Г. Гая, лишенного полномочий политического комиссара в связи с возбуждением против него уголовного дела[681].

    Вместе со своим командующим они переживали поражение от польской армии и были готовы к реваншу. Симптоматично, что именно А. Павлов на маневрах руководил победоносно наступающими «красными». По одну сторону с ним был и Г. Гай.

    Кроме того, нелишне в связи с маневрами отметить, что контрразведывательный отдел полномочного представительства ГПУ и Особый отдел Западного фронта вели дело разработки на группу высшего комсостава 4-го корпуса во главе с А. Павловым[682]. Эта группа оценивалась как монархическая и, следовательно, контрреволюционная.

    Чтобы выявить признаки возможной подготовки М. Тухачевским к авантюрным действиям (в виде похода в Германию через Польшу), ОГПУ срочно запросило у своего полномочного представительства в Смоленске все приказы за июнь — август по войскам Западного фронта[683].

    После окончания маневров, чтобы нарушить устоявшиеся среди комсостава связи и таким образом не допустить возможности нового нагнетания ситуации, чекисты через военное командование Красной армии добились передислокации некоторых частей, включая части 4-го корпуса и 7-й кавалерийской дивизии[684].

    Для оценки и выработки упреждающих мер все материалы на М. Тухачевского были осенью 1923 г. запрошены в Особый отдел ГПУ[685].

    Ознакомившись с ними и, вероятно, получив через какое-то время некую дополнительную информацию, председатель ГПУ Ф. Дзержинский написал в первый день 1924 г. срочную записку своему заместителю В. Менжинскому. В контексте нашего исследования ее текст крайне важен, поэтому приведем ее полностью: «В связи с данными о наличии в армии Западного фронта контрреволюционных сил необходимо обратить на Западный фронт сугубое внимание. Полагаю необходимым: 1. составить срочную сводку всех имеющихся у нас данных о положении на Западном фронте, использовав и весь материал, имеющийся в ЦКК — РКИ (Гусев — Шверник); 2. наметить план наблюдения и выявления, а также мер по усилению нашего наблюдения и по предупреждению всяких возможностей. Меры должны быть приняты по всем линиям нашей работы: Особый отдел, КРО, Погранохрана, Губотделы, а также по линии партийной — ЦК и Губкомы. Нельзя пассивно ждать, пока „Смоленск (имеется в виду штаб Западного фронта, дислоцированный в Смоленске — А. З.) пожелает продиктовать свою волю Кремлю“. Прошу этим заняться, использовав пребывание здесь Апетера. Я думаю, кое-какие задания можно было бы дать Благонравову и Самсонову и Межину по линии ж. д. и их влияния и их смычки»[686].

    Итак, из записки Ф. Дзержинского ясно, что он оценивал ситуацию как очень серьезную. Его выводы базировались на затребованных в Особый отдел материалах на М. Тухачевского, на личном докладе незамедлительно вызванного в Москву полномочного представителя ГПУ по Западному краю и одновременно начальника Особого отдела фронта И. Апетера, а также на информации, собранной комиссией ЦКК под руководством С. Гусева.

    Однако еще раз подчеркнем, что речь не идет (как видно из текста записки) о раскрытом заговоре в войсках Западного фронта. Чекисты приняли упреждающие меры лишь по признакам возможно вызревавшей авантюры, в том числе по недопущению втягивания в нее импульсивного, несомненно обиженного на представителей партии в лице фронтовых политработников командующего.

    Наш вывод относительно ситуации, сложившейся на Западном фронте в конце 1923 — начале 1924 гг. подтверждается и тем, что о каком-либо подготовленном заговоре не упоминалось на таком значимом форуме, как Второй Всесоюзный съезд особых отделов, состоявшемся ровно через год — в январе 1925 г.

    Таким образом, мы можем утверждать, что заговора против Советской власти в войсках Западного фронта не было. Однако руководство страны допускало возможность несанкционированных действий со стороны командующего М. Тухачевского и некоторых его сторонников из числа высокопоставленных военных по поддержке коммунистического восстания в Германии, путем прорыва частей Красной армии через территорию Польши и Литвы. Действовать подобным образом они могли, движимые чувством реванша за поражение в советско-польской войне, а также стремлением загладить боевыми успехами свои проступки, несопоставимые с нормами большевистской морали.

    Поведение армейского руководства, в том числе и командования Западного фронта, в рассматриваемый период необходимо оценивать и на фоне важнейшего внутриполитического фактора — радикализации борьбы с троцкистской оппозицией во второй половине 1923 — начале 1924 гг. Следует иметь в виду, что взгляды своего наркома и партийного вождя полностью разделяли командующие военными округами: Н. Муралов (МВО), С. Мрачковский (ПриВО), начальник Политического управления РВСР В. Антонов-Овсеенко, известные командиры и политработники РККА В. Примаков, В. Путна, Г. Гай, А. Розенгольц, Д. Петровский и др. Большинство бывших офицеров и генералов из числа руководителей и сотрудников высших военных учреждений, безусловно, поддержали бы Л. Троцкого, т. к. видели в его лице своего рода защитный барьер от гонений со стороны партийных элементов и сотрудников органов госбезопасности. Согласно данным, приведенным К. Ворошиловым в выступлении на печально знаменитом февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 г., троцкисты имели за собой серьезные силы: Военную академию, школу ВЦИК, пехотную, артиллерийскую и другие военные школы[687].

    Чтобы не допустить поддержки Л. Троцкого командующим Западным фронтом М. Тухачевским, сталинское ядро Политбюро организовало против последнего партийное расследование по линии ЦКК ВКП(б), но на основе собранных ГПУ материалов.

    Как мы уже отмечали, указанные материалы ГПУ запросило из Смоленска еще 29 сентября 1923 г. Добавим лишь, что документы начального периода наблюдения за М. Тухачевским уже находились в центральном аппарате ГПУ. Их лично изъял из дел Особого отдела Западного фронта Ф. Дзержинский[688].

    Имеющиеся в нашем распоряжении данные дают полное основание утверждать, что автор книги «Заговор против маршалов» Е. Парнов либо сознательно обеднил собранную на М. Тухачевского информацию, либо, что более вероятно, довольствовался обобщенной справкой, подготовленной осторожными сотрудниками тогдашнего Центрального партийного архива[689].

    У Парткомиссии ЦКК вполне хватало свидетельств для проведения своего следствия и даже для возбуждения уголовного дела. По нашему мнению, М. Тухачевский отделался партийным взысканием только лишь потому, что заключил некую сделку с руководством ЦКК о том, что он, по крайней мере, будет соблюдать нейтралитет во внутрипартийной борьбе и не солидаризируется с протроцкистской группой военных деятелей.

    Теперь сталинскому большинству Политбюро предстояло решить еще одну задачу — минимизировать влияние на военные органы управления и партийные организации в РККА начальника Политического управления РВСР В. Антонова-Овсеенко. И здесь также, наряду с партийными мерами, потребовались материалы ГПУ и его оперативные действия. Ядром этих действий стали события, обозначенные смоленским историком доктором наук С. Минаковым как «казус Дворжеца»[690].

    С. Минаков рассматривает указанные факты лишь с одной точки зрения: начальник Политуправления В. Антонов-Овсеенко подтолкнул своего подчиненного Якова Дворжеца на выступление против докладчика на дискуссионном собрании в военной школе имени ВЦИК члена сталинской группы в Политбюро Г. Зиновьева и рассчитывал, что это будет «разведка боем» в определении партийной ориентации курсантов. Далее автор упомянул, что речь Я. Дворжеца была расценена Г. Зиновьевым как контрреволюционная, и этим вопросом заинтересовалось ГПУ.

    Мы не ограничились данной информацией и таким ракурсом рассмотрения «казуса Дворжеца». Исходной точкой для нашего анализа послужил тот факт, что военная школа имени ВЦИК являлась не только учебным учреждением. Другой ее достаточно значимой задачей являлась охрана Кремля[691]. И поскольку троцкисты хотели изучить настроения ее курсантов, то нельзя было исключить попытки использования их для «дворцового переворота».

    Дело Я. Дворжеца рассматривалось на Политбюро и не на одном заседании, а семь раз. С первичной информацией 24 декабря 1923 г. выступил не кто иной, как председатель ГПУ Ф. Дзержинский[692], что говорило о важности вопроса.

    Очевидно, члены Политбюро, в обстановке борьбы с Л. Троцким, поручили комиссии, созданной из известных партийцев и чекистов, что называется, «развернуть дело», придать ему характер подготовки к вооруженному захвату власти. С декабря 1923 г. по начало января 1925 г. в указанную комиссию входили: В. Куйбышев, С. Гусев, М. Калинин, А. Смирнов, Е. Преображенский, а также чекисты В. Менжинский, Г. Ягода, Я. Агранов. Как мы видим, подавляющее большинство членов комиссии стояло на антитроцкистских позициях, а представители ГПУ вообще выступали как инструмент большинства Политбюро и ЦК РКП(б).

    Группа представителей Центральной контрольной комиссии РКП(б), работавшая над делом члена большевистской партии Я. Дворжеца, не смогла добиться нужных результатов. Поэтому не обошлось, вероятно, без намеков партследователей, что все материалы могут быть переданы в ГПУ. По крайней мере, и в этом мы согласны с С. Минаковым, подобные намеки, доведенные Я. Дворжецом до своего руководителя В. Антонова-Овсеенко, побудили последнего направить в Президиум ЦКК и в Политбюро ЦК РКП(б) письмо-ультиматум. Оно заканчивалось следующими словами: «…их голос (рядовых членов партии, в том числе и военнослужащих — А. З.) когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся „вождей“ так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту»[693].

    Письмо и явно читаемая в нем угроза возможных действий частей Красной армии в защиту Л. Троцкого явилось не только ультиматумом, но и защитной реакцией начальника Политического управления. Он отдавал себе отчет в том, что произойдет, если Я. Дворжеца передадут чекистам и он начнет давать на допросах «разоблачающую» информацию.

    Угроза В. Антонова-Овсеенко не возымела желаемого им результата. 11 января 1924 г. Я. Дворжец был арестован и помещен во внутреннюю тюрьму ГПУ на Лубянке[694].

    Основным следователем по его делу стал не представитель Особого отдела ГПУ, что было бы логично, т. к. Я. Дворжец являлся военнослужащим, а Я. Агранов — заместитель начальника Секретного отдела, специалист по антисоветским партиям. И это объяснимо. Оказывается, Я. Дворжец, занимая должность «для особых поручений при начальнике Политического управления РВСР», к моменту начала следствия всего лишь два года состоял в рядах большевистской партии. Ранее же (с 1915 г.) являлся активным членом партии правых эсеров (ПСР) и даже одно время занимал пост управляющего делами комитета Учредительного собрания, являлся председателем бюро ПСР Уфимской губернии и членом военной комиссии ЦК ПСР[695].

    Я. Агранов, будучи ответственным за подготовку процесса правых эсеров в 1922 г., установил Я. Дворжеца, изучил его через негласные возможности и, в итоге, склонил к выступлению на процессе в качестве одного из основных свидетелей со стороны обвинения[696].

    Вот почему заместителю начальника Секретного отдела ГПУ и была поручена главная роль в раскрытии возможных замыслов и конкретных действий троцкистов по обезвреживанию противников председателя РВСР из числа членов Политбюро. Именно сценарий «дворцового переворота» казался сталинской группе наиболее реальным, чтобы обвинить Л. Троцкого в стремлении к единоличной власти в партии и применении для этого заговорщических методов с использованием военных.

    Военный переворот в пользу Л. Троцкого не был простой фантазией И. Сталина, Г. Зиновьева, Л. Каменева и поддерживавших их партийных функционеров. Об этом говорили многие. Вот, например, что писал позднее осведомленный свидетель происходящего Г. Беседовский: «Москва переживала критические минуты. В течение двух недель мы все ждали переворота. Троцкий мог, как Пилсудский, буквально в несколько минут овладеть властью. Письмо Антонова-Овсеенко в Политбюро с предупреждением, что если тронут Троцкого, то вся Красная армия встанет на защиту „советского Карно“, напрягло нервы сталинцев до крайности. С минуты на минуту могла совершиться катастрофа»[697].

    Начальник 1-й Московской пехотной школы, ярый сторонник Л. Троцкого В. Путна, к примеру, убедил почти всех коммунистов из числа комсостава и красноармейцев поддержать Л. Троцкого и голосовать за платформу своего кумира[698]. Мы уже упоминали о протроцкистских настроениях в Военной академии и других учебных заведениях РККА в Москве. Это была внушительная сила, способная поддержать и развить возможные действия курсантов школы имени ВЦИК Именно в последние месяцы 1923 г. Л. Троцкий, ссылаясь на просьбу Исполкома Коминтерна, собрал группу доверенных военных (С. Белинский, В. Путна и др.) для выработки инструкции по ведению уличных боев в условиях вооруженного восстания. Но ведь применить ее можно было не только в Германии и других революционизируемых странах, но и в Москве, и чекисты не имели права сбрасывать этого со счетов. Короче говоря, складывалась обстановка, когда так же, как войска Петроградского гарнизона в феврале 1917 г., воинские части Московского гарнизона в 1923–1924 гг. могли сыграть решающую роль в смене правящего режима. Однако Л. Троцкий в итоге смалодушничал. Он не только не отдал решительный приказ, но даже не отреагировал на письмо В. Антонова-Овсеенко с просьбой защитить Я. Дворжеца, предотвратить допускавшуюся оппозиционерами реакцию на вынужденные показания последнего в ГПУ[699].

    Тем временем чекисты прилагали все силы для документального подтверждения факта подготовки военного переворота. На следствии Я. Дворжец так и не смог убедительно доказать, зачем было перегруженному работой ответственному сотруднику Политического управления РВСР часть служебного и практически все личное время посвящать партийной организации, пусть и важной, но всего лишь одной из московских военных школ. Более того, следователи твердо знали о приглашении Я. Дворжецом для обработки в троцкистском духе отдельных членов партийного бюро и рядовых коммунистов-курсантов к себе на квартиру. Используя информацию своих осведомителей среди военнослужащих школы имени ВЦИК, особисты установили всех участников «собеседований» с Я. Дворжецом, и они (по просьбе чекистов) написали соответствующие объяснения.

    Аналитическая записка, составленная на основе указанных объяснений и оперативных данных Особого отдела ОГПУ, позволяет реконструировать деятельность Я. Дворжеца. Оказывается, он еще в июне-июле 1923 г. начал без всякого на то мандата устанавливать связь с кремлевскими военными организациями. Во время партийной дискуссии он в беседах с курсантами и командирами подчеркивал свою близость к Л. Троцкому, сообщал, что действует по его личному указанию. К концу года он все внимание сосредоточил на красноармейской массе, особенно на образцовой учебной артиллерийской батарее, пользуясь тем, что сам служил ранее в артиллерии. Три раза в неделю по 3–4 часа он вел соответствующую работу с красноармейцами, неоднократно выступал защитником интересов рядовых бойцов перед их командирами, словом, завоевывал к себе полное доверие. Курсант Бобровицкий высказал предположение, что Я. Дворжец готовил собеседников для какого-то дела, начав с переизбрания партийного бюро и введения в него сторонников оппозиции. Другой свидетель сообщил, что слышал разговор Я. Дворжеца с одним из членов партии о каком-то «путче»[700].

    Протоколов допросов подследственного нам обнаружить не удалось. Однако линию, которую вели Я. Агранов и Г. Ягода, можно проследить по другому уголовному делу на Я. Дворжеца, заведенному позднее, в 1935 г. На одной из очных ставок с коллегой по работе Р. Чекмаревой он заявил следующее: «Мне… предлагалось рассказать правду о том, что наша работа в Кремлевских воинских частях преследовала задачу вооруженного восстания. Так как это ни в какой мере не соответствовало действительности, то я и заявил, что этого не было…»[701]

    Таким образом, мы можем констатировать, что ни партийным следователям, ни чекистам не удалось добиться от Я. Дворжеца нужных показаний о подготовке Л. Троцким и его приближенными «дворцового переворота». В ОГПУ не поступало указаний применять к подследственному жестких мер при допросах. Очевидно, «триумвират» в лице И. Сталина, Г. Зиновьева и Л. Каменева устроил в тот момент сам факт расследования по информации о намечаемом троцкистами перевороте. Сведения о следствии стали достоянием более широкого круга партийных функционеров и могли послужить предостерегающим фактором для явных и тайных сторонников председателя РВСР Л. Троцкого.

    Однако следить за политической лояльностью войск и в особенности командно-политических кадров предстояло более внимательно, что, в свою очередь, требовало значительно активизировать деятельность особых отделов.

    Уже осенью 1924 г. руководство ОГПУ наметило для этого ряд практических мер, которые предполагалось закрепить на Втором Всесоюзном съезде особых отделов. Примечательно, что особисты не собирались в Москве с декабря 1919 г.[702].

    Инициатива организации столь важного мероприятия была поддержана в ЦК ВКП(б) и военным ведомством в лице заместителя наркома и председателя РВСР М. Фрунзе. По его поручению с докладом на съезде выступил член РВСР И. Уншлихт, всего лишь полтора года назад покинувший пост заместителя председателя ГПУ[703].

    Основным докладчиком на съезде был заместитель начальника ОО ОГПУ Р. Пиляр. В начале своего выступления он дал подробный обзор деятельности особистов за прошедший с окончания Гражданской войны период. Судя по его оценкам, введение новой экономической политики не только положительно сказалось на ситуации в народном хозяйстве, но и существенным образом повлияло на морально-политическое состояние войск. Поэтому открытых антисоветских проявлений не было. Основные причины проявления недовольства властью со стороны красноармейцев постепенно теряли свою остроту[704].

    По итогам двух лет Особый отдел Украинского военного округа, к примеру, докладывал в Центр, что обслуживаемые воинские части снабжались в 1924 г. вещевым довольствием на 100 %, поступали в полном объеме доброкачественные продукты питания, ремонтировался казарменный фонд[705].

    Условия прохождения службы улучшились и в других военных округах, о чем свидетельствовали сводки государственной информации. «В общем и целом, — констатировал Р. Пиляр, — они (красноармейцы — A. З.) тоже были довольны советской властью и готовы были по-прежнему постоять за нее»[706].

    Вместе с тем, докладчик не преминул напомнить, что уровень работы особых отделов не соответствовал потребностям реальной практики. По выражению Р. Пиляра, сработал эффект маятника: от доминирования особых отделов во всех сферах чекистской деятельности во время Гражданской войны — к упадку активности в 1922–1924 гг. И только «затишье в лагере контрреволюции» позволило особым отделам не иметь серьезных провалов.

    Однако обстановка начала меняться во второй половине 1924 г. По мнению Р. Пиляра, хорошо владевшего ситуацией (поскольку он одновременно являлся еще и заместителем начальника Контрразведывательного отдела), все элементы, недовольные диктатурой пролетариата, стали поднимать голову. Они не дождались «НЭПа политического» как логического следствия реализуемой экономической политики.

    Добавим к словам Р. Пиляра, что на «состояние умов» в Красной армии серьезно повлияла внутрипартийная обстановка, когда одной из противоборствующих сторон руководил глава военного ведомства Л. Троцкий.

    В связи с этим нельзя не упомянуть, что уже в период подготовки съезда стала ясна ближайшая перспектива освобождения Л. Троцкого со всех постов в Красной армии и замены его на М. Фрунзе. Соответствующее решение Политбюро ЦК ВКП(б) последовало уже в период работы съезда[707].

    Случайное совпадение здесь абсолютно исключено. Новые задачи для особистов невозможно было бы поставить, оставайся на своих должностях основной критик и откровенный недоброжелатель чекистских органов в войсках, каким и являлся Л. Троцкий.

    Выступая на съезде фактически от имени руководства ОГПУ, Р. Пиляр, как бы извиняясь за отношение к особым отделам в предшествующее время и указывая на серьезные изменения в Красной армии, прежде всего на проводимую коренную реформу, констатировал: «Все это заставило нас обратить внимание на Красную армию и на обслуживающие Красную армию особые отделы»[708].

    Как в докладе, так и в выступлениях участников съезда звучала тревога в связи с процессами, развивающимися в деревне, особенно в связи с объявленным в рамках военной реформы ускоренным переходом к территориально-милицейской системе комплектования войск. Согласно данным статистики, на конец 1924 г. среди призывного контингента 81,7 % составляли крестьяне и лишь 11 % — рабочие. Впрочем, как уже говорилось выше, и среди рабочих значительная доля приходилась на выходцев из села, имеющих с ним прочные связи. Таким образом, на практике страна имела «Креетьянско-рабочую», а не «Рабоче-крестьянскую» Красную армию[709].

    С точки зрения «большой политики» опасения чекистов были не принципиальны. Выступая на XII съезде РКП(б), И. Сталин заявил, что «армия — это единственный сборный пункт, где рабочие и крестьяне разных губерний, оторванные друг от друга, сходятся и, сходясь, выковывают свою политическую мысль»[710].

    Эти слова прозвучали в апреле 1923 г., когда еще не началась военная реформа, в том числе и массовый переход к созданию территориальных дивизий. К началу же 1925 г. Приволжский военный округ на 100 % состоял из территориальных дивизий, на 90 % — Московский, на 55 % — Украинский[711].

    А в самой деревне усилилось расслоение крестьянства, проявился рост его политической активности. При этом бедняки и батраки самостоятельной роли не играли, низовой советский аппарат, вследствие своей засоренности и слабости, не мог оказывать позитивного влияния.

    В докладе для Политбюро о политическом положении в стране за 1924 г. Ф.Дзержинский отмечал, «что если в первые годы после введения НЭПа уставшее от Гражданской войны крестьянство погрузилось в политическое оцепенение, то теперь, к концу 3-го года НЭПа, наметилась тенденция к быстрому пробуждению общественной жизни в деревне, крестьянство приобрело способность к ясному пониманию и учету своих интересов»[712]. Касалось это, в основном, зажиточных слоев.

    Высшие партийные инстанции мало обращали внимания на чекистские материалы о концентрации в сельских районах и малых городах так называемого «подучетного элемента» — бывших офицеров и военных чиновников, служивших в белых и националистических армиях. Стремясь избежать каких-либо репрессий и контроля со стороны органов госбезопасности, они стремились уехать из крупных центров, отсидеться «в глуши». Многие из них являлись командирами запаса и подлежали призыву на разного рода сборы либо по мобилизации — в части Красной армии. По данным ОГПУ, наметилась тенденция сближения «бывших» с зажиточной частью крестьянства, как с наиболее культурным элементом деревни. Эти контакты давали о себе знать в период выборов в местные советы, когда «бывшими» и кулаками ставилась цель овладения низовым государственным аппаратом[713].

    На своем съезде особисты отметили и такой существенный компонент обстановки на селе, как массовые репрессии, развернувшиеся в отдельных местностях, где формировались территориальные дивизии, что вызывало сильное недовольство населения. Эти репрессии были связаны со сложностями в реализации налоговой кампании и проводились не карательными органами, а, как правило, местным активом. К примеру, в Саратовской губернии за короткое время власти арестовали около 250 тысяч человек[714].

    Делегаты отдавали себе отчет в том, что выдвинутый партийным руководством лозунг «лицом к деревне», в сочетании с переходом на территориальную систему комплектования войск как на основную, с неизбежностью ставит перед особыми отделами новую задачу — контроль за развитием «крестьянских настроений» в частях Красной армии, борьбу с наиболее радикальными их носителями. Противодействие работе в войсках антисоветских партий (эсеров и меньшевиков) уже не рассматривалось к середине 20-х годов как основное направление деятельности, поскольку они фактически прекратили свое существование в результате целенаправленных действий органов госбезопасности. «Крестьянскими настроениями» среди рядовых военнослужащих и младшего комсостава могли воспользоваться скорее анархисты и националистические группировки, типа Украинской коммунистической партии («укаписты»). С ними предстояло усилить борьбу. Под подобными настроениями чекисты понимали реакцию крестьянских слоев армии на происходящие на селе события, возникновение недовольства деятельностью властей (хлебозаготовками, сельхозналогом, изменением товарных отношений на рынке, самообложением и т. д.).

    В этом ключе вопрос о «крестьянских настроениях» впервые предметно обсуждался на Втором Всесоюзном съезде особых отделов. Докладчик Р. Пиляр отметил, что процесс расслоения деревни «вызвал небывалый рост политической активности крестьянства… и этот рост активности главным образом захватил кулацкие и середняцкие слои деревни как наиболее мощные и более независимые, более культурные»[715].

    Активность проявилась в стремлении к самоорганизации, к участию в управлении, в намерении влиять на выборы местных советов и играть решающую роль в землеустройстве. Стали появляться призывы к созданию советов трудового крестьянства (СТК), как это уже было в период «антоновского» восстания, т. е. параллельных органов власти.

    Все это не могло не сказываться на Красной армии. Отсюда вытекали и новые задачи для особых отделов: усиление агентурно-осведомительной работы среди рядовых военнослужащих и в районах комплектования территориальных частей. «Если мы раньше, — констатировал Р. Пиляр, — обращали внимание главным образом на комсостав, то сейчас наше внимание должно быть устремлено на красноармейскую массу. Мы должны изучать отражение настроений деревни в этой красноармейской массе»[716].

    Вопрос о работе в территориальных частях, как основной, рассмотрел и помощник начальника Особого отдела ОГПУ Л. Залин.

    Обратим внимание на то, что ОГПУ поставило перед командованием РККА вопрос о боеготовности и политической надежности территориальных дивизий именно в первой половине 1927 года. Имея оперативную информацию о тенденциях в развитии отношения капиталистических стран, и прежде всего Англии, к СССР, чекисты прогнозировали осложнения на международной арене. В то же время все более вырисовывались трудности в реализации партийной политики на селе. Безусловно, о сплошной коллективизации и масштабной борьбе с кулачеством еще никто не помышлял.

    Однако чекисты оценили первые сбои в хлебозаготовках как тревожный симптом.

    Вероятность близкой войны стала более реальной. Английское консервативное правительство в мае 1927 г., разорвав дипломатические отношения с СССР, предпринимало усилия по сколачиванию антисоветского фронта. Убийство в это время в Варшаве посла нашей страны П. Войкова, нападения на советские дипломатические представительства в Китае, попытка террористов взорвать здание ОГПУ в Москве, убийство заместителя полпреда ОГПУ в Белорусском военном округе И. Опанского подтверждали мнение о подготовке прямой военной интервенции. Такое мнение советских властей было доведено до населения в специальном правительственном сообщении, опубликованном 8 июня 1927 г. в газете «Правда»[717].

    «Совершенно очевидно, — говорилось в сообщении, — что правительство Великобритании, быстрым темпом ведущее подготовку войны против СССР, всеми мерами и всеми средствами стремится нарушить мирный труд рабочих и крестьян нашего государства… Правительство вменяет в обязанность Объединенному государственно-политическому управлению принять решительные меры к охране страны от иностранных шпионов, поджигателей и убийц…»

    Такого рода публичные указания для органов госбезопасности следует рассматривать как экстраординарные, рассчитанные на позитивную реакцию населения страны. Ведь ОГПУ уже тщательно подготовило и в течение июня реализовало массовую операцию по ликвидации шпионских и антисоветских групп. Согласно докладу председателя ОГПУ В. Менжинского в Политбюро ЦК ВКП(б), в ходе операции было проведено 20 тысяч обысков, арестовано более 9 тысяч человек[718].

    Понятно, что об итогах операции и о самом факте ее проведения в газете не сообщалось. Появились публикации лишь об отдельных разоблаченных шпионах[719].

    Однако удерживать в тайне факт реальной активизации ОГПУ, с учетом массовой операции и охвата ею всех регионов СССР, было невозможно. Отсутствие открытой информации с неизбежностью порождало слухи и домыслы, которые укрепляли уверенность населения в неизбежности войны.

    Отслеживая настроения в обществе и, в частности, в армии, чекисты устанавливали далеко не единичные факты не просто отрицательного отношения к возможной войне, но и намерения отдельных лиц воспользоваться военной обстановкой для реализации своих антикоммунистических и антисоветских замыслов. «Даешь войну, получим оружие и будем проводить вторую революцию…», «Защищать советскую власть, как и многие другие, не буду. Нет больше дураков, довольно, позащищали — и хватит, а что за это получили», «Пусть воюют те, кому лучше живется» — подобного рода высказывания во множестве фиксировались в чекистских сводках[720].

    Крестьяне по-своему начали готовиться к войне. Они все более жестко выражали недовольство низкими заготовительными ценами на хлеб и дороговизной промышленных товаров.

    Всплеск «крестьянских настроений» в армии был неизбежен.

    Характеризуя обстановку в РККА, заместитель начальника Особого отдела ОГПУ Я. Ольский писал в своей докладной записке военному руководству: «Начиная с осени 1927 г. в армии замечается некоторый рост крестьянских настроений, каковые, по данным ОО ОГПУ, за последнее время значительно усилились. Особенно сильный толчок этим настроениям дали последние мероприятия, связанные с усилением хлебозаготовок»[721].

    Чекисты отмечали усилившиеся разногласия между красноармейцами — выходцами из крестьян, с одной стороны, и выходцами из рабочих, с другой стороны, после опубликования Манифеста и введения 7-часового рабочего дня.

    Наряду с радикализацией «крестьянских настроений» усилились и националистические, особенно на Украине. Рассуждения о «гнете Москвы» становились массовыми среди красноармейцев-украинцев[722].

    Обстановку в стране и в армии осложняла ожесточившаяся внутрипартийная борьба, новый этап которой пришелся на вторую половину 1927 г.

    Все говорило о негативных сдвигах в морально-политическом состоянии войск. Характерным индикатором сложившейся ситуации являлся рост числа разного рода антикоммунистических элементов. От публичных высказываний недовольства политикой партии на селе и в других сферах отдельные военнослужащие переходили к пропагандистским и организационным действиям. Впервые за послевоенный период стали появляться нелегальные организации из числа красноармейцев и младших командиров.

    Примером одной из реальных антисоветских организаций, возникших в 1927 г., может служить «Союз синих». Он возник в старшем классе Московской военно-инженерной школы. Первоначально объединились восемь курсантов. Важно отметить, что взгляды участников далеко не были едины: от протроцкистских (т. е. ультралевых) до откровенно монархических.

    Логика развития организации типична для многих других, пусть и менее значимых: от обсуждения недостатков курсантского быта, через сопоставление взглядов троцкистской оппозиции с «генеральной линией партии» на обстановку в стране и в ВКП(б) — к разработке декларации о том, что власть в СССР не является ни пролетарской, ни крестьянской. Участники организации согласились в оценке партии как разложившейся структуры, не внушающей доверие массам[723].

    Существующий в стране режим в манифесте (программе) определялся как личная диктатура И. Сталина, против которой, безусловно, будет поднято народное восстание, и под его ударами «рухнет здание лжи и позорного угнетения».

    На собраниях «Союза синих» обсуждались планы развития организации, вовлечения в нее новых членов, был составлен шифр для переписки и приняты правила конспирации. Предусматривалась физическая ликвидация тех членов, которые встанут на путь предательства. Участники организации (все состояли членами ВКП(б) и ВКЛСМ) решили не выходить из рядов партии и комсомола, чтобы быть в курсе обсуждаемых на закрытых заседаниях вопросов.

    Главное, на что обратили внимание сотрудники Особого отдела, было одобрение террора всеми членами организации как основного метода борьбы с властью и замены ее диктатурой армии[724].

    Однако обо всем, изложенном выше, органы ОГПУ узнали уже в конце 1927 г., после выпуска курсантов, когда члены «Союза синих» начали устанавливать между собой связи уже по новым местам прохождения службы. Командиры саперных взводов в двух дивизиях СКВО (Скорбачев и Смирнов) попали в поле зрения особистов как проводившие антисоветскую агитацию среди красноармейцев по поводу политики партии на селе. Скорбачева пригласили на профилактическую беседу, о чем он не преминул в переписке уведомить других членов организации. Чекистам ничего не оставалось делать, как приступить к арестам. На основе полученных показаний были арестованы все остальные участники «Союза синих» в других военных округах.

    С целью проверки достоверности и объективности следственные материалы, а также сами арестованные были затребованы в Москву, в ОО ОГПУ. К следствию была подключена и военная прокуратура, представители которой сошлись во мнениях и оценках с чекистами. 10 октября 1927 г. следствие было завершено и направлено для рассмотрения во внесудебном порядке через Особое совещание при Коллегии ОГПУ.

    Сотрудники Особого отдела вскрыли также террористическую группу в 61-м полку Особой кавалерийской бригады. Ее создал бывший студент, сын крупного кулака красноармеец К. Куракин. Он не только привлек нескольких военнослужащих, но и разработал программу под названием «Крестьянская лига». В целях конспирации организация делилась на пятерки, о руководителях коих знал лишь Куракин. Основным методом действий был определен террор, направленный на вождей партии и государства, а также организация взрывов в иностранных посольствах с целью осложнения отношений СССР с другими государствами. Члены организации были арестованы, когда намеревались совершить хищения взрывчатых веществ с воинского склада[725].

    На Балтийском флоте чекисты вскрыли нелегальную группу под названием «Всесоюзная интернациональная пролетарская партия». В организацию входило около 30 краснофлотцев, и что особенно интересно — в основном члены ВКП(б) и ВЛКСМ. Глава группы И. Рябчиков считал себя сторонником оппозиции, однако в написанной им программе явно просматривались идеи анархизма. Поскольку под влияние группы попадало все больше и больше краснофлотцев и инициировались коллективные отказы от исполнения приказов, было принято решение арестовать 5 наиболее активных членов[726].

    Анализируя подобные факты и иную антисоветскую деятельность в РККА, помощник прокурора Верховного суда СССР Савицкий пришел к выводу, что по сравнению с 1926 г. количество контрреволюционных преступлений в войсках в 1927 г. увеличилось почти в два раза[727].

    Впрочем, прокурорский работник при составлении доклада не имел в своем распоряжении полной статистики, т. к. основная часть разоблаченных противников режима из числа военнослужащих была осуждена Особым совещанием при Коллегии ОГПУ. По данным исследователя внесудебных полномочий органов госбезопасности О. Мозохина, через ОСО при Коллегии ОГПУ в 1927 г. прошли еще 3759 военнослужащих РККА, РККФ и войск ОГПУ[728].

    Таким образом, 1927 г. можно назвать рубежным, т. к. подобного скачка количества осужденных за контрреволюционные преступления военнослужащих позднее не наблюдалось. Однако пик репрессий пришелся на 1928 г., когда только через Особое совещание прошло 4580 человек, находившихся на действительной воинской службе[729].

    В конце 1927 — начале 1928 гг. началась сталинская «чрезвычайщина», вызванная серьезными затруднениями в хлебозаготовках. По указанию партийных инстанций ОГПУ еще в июне 1927 г. направило во все полномочные представительства циркулярное письмо, в котором ставилась задача «оперативного воздействия на деревенскую контрреволюцию», поскольку в ряде районов Советского союза, особенно на Украине, Северном Кавказе, Белоруссии, Закавказье и на Дальнем Востоке «мы имеем некоторые элементы, на которые зарубежная контрреволюция сможет опереться в момент внешних осложнений»[730].

    В руководстве ОГПУ отдавали себе отчет в том, что ликвидировать затруднения с хлебозаготовками без применения репрессивных мер не удастся. Упреждая развитие ситуации, заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода подписал докладную записку в Совнарком о необходимости применения репрессий в отношении частных торговцев, срывающих заготовку продуктов сельскохозяйственного производства. «Здесь нужно, — указывал Г. Ягода, — применение быстрых репрессий, производящих на рынке немедленное оздоровляющее влияние»[731].

    Одновременно предполагалось организовать усиленную проверку и чистку низовой торговой и заготовительной сети. Предлагаемые ОГПУ меры являлись лишь прелюдией к тому, что предстояло решать органам госбезопасности на селе.

    На основе прямых директив Политбюро ЦК ВКП(б) Г. Ягода отдает приказ всем местным аппаратам ОГПУ «немедленно с согласия губкомов произвести аресты наиболее крупных частных хлебозаготовителей… следствие провести быстро, доказательно. Дела направьте в Особое совещание»[732].

    Механизм массовых репрессий на селе был запущен, и уже первые жесткие меры отразились на Красной армии. На совещании начальников политических управлений РККА в январе 1928 г. была разработана и одобрена закрытая резолюция, в первых строках которой констатировалось: «Хлебозаготовительная компания дала уже свое отражение в армии»[733].

    В резолюции указывалось и на проявление в казарме влияния классово чуждых элементов. Однако политработники сделали при этом существенную оговорку — «очень незначительное». В свою очередь, органы госбезопасности, обладая более полной информацией, полученной к тому же при помощи оперативных сил и средств, оценивали развитие ситуации более критически и намечали упреждающие меры.

    В начале февраля в Москве собрали всех полномочных представителей и начальников особых отделов военных округов и на совещании поставили конкретные задачи по работе в армейской среде.

    То, как поняли эти задачи местные работники, можно проиллюстрировать тезисами выступления начальника Особого отдела ОГПУ Приволжского округа Б. Бака на 5-м окружном совещании особых органов. Прежде всего, он обратил внимание на территориальные дивизии, где непосредственно приходится иметь дело с крестьянской массой, а также на районы их комплектования. Далее Б. Бак указал на резко усилившееся расслоение крестьянской красноармейской массы (зажиточные, середняки, бедняки и батраки) и призвал дифференцированно подходить к каждой группе, в том числе и при создании агентурно-осведомительного аппарата. «Подход к оценке настроения массы с общей меркой, — отмечал он, — как некоего „близкого“ коллективного красноармейца — уже устарел, более того, он теперь политически вреден и может привести к неправильной оценке положения и затушевыванию происходящих процессов в армии»[734].

    Дифференцированный подход предлагалось понимать в том смысле, что при каждом антисоветском проявлении или выступлении, а также при оценке группировок следует внимательно изучать, кто предпринимает подобные действия.

    Б. Бак категорически потребовал отойти от практики применения термина «бузотерство», а квалифицировать различные негативные проявления либо как бытовые, либо как антисоветские. «Попытка перекрасить все антисоветские проявления в армии в бузотерские ослабляла и ослабляет бдительность особых органов, скрывает от них опасные места, притупляет внимание», — говорил начальник отдела.

    Рассмотрение тезисов Б. Бака позволяет определить основные установки ОГПУ по работе в армии. Первая установка — сосредоточить внимание на военнослужащих из кулаков. Вторая — «сорвать маску с бузотера», рассматривая даже бытовые негативные проявления со стороны кулацких элементов как антисоветские. Такой подход прежде всего необходим при оценке так называемых «коллективок» — отказа целых групп военнослужащих от исполнения приказаний командиров. Третья — особые усилия направить на территориальные дивизии и отдельные части, на работу по переменному составу в теснейшем контакте с информационными отделами губернских органов ОГПУ, обслуживающих сельские районы.

    Необходимые дополнения к установкам Центра вносились особыми отделами военных округов в зависимости от специфики региона. Особенно это проявилось на Украине.

    Судя по отчету Особого отдела УВО за первый квартал 1928 г., чекисты сделали акцент не только на кулацких элементах, но и на шовинистских. В документе прямо говорилось о заметном росте на фоне хлебозаготовок украинских националистических проявлений[735].

    Чтобы точнее наносить удары по контрреволюционным и националистическим элементам, особисты УВО взяли на учет всех тех, кто ранее состоял в бандах, поддерживал петлюровцев, заявлял о «гнете Москвы» в отношении украинских крестьян. Всего по военному округу в картотеке Особого отдела имелось в первые месяцы года 875 человек[736].

    Анализ показал, что на учет попали в основном льготники-одногодичники и представители младшего комсостава из зажиточных крестьян.

    На кого прежде всего обратили внимание особисты, видно из следующей таблицы.

    Таблица 1

    Характеристика военнослужащих, взятых на учет

    Состав Украинская контрреволюция Бывшие бандиты Бывшие офицеры украинской армии Всего
    Высший комсостав 2 2
    Старший комсостав 5 23 28
    Младший комсостав 9 7 4 20
    Красноармейцы 44 36 80
    Прочие 5 5
    Всего 77 45 51 173

    На всех указанных в таблице (173 человека) были заведены дела — формуляры, кроме того, была организована активная разработка их через негласные возможности. В результате на 25 апреля 1928 г. особисты реализовали четырнадцать дел, из которых десять — с окраской «антисоветская агитация». Из общего числа разоблаченных 10 человек предстали перед судом трибунала[737].

    В заключительной части доклада Особый отдел УВО давал прогноз развития ситуации при условии продолжения политики насильственных хлебозаготовок, совершенствования системы самообложения крестьян и навязывания займов. Прогноз был неутешительным и предполагал дальнейший рост активности и шовинистических элементов, вплоть до повстанческих проявлений. Беспокоило особистов и увеличение участия комсостава, членов ВКП(б) и комсомола во враждебных акциях[738].

    Изучение материалов февральского и ноябрьского совещаний особых отделов Приволжского военного округа, 7-го съезда особых отделов МВО, отчетов ОО ОГПУ УВО показывает, что на основе обобщения практики работы в условиях принудительных хлебозаготовок были выработаны меры по поддержанию должного уровня политической надежности войск. Эти меры предполагали, в частности: 1. Совершенствование учета социально-опасных и классово-враждебных элементов; 2. Укрепление осведомительной сети в красноармейской массе, включая переменный состав территориальных дивизий, льготников-одногодичников, курсантов полковых и нормальных военных школ. При этом учитывалось расслоение военнослужащих срочной службы — выходцев из крестьян; 3. Фильтрацию призывного контингента и продолжение этой работы после поступления молодых красноармейцев в войска, а совместно с информационными подразделениями губотделов ОГПУ — организацию контроля за деятельностью призывных комиссий; 4. Усиление работы аппаратов политконтроля и доведение до максимума процента перлюстрации корреспонденции, поступающей в воинские части; 5. Более решительное применение оперативных действий (арестов и обысков), а также досрочное увольнение из РККА выявленных социально опасных и классово чуждых элементов.

    Заметим, что указанные меры были разработаны и начали реализовываться в течение 1928 г., когда о «сплошной коллективизации» и «ликвидации кулачества как класса» речи еще не шло. Однако нагнетание «чрезвычайщины» уже стало реальностью. Новая волна чрезвычайных мер в ходе хлебозаготовок в деревне стала подниматься в ноябре 1928 г. По своему размаху и силе удара она оставила далеко позади первую, что стало очевидно уже в начале 1929 г.[739]

    Это вызвало усиление крестьянского противодействия, вплоть до массовых протестов и вооруженных выступлений. Несмотря на это, военные политработники посчитали, что нужные меры в армии уже приняты и заметного колебания в настроениях красноармейцев не будет[740].

    Однако органы ОГПУ не снижали интенсивности своей работы и одновременно настойчиво информировали командование и политорганы об обстановке в войсках. Для первых месяцев 1929 г. характерна сводка ОО ОГПУ от 1 мая «Основные моменты отрицательных настроений в РККА». В ней говорится о дальнейшем росте и обострении «крестьянских настроений», высокой активности антисоветских элементов, проникших в армию, недоверии красноармейцев к разъяснениям со стороны начсостава по вопросам внутреннего положения в стране[741].

    Чекисты отметили, что за последнее время «крестьянскими настроениями» охвачена в большей степени, чем прежде, середняцкая прослойка красноармейцев, особенно в территориальных частях. С января по март, говорилось в сводке, произошел рост количества зафиксированных фактов проявления недовольства политикой партии на селе. Так, если в ЛВО в феврале отмечен 401 случай, то в марте — 1187. Аналогичная картина наблюдалась и в других военных округах[742].

    В указанной сводке особисты констатировали еще одно важное обстоятельство, выявленное в ходе оперативной работы, а именно: основным источником возбуждения недовольства являются письма из деревень. В них содержалась также апелляция крестьян к Красной армии, призывы стать «на защиту крестьянства»[743].

    Данный канал негативного влияния следовало перекрыть. Поэтому ОГПУ принимало конкретные меры. Так, еще 2 февраля 1928 г. на места была направлена циркулярная почто-телеграмма следующего содержания: «В целях ограждения Красной армии от проникновения в нее писем с выпадами против Соввласти, нелепыми слухами и вообще с сообщениями, могущими иметь вредное и разлагающее влияние на красноармейцев, необходимо применять все возможные меры к охвату 100 % всей деревенской корреспонденции, идущей в Красную армию, чтобы все документы, нежелательные к допуску в Красную армию, подвергались конфискации. Чистку производить за счет ослабления обработки других видов корреспонденции»[744].

    Однако задача, поставленная аппаратам ПК, с большим трудом поддавалась решению ввиду недостатка технических и штатных возможностей. Поэтому 3 января 1930 г. начальник СОУ ОГПУ Е. Евдокимов распорядился читать и, если это требуется, конфисковывать корреспонденцию в основном тех военнослужащих, которые поставлены на учет как социально чуждые или классово враждебные элементы[745].

    Еще через несколько дней он разослал уточняющее указание. В нем содержалось требование к аппаратам ИНФО — ПК совместно с особыми отделами крупных гарнизонов составить план очередности полной чистки корреспонденции отдельных воинских частей, но не снижать 10–15 % чистки писем во всех остальных[746].

    Активизация агентурно-оперативной и репрессивной деятельности органов ОГПУ и особых отделов, в частности, произошла в конце 1929 г.

    Как известно, ноябрьский (1929) пленум ЦК, проходивший под влиянием опубликованной в газетах статьи И. Сталина «Год великого перелома», в качестве первоочередной задачи определил развертывание «сплошной коллективизации». К реализации установок ЦК были привлечены все заинтересованные ведомства. Безусловно, ОГПУ стояло на одном из первых мест.

    Особым отделам предстояло максимально обеспечить политическую устойчивость в армии в условиях «сплошной коллективизации» и «операций по кулачеству». Предстояла не только напряженная работа, но и ожесточенная борьба, поскольку из поступающей информации чекисты знали, что «крестьянские настроения» все чаще стали перерастать в «повстанческие», чего ранее не наблюдалось. К примеру, при разработке одной из контрреволюционных группировок в Волынском округе выяснилось, что она имела филиал в одном из батальонов 131-го полка, состоящий из 14 военнослужащих, которые готовились присоединиться с оружием к восставшим крестьянам. И этот факт не был единичным. Особый отдел ОГПУ дал указание внести в таблицу негативных проявлений в РККА специальный пункт — «повстанческие настроения»[747].

    Отметили чекисты и рост числа группировок в войсках, возглавляемых кулаками. Эти группировки преследовали цель срыва разъяснительной работы политаппарата путем организованных выступлений на занятиях и обработки отдельных красноармейцев, а также инициации коллективного неповиновения. Если в феврале — марте 1929 г. таких группировок было выявлено 56 (с общим количеством участников 297 человек), то в мае — июне удалось установить наличие еще 70 групп (362 участника). Эта тенденция сохранялась в течение всего года[748].

    На основе информации особых отделов и донесений политорганов Политическое управление РККА издало директиву о задачах работы в армии в связи с решениями ноябрьского пленума ЦК ВКП(б). В нем традиционно говорилось об укреплении за последнее время политико-моральной устойчивости красноармейских масс и дальнейшем сплочении их вокруг генеральной линии партии. Вместе с тем, ПУ РККА не могло не отразить данные ОГПУ о «бешеном» сопротивлении политике партии со стороны кулацко-нэпмановских элементов и о том, что обострение классовой борьбы в стране в той или иной форме находит свое отражение в Красной армии. «Особое внимание, — говорилось в директиве, — должно приковать к себе появление за последний период в отдельных частях антисоветских, контрреволюционных группировок»[749].

    Карательные органы, прежде всего особые отделы, призывались беспощадно ликвидировать их, а политорганы и партийные организации — оказывать полное содействие, чтобы исключить любую возможность каких бы то ни было неожиданных антисоветских выступлений.

    Отреагировал на ситуацию и Реввоенсовет СССР.

    На его пленуме участники даже попеняли военно-судебным органам за то, что они не всегда применяют достаточно жесткие репрессии в отношении наиболее опасных преступлений, особенно связанных с классово враждебной активностью[750].

    Серьезно тревожила руководство РККА информация Особого отдела ОГПУ о проявлении симптомов вовлечения в сферу «крестьянских настроений» командно-начальствующего состава. Начальник ПУ РККА Я. Гамарник даже подписал обзор указанного явления. Документ имел оглушающий заголовок — «Сращивание начсостава с классово-враждебными элементами», однако затем его заменили на абсолютно нейтральный — «О подборе работников, посылаемых для работы в деревню». Но даже под таким заголовком Я. Гамарник не решился разослать обзор в политические управления военных округов, боясь, очевидно, подорвать доверие к командным кадрам[751].

    Особисты проинформировали начальника Политуправления еще об одной опасности, которой никто, похоже, не ожидал. Стала проявляться тенденция формирования уже не только кулацких, но и середняцко-бедняцких группировок в армейской среде[752].

    Ждать каких-либо мер со стороны военного руководства в Особом отделе ОГПУ не стали. ОГПУ вышло с предложением в инстанции о неприменении высылки к тем крестьянским семьям, члены которых проходят службу в рядах РККА и Флота. Оно было поддержано, о чем циркулярным письмом и довели до сведения местных органов[753].

    Цель указанного документа формулировалась в разосланной на места директиве предельно четко: «Чтобы максимально обеспечить политическую устойчивость армии при проведении операций по кулачеству». Одновременно руководство ОГПУ предостерегало подчиненные органы, что задача не будет выполнена в случае оставления в армии социально чуждых элементов, не говоря уже о классово враждебных.

    Особистам указывалось на необходимость продолжать чистки, не допуская их временной приостановки. И лишь после увольнения того или иного военнослужащего сообщать в территориальные органы ОГПУ о возможности высылки его семьи, а также и его самого.

    В отношении лиц комсостава, изобличенных в систематической агитации против политики партии и Советской власти на селе, предлагалось применять арест, согласовывая его с РВС округов (по среднему начсоставу) и с Особым отделом ОГПУ (по старшему и высшему начсоставу).

    Аресту подлежали и ходоки из деревни, обрабатывающие военнослужащих в антисоветском духе.

    Одновременно сотрудники особых отделов нацеливались на контроль за эффективностью разъяснительной работы партийно-политического аппарата и Бюро красноармейских писем. Они следили за тем, чтобы законные жалобы рассматривались и требования красноармейцев исполнялись полно и в кратчайшие сроки[754].

    Еще одним важным мероприятием по поддержанию политической надежности войск являлась чистка личного состава. Ее задачи и процедура были определены в середине июля 1928 г. в совершенно секретной директиве Реввоенсовета СССР № 065652/СС. В этом документе обозначались две категории лиц, подлежащих изъятию из армии: социально чуждые (СЧЭ) и классово враждебные элементы (КВЭ). Под СЧЭ понимались дети попов, жандармов, полицейских, чиновников судебного ведомства и т. д. К категории КВЭ относились дети кулаков, лишенных избирательных прав, дети зажиточных крестьян, которые в последнее время проявили себя активными и сознательными проводниками классово чуждых влияний.

    Согласно директиве, списки увольняемых утверждались РВС военных округов и направлялись в соответствующие исполкомы для зачисления в тыловое ополчение. В январе 1929 г. были подведены первые итоги чистки. Количество уволенных по РККА составило 4029 человек[755].

    Основной этап чистки начался уже в 1930 г. Как и в предыдущие два года, особые отделы напрямую привлекались к чистке и являлись главным поставщиком информации на конкретных лиц. Они не ограничивались собственными данными, а затребовали дополнительные сведения из территориальных органов ОГПУ на военнослужащих, намеченных к изъятию из рядов армии[756].

    Поступление дополнительной информации и активизация агентурно-осведомительной работы особых отделов сказались на темпах и масштабах чистки. Только за первые шесть месяцев 1930 г. из войск было уволено 5703 человека[757].

    К концу 1933 г. суммарная численность изъятых из армии военнослужащих составила 36 938 человек[758].

    Участие особых отделов в поддержании политической надежности войск в период ужесточения хлебозаготовок, сплошной коллективизации и уничтожения кулачества как класса выражалось и в целенаправленной фильтрации личного состава воинских частей, привлекаемых к подавлению крестьянских выступлений.

    Согласно приказу ОГПУ № 44/21 от 2 февраля 1930 г. проведение операции по кулачеству возлагалось на полномочные представительства ОГПУ, которым придавались войска органов госбезопасности. В этом же приказе определялось, что части Красной армии допускалось использовать лишь в самых крайних случаях, при возникновении восстаний. Но даже в этих случаях требовалось получить согласие Реввоенсоветов военных округов, а особые отделы обязывались участвовать в отборе намечаемых частей и профильтровать всех военнослужащих[759].

    Особым органам ставилась также задача выявлять и предотвращать факты несанкционированного использования войск в кампании по раскулачиванию. В этом отношении характерным является так называемое «Медынское дело», ставшее нарицательным среди историков. Суть его, вкратце, такова. В январе 1930 г. 243-й стрелковый полк принял участие в раскулачивании некоторых жителей города Медыни (ныне Калужской области). Военную силу посчитали нужным привлечь члены бюро местного райкома ВКП(б). Процесс раскулачивания превратился в банальный грабеж военнослужащими местного населения.

    Соответствующей реакции не последовало ни от местных властей, ни от командования и политсостава полка. Первым сообщил о происходящем уполномоченный Особого отдела 81-й дивизии. Командира полка незамедлительно вызвали в Калугу для дачи объяснений начальнику Особого отдела, и более подробная информация о произошедшем ушла в ОО ОГПУ, а оттуда — в наркомат по военным и морским делам. А командование и политотдел дивизии, боясь ответственности, делали все возможное, чтобы исказить произошедшее и представить все в «розовом свете». Особый отдел был обвинен ими в стремлении побыстрее дать сведения «наверх». Такого же мнения придерживался нарком К. Ворошилов, который сам узнал о произошедшем от генсека ВКП(б) И. Сталина, и это придало «Медынскому делу» иное звучание[760].

    Как мы уже говорили, в 1927 г. радикализировалась борьба с оппозицией в ВКП(б). Она проявилась и в войсках, однако это сознательно замалчивалось, поскольку армия считалась оплотом существующего режима, а следовательно, должна была в общественном мнении представляться монолитной силой, на все 100 % поддерживающей большинство ЦК партии.

    Об этом не раз публично высказывался председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам К. Ворошилов. В своем докладе на XVI съезде ВКП(б) он вспомнил обстановку 1927 г. и заявил, что оппозиционерам все время хотелось найти какой-либо мостик к нашей Красной армии. «Из этой попытки, — утверждал К. Ворошилов, — конечно, ничего, кроме конфуза для оппозиционеров, не могло получиться… на протяжении всего этого времени в Красной армии не было ни единого случая, который мог бы вызвать тревогу в отношении ее политической стойкости не только у ЦК, но и у непосредственных ее руководителей»[761].

    Реальная обстановка была далека от благостной картины, нарисованной наркомом.

    Деятельность оппозиции в армейской среде в 19231924 гг. многому научила чекистов. Основным выводом для них явилось то, что находящиеся на командных должностях и в военно-учебных заведениях троцкисты могли создать ядро для вооруженного выступления в Москве. Именно этот вывод и ожидали в высших партийных инстанциях. Там понимали, насколько сложно нацелить органы госбезопасности на активную агентурно-оперативную работу против членов РКП(б), участников Гражданской войны, известных командиров и политработников, с которыми особисты бок о бок боролись против белогвардейцев, интервентов, предательства и шпионажа в частях Красной армии и Флота.

    Однако логика внутрипартийной борьбы не могла не привести к тому, что И. Сталин и его ближайшее окружение используют органы ОГПУ против своих оппонентов — соперников в борьбе за власть. Уверенность Генерального секретаря в чекистской подмоге базировалась на неприязненных отношениях руководства ОГПУ с Л. Троцким, сложившихся на протяжении нескольких лет, а также партийной дисциплинированности сотрудников, приученных подчиняться решениям большинства в Политбюро, Центральном комитете, на пленумах и съездах РКП(б) — ВКП(б).

    Поскольку троцкисты рассматривались как политическая группа, подрывающая основы ленинской теории, скатившаяся на раскольнические, дезорганизаторские позиции, перешедшая к нелегальным методам работы, то вполне понятно, почему противодействие ей поручили Секретному отделу ОГПУ. Что касается Красной армии, то особисты лишь выполняли соответствующие указания по борьбе с троцкистами в военной среде, передавая материалы, полученные в ходе агентурных мероприятий, в СО ОГПУ и его местные аппараты. Более активно Особый отдел стал действовать по троцкистам с 1926 г., когда оппозиционеры в армии и на флоте стали организовываться. Вновь зазвучали предложения об использовании воинских частей в интересах троцкистов. Согласно воспоминаниям активного сторонника оппозиции Г. Григорова, в 1926 г. на одной из встреч с Л. Троцким группа его приверженцев из числа командиров РККА предложила своему вождю нейтрализовать И. Сталина и близких к нему лиц в ЦК и ГПУ, опираясь на воинские части Московского гарнизона[762].

    ЦКК ВКП(б) направило в ОГПУ выписку из стенограммы опроса члена партии В. Васильева, участника «лесного» собрания оппозиционеров, проходившего в присутствии заместителя военного наркома и председателя Реввоенсовета СССР М. Лашевича, видного участника троцкистско-зиновьевской группы. По словам В. Васильева, на вопрос, ведут ли троцкисты работу в армии, М. Лашевич уверил собравшихся, что «тут все обстоит прекрасно»[763].

    Из Центрального Комитета ВКП(б) поступила копия письма раскаявшегося троцкиста, ответственного политработника ЛВО Хватского с описанием нелегальной деятельности троцкистов в частях округа. Он сообщал о конкретных командирах, принимающих участие в тайных собраниях, вербующих новых членов в ряды оппозиционеров[764].

    Настороженность особистов усиливали агентурные материалы Иностранного и Контрразведывательного отделов ОГПУ, отражающие реакцию белой эмиграции, зарубежных политических деятелей, представителей дипломатического корпуса в Москве на обострение внутрипартийной борьбы, в том числе и надежду на ослабление большевистского режима. В добытом КРО ОГПУ «Обзоре внутриполитического положения в СССР» указывалось, например, что Красная армия далеко не вся на стороне И. Сталина, большинство комсостава держится индифферентно и может склониться на сторону оппозиции. Даже назначение С. Каменева генеральным инспектором РККА немецкие дипломаты и разведчики расценивали как страховочный ход генсека на случай оппозиционных колебаний К. Ворошилова и возможного снятия последнего с поста наркома по военным делам[765].

    Учитывая широкие контакты германских представителей в Москве с высокопоставленными командирами РККА в рамках тайного военного сотрудничества СССР и Германии, можно с уверенностью предполагать, что «Обзор» базировался на информации, циркулировавшей среди советских военных.

    1927 г. с его «военной тревогой» и подготовкой к празднованию 10-летия Октябрьской революции принес новый всплеск оппозиционной деятельности. Ссылаясь на реальную опасность войны, Л. Троцкий самым решительным образом протестовал по поводу удаления с командных и политических должностей в РККА таких известных военных деятелей, как И. Смилга, С. Мрачковский, М. Лашевич, и выступал против намерения И. Сталина сместить Н. Муралова с должности руководителя военно-морской инспекции РКИ[766].

    Однако, основываясь на установках ЦК ВКП(б), принятых при непосредственном участии К. Ворошилова, чекисты стремились реализовывать оперативные материалы на военнослужащих-троцкистов путем информирования высшего военного командования для принятия решений о все новых и новых увольнениях из РККА сторонников К Троцкого.

    В обоснование жестких действий по отношению к оппозиционерам в армии и на флоте приводились в том числе такие аргументы: 1) оживление всех контрреволюционных элементов в стране в связи с их выступлениями; 2) попытки создания троцкистских группировок, что ослабляло единство военных коммунистов, влияло на политико-моральное состояние частей и учреждений; 3) потенциальная возможность использования войск оппозиционерами для открытых вооруженных выступлений с целью переворота.

    Надо признать, что ОГПУ основывало свои действия на вполне проверенной информации. Приведем здесь выдержки из нескольких агентурных сообщений, поступавших в Особый и Секретный отделы в 1927 г. «Авоян (активный троцкист — A. З.) в разговоре со мной передал: он был в политическом штабе Троцкого… в настоящее время должны держать курс… на усиление работы среди флотцев, Красной армии и рабочих. В момент этого разговора зашли 10 человек из комсостава Балтфлота и Красной армии. Некоторые лица имели ордена Красного Знамени. Спустя несколько минут пришли оппозиционеры с Черноморского флота, и они говорили, что победа за ними, духом не следует падать»[767].

    Другой секретный сотрудник донес о нелегальном собрании троцкистов, в котором участвовали курсанты военной школы имени ВЦИК. «К. Радек, — сообщал агент, — говорил о том, что на военную школу ВЦИК необходимо обратить самое серьезное внимание, т. к. она является одной из сильнейших организаций Московского гарнизона, и если удастся завербовать достаточное количество сторонников оппозиции, то другие военные организации и части будет легче обрабатывать»[768].

    По имевшимся в ОГПУ сведениям, военная троцкистская группа действовала в Москве на правах нелегального райкома и возглавлял ее бывший командующий Приволжским военным округом С. Мрачковский. В данную группу входили также: начальник Смоленских пехотных курсов С. Дрейцер, несколько слушателей Военной академии — Я. Охотников, Б. Булатов, Б. Кузмичев и др.[769]

    Собранная чекистами агентурная информация, материалы сводок наружного наблюдения показывали, что Л. Троцкий, возможно, готовит открытое выступление с использованием военных. Потенциальная опасность могла стать реальной угрозой. Вот почему ОГПУ проинформировало высшие партийные инстанции о замыслах троцкистов, приурочив свой доклад к началу августа 1927 г. Чекисты надеялись, что складывающуюся ситуацию оценят участники объединенного пленума ЦК и ЦКК, который открывался 6 августа.

    Л. Троцкому ничего не оставалось, кроме попытки легализовать в своем выступлении совещания с военными, придав им форму объективного обмена мнениями. Судя по стенограмме пленума, это ему не удалось. «Несколько военных работников, — оправдывался вождь оппозиции, — под влиянием возможной угрозы войны обменялись за последний период мнениями по поводу состояния наших вооруженных сил… из числа этих товарищей назовем тов. Муралова — инспектора военно-морских сил, тов. Путна и тов. Примакова — командиров корпусов, снятых за оппозиционные взгляды, тов. Мрачковский и тов. Бакаев»[770].

    Как следует из слов Л. Троцкого, результатом этих обсуждений являлся некий документ, заключающий в себе программу изменений, необходимых для поднятия революционного уровня и боеспособности армии. Указанный документ Л. Троцкий намеревался передать в скором времени председателю Совнаркома А. Рыкову для рассмотрения на заседании Политбюро.

    Подобные разъяснения не были восприняты всерьез, и даже прозвучали обвинения в его адрес по поводу подготовки военного переворота. Да и как иначе можно было расценить «совещания» у рядового члена ЦК (каковым к этому времени являлся Л. Троцкий) группы действующих и отставных военных. Напрашивался вопрос: почему они не докладывали по команде, т. е. своему наркому, начальнику Штаба РККА или другим членам РВС СССР о серьезных недостатках в боеготовности Красной армии? На этот вопрос ответа Л. Троцкий не дал, но пророчески заявил, что вскоре будет предпринята попытка обвинить в повстанческих намерениях оппозицию.

    Именно по такому пути и пошли чекисты, вдохновляемые членами Политбюро. А конкретный повод реально дали сами оппозиционеры в сентябре 1927 г.

    Через агента из числа родственников участника оппозиции Т. Щербакова чекисты установили, что последнему поручено оппозиционером-нелегалом (псевдоним «Зеф») организовать подпольную типографию для размножения троцкистских материалов[771].

    Воспользовавшись намерением Т. Щербакова приобрести печатный станок, сотрудники ОГПУ представили ему своего агента — бывшего врангелевского офицера. Сделка состоялась, и Т. Щербаков был арестован. На первом же допросе он заявил, что связан с группой военных, помышлявших о военном перевороте по типу произведенного Пилсудским в Польше[772].

    16 сентября 1927 г. ОГПУ проинформировало Политбюро о данном факте. По личному указанию И. Сталина материалы ОГПУ надлежало рассмотреть на ближайшем заседании 22 сентября. Помощник генсека И. Товстуха незамедлительно разослал всем членам и кандидатам в члены Политбюро, а также членам президиума ЦКК уже подготовленный на базе чекистских материалов проект извещения о раскрытии нелегальной троцкистской типографии. Данный документ, после его утверждения, предполагалось разослать всем членам и кандидатам в члены ЦК, ЦКК ВКП(б), членам президиума исполкома Коминтерна и секретарям обкомов[773].

    На заседании Политбюро проект извещения одобрили, а 6 октября, оценив реакцию адресатов, приняли и конкретные меры против троцкистов[774].

    Теперь чекисты отошли на задний план, уступив главную роль партийным следователям и партийной пропагандистской машине.

    Однако не все в ЦК и ЦКК приняли на веру агентурные и следственные материалы ОГПУ о связи троцкистов с военными заговорщиками. От В. Менжинского потребовали более подробного доклада еще до начала работы октябрьского пленума ЦК ВКП(б). Найденный нами в архиве ФСБ РФ машинописный документ на восьми листках, скорее всего, является стенографической записью доклада председателя ОГПУ, прочитанного им для группы членов ЦК и ЦКК ВКП(б).

    Текст документа позволяет восстановить картину причастности троцкистов к «военному заговору». Оказывается, к концу сентября 1927 г. чекисты арестовали пятерых участников «заговора» (двое из них являлись командирами РККА среднего уровня, а остальные были демобилизованы незадолго до ареста). Ни одного из них осведомитель (бывший врангелевский офицер) не знал, но получил информацию о подготовке ими заговора от П. Тверского, в свою очередь связанного с устроителем подпольной типографии троцкистов Т. Щербаковым. Именно за такую тонкую цепочку, связующую троцкистов-подпольщиков и «подготовителей заговора», и ухватились в Политбюро. Необходимо данный факт подчеркнуть, ибо, судя по докладу В. Менжинского, ОГПУ работало только над разоблачением подпольной типографии, и совершенно неожиданно сотрудники, руководившие агентом, получили от него сведения о подготовке «военного заговора»[775].

    Особенно интересна в плане нашего исследования заключительная часть доклада председателя ОГПУ. Оказывается, агент КРО — врангелевский офицер — сообщил чекистам о «военном заговоре» раньше, чем о нелегальной троцкистской типографии. Однако этому не придали особого значения, т. к. слишком невероятной казалась связь «заговорщиков» с заместителем наркома по военным и морским делам С. Каменевым. И только когда тот же агент дал информацию о подпольной типографии и связи ее работников с «заговорщиками», в ОГПУ «всполошились»[776].

    Выяснения всех деталей дела до начала работы очередного пленума в ЦК и ЦКК не хотели. Ярый сторонник И. Сталина секретарь ЦКК ВКП(б) Е. Ярославский категорически запретил В. Менжинскому произвести допросы 14 членов партии, втянутых в дело «военного заговора». Е. Ярославский мотивировал свое указание желанием руководящего партийного центра (читай И. Сталина — A. З.) «не слишком обострять атмосферу»[777].

    Такие установки еще раз подтверждают наш вывод о том, что генсеку и его сторонникам важен был лишь новый повод для обвинения троцкистов в намерении устроить «военный заговор».

    Об этом свидетельствует и отсутствие в делопроизводственных документах ОГПУ за 1927–1928 гг. даже упоминания о вскрытом заговоре. Все, что нам удалось разыскать, — это факт заведения именно в это время наблюдательного дела на С. Каменева под условным названием «БОМ».

    Итак, подготовлявшегося троцкистами военного заговора не было. Однако это не означает, что в нелегальной троцкистской организации не принимали участие военнослужащие РККА и РККФ, а также сравнительно недавно исключенные из партии и демобилизованные командиры и политработники. Во второй половине 1927 г. за участие в конспиративной троцкистской деятельности только из Военной академии РККА было отчислено 17 человек[778].

    В. Путна, В. Примаков и Н. Муралов разработали по поручению Л. Троцкого военную часть платформы оппозиции, активно участвовали в налаживании нелегальной работы. И только благодаря заслугам перед страной они не были исключены из ВКП(б). Первых двух лишь сняли с занимаемых должностей командиров корпусов и направили на военно-дипломатическую работу за границу, надеясь оторвать их от троцкистской организации[779].

    По поручению ЦК ВКП(б) Особый отдел ОГПУ в конце 1927 г. подготовил специальный доклад «О политическом состоянии Армии», в котором содержался специальный раздел: «Отражение внутрипартийного положения в Армии». Чекисты констатировали, что активных оппозиционеров в войсках было немного. Однако наиболее сильные и деятельные группы троцкистов имелись в военных вузах, в частности в Академии, а также на судах Балтийского и Черноморского флотов. В указанном документе отмечалось: «В результате проведенной предсъездовской работы — исключения из партии и Армии активных оппозиционеров, положение партийной организации Армии можно считать вполне здоровым. Остается, безусловно, некоторое число шатающихся, но активной работы не ведущих… Но оппозиционные работы внутри Армии, антипартийная работа внутри Армии, антипартийная борьба вообще, чрезвычайно активизировала весь антисоветский контрреволюционный элемент»[780].

    Согласно данным Политического управления РККА, в период с декабря 1925 г. по 15 ноября 1927 г. было привлечено к партийной ответственности за поддержку оппозиции 80 членов партии из числа военнослужащих, а с конца 1927 г. по февраль 1928 г. — еще 131 человек[781].

    В течение 1928 г. сотрудники особых отделов выявили более десяти троцкистских групп в войсках, из которых наиболее крупные были вскрыты в частях Владимирского гарнизона, на кораблях и в береговых подразделениях Балтийского флота, в Армянской и Грузинской дивизиях Краснознаменной Кавказской армии[782].

    Сотрудники ГПУ Украины арестовали члена Киевского подпольного троцкистского центра И. Полякова. Судя по обнаруженным у него при обыске документам, он поддерживал связи с военнослужащими гарнизона и привлекал их к нелегальной работе[783].

    Однако установить этих лиц не удалось, поскольку И. Поляков категорически отказался давать какие-либо показания.

    Аналогичная ситуация сложилась и в октябре 1928 г. при аресте Р. Сахновского — активного оппозиционера, члена Всесоюзного троцкистского центра, бывшего ответственного сотрудника Разведывательного управления Штаба РККА. Из нескольких оборудованных им тайников чекисты изъяли текущий архив центра, разного рода листовки и, что особенно важно, шифры для связи с региональными группами[784]. В этих шифрах работа в Красной армии обозначалась условным названием «№ 50»[785]. Однако в захваченной переписке никаких данных о связях троцкистов с военнослужащими не имелось. Вероятно, что Р. Сахновский, как опытный подпольщик, успел уничтожить часть документов. Никаких показаний в ходе допросов он также не дал.

    Некоторые сведения об оппозиционной работе в частях и учреждениях РККА Секретный отдел ОГПУ получил в феврале 1928 г. от арестованного троцкиста В. Воробьева. В стенограмме его допроса было зафиксировано: «Бывая у Мрачковского (активного троцкиста, бывшего командующего Приуральским, а затем Западно-Сибирским военным округом — A. З.), часто встречал у него военных товарищей. Как я узнал позже, эти товарищи были участниками военной группы, которой руководил тот же Мрачковский. Военная группа в Москве существовала, как будто, на правах района»[786].

    Однако фамилий и мест прохождения службы участников группы В. Воробьев не знал. Арестованный вскоре сам С. Мрачковский от дачи показаний отказался, подтвердив лишь сам факт своей нелегальной троцкистской деятельности.

    Приведенными фактами, указывающими на неразоблаченных троцкистов в РККА, далеко не ограничивается информация, добытая Секретным и Особым отделами ОГПУ. Вполне возможно, что такого рода данные явились одним из оснований для поиска «врагов народа» среди военнослужащих в последующие годы.

    Как симптом продолжения нелегальной работы троцкистов в армии рассматривались частые контакты исключенных из партии и уволенных из РККА оппозиционеров, которые в начале 30-х годов стали возвращаться из ссылки. ОГПУ фиксировало встречи Е. Дрейцера, С. Мрачковского, Я. Охотникова, Б. Булатова с оставшимися на службе М. Зюком, Д Шмидтом и В. Путной. Не порывал связи с указанными лицами и В. Примаков, который (как видно из его заявления в ЦКК ВКП(б) летом 1928 г.) признал ошибочность своих взглядов лишь под угрозой исключения из партии. «Остается одно, — указывал он, — принять условия, предложенные партией»[787].

    Как видим, сторонником сталинского большинства в ЦК ВКП(б) В. Примаков стал вынужденно. Да и как могло быть иначе с активным троцкистом, в течение нескольких лет открыто выступавшим против Генерального секретаря, его линии во внешней и внутренней политике.

    В отношении В. Примакова, В. Путны и других «военных оппозиционеров» вполне применим вывод известного исследователя троцкизма В. Роговина. Он констатировал: «Едва ли можно полагать, что в последующие годы (т. е. 1930–1934 гг. — А. З.), когда сталинские преступления многократно возросли, эти люди сменили свои оценки на прямо противоположные и „изжили“ свои оппозиционные настроения»[788].

    В свете вышесказанного объяснима реакция органов госбезопасности на вновь восстанавливаемые связи «бывших оппозиционеров». В период 1932–1934 гг. возобновляется активная разработка тех из них, кто остался на службе в РККА. Это хорошо прослеживается на примере упомянутого выше В. Примакова.

    В августе 1933 г. в 8-м отделении СПО ОГПУ, занимавшемся исключительно борьбой с оппозицией внутри ВКП(б), был подготовлен меморандум по материалам на В. Примакова. Сотрудники СПО отметили, что он «в июне 1928 г. подал заявление о разрыве с оппозицией двурушнического характера, продолжая фактически оставаться на своих троцкистских позициях»[789].

    В заключение меморандума ставилась задача осуществить углубленную агентурную разработку В. Примакова в направлении выявления его подпольной троцкистской деятельности и связей. В ПП ОГПУ по Уралу посылается письмо, в котором предлагается начать работу по командиру стрелкового корпуса В. Примакову, рассматривая его как активного троцкиста. Аналогичное указание последовало затем в Ростов-на-Дону, куда вскоре он был назначен помощником командующего СКВО[790].

    Опасения чекистов относительно возможного оживления попыток троцкистов наладить контакты со своими единомышленниками из числа командиров РККА усилились после заявления в Особый отдел ЛВО М. Зюка, признавшего ошибочность своих прежних взглядов. Последний сообщил, что на контакт с ним вышел «неразоружившийся» троцкист Е. Дрейцер и предложил вновь начать конспиративную деятельность[791].

    Эта деятельность военных, по словам Е. Дрейцера, должна быть направлена прежде всего против К. Ворошилова, рьяно проводившего установки И. Сталина в армии. Смещение военного наркома рассматривалось как одна из задач, поставленных, якобы, Л. Троцким[792].

    В 1934 г. произошло совершенно неожиданное для Особого отдела ОГПУ событие, как бы подтверждавшее «переворотнические настроения» среди бывших троцкистов. Начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима А. Нахаев 5 августа вывел отряд курсантов в центр столицы в расположение Московской пролетарской дивизии и там обратился к ним и красноармейцам с речью и призывом: «Долой старое руководство, да здравствует новая революция, да здравствует новое правительство»[793].

    После таких слов А. Нахаев повел курсантов на захват караульного помещения с целью завладения оружием. И только небольшая группа военнослужащих, которую возглавил один из осведомителей Особого отдела, не позволила осуществить преступные намерения. В ходе следствия выяснилось, что А. Нахаев открыто поддерживал троцкистскую оппозицию в 1926–1928 гг., за что был исключен из партии и уволен из РККА[794].

    Значение, которое было придано делу А. Нахаева, подчеркивалось тем, что в его допросах участвовали Г. Ягода и начальник СПО ГУГБ НКВД СССР Я. Агранов, а о развитии следствия докладывалось И. Сталину. Генсек не удовлетворился сообщениями чекистского руководства и потребовал добиться у подследственного признаний, что он член нелегальной троцкистской организации и иностранный шпион. «Он (Нахаев — A. З.), должно быть, агент польско-немецкий или японский, — писал И. Сталин Л. Кагановичу, — чекисты становятся смешными, когда дискуссируют с ним об его „политических взглядах“… Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, — значит его надо уничтожить»[795].

    Приведенные слова И. Сталина были восприняты в НКВД как директива. С этого времени к бывшим троцкистам следовало применять обвинения еще и в связи с иностранными спецслужбами, а мера наказания должна была стать самой суровой.

    Развитие оперативной работы ОГПУ по бывшим троцкистам в РККА выходит за рамки нашего исследования. Отметим лишь, что все они во второй половине 30-х годов были арестованы и расстреляны по ложному обвинению в подготовке террористических актов против тогдашних руководителей страны и партии.

    Как жертв политических репрессий, их, конечно же, реабилитировали. Террористами они, безусловно, не были. Однако нельзя отрицать очевидных фактов их «товарищеских» встреч, обсуждений в резко критическом плане политики и деятельности, проводимой И. Сталиным, а также оценки личности члена Политбюро, военного наркома К. Ворошилова. В условиях политических реалий 30-х годов все это рассматривалось как первая стадия организационного объединения бывших оппозиционеров, вне рамок легальности. Не обращать внимания на данное обстоятельство органы ОГПУ не могли. Поэтому они вели активную разработку ряда командиров РККА, пытаясь вовремя уловить переход их к реальным действиям.

    Одна лишь оперативная работа по троцкистам не удовлетворяла И. Сталина. Он настаивал на доведении дел до конца, т. е. до арестов. Это следует из его записки членам Политбюро от 25 сентября 1936 г.: «Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года»[796]. Как мы сейчас знаем, в активные деятели блока были записаны и бывшие оппозиционеры из числа командиров РККА.

    Итак, подведем некоторые итоги того, что предпринимали органы государственной безопасности с 1922 до начала 1930-х годов для обеспечения политической надежности РККА и РККФ.

    Отметим, что влияние на состояние политической лояльности войск прежде всего оказывала общая ситуация на международной арене и социально-политическая и экономическая обстановки внутри страны. В этом плане выделяется несколько фаз в рамках изучаемого периода. Первая фаза характеризуется относительным снижением политического напряжения в красноармейской массе после завершения так называемой «малой гражданской войны» и перехода к НЭПу. Улучшалось, пусть и не в том темпе, которого хотелось бы властям и военному командованию, снабжение частей и учреждений Красной армии и Флота всеми видами довольствия. Сохранявшиеся недостатки в жизнедеятельности войск уже не связывались красноармейцами напрямую с политикой РКП(б) — ВКП(б) и Советской власти. До рубежа 1926–1927 гг. наблюдалось незначительное количество антисоветских и антибольшевистских проявлений, носивших групповой характер. «Крестьянские настроения» выражались, в основном, в негативных высказываниях рядовых военнослужащих относительно налоговой системы и привилегированного положения рабочих по сравнению с крестьянством, «ножниц» цен на товары промышленного и сельскохозяйственного производства.

    Внутрипартийная борьба конца 1923 — начала 1924 г. и даже снятие Л. Троцкого со всех военных постов в 1925 г. практически не волновали красноармейскую массу, затронув лишь отдельных командиров и политработников высшего и среднего звена.

    Политическая инертность войск заметно повлияла на положение особых отделов в общей системе органов ГПУ — ОГПУ, которым предписывалось сосредотачивать внимание на хозяйственных и воинских преступлениях и вообще не заниматься борьбой с контрреволюционными проявлениями в РККА и шпионажем. Можно утверждать, что особые отделы лишь косвенно участвовали в укреплении политической надежности войск через вскрытие и пресечение хищений продовольствия и имущества, давление на командование путем информирования о недостатках в снабжении, о случаях искривления дисциплинарной практики и отрыве комполитсостава от красноармейцев, а также о моральном разложении отдельных начальников.

    Единственное, о чем можно говорить в плане обеспечения политической лояльности военных кадров, это меры особых отделов по контролю за процессом наметившегося группирования бывших офицеров, своевременное распыление вызывавших сомнение групп, участие в общеармейских кампаниях «чисток» комсостава.

    Хорошо налаженной и разветвленной сети осведомления особые отделы не имели, о чем не раз говорилось на разного рода совещаниях, съездах, в директивах ОГПУ.

    Вторая фаза деятельности органов госбезопасности в рассматриваемом направлении началась в середине 1927 г. и продлилась больше года. «Военная тревога 1927 г.» на фоне низкой боеготовности РККА и Флота побудили высшие политические инстанции, военное и чекистское руководство принять жесткие меры в сфере обеспечения политической надежности войск. Основные усилия сосредотачивались на борьбе с троцкистской оппозицией и ее стремлениями найти поддержку в воинских частях и учреждениях РККА, с проявлениями антивоенных и крестьянских настроений. Последние явно усиливались ввиду постепенного перерастания чрезвычайных мер по хлебозаготовкам в «чрезвычайщину» как систему.

    Развитие осведомительной сети среди рядовых военнослужащих и младшего комсостава стало насущной необходимостью и настойчиво реализовывалось. Особым отделам де-факто и де-юре возвратили функции борьбы со шпионажем и контрреволюционными явлениями в РККА и Флоте. Были приняты организационные и оперативные меры по укреплению совместной работы особистов и территориальных органов ОГПУ по обслуживанию переменного состава территориальных частей и соединений, которые составляли большинство в штатной структуре Красной армии.

    С 1927 г. среди военнослужащих неуклонно возрастало количество группировок негативной направленности, перераставших из «бузотерских» в антисоветские и националистические. Об этом убедительно свидетельствует статистика как самих особых отделов, так и военной прокуратуры.

    Третья фаза связана прежде всего с ужесточением политики на селе, переходом к сплошной коллективизации и уничтожению кулачества как класса (1929–1933).

    Результаты анализа материалов органов ОГПУ этих лет указывают на то, что «крестьянские настроения» не просто усиливались и радикализировались, но и перерастали уже в «повстанческие». Серьезное влияние на красноармейскую массу оказывали «ходоки» — делегаты из деревень, просившие военнослужащих о поддержке селян. Письма из дома содержали аналогичные призывы. С целью затруднения внешнего влияния на армию органы ОГПУ активизировали работу подразделений политконтроля (ПК). Даже в ущерб интересам других направлений оперативной деятельности чекисты перешли от выборочного к 100-процентному контролю корреспонденции, идущей в воинские части, изымая содержащую призывы к неповиновению, неисполнению приказов, к повстанческим действиям, захвату оружия и установлению связи с местными антисоветскими группами.

    Из Москвы особым отделам приказывалось переходить от профилактических (гласных и через осведомителей) мер к арестам, обыскам и возбуждению уголовных дел.

    Третья фаза деятельности особых отделов по сохранению и укреплению политической надежности войск характеризуется активным подключением чекистов к реализации указаний высшего военного руководства об изъятии из РККА социально чуждых и классово враждебных элементов. С другой стороны, особисты инициировали принятие четко регламентированной системы, определяющей привлечение воинских контингентов к участию в раскулачивании. Основными чертами этой системы являлись жесткое ограничение применения войск и глубокая фильтрация личного состава выделяемых частей и подразделений со стороны особых отделов. Любые эксцессы, возникающие при использовании военнослужащих, выявлялись чекистами, и об этом незамедлительно информировалось командование. В некоторых, наиболее вопиющих случаях, например по «Медынскому делу», доклады поступали лично Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. Сталину.

    ОГПУ инициировало и настойчиво проводило в жизнь положение, при котором семья военнослужащего не могла быть раскулачена и выслана. Это позволялось делать только после демобилизации его из РККА.

    Меры, принимавшиеся органами госбезопасности, во многом дополняли и значительно усиливали действия командования и политических органов. Их совместными усилиями удалось не допустить в крестьянской, по сути дела, Красной армии масштабного, а тем более вооруженного сопротивления военнослужащих партийно-советской политике на селе, несмотря на всю трагичность процесса коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Подавлять вспышки восстаний не только воинских частей, но даже мелких подразделений не пришлось.

    § 3. Бывшие офицеры как объект оперативного воздействия органов ОГПУ

    Выступая на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в апреле 1928 г., нарком по военным и морским делам, председатель Реввоенсовета СССР К. Ворошилов заявил следующее: «Командный состав, который мы получили от царской армии, к настоящему времени если не на 100, то на 99 % стал вполне надежным, нашим, мы его ассимилировали, слили с молодыми красными кадрами»[797].

    Для участников пленума эти слова звучали оптимистично, поскольку подавляющая их часть не имела прямого отношения к РККА и РККФ и не знала реального состояния дел.

    А нарком, уже привыкший хвалиться состоянием Красной армии в своих публичных выступлениях, мягко говоря, лукавил. Бывших офицеров никогда — ни до, ни после указанной речи К. Ворошилова — не считали вполне надежными по определению. Они продолжали быть лишь военспецами, временно нанятыми на службу пролетарским государством. Еще в период Гражданской войны бывший тогда председателем Реввоенсовета Республики Л. Троцкий поделил, и, на наш взгляд, достаточно объективно, всех военспецов на несколько групп. К первой он отнес тех, кто сознательно стал на сторону новой власти и активно сражался в рядах Красной армии против белогвардейцев и интервентов. Во вторую группу, наиболее многочисленную, входили растерянные и испуганные происходящими событиями бывшие офицеры, в большинстве своем мобилизованные в армию под угрозой репрессий. Это был неустойчивый контингент, «бесхребетная, безыдейная и трусливая часть офицерства». «Лишенный политических взглядов, так называемый „беспартийный“ офицер, не разбирающийся в великих событиях, — писал Л. Троцкий, — легко теряется и, наблюдая неудачу на том или другом участке фронта и слыша о неудачах с других участков, легко приходит к выводу, что все потеряно»[798]. Приведенная цитата взята из книги Л. Троцкого «Как вооружалась революция».

    Как известно, отбором документов и вообще подготовкой к изданию этого многотомника занимался только что окончивший «красную» Академию Генштаба Я. Блюмкин. Он получал непосредственные указания от Л. Троцкого. Поэтому совершенно неслучайным является размещение во втором томе статьи под названием «Красная армия в освещении белогвардейца». В ней в том числе представлена оценка бывших офицеров, служивших новой власти, таким же, как они, военспецом, бывшим комбригом Котоминым, перебежавшим на сторону колчаковских войск. И составитель книги (Я. Блюмкин), и автор статьи (Л. Троцкий) сочли возможным в издании 1925 г. повторить то, что публиковалось в конце 1919 г.

    Причем бывший председатель Реввоенсовета в своей статье подчеркнул, что доклад, сделанный Котоминым адмиралу А. Колчаку, — это доклад человека «неглупого, не лишенного наблюдательности и характера». Объяснить данный комментарий можно только одним: взгляды на бывших генералов и офицеров у Л. Троцкого, Я. Блюмкина и Котомина во многом совпадали, но первым двум заявить открыто об этом представлялось неуместным и даже политически неверным.

    А теперь обратимся к характеристикам военспецов, приведенным предателем в его докладе адмиралу А. Колчаку и процитированным в статье. «Почти все кадровое офицерство полностью, — пишет он, — за редкими исключениями, будучи настолько сознательно и честно, чтобы ясно сознавать весь вред узурпации власти коммунистами-большевиками, всей душой рвется из Красной армии и является их непримиримыми врагами». После таких слов перебежчика Л. Троцкий справедливо написал о явном преувеличении Котоминым числа врагов Советской власти среди бывших офицеров, но не дезавуировал саму суть характеристики. Согласно мнению Котомина, бывших офицеров можно было разделить на три группы: первая, самая незначительная, — те, кто активно борется против Советской власти в различных формах; вторая, наиболее многочисленная, — «забитая и безвольная, лишенная средств и в большей своей части мобилизованная, работает под неослабевающим наблюдением комиссаров и коммунистов довольно исправно, но не принося пользы, так как в душе только и мечтает о том, чтобы большевизм был так или иначе изжит»[799]. И в третью группу он отнес бывших офицеров, готовых согласиться на любую власть с тем, чтобы их только оставили в покое и не мешали личной жизни. Идейных сторонников Советской власти он вообще не усмотрел. Как видим, категорирование офицеров отчасти совпадает с трактовкой Л. Троцкого.

    В 1925 г. К. Ворошилов никак не отреагировал на публикацию данного многотомника, не высказал своих оценок. Однако уместно предположить, что и он разделил бы взгляды бывшего комбрига Котомина на военспецов. Ведь именно нарком в 1919 г. являлся одним из основных деятелей «военной оппозиции» на VIII съезде большевистской партии и категорически выступал против привлечения бывших офицеров на командные должности в Красной армии[800].

    М. Фрунзе рассматривал военспецов как «обломок какого-то отмершего государственного строя». Он лишь выражал надежду, что в будущем в РККА будут только военные работники, верные интересам пролетарской государственности, вне зависимости от того, партийные они или нет[801].

    Вместе с тем, не только высказывания военных руководителей и политиков определяли отношение к «бывшим». В войсках симпатий к ним также не наблюдалось.

    В 20-х годах военспецы находились в перманентной борьбе с выпускниками уже советских военных школ и академий. Помесячные сводки госинформации, составлявшиеся ГПУ — ОГПУ в тот период, красноречиво свидетельствуют об этой борьбе.

    Анализ содержания сводок показывает, что в большинстве случаев инициаторами противостояния являлись сами бывшие офицеры. «Комсостав в своей среде сохранил старые привычки и замашки, — отмечалось чекистами, — третирует краскомов как лишний для армии элемент»[802].

    Дело доходило до взаимных угроз. К примеру, в 27-й дивизии Западного фронта образовались офицерские и краскомовские группировки. Особисты вскрыли намерения краскомов убить одного из «бывших» для устрашения других. Сгустившуюся атмосферу пришлось разряжать путем давления на соответствующие командные инстанции с целью переброски части комсостава в другие места для дальнейшего прохождения службы[803].

    Приведенный пример был далеко не единичным. Особый отдел ГПУ фиксировал, что наиболее сплоченными бывшие офицеры выглядели на Западном фронте. Это беспокоило особистов, поскольку группировки носили монархический характер и стремились парализовать действия политработников и краскомов, выживали их всяческими способами из воинских частей[804].

    Комсостав из бывших офицеров относился к краскомам, как к ефрейторам царской армии. Их направляли на самую грязную работу, вне очереди ставили в караулы, подвергали наказаниям наравне с красноармейцами.

    На этой почве у краскомов появлялись демобилизационные настроения и даже недовольство Советской властью. Они апеллировали к вышестоящим командирам, вплоть до Реввоенсовета СССР, и обращались даже в ЦК РКП(б). При этом не только описывались трудности их службы, но подчеркивался политический аспект: «Классовая точка зрения красного комсостава упирается в „аполитичность военспеца“».

    Настроения краскомов нашли концентрированное выражение в специальном докладе партийного бюро комячеек Военной академии РККА в ЦК РКП(б) от 19 февраля 1924 г. Характерны подзаголовки доклада: 1. Объективная возможность идеологического влияния на Красную армию чуждых ей элементов; 2. Усиление идеологического влияния спецов; 3. Уродливое положение младшего и среднего комсостава; 4. Насаждение спецов и лжеспецов; 5. Спекуляция на «учебе»; 6. Раздробление сил Красного комсостава и мощь спецовской касты; 7. Монополизация военного знания в руках спецов и лжеспецов; 8. Ассимиляция и замена (военных специалистов — A. З.)[805].

    «Марка „профессионала“, получая одобрение и со стороны главного командования, — констатировали краскомы в своем докладе, — дает старому спецу возможность постепенно захватывать неподобающее место руководителя на командных постах всех звеньев армейской иерархии… старые спецы и лжеспецы по-прежнему составляют нерасколотую касту тесно связанных своими старыми служебными, идейными, классовыми и родственными связями; наоборот, они усиливают эту связь по всей вертикали, завершая ее в командном центре».

    Вывод из таких утверждений напрашивался сам собой: следует сделать все для скорейшего продвижения выпускников советских военных школ на старшие и высшие строевые должности в армии[806].

    Появление доклада краскомов — слушателей Военной академии за три месяца до начала работы XIII съезда РКП(б) было неслучайным. На съезде предстояло утвердить основные положения военной реформы. Думается, к мнению их прислушались, когда в высших политических и военных инстанциях утверждали основные направления реформирования РККА и, в частности, выдвижение молодого рабоче-крестьянского командного состава и отсеивание непригодных к работе в новых условиях бывших офицеров[807].

    Об отношении к бывшим офицерам со стороны политсостава и сотрудников органов госбезопасности и говорить не приходится. Более того, следует признать, что краскомы, политработники и чекисты единым фронтом вели наступление на бывших офицеров, вытесняя их с командных должностей в военно-учебные заведения, в административно-хозяйственные органы. Лишь нехватка достаточно образованных кадров в РККА позволяла бывшим офицерам задерживаться на работе в штабных структурах.

    Такая целенаправленная политика велась на протяжении всего изучаемого нами периода.

    По окончании Гражданской войны, в ходе кардинального сокращения численности Красной армии, ее реорганизации, судьба бывших офицеров решалась просто — путем увольнения в запас большого их числа. С тем, что это были наиболее квалифицированные специалисты, не считались[808].

    Чтобы осуществлять увольнения более «прицельно», военные власти и органы ВЧК — ОГПУ ввели специальные учеты, учреждение которых относится еще к 1918 г. Учетная система постоянно совершенствовалась. Только за период с сентября 1920 по май 1921 г. Реввоенсовет Республики издал пять специализированных приказов на сей счет[809].

    Основным материалом по уточнению и пополнению учетов органов ГПУ стала Всероссийская перепись, проведенная военным ведомством в 1921 г. В распоряжение особых отделов поступили анкеты, заполненные самими регистрируемыми. Общее их число составляло более 400 тысяч[810]. Каждая анкета включала 15 вопросов.

    Обработка анкет являлась довольно трудоемким делом, и к середине августа 1922 г. удалось поставить на картотечный учет лишь 115 860 человек[811]. Работа продолжалась в последующие месяцы. Более всего чекистов интересовала информация о прохождении службы в царской армии.

    Следует отметить, что наиболее пристальное внимание командование РККА и Особый отдел ГПУ обращали на тех бывших офицеров и военных чиновников, которые ранее служили в белогвардейских и националистических воинских формированиях.

    Их и привлекали на службу в Красную армию с огромными сомнениями. В этой связи приведем в качестве примеров малоизученные факты, достаточно важные с точки зрения возможных негативных последствий, как политических, так и непосредственно военных.

    Первый имел место на Кавказском фронте в середине 1920 г. Тогда Особым отделом был арестован помощник начальника разведывательного отделения штаба врангелевского флота поручик Б. Зерен. На допросе он заявил, что прибыл в расположение красных войск не для проведения шпионажа, а как представитель влиятельной группы офицеров и генералов, возглавляемой помощником главнокомандующего ВСЮР П. Шатиловым. Своему посланцу члены группы поручили выяснить: на каких условиях возможно заключить мир и использовать армию П. Врангеля для борьбы с поляками. Особисты решили проверить Б. Зерена, завербовали его под псевдонимом «С. Валентинов» и с разведзаданием направили в Крым[812].

    О разработке «Терек» (так обозначалась в Особом отделе фронта операция по выяснению намерений П. Шатилова — A. З.) сообщили в Москву, а Г. Ягода распорядился незамедлительно направить резюме по делу в ЦК РКП(б) и лично В. Ленину[813].

    Таким образом, разработке был придан статус государственной важности.

    По возвращении из Крыма Б. Зерен представил особистам документ за подписью генерала П. Шатилова, удостоверяющий, что поручик уполномочен вести переговоры, однако предмет их не указывался. Данное обстоятельство вновь вызвало сомнение. Тогда Б. Зерен написал два письма к генералу и его адъютанту полковнику Туган-Барановскому и предложил направить с этими письмами в Крым курьера Особого отдела, а самому остаться заложником.

    К сожалению, дальнейшего развития разработка «Терек» не получила. Из собственноручных показаний Б. Зерена мы знаем лишь, что в итоге он был готов написать еще одно письмо П. Шатилову, где указать, что советское правительство отказалось вступить с ним в переговоры[814].

    Из указанного выше видно, что высшие советские и партийные власти не решались использовать даже готовую сдаться часть белой армии в борьбе с внешним противником — Польшей.

    Через несколько месяцев ситуация почти повторилась, но уже на Юго-Западном фронте. 8 сентября 1920 г. в Штаб фронта был доставлен перебежчик, назвавшийся поручиком Яковлевым. Он сообщил, что является представителем тайной офицерской организации во врангелевской армии, которая намерена «взорвать Врангеля изнутри и передать всю его армию Советской власти»[815].

    Яковлев уточнил состав организации — около 30 генштабистов, служащих в различных армейских структурах. Они намеревались низвергнуть Врангеля и объявить его армию «Красной Крымской», предполагая поручить командование ею генералу А. Брусилову.

    Член Реввоенсовета фронта С. Гусев в срочном порядке проинформировал о поступивших предложениях В. Ленина. Председатель СНК отреагировал в этот же день и в своей записке Л. Троцкому указал: «По-моему, надо отнестись архисерьезно ввиду всего положения и 1) тотчас запросить Главкома, 2) поставить сегодня вечером в Цека…»[816]

    На следующий день В. Ленин сформулировал свою позицию еще точнее. «Переданное Вам от Гусева предложение Яковлева, касающееся Крымской армии, — писал он Л. Троцкому, — нахожу архиважным. Советую предложение принять и назначить особую проверку, а независимо от нее тотчас же изготовить обращение — манифест за подписью Вашей, Калинина, моей, Главкома, Брусилова… Прошу Вашего скорейшего заключения, а лучше бы Вашего проекта манифеста»[817].

    12 сентября 1920 г. «Воззвание к офицерам армии барона Врангеля» появилось в центральной партийной газете «Правда»[818].

    Однако далее не последовало никаких конкретных шагов, которые реально могли бы повлиять на ход боевых действий и, возможно, сохранили бы жизни многих белых офицеров, расстрелянных позднее в Крыму.

    Не зная решения «верхов», сотрудники Особого отдела ВЧК продолжали работу с «поручиком». Оказалось, что он вовсе не поручик, а штабс-капитан, не Яковлев, а Всеволод Можаровский, бывший военспец Красной армии, в силу обстоятельств попавший в плен к белым в 1919 г.[819]

    Считая операцию вполне реальной, чекисты готовили В. Можаровского к отправке в Крым, снабдив его «Воззванием», приказом Л. Троцкого о назначении А. Брусилова командующим войсками бывшей Врангелевской армии, а также приказом главы РВСР о временном (до прибытия А. Брусилова) возложении обязанностей командующего на руководителя организации полковника Н. Соколовского.

    На всех документах имелись подлинные подписи В. Ленина, Л. Каменева, Л. Троцкого, С. Каменева, т. е. всех высших руководителей советского государства и военного ведомства.

    Свой приказ № 1 подписал 16 сентября 1920 г. и А. Брусилов — «Командующий всеми вооруженными силами, состоящими в подчинении барона Врангеля»[820].

    Из этого следует, что он принял предложение председателя Совнаркома и руководителя Реввоенсовета. А между тем бывший генерал вынашивал совсем другие планы. Их он раскрыл через несколько лет, когда, находясь на лечении в Чехословакии, написал часть своих мемуаров, не предназначавшихся для опубликования в СССР. «Оставляю все это за границей в Праге, — отмечал А. Брусилов в своей рукописи, — у друзей… Конечно, нас всех там могут расстрелять за эти воспоминания»[821].

    Из всего написанного к рассматриваемому нами вопросу имеет отношение следующий фрагмент: «Я думал: армия Врангеля в моих руках плюс все те, кто предан мне внутри страны и в рядах Красной армии. Конечно, я поеду на юг с пентаграммой, а вернусь с крестом и свалю захватчиков или безумцев в лучшем случае. Суди меня бог и Россия. Я пригласил в тот же вечер нескольких людей, которым вполне верил… чтобы распределить роли. Мы все обдумали»[822].

    А. Брусилов надеялся на полную конспирацию задуманного. Но он не знал, что сотрудники Особого отдела ВЧК держат ситуацию на контроле. Еще с мая 1920 г. они прослушивали телефонные переговоры генерала и многое узнали из этого источника. Ежедневные сводки докладывались начальнику 16-го (офицерского — A. З.) спецотделения Я. Агранову и зампреду ОО ВЧК Г. Ягоде[823].

    Кроме того, чекисты имели своих осведомителей из числа тех, кто бывал у А. Брусилова.

    Отметим важный факт: подготовкой В. Можаровского к выполнению задания в Крыму занимался именно упомянутый выше Я. Агранов — разработчик дела А. Брусилова.

    Исходя из изложенного, можно уверенно утверждать, что план взятия под контроль армии П. Врангеля не был реализован из-за выясненных особистами замыслов генерала и его сподвижников. А. Брусилов не оказался после этого в тюрьме исключительно по политическим соображениям.

    Он был нужен как символ добровольного сотрудничества с большевиками бывших офицеров и генералов. Зато с теми, кто не успел либо по каким-то причинам не захотел эвакуироваться в Турцию, обошлись жестоко. Согласно тексту представления к награждению орденом Красного Знамени заместителя начальника Особого отдела Южного и Юго-Западного фронтов Е. Евдокимова, возглавлявшего экспедицию по «очистке» Крымского полуострова, было изъято до 12 тысяч «белого элемента»[824].

    Из приведенных примеров видно, что доверия к военспецам и особенно к тем, которые служили у белых, не было и быть не могло. Поэтому сразу после окончания Гражданской войны их начали активно изгонять из армии.

    Еще в октябре 1920 г. в составе Особого отдела ВЧК создается специальное отделение «для урегулирования вопроса о белом офицерстве»[825].

    Судя по отчету ОО ВЧК, данное спецотделение работало достаточно активно, если не сказать, что в авральном режиме. Были подготовлены и разосланы на места правила фильтрации белого офицерства, создавались соответствующие учеты, осуществлялась совместная с командованием Красной армии работа с прошедшими фильтрацию лицами, оставленными в рядах армии.

    Только в последние месяцы 1920 г. более сотни приказов, телеграмм, директив, так или иначе затрагивающих вопрос о белых офицерах, направляется в органы ВЧК по всей стране. В это же время особыми отделами фронтов и армий было арестовано 89 бывших белых офицеров (из 659 арестованных вообще — А. З.). Лишь семь обвинялись в шпионаже, а 67 — в разного рода контрреволюционных действиях.

    Несколько иное соотношение арестованных наблюдалось в особых отделах губернских ЧК: за контрреволюционные преступления было арестовано 714 человек, из которых 291 являлись красноармейцами; 166 — бывшими офицерами; 104 — советскими работниками; 75 — крестьянами; 34 — рабочими; 29 — кулаками[826].

    В то же время за шпионаж привлекли к ответственности только 6 военспецов.

    Таким образом, мы видим, что даже в условиях Гражданской войны и первых месяцев после ее окончания бывшие офицеры подвергались репрессиям не столько за шпионаж, сколько за нелояльное поведение по отношению к новой власти. Перевоспитать, идеологически переориентировать большинство из них было задачей нереализуемой. Поэтому, как мы уже отмечали, решение напрашивалось само собой — увольнение из рядов Красной армии.

    На июнь 1920 г. белых офицеров, захваченных в плен и добровольно перешедших на сторону советских войск, насчитывалось до 75 тысяч человек[827]. Из них, по результатам фильтрации, в воинские части Западного и других фронтов направили более 12 тысяч. А к концу 1921 г. в рядах РККА осталось лишь 1975 человек из указанной категории[828].

    Это был результат работы специально созданной в декабре 1920 г. Центральной комиссии (ЦК при РВСР) под руководством заместителя председателя РВС Республики Э. Склянского и заменявшего его начальника Политического управления В. Антонова-Овсеенко. Из двенадцати членов комиссии двое представляли Особый отдел ВЧК — В. Менжинский и Г. Ягода[829].

    Наряду с Центральной комиссией работала и соответствующая структура при помощнике Главнокомандующего на Украине М. Фрунзе, поскольку основная масса бывших белых офицеров находилась в подведомственном ему регионе.

    Уже на первом заседании ЦК при РВСР было постановлено разбить всех «белых» на четыре категории: а) подлежащие передаче в распоряжение Особого отдела ВЧК (весь комсостав, все добровольцы, все служившие в основных войсках Врангеля и Петлюры); б) могущие быть использованными для трудовой деятельности на Украине и в Крыму; в) те, кого можно зачислить в запасные части Красной армии; г) подлежащие направлению на различные работы в другие районы страны[830].

    Приказом РВСР № 1128/202 от 1921 г. устанавливались правила отбора бывших «белых» для дальнейшего прохождения службы. Все командующие военными округами, фронтами и армиями обязаны были до 15 декабря 1921 г. представить ходатайства на каждого человека в отдельности. Причем оставлению в рядах РККА подлежали только лишь лица, получившие высшее военное образование либо имеющие редкую военно-техническую подготовку (оружейные мастера, артиллерийские техники, военные топографы). Всех остальных приказывалось уволить в бессрочный отпуск[831].

    Увольнением не исчерпывались административные меры по «белым». Всем губернским ЧК от Особого отдела ВЧК поступило указание о категорическом воспрещении допускать поселение бывших белых офицеров и чиновников в Сибири, на Кавказе, в Крыму, на Кубани и Дону, а также в Тамбовской губернии[832].

    В сентябре 1921 г. все многочисленные указания, иногда противоречившие друг другу и осложнявшие правильное понимание их местными сотрудниками органов госбезопасности, были переработаны и сведены в единые «Временные правила по вопросам бывших белых офицеров и военных чиновников», объявленные приказом ВЧК № 309[833].

    Согласно «Правилам», на каждого бывшего белого офицера заводилось личное дело, а также учетные карточки. При его перемещении из одной местности в другую личное дело пересылалось в соответствующую губернскую ЧК, кроме того, вносились изменения в учет ОО ВЧК. В приказе подчеркивалось, что подучетники «должны быть все время под бдительным надзором ЧК, и все сведения, поступающие о характеристике, их действиях и политической физиономии аккуратно подшиваются в личные дела». При передаче «белых» в распоряжение органов губкомтруда чекистов обязывали не допускать превышения безопасного процента их концентрации в одном учреждении, «дабы не дать им свить контрреволюционное гнездо».

    В развитие упомянутого приказа РВСР руководство ВЧК предписывало, что назначение бывших белых офицеров, отобранных военными властями для дальнейшего прохождения службы в Красной армии, должно быть персонально согласовано с ОО ВЧК.

    Особый пункт «Правил» посвящался тем, кто вступил в ряды большевистской партии. Их предлагалось рассматривать отдельно, выяснять, где и при каких условиях они стали членами РКП(б), кто из партийцев дал им рекомендации.

    Снимать бывших белых офицеров с учета разрешалось лишь после самой тщательной проверки. Ходатайство о снятии с учета рассматривалось местным органом ВЧК, а затем направлялось в Командное управление Штаба РККА для согласования с Особым отделом.

    Но даже при положительном решении вопроса авторы ходатайств оставались под негласным наблюдением. Особисты и сотрудники ГубЧК должны были «чинить неофициально препятствия им, при желании выехать в прифронтовые полосы, места неблагонадежные в политическом отношении, на занятие ответственных должностей и т. д.»[834].

    В связи с амнистией, объявленной Всероссийским ЦИКом 3 ноября 1921 г., ВЧК издала три приказа, разъясняющих местным чекистским органам порядок ее применения к бывшим белым офицерам. Согласно приказу от 10 февраля 1922 г., предписывалось исключить амнистирование лиц, служивших в контрразведывательных и иных карательных учреждениях. С остальными предлагалось поступать следующим образом: осужденным и находящимся в тюрьмах или концлагерях — сократить сроки наказания, а тех, кто был приговорен к одному году лишения свободы, вообще освободить. В то же время в пункте пятом приказа указывалось: «Амнистированные бывшие белые офицеры и военчиновники не снимаются с особого учета, а передаются местным отделам труда для использования, а потому ранее изданные все приказы и распоряжения… должны быть на них распространены со всеми вытекающими отсюда последствиями»[835].

    В декабре 1921 г. ВЧК издала приказ, уточняющий и развивающий «Временные правила по вопросам бывших белых офицеров…». В соответствии с ним фильтрационные комиссии подлежали ликвидации, а их дела передавались в окружные особые отделы либо в особые отделы губернских ЧК. Предлагалось освободить всех бывших «белых», не занимавших должности командиров частей и не принимавших активного участия в борьбе с Советской властью. Остальных офицеров и военных чиновников приказывалось заключить в концентрационные лагеря на срок до двух лет[836].

    «Белые», демобилизованные из армии и отпущенные из мест заключения, направлялись в распоряжение НК труда и, под давлением ВЧК — ГПУ на соответствующие советские и производственные органы, устраивались на работу. Естественно, что чекисты не были альтруистами. Их волновали два вопроса: 1. За лицами, прикрепленными к конкретным рабочим местам, легче было организовать наблюдение; 2. Безработные бывшие белые офицеры, не имеющие возможности поменять место жительства в поисках работы, чтобы обеспечить свои семьи пропитанием и жильем, могли вновь встать на контрреволюционный путь[837].

    А вот возвратиться в ряды армии и даже быть зачисленным в категорию командиров запаса для «белых» являлось большой проблемой. Заместитель председателя Реввоенсовета Э. Склянский направил в войска циркуляр, коим определялось, что лица комсостава, освобожденные из различных мест заключения по причине отбытия наказания, а также и административно-высланные, могут быть приняты в РККА лишь с ведома и согласия Особого отдела ВЧК по письменному заключению местных чекистских органов[838].

    Объективный подход персонально к каждому «белому» обеспечить было нереально. Превалировала запретительная тенденция. И уже в середине весны 1922 г. заместитель начальника Секретно-оперативного управления ГПУ Г. Ягода отметил: «…вопрос с белыми офицерами запутался настолько, что его можно разрешить только самыми радикальными мерами». Он предложил Особому отделу разработать совершенно новые правила о бывших белых офицерах, согласовав их с военным ведомством. Г. Ягода полагал необходимым несколько либерализовать ранее применяемые меры. В частности, он настаивал на отмене ограничений по возможным местам поселения «белых», дав им возможность воссоединиться со своими родственниками. «Психологически это даже выгодно, — писал он, — так как… после стольких лет разлуки с семьей, испытав черт знает что, он едва ли рискнет вторично пуститься в какие-либо авантюры»[839].

    Кроме того, Г. Ягода не видел уже смысла держать «белых» в лагерях, разумеется, только тех из них, за кем не значилось конкретных преступлений перед Советской властью.

    Еще одно обстоятельство подталкивало видного чекиста — набиравший темпы и масштаб процесс репатриации военнослужащих белых армий и националистических воинских формирований. Согласно вступившим в силу решениям высших органов политической и государственной власти на сей счет, реэмигрантам давались некие гарантии от уголовного преследования. Г. Ягоде представлялось более правильным выпускать из лагерей и давать льготы уже понесшим наказание и контролируемым уже более двух лет, чем тем, кто только что прибыл из-за границы.

    Помощник начальника Особого отдела ВЧК А. Артузов менее чем за месяц провел необходимую работу, и 15 мая 1922 г. за подписями зампреда ГПУ И. Уншлихта и Г. Ягоды всем полномочным представителям ГПУ и начальникам окружных особых отделов была направлена соответствующая телеграмма.

    Судя по ее содержанию, на местах (в каждой губернии) создавались комиссии по пересмотру дел бывших белых офицеров, снимались ограничения на районы их проживания, отменялся порядок получения разрешения на перемену мест работы и вводилась лишь обязательная регистрация в соответствующем органе ГПУ. Аресты бывших «белых» приказывалось впредь производить исключительно при обнаружении новых фактов из их прошлой деятельности либо за последующее участие в антисоветских акциях. На реализацию указанных мер отводилось две-три недели с обязательным отчетом в ГПУ[840].

    В то же время в результате согласования с военным ведомством были установлены точные границы районов, запретных для бывших белых офицеров. Они были объявлены приказом Реввоенсовета № 1674/330 от 6 июля 1922 г. А командное управление Штаба РККА дополнительно, и тоже не без влияния чекистов, запретило принимать «белых» в высшие учебные заведения[841].

    Исследуя вопрос о бывших белых офицерах, мы обратили внимание на то, что изменение отношения к ним в тот или иной период зависело от колебаний внешней и внутриполитической обстановки. Так, например, из-за назревавших осенью 1923 г. революционных событий в Германии и возможного в связи с этим использования частей и соединений РККА органы госбезопасности нацеливались на усиленное наблюдение за особучетниками, в первую очередь за теми, кто числился в запасе и подлежал призыву по мобилизации. Аналогичные меры предусматривались и в отношении командиров РККА из числа оставленных на службе бывших «белых»[842].

    В Штабе РККА было собрано специальное совещание под председательством члена РВС СССР И. Уншлихта, куда пригласили и помощника начальника Особого отдела ГПУ Л. Мейера (Захарова). Речь шла о пополнении комсостава армии бывшими белыми офицерами. Начальник мобилизационного отдела Штаба РККА Н. Шпекторов проинформировал собравшихся, что имеется 35 % некомплекта комсостава, причем только на Украине требуется более 5 тысяч человек Единственным источником пополнения, по его мнению, был призыв бывших белых офицеров. В свою очередь Л. Мейер сообщил, что ГПУ начиная с 1 июля 1923 г. осуществляет усиленное снятие их с учета и уже пересмотрено около 5,5 тысяч дел. Снято с особого учета (гласного — A. З.) было 2,5 тысячи человек. В целом же по СССР остается на особом учете 35 тысяч.

    На совещании было принято следующее постановление: «1. В дополнение к отданному в мае месяце (1923) распоряжению ОО ГПУ местным органам последнего в месячный срок провести всесоюзную перерегистрацию бывших белых офицеров, состоящих на особом учете, производя переоценку их в политическом отношении на предмет определения возможности принятия в Красную армию… 2. Поручить ОО ГПУ принять все меры к ускорению хода дел по снятию с особого учета бывших белых и облегчению порядка по возбуждению ходатайств и реализации таковых». Намечалось также рассмотреть возможность снятия с учета действующих командиров РККА из вышеназванной категории и подготовить приказ РВС СССР относительно процедуры принятия «белых» в Красную армию[843].

    Наряду с указанными мерами командование РККА осуществляло и чистку рядов начсостава. Именно в 1924 г. состоялась «проверка» командных и административных кадров. Изучение отчетных документов ряда полномочных представительств ОГПУ со всей очевидностью показывает, что основой проведения чисток в большинстве случаев являлась информация особых отделов и территориальных органов госбезопасности. ГПУ Украины, к примеру, представило командованию данные на 181 человека из 211 предназначенных к увольнению из армии[844].

    Основными мотивами для демобилизации являлись политическая неблагонадежность и несоответствие духу Красной армии.

    По итогам чистки, согласно отчету Наркомвоенмора, из 2598 бывших белых офицеров, числившихся в Красной армии на 1 июня 1923 г., осталось к 1 января 1925 г. только 397 человек[845]. В подавляющем большинстве они служили в различных органах военного управления и в учебных заведениях, поскольку доверять им командование подразделениями и частями армии считалось опасным с точки зрения возможного воздействия их на красноармейскую массу.

    На рубеже 1920-1930-х годов почти все бывшие «белые», которые еще оставались на воинской службе, считались фигурантами уголовных дел о «вредительстве» и о контрреволюционных организациях. Дело «вредителей» в Военно-топографическом управлении ГУ РККА, рассмотренное в сентябре 1930 г. судебной коллегией ОГПУ, базировалось, к примеру, на бывших генералах и офицерах, ранее служивших в армии А. Колчака[846]. Как контрреволюционеры, создавшие организацию для борьбы с Советской властью, в сентябре 1930 г. были арестованы и осуждены бывшие «белые»: Генерального штаба подполковник Буров, служивший начальником уставного отдела Штаба РККА, а затем в военном издательстве НКВМ; преподаватель Военной академии С. Коллегов; уволенные из армии в середине 1920-х годов Л. Поздняк, Б. Андреев и др. (разработка «Ромб»)[847].

    Задержание группы бывших «белых» на Украине положил начало масштабному делу «Весна», по которому, в итоге, было арестовано более 3 тысяч человек[848].

    Репрессиям подверглись и многие репатрианты, возвращавшиеся в СССР на протяжении 1920-х годов. Среди них оказались и активно сотрудничавшие с советскими дипломатическими представительствами и аппаратами советского Красного Креста генералы А. Секретев, Е. Зеленин, А. Мильковский, полковник Э. Гильбих и др. При сомнительных, до сего времени не изученных во всех деталях обстоятельствах командиром запаса Красной армии Л. Колленбергом в 1929 г. был убит бывший генерал армии П. Врангеля, преподаватель курсов «Выстрел» Я. Слащев[849].

    К тем белым офицерам, которые не прошли по уголовным делам, применялись разного рода меры административного характера, включая лишение их избирательных прав. Так, об указанной мере говорилось в разделе 2 специальной инструкции Президиума ЦИК СССР от 3 октября 1930 г. Однако делалось исключение для «белых», впоследствии состоявших в рядах РККА. В то же время чекисты категорически возражали против каких-либо изъятий из общего правила. Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода направил 3 ноября в Президиум ЦИК СССР письмо, где указывалось следующее: «ОГПУ просит пересмотреть п. „К“ § 6 раздела 2, т. к. весьма большое количество бывших белых офицеров, попадавших к красным, в значительной своей части механически вливались в части и учреждения Красной армии. ОГПУ считает в принципе возможным восстановление в избирательных правах гражданства СССР отдельных бывших офицеров, служивших в Красной армии, лишь в персональном порядке, с предварительным согласованием этого вопроса в каждом отдельном случае с органами ОГПУ»[850].

    Приведенный документ был одним из последних, где говорилось о бывших белых офицерах. В материалах делопроизводства ОГПУ за 1931–1934 гг. они если и упоминаются, то лишь как особучетники. Надо полагать, что в рядах РККА указанной категории военнослужащих в начале 1930-х годов практически не осталось.

    На протяжении первого послевоенного десятилетия чекисты пристально наблюдали еще за одной категорией бывших офицеров — военными моряками. И это имело под собой некоторые основания, которые зачастую игнорируются авторами, пишущими на тему репрессий в отношении кадров РККА и РККФ[851].

    Прежде всего отметим, что морские офицеры болезненно отреагировали на крушение царизма. Понимая слабость Временного правительства, они предвидели возможность прихода к власти радикальных политических сил, и в частности большевиков. «Антантофилы», связанные много крепче, чем сухопутные коллеги с союзниками, они однозначно восприняли В. Ленина и его единомышленников как агентов германского Генерального штаба. Антибольшевистский накал у флотских офицеров был значительно сильнее, чем у армейских. В частях воюющей русской армии кадровый офицерский состав понес большие потери уже в первый период Мировой войны и, как отмечает исследователь этой проблемы А. Кавтарадзе, «был добит во время летнего наступления 1915 г.; уже к концу этого года подавляющее большинство ротных и даже часть батальонных командиров были офицерами военного времени»[852].

    В отличие от армейских частей, на флоте доминировали кадровые офицеры — выходцы из дворянских семей, потомственные военные. Морские офицеры всегда являлись замкнутой кастой, со своими традициями и ритуалами.

    Многие из них знали друг друга по учебе в единственном имевшемся в России морском кадетском корпусе или по службе на кораблях. Верность монарху не являлась для них пустым звуком, поэтому лишь небольшая часть «зараженных революционным духом» офицеров флота рисковала открыто обозначить свои идейные взгляды, заранее зная крайне отрицательную реакцию коллег. В массе своей флотские офицеры готовы были сражаться на открытом и тайном фронтах за Российскую империю, вести борьбу до полной победы над немцами и большевиками. Своими основными союзниками в этом они видели англичан. Именно с англичанами моряки на протяжении Мировой войны поддерживали наиболее тесные связи. Подтверждением сказанному является и тот факт, что адмирал А. Колчак, покинув пост командующего Черноморским флотом, уехал не куда-то, а в Лондон. С помощью англичан и на их деньги он возвратился в Россию и возглавил белое движение[853].

    В созданной на английские деньги Северо-Западной армии генерала Н. Юденича был сформирован Морской походный штаб во главе с адмиралом В. Пилкиным, который не руководил боевыми походами кораблей (вследствие их отсутствия), а сосредоточился на глубокой разведке в Кронштадте и Петрограде[854].

    Разведывательную работу в Советской России В. Пилкин начал еще в конце 1918 г., налаживая связь с морскими офицерами, готовыми принять участие в вооруженном восстании, подобном произошедшему позднее на фортах «Красная Горка» и «Серая Лошадь». Ему удалось организовать нелегальную связь в Петрограде с адмиралом М. Бахиревым, который, в случае успеха восстания, должен был возглавить Балтийский флот. Судя по записям в дневнике В. Пилкина (опубликованном впервые в 2005 г. — A. З.), он подталкивал Н. Юденича к активным операциям на линии Кронштадт — Петроград. В докладе адмирала по этому вопросу говорилось о неустойчивом положении в Кронштадте и делался вывод, что «небольшой отряд офицеров может во взаимодействии с моряками овладеть Кронштадтом и его фортами, открывая этим наиболее верную возможность занятия Петрограда»[855].

    После разгрома армии генерала Н. Юденича адмирал уехал в Англию и принял на себя общее руководство, а частично и финансирование, разведывательной организации «OK», которая в своей деятельности опиралась прежде всего на морских офицеров, оставшихся в Советской России.

    В опубликованном дневнике адмирала В. Пилкина находим подтверждение тому, о чем мы написали ранее относительно этой организации[856].

    История зарождения и деятельности организации «OK» может стать предметом специального исследования. В рамках нашей работы отметим лишь некоторые факты. Во-первых, с приходом к власти большевиков Регистрационная (разведывательная и контрразведывательная — A. З.) служба Морского генштаба активизировала свои контакты с английской военно-морской и политической разведкой Англии. При самой деятельной их поддержке и по инициативе секретаря российского посольства в Лондоне В. Набокова состоялось учреждение организации «OK», костяк которой составили флотские офицеры, а первым руководителем стал лейтенант Р. Окерлунд, возглавлявший в 1915–1917 гг. морскую контрразведку в Скандинавии и уволенный со службы советскими властями. Он привлек к работе в Петрограде своих бывших коллег (В. Виноградова, А. Левицкого и А. Абрамовича), оставшихся в штабе теперь уже Красного Флота. Установилась тесная связь с военно-морским атташе Англии в Петрограде капитаном 2 ранга Ф. Кроми, активным участником так называемого «заговора Локкарта» и организатором подготовки затопления основных боевых кораблей Балтийского флота. Среди тех, кто должен был осуществить задуманное англичанами, находилась и группа офицеров, перешедших (формально, а не идеологически) на сторону большевиков. В 1918–1919 гг. ВЧК не смогла, в силу слабости своего разыскного аппарата, вскрыть враждебную деятельность многих членов «OK» и агентов Ф. Кроми. Однако факт существования организации и опора ее на сотрудников спецслужбы Рабоче-крестьянского Красного Флота стали очевидны уже к концу 1918 г. Вот что писал в своем докладе Председателю СНК В. Ленину следователь ВЧК В. Кингисепп: «Морская контрразведка за весь 1918 год не произвела ни одного ареста ни одного шпиона, не дала никаких сведений о противнике…»[857]

    Более того, флотская спецслужба собирала разведывательную информацию о состоянии морских и сухопутных сил Советской России в интересах англичан и белогвардейцев. В связи с делом Морской регистрационной службы подозрение пало и на начальника МГШ адмирала Е. Беренса[858].

    Члены организации «OK», и в частности капитан 1 ранга П. Вилькен, приняли самое активное участие в подготовке восстания в Петрограде и Кронштадте в 1921 г., стараясь приурочить его ко времени, когда ледовая обстановка позволит использовать как ударную силу боевые корабли, стоящие у пирсов крепости и на Неве. Внезапно вспыхнувший мятеж Кронштадтского гарнизона нарушил планы «OK» и других белогвардейских организаций. Однако упускать инициативу они не хотели, направив в крепость из Финляндии группу эмигрантов, среди которых не последнюю роль играл упомянутый ранее капитан 1 ранга П. Вилькен. Степень его участия отражена в статье правительственной газеты «Известия», подготовленной на основе допросов мятежников. «При первых выстрелах в Кронштадт явился барон Вилькен, — написано в статье, — и предложил вооруженную силу в количестве до 800 человек, состоящую из царских офицеров»[859].

    Уже после ликвидации мятежа П. Вилькен пытался использовать бежавших в Финляндию «кронштадтцев» в подготовке новой попытки восстания в Петрограде и организовал переброску нескольких групп на советскую территорию.

    В отчете ВЧК за май — июнь 1921 г. говорилось о раскрытии «Объединенной организации кронморяков», которая состояла из присланных П. Вилькеном участников мятежа[860].

    В 1921 г. в Петроград нелегально прибыл капитан 2 ранга Л. Сахаров, уже несколько лет работавший в организации «OK», причем непосредственно в ее Лондонском центре. Он имел задачу проинспектировать состояние подпольных структур «OK» в городе после раскрытия Петроградской боевой организации[861].

    Л. Сахаров доложил по возвращении, что сеть «OK» в городе и на Балтийском флоте не пострадала, но ее пришлось временно законспирировать. «Необходима еще более строгая конспирация», — констатировал ревизор[862].

    В письме П. Вилькена в Лондон, в центр «OK», мы находим также информацию о нелегальном переходе советско-финской границы сотрудником «OK» — старшим лейтенантом Федоровым (псевдоним «Ферин»). Он подпольно работал в Москве и Петрограде с 1920 г. и поддерживал связь с организацией морских офицеров Балтфлота[863].

    Глава «OK» старший лейтенант А. Абаза запросил у Совета русских послов 90 тысяч фунтов стерлингов для продолжения активной деятельности разведорганизации, и в частности на усиление подпольного центра в Петрограде. Однако «держатели» царских финансовых средств за границей отказали ему, что привело к сворачиванию всех проектов «OK» к концу 1921 г.[864].

    И тем не менее А. Абаза намечал сохранить линии связи с Советской Россией и даже предполагал завербовать адмирала Е. Беренса, состоявшего для особых поручений при РВСР и выезжавшего по поручениям Л. Троцкого в заграничные командировки[865].

    В фондах Государственного архива РФ нам удалось обнаружить подтверждение факта переговоров А. Абазы с адмиралом, однако их результат неизвестен[866].

    Зато совершенно определенно можно говорить о вербовке чекистами в конце 1921 г. одного из сотрудников «OK» в Париже или Берлине. Он обрисовал полную картину деятельности организации за границей и назвал всех ее членов из числа офицеров царского флота. К огорчению оперативных работников ВЧК, агент не имел доступа к точным данным о связях «OK» с моряками, продолжавшими службу на Балтийском и Черноморском флотах, но подтвердил, что они имеются и что связь организована через Ригу, Ревель и Гельсингфорс[867].

    Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что ВЧК имела сведения о наличии контактеров организации «OK» среди бывших офицеров флота и не могла допустить повторения в том или ином варианте кронштадтских событий на кораблях и в береговых частях Балтийского флота. Иначе говоря, Кронштадтский мятеж, участие в нем корабельных и штабных офицеров, а также разведывательно-подрывная деятельность организации «OK», тесная связь ее с англичанами вынуждали чекистов принимать упреждающие меры. А отсутствие детальной, персонифицированной информации приводило к массовым операциям.

    Еще в ходе подавления Кронштадтского мятежа Ф. Дзержинский отдал распоряжение своему заместителю — начальнику Особого отдела ВЧК В. Менжинскому — инициировать созыв военно-морского совещания для организации высылки из Питера в Одессу и Мариуполь тысяч моряков и принятия мер по их обезвреживанию[868].

    В число высланных вошло и много бывших офицеров.

    Симптомы подготовки восстания наблюдались и в морских частях на севере страны, где на службе находились бывшие белые офицеры, активно контактировавшие с английскими интервентами, участвовавшие в 1918 г. в антибольшевистском перевороте. Тогда все вооруженные силы Северной области возглавил капитан 1 ранга Г. Чаплин, который позднее был награжден англичанами орденом «За выдающиеся заслуги»[869].

    Чтобы не допустить второго Кронштадта, 8 апреля 1921 г. Особый отдел Охраны северных границ приступил к изъятию всех бывших белых флотских офицеров. Планировалось всех изъятых направить в Москву для фильтрации и решения их дальнейшей судьбы. Информируя об этом председателя ВЧК, начальник Особого отдела (он же и председатель Архангельской губернской ЧК) З. Кацнельсон предупреждал своего руководителя о неизбежном конфликте с начальником Морских сил Республики, т. к. практически все корабли оставались без командного состава[870].

    Военное ведомство, как и предполагалось, не согласилось со столь радикальными мерами. Заместитель председателя РВСР Э. Склянский поручил политическому управлению Беломорья принять участие в операции чекистов, однако направлять в Москву лишь тех офицеров, политическая благонадежность которых вызывает сомнение[871].

    Тогда Ф. Дзержинский приказал Особому отделу Охраны северных границ ограничиться только бывшими белыми офицерами, но при этом незамедлительно привести в исполнение приговоры в отношении ранее осужденных за контрреволюционную деятельность[872].

    В течение лета 1921 г. работа по морским офицерам набирала обороты. Президиум ВЧК постоянно напоминал местным аппаратам о существующей опасности и отчитывал за медлительность в принятии мер. Помощник начальника Особого отдела ВЧК А. Артузов ориентировал своих коллег в Петрограде, что из-за границы поступает информация о возможном выступлении подпольных антибольшевистских групп. Он требовал «срочно подтянуть и проверить работоспособность петроградских чекистских организаций, усилить их работниками»[873].

    Ставилась также задача усилить работу по бывшим офицерам в Кронштадте. Через несколько дней (13 августа) уже заместитель председателя ВЧК И. Уншлихт включился в переписку. Он телеграфировал полномочному представителю ВЧК в Петрограде В. Панкратову. «Президиум ВЧК, — указывалось в документе, — предлагает принять экстренные и решительные меры предупреждения матросских выступлений в Петрограде и Кронштадте и констатирует, что эти меры до сего времени не приняты… несмотря на прямые указания Президиума ВЧК»[874].

    В трехдневный срок предписывалось изъять всех морских офицеров (прежде всего проходящих службу на действующих судах), подозреваемых в неверности Советской власти, «обратив особое внимание на артиллеристов и командиров, умеющих управлять судном». Всех арестованных следовало отправить в Москву. О результатах проводимой работы В. Панкратову приказано было ежедневно докладывать в ВЧК.

    Активные действия чекистов в отношении морских офицеров основывались на информации, полученной в ходе разработки дела «Петроградской боевой организации». Правительственная газета «Известия ВЦИК» 31 августа 1921 г. сообщала о раскрытии в Петрограде заговора. А несколькими днями раньше по постановлению Петроградской ГубЧК были расстреляны, как участники заговора, более шестидесяти человек[875].

    Среди них были бывшие мичманы флота: командир подводной лодки «Тур» А. Мациевский, стажер на этой же подлодке Н. Кушевич, минер с эсминца «Азард» Г. Золотухин, С. Романов и Г. Пихмовский[876].

    В октябре за участие в организации расстреляли В. Таганцева («ПВО») и начальника Управления военно-морских учебных заведений адмирала С. Зарубаева[877].

    На явочной квартире морского офицера Г. Дмитриева чекисты пытались арестовать его сослуживца по Балтийскому флоту Г. Старка, прибывшего из Финляндии. Однако он сумел бежать, убив двух сотрудников Особого отдела[878].

    Заметим, что Г. Дмитриев (бывший флаг-интендант штаба БФ), Г. Старк, а также лейтенант флота П. Лебедев, арестованный на квартире мичмана Г. Золотухина, имели отношение к разведывательной организации «OK».

    В ночь с 21 на 22 августа 1921 г. чекисты провели массовые аресты командного состава Морских сил Балтийского моря (МСБМ), сотрудников штаба и других учреждений Морских сил Республики. Была учреждена Центральная фильтрационная комиссия (ЦФК), у которой на учете находилось (только по Петрограду и Кронштадту) 977 человек, из них 783 являлись офицерами флота и бывшими гардемаринами.

    По данным историка С. Зонина, 360 военнослужащих флота в ходе фильтрации подверглись аресту[879].

    Командующий БФ M. Викторов и его начальник штаба Л. Галлер, осознав произошедшее, подали рапорт на имя командующего Морскими силами Республики А. Немитца. Однако документ ему вручен не был, т. к. адмирал выехал в командировку на Черноморский флот.

    Под давлением руководства Балтфлотом главный комиссар Морских сил Республики И. Сладков направил 15 октября письмо Л. Троцкому с просьбой вернуть в МСБМ 97 бывших офицеров, крайне необходимых для кораблей и частей. Одновременно к А. Артузову обратился и комиссар штаба МСБМ Г. Галкин. Он полагал возможным пересмотреть решение об аресте некоторых офицеров.

    В октябре 1921 г. помощник главнокомандующего по морской части Э. Панцержанский подписал приказ о создании аттестационной комиссии для проверки знаний и, что самое главное, политической благонадежности всех лиц, пребывающих в распоряжении строевого управления Морских сил.

    При назначении его командующим Флотом Республики в ноябре 1921 г. Э. Панцержанский имел беседы с председателем СНК В. Лениным и председателем РВСР Л. Троцким, перед которыми поставил вопрос об освобождении арестованных офицеров. В справке для указанных государственных деятелей о состоянии командного состава он резюмировал: «На основании изложенного ходатайствую: а) о немедленном освобождении всех лиц комсостава, которым не инкриминируется никаких преступлений… д) в частности, ходатайствую об освобождении лично мне известных заключенных военных моряков, в свое время доказавших совместной со мной службой в Красном флоте честное и преданное отношение к делу»[880].

    Л. Троцкий не решался дать согласие на предложение Э. Панцержанского, но направил его справку на заключение заместителю председателя ВЧК И. Уншлихту. Чекисты не торопились с рассмотрением данного вопроса, поэтому председатель РВСР предложил обсудить на Политбюро неправомерные действия ВЧК и крайнюю необходимость освобождения арестованных. Первого декабря 1921 г. Политбюро заслушало вопрос «об арестованных военморах Балтфлота». С сообщениями выступили комиссар при помощнике по морским делам главнокомандующего В. Зоф, помощник начальника Особого отдела ВЧК А. Артузов, а также Ф. Дзержинский[881].

    По итогам состоявшегося обсуждения Политбюро приняло решение создать комиссию для устранения противоречий, возникших между чекистами и военными. От ВЧК в ее состав вошел только А. Артузов, зато от флота были включены В. Зоф и Г. Галкин. Кроме того, возглавить работу комиссии поручили давнему оппоненту чекистов, наркому юстиции Д. Курскому. Таким образом, можно утверждать, что Л. Троцкий не только являлся инициатором постановки вопроса о морских офицерах, но и повлиял своим авторитетом на персональный состав комиссии. Однако это не означает, что он действительно переживал за судьбу арестованных. Председателя РВСР значительно больше волновала активность чекистов в войсках и их неподотчетность руководству военного ведомства. Далее мы увидим, что именно этим мотивировалась позиция Л. Троцкого. Чекисты задевали его самолюбие, посягали на безраздельное управление армией и флотом, ослабляя, в конечном счете, его позиции в Политбюро ЦК РКП(б) при постепенно разворачивающейся борьбе за власть.

    На стороне Л. Троцкого, вероятнее всего, стоял и В. Ленин. Ведь именно в этот день, 1 декабря, на вечернем заседании Политбюро он представил проект постановления о ВЧК, который предусматривал реформу чекистского ведомства[882].

    Проект приняли в виде директив специальной комиссии. Предусматривалось: «а) сузить компетенцию ВЧК, б) сузить право ареста», таким образом происходило «изменение в смысле серьезных умягчений»[883].

    Интересные данные о работе комиссии Д. Курского приводит историк ВМФ С. Зонин, хотя при этом и не дает ссылку на источник, откуда он почерпнул свою информацию. И тем не менее она заслуживает внимания, поскольку вписывается в контекст взаимоотношений моряков и особистов в тот период. Выясняется, что А. Артузов после первого заседания связался по телефону с Ф. Дзержинским и по его распоряжению отказался от возвращения арестованных офицеров флота на корабли и в учреждения РККФ, согласившись лишь на освобождение части моряков из-под ареста. В итоге, комиссия пришла к выводу о возможности освобождения 283 человек, однако на флот пока направлялись только 37 бывших офицеров. Еще 69 предназначались в береговые части. Запрещалось служить в Петрограде и вообще на Балтийском флоте 91 ранее арестованному[884].

    Интересна реакция Л. Троцкого на результаты работы комиссии. Выступая с заключительным словом на 2-й конференции коммунистических ячеек военно-учебных заведений и отвечая на обвинения одного из присутствующих — слушателя Академии Генштаба, кавалера ордена Красного Знамени М. Кучинского в том, что «посадили-де в тюрьму моряков-предателей, а т. Троцкий хочет вернуть их в академию», председатель РВСР пояснил свою позицию. «Этот вопрос у нас разбирался в Центральном комитете партии, — говорил Л. Троцкий, — была создана особая комиссия под председательством т. Курского, который не моряк, как вы знаете, он у нас народный комиссар юстиции и старый партийный работник, комиссия с участием моряков, чтобы те, вызванные исключительными обстоятельствами, суммарные аресты, где много было ошибок, пересмотреть. Из этих арестованных подавляющее большинство уже освобождено. Некоторая часть… возвращается в Петроград, и, по-видимому, кое-кто возвращен будет в академию. Разумеется, комиссия работает с участием чекистов, которые отнюдь не заинтересованы, как, впрочем, и мы с вами, в том, чтобы пускать в морское ведомство наших врагов»[885].

    Вопрос о возвращении на флот бывших офицеров рассматривался и в ходе работы специальной комиссии Политбюро (В. Антонов-Овсеенко, И. Уншлихт, В. Зоф и А Халадов), направленной в Кронштадт для предотвращения возможных волнений среди моряков[886].

    Пускай и не без шероховатостей, но процесс освобождения арестованных моряков продолжался, а конфликт военного и чекистского ведомств по этому вопросу постепенно затухал. Однако в феврале 1922 г. обстановка вновь накалилась из-за ареста Всеукраинской ЧК нескольких десятков офицеров на Черноморском флоте. Командование Морских сил Республики и ЧФ категорически протестовало, поскольку заменить арестованных было некем[887].

    Заметим, что о политической надежности или ненадежности офицеров речь вообще не шла. Военные ссылались лишь на отсутствие других, профессионально подготовленных кадров.

    И вновь, как и в 1921 г., жесткую позицию по отношению к мероприятиям чекистов занял Л. Троцкий. Он не хотел и слушать, что Всеукраинская ЧК действовала без соответствующей санкции ГПУ и даже вопреки специальному указанию об обязательном согласовании арестов среди комсостава флота с Особым отделом ВЧК[888].

    Созданная в декабре 1921 г. морская часть ОО ВЧК еще только налаживала систему контроля. Не был назначен ее руководитель, способный влиять на ситуацию, воздействовать на такую авторитетную в ВЧК фигуру, как председатель ВУЧК В. Манцев[889]. Бесконтрольным действиям последнего благоприятствовала реформация ВЧК в Москве все руководители чекистского аппарата были поглощены решением важнейших вопросов в связи с созданием Госполитуправления, определением компетенции новой структуры.

    И все же управу на украинских чекистов нашли, большинство арестованных офицеров освободили и не препятствовали их дальнейшей службе на Черноморском флоте.

    Однако взаимные упреки военных и чекистов по поводу их отношения к бывшим морским офицерам продолжались, рабочие встречи не приносили результата. Поэтому, по предложению заместителя председателя ГПУ И. Уншлихта, 21 сентября 1921 г. Политбюро вновь возвращается к вопросу «о моряках»[890].

    Члены Политбюро приняли решение о создании комиссии под председательством начальника Политического управления РВСР В. Антонова-Овсеенко, с участием полномочного представителя ГПУ в Петрограде С. Мессинга и секретаря Северо-Западного бюро ЦК РКП(б) Н. Комарова.

    В связи с данным заседанием Политбюро важно подчеркнуть некоторые обстоятельства. Во-первых, «вопрос о моряках» инициировало ГПУ. Во-вторых, позицию чекистов отстаивали И. Уншлихт и начальник Особого отдела Г. Ягода. От военных присутствовал только С. Данилов — комиссар Штаба РККА. В. Антонов-Овсеенко, заместитель председателя РВСР Э. Склянский и сам Л. Троцкий находились в отпуске. Руководство флота не знало о предполагаемом обсуждении положения с командными кадрами. В-третьих, согласно постановлению Политбюро, комиссии предлагалось начать работу незамедлительно и сторонник чекистской линии С. Данилов должен был подменить отсутствующего в Москве начальника Политического управления.

    А если учесть, что Н. Комаров до назначения секретарем Севзапбюро ЦК РКП(б) длительное время был начальником Особого отдела и председателем Петроградской губернской ЧК, то становится понятным доминирующее положение чекистов в комиссии, предопределившее направление ее деятельности, будущие выводы и решения.

    О таком повороте дела комиссар Морских сил Республики В. Зоф телеграфно проинформировал Л. Троцкого, а затем, по указанию последнего, направил ему записку с более подробным изложением ситуации.

    Заканчивая свою записку, В. Зоф констатировал: «…несмотря на все попытки с моей стороны в Москве и со стороны руководящих опытных работников Балтфлота в Петрограде установить постоянные нормальные отношения в работе Морведа с органами ГПУ, со стороны последних до сего времени наблюдается явно предвзятое отношение к флоту. Разработка собираемых органами ГПУ сведений, а также все операции с его стороны во флоте проводятся без ведома Морведа — вследствие чего и проистекают все ошибки и промахи»[891].

    Реакцию председателя РВСР можно было спрогнозировать. На его последующие действия наложило отпечаток и то обстоятельство, что Политбюро на заседании 28 сентября приняло проект постановления ВЦИК о расширении полномочий ГПУ. Ему разрешалось выносить внесудебные решения, а также предоставлялось право ссылки и заключения в концлагерь до 3-х лет. По делам о шпионаже и о политических преступлениях ограничивалось ведение прокурорского надзора[892].

    Л. Троцкий, получив записку В. Зофа, в тот же день выразил свое отношение к происходящему в заявлении на имя И. Сталина и требовал ознакомить с ним всех членов Политбюро и Ф. Дзержинского. Суть заявления сводилась к тому, что чекисты не уведомляют руководство Морского ведомства о ведении разработок по комсоставу и даже о намеченных операциях, связанных с арестами. Все это он оценил как «полную ненормальность и неправильность работы органов ГПУ»[893].

    Отсутствуя в Москве в период работы комиссии В. Антонова-Овсеенко, Л. Троцкий не знал, что оперативные действия чекистов были согласованы с Генеральным секретарем ЦК РКП(б) И. Сталиным. Поэтому Ф. Дзержинский ответил лично наркому по военным и морским делам и указал на целесообразность узнать у генсека о причинах, побудивших дать то, а не иное направление делу о моряках. Возмутившись позицией Ф. Дзержинского, Л. Троцкий потребовал от Секретариата ЦК РКП(б) поставить вопрос о работе ГПУ на ближайшем заседании Политбюро. В свою очередь председатель ГПУ проинформировал партийное руководство, что, согласно ранее принятому решению, сам он уезжает в отпуск и забирает с собой начальника Особого отдела Г. Ягоду. Он рекомендовал пригласить на заседание своего заместителя И. Уншлихта, полностью посвященного в проблему с моряками.

    С учетом изложенного, Политбюро постановило отложить заседание, а на следующее кроме И. Уншлихта вызвать также полномочного представителя ГПУ в Петрограде С. Мессинга и члена Реввоенсовета Балтфлота В. Наумова[894].

    Л. Троцкий, в итоге, добился того, что Политбюро на заседании от 26 октября 1922 г. признало ошибкой ГПУ неосведомление политического руководителя БФ В. Наумова о получении новых сведений, касающихся настроений матросов и комсостава флота. И. Уншлихту было предложено представить членам Политбюро справку о причинах ареста морских офицеров. Кроме того, ГПУ было рекомендовано вместе с соответствующими органами военного и военно-морского ведомств разработать в недельный срок конкретные формы взаимной информации и совместной работы[895].

    Чекисты пошли навстречу военным и даже согласились с тем, что проекты необходимых документов разработают последние. Флотские комиссары уложиться в недельный срок не успели, но 4 ноября 1922 г. направили свои предложения членам РВСР. Поручалось, в частности, пересмотреть ранее существовавшие документы о контактах политработников с особыми отделами, поскольку в них предлагалось всем военным органам оказывать содействие чекистам, но не были прописаны права комиссаров, политуправлений и отделов. В. Антонов-Овсеенко даже подготовил проект совместного приказа РВСР и ГПУ. В нем читаем следующее: «1. Обязать начальников особых отделов периодически делать личный информационный доклад по политической линии члену Реввоенсовета; 2. Для выяснения состояния войск и разработки соответствующих вопросов членам РВС по политической линии созывать периодические совещания с начальниками политотделов и особых отделов; 3. В случае необходимости произвести аресты среди комсостава или политсостава, начальник особотдела обязан предварительно ставить об этом в известность вышестоящего комиссара»[896].

    Л. Троцкого такой документ устроил, и уже через несколько дней заместители председателя РВСР (Э. Склянский) и ГПУ (И. Уншлихт) подписали совместный приказ № 2521/471[897].

    К массовым арестам бывших морских офицеров ГПУ — ОГПУ больше не прибегало почти пять лет. Однако это не означало, что чекисты ослабили агентурно-оперативную работу в их среде. Был заведен ряд персональных разработок, которые, по мере складывания группировок моряков, объединились. К примеру, в начале 1924 г. комиссар дивизиона тральщиков БФ сообщил особистам о подозрительном поведении бывших офицеров во главе с командиром одного из кораблей Гулькевичем, и Особый отдел отреагировал заведением уголовного дела.[898]

    В апреле, с согласия Реввоенсовета ЛВО, чекисты арестовали 14 человек из вышеуказанной группировки. Полномочный представитель ОГПУ в ЛВО С. Мессинг сообщил в КРО и ОО ОГПУ, что «все… арестованные — бывшие кадровые офицеры, дворяне, характеристики политические даны отрицательные»[899].

    Чекисты подробно фиксировали реакцию бывших офицеров флота на важные политические события и на этой основе брали в изучение отдельных прошедших по сводкам лиц. Так, в докладе Особого отдела ОГПУ «О состоянии Военно-морского флота», датированном 1 марта 1924 г., отмечалось: «Смерть т. Ленина на весь личный состав флота произвела удручающее впечатление. Военно-морская масса, несмотря на злорадство некоторого неблагонадежного элемента по поводу смерти т. Ленина, ответила тесной сплоченностью вокруг коммунистической партии… К наиболее неблагонадежному элементу, который проявил себя во время траурной демонстрации, относятся следующие лица: ком. нач. академии Винтер и преподаватели академии Гончаров, Петров, Клодо, Удимов и Винблат, которые открыто радовались смерти т. Ленина, сочиняли всевозможные анекдоты, а также говорили: „Теперь посмотрим, чья возьмет, так как власть исключительно держалась на т. Ленине, а теперь, раз его не стало, остальные разбегутся, как бараны“»[900].

    Еще год Особый отдел ОГПУ обобщал всю проделанную работу по комсоставу флота и дал оценку сложившейся ситуации. «По имеющимся у нас сведениям, — отмечалось в документе, — подтвержденным рядом агентурных разработок, бывшие морские офицеры, как находящиеся сейчас на службе в Красном флоте, так и вне его, являются наиболее сознательным и активным контрреволюционным элементом, имеют широкие связи как с заграничными белоэмигрантскими центрами, так и со штабами и разведками иностранных государств…»[901]

    Далее указывалось на внешнюю лояльность бывших офицеров Советской власти, но одновременно подчеркивалась тенденция их к группированию, внедрению морских традиций и ритуалов царского флота, а также настраивание личного состава против политработников. Констатировалась хорошая осведомленность английской и финской разведок о советском военно-морском флоте, в связи с чем на отдельных морских офицеров падало подозрение.

    Исходя из результатов анализа, ОГПУ (в лице помощника начальника Контрразведывательного и Особого отделов Р. Пиляра) дало распоряжение активизировать агентурную работу среди «бывших», выделить и вновь внимательно изучить материалы всех ранее проведенных по ним дел (оперативных и следственных), не допускать подозрительных лиц в заграничные плавания и командировки, плотнее увязать разработки эмигрантских морских центров по линии Иностранного отдела с мероприятиями внутри страны.

    К почтотелеграмме Р. Пиляра прилагалась справка «О заграничных белоэмигрантских морских центрах», составленная на основе сообщений агентуры ИНО ОГПУ[902].

    Реакция на телеграмму последовала незамедлительно. Уже в январе 1925 г. пятое отделение КРО ПП ОГПУ в ЛВО в контакте с особистами Балтфлота завело агентурное дело «Моряки». Его основой послужили материалы Иностранного отдела о наличии устойчивых связей членов Парижского «Морского союза» с бывшими сослуживцами в Ленинграде и Кронштадте. Чекисты установили фамилии двух курьеров, однако задержать их не смогли. Кроме того, арестованный монархист, бывший полковник В. Архипов на следствии показал о наличии подпольной организации среди командиров флота, существующей с 1918 года, и о навербованных тогда английским военно-морским атташе Ф. Кроми офицерах.

    Чекисты начали поиск с изучения 350 дел Центральной фильтрационной комиссии, работавшей в 1921–1922 гг., и отобрали из них материалы почти на 30 человек для дальнейшей проработки.

    Возможность выйти на организацию появилась в ходе операции по выводу в СССР Морозова — финского шпиона, бывшего комиссара Чудской флотилии, уведшего ее к белым в 1919 г. Однако при аресте в марте 1925 г. он скончался от сердечного приступа. Единственное, что выяснили оперработники, — это то, что Морозов ранее несколько раз бывал на советской территории и в Ленинграде встречался с командиром учебного судна «Трефалев» — бывшим офицером П. Постельниковым[903].

    Для его разработки и дальнейшего выхода на организацию сотрудники ОГПУ завербовали двух бывших офицеров.

    К удивлению чекистов, оба командира рассказали об участии в 1918 г. в некой морской подпольной организации под руководством адмиралов А. Развозова и М. Бахирева, имевших отношение к упоминавшейся организации «OK»[904].

    Но завербованные моряки утверждали, что организация прекратила свое существование после окончания Гражданской войны[905].

    В то же время они назвали нескольких бывших офицеров, также занимавшихся антисоветской деятельностью в 1918–1919 гг. Пришлось подключать Особый отдел Черноморского флота, так как нити потянулись на юг.

    По ходу дела чекисты уточняли оперативную базу поиска. Так, в середине июня 1926 г. они суммировали информацию о командном составе боевых судов и штабов Балтийского и Черноморского флотов. Из 64 человек 60 являлись бывшими офицерами, 56 происходили из дворян. Всего 4 командира состояли в большевистской партии. Среди 60 моряков из числа комсостава и предстояло вести работу. Однако необходимо было учесть также, что еще несколько десятков человек в разные годы были уволены с военной службы. Сведения о них направили в органы ОГПУ по месту их жительства. Таким образом, можно говорить о более чем ста фигурантах агентурного дела «Моряки»[906].

    В мае 1926 г. разработка подошла к своей финальной стадии. Сигналом к началу ее реализации послужили данные, добытые Разведывательным управлением Штаба РККА, о намеченной англичанами на июнь массовой диверсионной операции, включавшей объекты БФ и ЧФ. В свою очередь, особисты заострили внимание наркома по военным и морским делам К. Ворошилова на ряде аварий, произошедших на кораблях и подозрительных в плане диверсий.

    В середине мая состоялось совещание у К. Ворошилова, по результатам которого для проверки собранной информации на Черноморский флот выехали помощник начальника ОО ОГПУ Л. Залин, начальник Разведупра Штаба РККА Я. Берзин и представитель Политического управления Анскин. В Ленинград отправился заместитель Особого и по совместительству Контрразведывательного отдела Я. Ольский.

    Обе комиссии пришли к выводу, что ожидать массовых выступлений на флотах нет оснований, однако налицо несколько группировок бывших офицеров, отдельные члены которых участвовали в 1918–1920 гг. в противобольшевистских организациях и некоторым образом причастны к авариям на кораблях и судах.

    С целью разгрома потенциально опасных группировок было принято и утверждено К. Ворошиловым решение о проведении арестов и дальнейшей разработки дела следственным путем[907].

    Кроме этого, предлагалось провести чистку комсостава БФ и ЧФ, решительнее выдвигать на ответственные должности краскомов, назначать их командирами боевых кораблей.

    14 июня 1926 г. заместитель председателя ОГПУ и начальник Особого отдела Г. Ягода доложил на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) о намеченной операции. Его информацию приняли к сведению и согласились с групповыми арестами[908].

    Полномочное представительство ОГПУ в ЛВО арестовало 25 человек из числа бывших офицеров флота, как состоявших на военной службе, так и уволенных в запас[909].

    По ответвлению дела «Моряки», в рамках разработки под названием «Боевое ядро», арестовали 13 действующих командиров и запасников на Черноморском флоте[910].

    В ходе следствия удалось доказать причастность арестованных к подпольной сети бывшего английского военно-морского атташе в Петрограде Ф. Кроми, организации «OK» и другим подпольным группам. Однако следователи констатировали, что их враждебная деятельность имела место лишь в годы Гражданской войны. Отдельным фигурантам инкриминировали наличие несанкционированной командованием переписки с заграницей.

    Тем не менее из числа арестованных на Балтфлоте 7 человек приговорили к расстрелу, 4 — к десяти и 8 — к пяти годам лагерей[911].

    По Черноморскому флоту 5 человек получили по десять лет лагерей, 3 — по пять и еще 4 подследственных — по три года. Один бывший офицер был выслан на Урал сроком на три года[912].

    Что же касается чистки командного состава флота, то ее необходимость подтвердила комиссия под руководством заместителя председателя РВС СССР И. Уншлихта. Основанием к чистке являлось следующее: «Наличие во флоте на высших должностях… бывших кадровых офицеров… породило и способствует сокрытию во флоте целого ряда отрицательных явлений. Главнейшие из них: 1. Стремление высшего командного состава кораблей и их соединений к кастовой замкнутости, высокомерное и даже презрительное отношение его к краснофлотцам; 2. Неприязненное отношение старых специалистов к выдвиженцам революции и краскомам, стремление „затирать“ и подрывать авторитет последних; 3. Попытка со стороны высшего комсостава сохранить и „культивировать“ во флоте многочисленные патриархальные традиции… 4. Высокомерное отношение к армейским частям и работникам…»[913] И чистка состоялась.

    Данные, обнаруженные нами в архиве ФСБ РФ, подтверждают выводы исследователей истории ВМФ М. Морозова и К. Кулагина о том, что к началу 1930-х годов число военспецов на флоте постепенно свелось к минимуму. Они концентрировались, в основном, в военно-учебных заведениях. Тех же, кто получил первый офицерский чин в 1916–1917 гг., можно было с большой натяжкой считать профессионалами, низкий уровень их знаний и отсутствие достаточного практического опыта с неизбежностью приводило к серьезным издержкам в боевой подготовке флота в межвоенный период[914].

    На рубеже 1930–1931 гг. по бывшим морским офицерам было возбуждено несколько уголовных дел в связи с якобы имевшими место фактами вредительства. Органы ОГПУ арестовали тогда председателя Научно-технического комитета (НТК) Морских сил РККА Н. Игнатьева, начальника одного из управлений MC M. Петрова, начальника штаба MC БФ А. Тошакова, начальника Военно-морской академии профессора Б. Жерве.

    По данным Особого отдела БФ, за период с декабря 1930 по январь 1931 г. на флоте подверглись аресту 38 бывших офицеров. На Черноморском флоте под следствием оказались командир дивизии крейсеров Г. Виноградский, командир дивизиона эсминцев Ю. Шельтинга, командиры подводных лодок К. Немирович-Данченко, Б. Сдастников, В. Юшко и некоторые другие бывшие офицеры[915].

    Судебной коллегией ОГПУ указанные лица были приговорены к различным срокам заключения, а трое — к высшей мере наказания. Однако здесь следует учитывать, что осуждение еще не означало немедленного приведения приговора в исполнение, как это однозначно представляет в своих монографиях историк Н. Черушев. Во многих случаях он сознательно останавливается на мерах наказания по приговору и не пишет о дальнейшей судьбе приговоренных, чтобы усилить эмоциональное воздействие на читателей. А историческая реальность была иной. Приведем на сей счет данные Е. Шошкова, опубликованные им в исследовании «Репрессированное Остехбюро»[916].

    Таблица 2

    Данные о морских офицерах, репрессированных в 1930 -31 гг.

    ФИО Должность Дата ареста Мера наказания Реальное исполнение наказания
    Эверлинг А. В. Начальник отдела опер, упр. MC РККА 11.10.1930 3 года ИТЛ Досрочно освобожден 14.08.1931
    Эмме В. Е. Член минной секции НТК MC РККА 20.01.1931 10 лет ИТЛ Досрочно освобожден 16.01.1932
    Ломан Г. В. Пом. нач. отдела технического управления ВМС 4.08.1930 Освобожден 30.12.1931
    Озеров Г. М. Главный инженер завода «Двигатель» 7.08.1930 10 лет ИТЛ Досрочно освобожден 14.03.1932
    Гончаров А. Н. Нач. факультета Военно-морской академии 14.10.1930 10 лет ИТС Досрочно освобожден 18.07.1931
    Гарсоев А. Н. Командир дивизиона подводных лодок 19.01.1931 3 года условно Освобожден 15.06.1931
    Кимбар Ю. Ю. Председатель минной секции НТК MC РККА 13.03.1930 10 лет ИТЛ Досрочно освобожден 11.02.1932
    Власьев Н. И. Нач. технического управления MCРККА 5.04.1930 3 года ИТЛ Досрочно освобожден в 1931
    Игнатьев Н. И. Председатель НТК MC РККА 5.04.1930 ВМН с заменой 10 лет ИТЛ Досрочно освобожден в январе 1934
    Жерве Б. Б. Нач. Военно-морской академии Февраль 1930 Освобожден в 1931

    Начальник артиллерии береговой обороны Черного моря бывший офицер Г. Четверухин, арестованный 30 сентября 1930 г. и приговоренный к десяти годам ИТЛ, уже 29 декабря этого же года был освобожден. Судя по его воспоминаниям, освободили в тот день и многих других командиров Морских сил РККА[917].

    В рассматриваемый нами период большинство репрессированных не только было освобождено, но и вновь принято на военную службу, правда, не на командные должности, а на административные и профессорско-преподавательские[918].

    Безусловно, мы не пытаемся оправдать репрессии 1930–1931 гг. в отношении бывших офицеров, в том числе и флота. Вместе с тем считаем, что, исследуя судьбы пострадавших (в большинстве своем пострадавших невинно), нельзя пренебрегать уже рассекреченными данными, доступными любому историку. Перечисленные нами выше, а также многие другие флотские офицеры были необоснованно осуждены и погибли позднее — в 1937–1938 гг., но это уже другая историческая ситуация.

    В поле зрения ВЧК — ОГПУ постоянно находились военнослужащие и командиры запаса, получившие высшее военное образование в академии Генерального штаба при царском режиме либо при Временном правительстве. Сюда же следует отнести и большинство из тех, кто был причислен к Генеральному штабу в первые годы существования Советской власти.

    Партийно-советским органам пришлось предоставить ответственные посты в молодой Красной армии именно бывшим генералам и офицерам Генерального штаба, учитывая их значительный опыт службы на самых важных должностях в штабах, административно-хозяйственных органах и в военно-учебных заведениях. Уже в течение первого года Советской власти на службе у нового режима находилось 679 выпускников Николаевской академии Генерального штаба[919].

    Однако, как совершенно справедливо отмечает в своем труде о «военспецах» военный историк А. Кавтарадзе, вопрос о привлечении бывших генералов и офицеров в Красную армию был слишком сложным и трудным в своем практическом преломлении. Поэтому неудивительны сомнения и возражения по данному вопросу у многих видных военных и партийных работников.

    В одном из документов, составленном Н. Крыленко и Н. Подвойским, отмечалось, что привлечение офицеров старой армии передает «в бесконтрольное распоряжение бывших генералов» все ответственные посты и стратегические позиции, а вместе с ними и «право распоряжаться вооруженными силами Советской Республики». Авторы призывали к тому, чтобы если и давать полномочия «бывшим», то назначать их только на должности начальников штабов, военными консультантами в оперативный отдел, всегда ставить их в подчиненное положение и заставлять «чувствовать над собой палку»[920].

    В качестве этой самой палки использовались военные комиссары и сотрудники особых отделов. Оснований сомневаться в абсолютной лояльности генштабистов имелось достаточно. В период Гражданской войны имелось немало фактов измены командиров и штабных работников самого высокого уровня. В связи с этим упомянем статью Л. Троцкого «Красная армия в освещении белогвардейцев», где пространно цитируется попавший в руки большевиков доклад изменника, бывшего командира бригады Котомина колчаковскому командованию. В этом докладе есть специальный раздел «Генеральный штаб». По мнению Котомина, значительный процент генштабистов в Красной армии состоит в подпольной организации «Союз национального возрождения» и лишь немногие честно, за совесть служат новому режиму. «В общем, можно сказать, — пишет комбриг, — что большинство старших офицеров генштаба пристроились в тылу, только более молодые или добровольно, или по принуждению состоят на фронте»[921].

    По разные стороны фронта оказались офицеры и генералы Генерального штаба, близко знавшие друг друга в силу высокой корпоративности выпускников Николаевской академии, а в ряде случаев — связанные родственными узами. К примеру, генерал-майор Н. Махров добровольно вступил в Красную армию еще в апреле 1918 г., а его братья, тоже окончившие академию, служили у Деникина в Вооруженных силах Юга России[922]. Брат полковника В. Моторного, занимавшего высокий пост во Всероссийском главном штабе, служил начальником штаба Саратовского фронта колчаковцев. У командующего 16-й армией (на 1920 г.) генштабиста Н. Соллогуба брат стал начальником штаба одной из польских дивизий. Подобного рода примеры можно продолжать. С точки зрения оперативных отделов ВЧК — ОГПУ, все указанные обстоятельства могли приводить к снижению уровня лояльности генштабистов в Красной армии большевистскому режиму, быть основой разного рода преступных действий. Ведь уже после окончания Гражданской и Советско-польской войн нелегально ушли за границу генералы-генштабисты И. Данилов и М. Фастыковский, Д. Долгов, П. Ягодкин, полковник Н. Десино[923].

    Большинство исследователей как у нас в стране, так и за рубежом придерживаются той точки зрения, что кадровые офицеры, и прежде всего офицеры Генштаба, служили в Красной армии «не за страх, а за совесть», руководствуясь исключительно патриотическими побуждениями. И с этим нельзя не согласиться, если понимать под этими движущими мотивами любовь к Отечеству как таковому, а не сочувствие идеологии большевизма. Добавим сюда чисто профессиональные соображения: кроме как воевать, руководить войсками, организовывать боевую и мобилизационную подготовку армии в мирных условиях, они ничего другого делать практически не умели, да и не хотели. Они желали определенного карьерного роста и статуса, дающего если уж не старые привилегии, то во всяком случае разрешение многочисленных социально-бытовых проблем. Но то, что статус и уверенность в хорошей перспективе революция у них отняла, не добавляло добрых чувств к новому режиму. Упоминавшийся уже нами бывший полковник Г. Гирс в своих рассуждениях о настроениях многих крупных военных в 1920-е годы подчеркивал крайнее недовольство генералитета и высшего офицерства многократным появлением в большевистской печати статей и заметок, в которых говорилось о «царских генералах и прочей сволочи». По словам бывшего полковника, угнетало их также и чувство поднадзорности, контроль политаппарата. «Этот контроль, — продолжал он, — являющийся неудачным на данном этапе революции, рассматривался везде с оттенком раздражения и приводил в негодование офицерство»[924].

    Введение новой экономической политики в 1921 г. и ее вполне успешное развитие породило у генштабистов и многих других бывших офицеров уверенность в мирном изжитии большевизма, полном отказе партийно-советской элиты от коммунистических форм хозяйствования и неизбежности перерождения Советского государства в демократическую республику. Однако ожидания не оправдались, и с началом индустриализации, а еще более при проведении коллективизации враждебность к большевистскому режиму усиливалась. Хорошо образованные, отличавшиеся (в большинстве своем) достаточной широтой взглядов, самостоятельностью суждений и оценок, многие генштабисты готовы были при благоприятных условиях (интервенция иностранных государств, широкомасштабные крестьянские выступления и т. д.) встать на сторону сил, противостоящих Советской власти. Но готовность не означала активные подготовительные действия, а выражалась в оценках при обсуждении политической ситуации в ходе «приватных» встреч вне службы.

    Все указанное выше мы находим в собственноручных показаниях многих генштабистов, арестованных в конце 1930 — начале 1931 гг. Известный военный ученый, бывший Генерального штаба генерал-майор А. Снесарев добавил еще одну важную, на наш взгляд, деталь — некий страх возмездия со стороны интервентов и белоэмигрантов за службу Советской власти. Это чувство усиливалось к концу 1920-х годов, особенно в связи с «военной опасностью» и с ослаблением (по их оценкам) прочности ВКП(б), как основы существования режима, из-за раскола на «левых», «правых» и «центристов»[925].

    Анализ сохранившихся в архиве ФСБ РФ документов, имеющих отношение к бывшим генштабистам, показывает, что у чекистов были все основания вести разработку отдельных офицеров и осуществлять мониторинг деятельности и политических высказываний генштабистских кругов в целом. Больше всего органы госбезопасности опасались так называемой «технической» измены с их стороны.

    Начало такому пониманию внутренней угрозы со стороны выпускников Николаевской академии положил еще в 1919 г. тогдашний заместитель начальника Особого отдела ВЧК И. Павлуновский. Впервые он обнародовал свою «оперативную теорию» в декабре 1919 г. на 1-ом Всероссийском съезде политработников Красной армии. Суть ее заключалась в реально возможных попытках генштабистов захватить в свои руки все управление Вооруженными силами Республики. При этом даже самые активные и сообразительные комиссары не смогут проконтролировать действия военспецов по нанесению ущерба строительству армии, управлению ее в военное и мирное время. В итоге, по мысли И. Павлуновского, армия не будет способной защитить большевистский режим и, что еще опаснее, сама может диктовать условия партийно-государственному руководству.

    Более подробно он изложил свои взгляды в основном докладе на Первом съезде особых отделов, состоявшемся в конце декабря 1919 г. И. Павлуновский дал характеристику контрреволюционного движения в России, сопоставив его с различными этапами развития Красной армии. Из всех угроз безопасности РККА он выделил именно «техническую измену», охарактеризовав ее как захват реальными или потенциальными сторонниками белогвардейцев командных высот в армии и на флоте, проведение ими действий, направленных на развал военного аппарата, подрыв боеготовности частей и соединений. В этой связи докладчик настаивал на усилении информационной работы среди военспецов и особенно генштабистов через специально завербованных осведомителей[926].

    Нет сомнений в том, что свою «теорию» И. Павлуновский вывел из опыта работы по раскрытию заговора в Полевом штабе РВСР в июле 1919 г., когда был арестован даже главнокомандующий Красной армией И. Вацетис, бывший Генерального штаба полковник[927].

    В работе по генштабистам и вообще по бывшим офицерам чекисты особо выделяли факты их объединения, причем основания для объединения не играли определяющей роли. Сотрудники ВЧК — ОГПУ, исходя из опыта Гражданской войны, были уверены, что в итоге «бывшие» так или иначе перейдут к политически активной деятельности, направленной на нанесение ущерба Советской власти. Таким образом, группировки бывших офицеров определялись как потенциальная угроза, которую следовало минимизировать агентурно-оперативными и административными мерами.

    В приказе ГПУ № 7 от 10 марта 1922 г. «О текущем моменте и задачах органов ГПУ по борьбе с контрреволюцией» отмечались выявленные намерения эмигрантских структур монархической и кадетской ориентации сплотить и завоевать верхушки Красной армии и Флота — военспецов для своих выступлений и шпионажа. «Особенно много опасений, — указывалось в документе, — внушают для нас штабы и флот, где главным образом сосредоточено кадровое офицерство»[928].

    Исходя из этого, ГПУ приказывало всем чекистским органам обратить особое внимание на комсостав, в особенности на «бывших» генштабистов, и усилить среди них агентурную работу. Как основу вербовки бывших офицеров Особый отдел ГПУ предлагал использовать идею о том, что «Советская власть есть фактически национальное государство, и долг каждого патриота защищать свою родину от покушений иностранцев и их агентов»[929].

    Одновременно категорически запрещалось подталкивать секретного сотрудника из «бывших» к проявлению индивидуальной инициативы при работе по военспецам, «так как такая разработка может легко перейти в провоцирование группы лиц, вовлекаемых агентом в активную работу, в то время как эта группа самостоятельно организацию не создала бы…»[930].

    Если в процитированном нами документе о группировках говорилось лишь вскользь, то 1 сентября 1922 г. ГПУ издало специальный приказ о наблюдении за командным составом. Приказом объявлялась детальная инструкция, в которой пункт № 26 полностью посвящался организации работы по группировкам командного и административного состава. «Задача особых отделов, — указывалось в инструкции, — кроме выявления персональных преступников заключается также в общем наблюдении за возникающими группировками лиц комсостава, могущими при случае причинить тот или иной вред Красной армии»[931].

    Внешне группировки имели вид компаний для времяпровождения, картежной игры, коллективного «саморазвития», но чекисты фиксировали и опасные для армии симптомы. Эволюцию политических настроений в некоторых объединениях комсостава из числа «бывших» достаточно верно, на наш взгляд, обрисовал один из секретных сотрудников Центрального аппарата ОГПУ, бывший старший офицер Генерального штаба, весьма критически оценивший положение в Красной армии и не скрывавший своих взглядов перед оперативными сотрудниками. Он расчленил процесс на 7 стадий: 1. Возникновение сомнений в рациональности и полезности проводимых партией и правительством мероприятий; 2. Недовольство ими, т. к в понимании бывших офицеров эти меры угрожают безопасности Отечества, а также личному благополучию и жизни военспецов; 3. Начинаются «шушуканья» и попытки сориентироваться в ситуации за счет получения более полной информации; 4. Думающие люди начинают искать более тесного контакта с лицами, которые могут лучше разбираться в обстановке; 5. На основе контактов определяются единомышленники; 6. Единомышленники начинают строить прогноз последующих событий внутри страны и за ее границами, идет обмен мнениями; 7. Вырабатываются возможные меры по выходу из сложного положения страны, создаются разного рода программы и планы действий.

    Изучение нами ряда оперативных и уголовных дел на бывших офицеров и генералов Генерального штаба, в том числе арестованных в 1930–1931 гг. в ходе массовых операций, в основном подтверждает размышления секретного сотрудника. А это, в свою очередь, позволяет понять, почему чекисты прибегали к активным действиям в виде арестов, обысков, выемок корреспонденции и т. д. и пытались уже в ходе следствия доказать хотя бы объективную сторону совершенных подследственными деяний в ущерб Советской власти. Ведь задача перед сотрудниками ВЧК — ОГПУ состояла в том, чтобы не допустить реализации враждебных намерений «бывших» на практике. Отсюда — слабая доказательная база, нарушение следственных процедур, применение психологического, а иногда и физического давления на арестованных. Все это не оправдывает тех, кто сознательно создавал липовые дела, какими бы мотивами они ни руководствовались. Вместе с тем, общее негативное отношение к «бывшим» в 1920-1930-е годы накладывало отпечаток на всю оперативную и следственную деятельность органов госбезопасности, а порой трагическим образом отражалось на отдельных представителях указанной категории людей.

    Возвращаясь к группированию офицерства, еще раз подтвердим: оно являлось реальным фактом, хотя далеко не все группировки перерастали в антисоветские (чаще пассивные и лишь иногда активные). Вот, к примеру, как шел этот процесс в Петроградском, а затем Ленинградском военном округе. Точная процедура комплектования комсостава в начале 20-х годов еще не была установлена, и окружное начальство само решало, кого и куда назначить. При помощи бывших генштабистов — начальников мобилизационного и командного отделов штаба округа (Эндена и Шахтахтинского) было осуществлено массовое возвращение в Петроград офицеров, служивших там при старом режиме, в том числе и гвардейских полков. «Такой порядок подбора, — вспоминал позднее начальник 5 отдела штаба ЛВО, бывший гвардейский полковник Д. Зуев, — привел в армии к развитию семейственности, личным группировкам… всецело способствовал созданию „местных вождей“ и значительно дезорганизовывал дисциплину в среде начсостава и сводил на нет значение аттестационной системы»[932].

    Безусловно, взирать на это безучастно органы госбезопасности не могли. Потенциальная угроза была налицо, и далеко не только в ЛВО.

    Вот почему в конце 1924 года Контрразведывательный отдел завел дело «Военные круги», впоследствии переименованное в «Генштабисты»[933].

    Сразу подчеркнем, что данное дело являлось агентурно-наблюдательным (АНД), т. е. по нему не предполагалось проведение каких-либо активных мероприятий. Мы не нашли в деле планов оперативных действий, протоколов допросов, объяснений и т. д. Таким образом, основной целью АНД «Генштабисты» было накопление данных о взглядах «бывших», их позиции по актуальным международным и внутренним вопросам (политическим, экономическим, военным), наблюдение за процессом зарождения и развития группировок.

    Мы посчитали не просто уместным, но крайне необходимым дать вышеизложенное разъяснение, поскольку в целом ряде монографий и статей, затрагивающих вопрос о бывших генштабистах, дело подается как некая специальная операция, запланированным итогом которой явились аресты многих фигурантов в 1930–1931 гг.[934]

    В меморандуме по делу, составленном в сентябре 1926 г., указывалось следующее: «Наша контрразведывательная работа в настоящее время заключается в создании условий, при которых была бы возможность непрерывного и полного освещения настроений и деятельности как кругов старого Генштаба в целом, так в особенности образовавшихся в его среде группировок, а также выявления возможных связей представителей ГШ с русскими эмигрантскими кругами и иностранными представителями, дабы иметь возможность своевременно пресечь с их стороны антисоветские выступления»[935].

    Прежде всего, чекистов интересовала реакция генштабистов на осложнения во внешнеполитической сфере, усиление военной угрозы, действия оппозиции внутри ВКП(б), чистки комсостава, на реорганизацию органов военного управления и учебных заведений, сокращение штатов и изменения в денежном содержании.

    Активизация работы по АНД «Генштабисты» в конце 1926 г. была непосредственно связана с обострением конфронтации с Англией и возможной войной. В ОГПУ стали поступать многочисленные сигналы об изменении в поведении многих генштабистов, о достаточно быстрой трансформации содержания приватных бесед и дискуссий, о попытках выработать свою позицию на случай начала внешней агрессии и массовых крестьянских выступлений. «Мир Европы, — позднее заявлял, к примеру, А. Снесарев, — от критических слов и политических надежд должен был перейти к каким-то действиям, будет ли это война и интервенция того или другого типа или, наконец, более тесная и, тем самым, реальная блокада… Подобное роковое нависание грядущих грозных действий со стороны Европы… возводило зревшую в нашем сознании мысль о непрочности Советской власти на степень почти полной уверенности»[936].

    Секретный сотрудник Контрразведывательного отдела ОГПУ «Кудрявцев», побеседовав по заданию чекистов со многими генштабистами, сообщил, что бывшие офицеры не боятся будущей войны и считают: ее неизбежным итогом будет падение власти коммунистической партии[937].

    Другой агент КРО довел до сведения своих кураторов неоднократно слышанные им слова бывшего генерала Н. Пневского: «Чем скорее произойдет экономическое и политическое окружение СССР, тем лучше, т. к. крах Советской власти неизбежен, как постройки, воздвигнутой на песке»[938].

    Подытоживая проведенную кампанию по изучению настроений в среде генштабистов, чекисты вывели некую трехчленную формулу их рассуждений: разрыв отношений — война — переворот. Более подробно данная формула описывалась в одной из обзорных сводок по АНД «Генштабисты»: «Культурная Европа (пока Англия, а в перспективе Франция, а затем и другие государства, в том числе и Германия), осознав невозможность иметь дело с СССР, разрывают с ней. Этот разрыв есть прелюдия к войне, которая должна, в силу низкой военной техники СССР и внутренних политических и экономических осложнений, вызванных войной, раз и навсегда покончить с большевиками»[939].

    Такой сценарий обсуждался практически во всех сложившихся к концу 1927 г. группировках генштабистов и вообще бывших офицеров.

    Во взаимосвязи с реакцией на «военную угрозу» изучалось и мнение генштабистов о деятельности оппозиции в ВКП(б). На протяжении 1926–1929 гг. секретным сотрудникам из числа бывших офицеров и генералов не раз ставилась задача выяснить, что думают проходящие по делу лица об оппозиции, не намерены ли они в какой-либо форме поддержать Л. Троцкого. В итоге выяснилось, что основная масса генштабистов настроена юдофобски и только поэтому более склонна положительно оценивать шаги, предпринимаемые И. Сталиным и его ближайшим окружением, отдавая при этом должное заслугам Л. Троцкого в деле создания Красной армии и привлечения в ее ряды военных специалистов. Особое внимание чекистов обратил на себя бывший Генерального штаба генерал-майор П. Сытин, обозначенный в АНД «Генштабисты» псевдонимом «Историк». Дело в том, что он был в достаточно близких отношениях с давним оппозиционером А. Шляпниковым, являвшимся в годы Гражданской войны членом Реввоенсовета Южного фронта, которым командовал П. Сытин[940].

    Заместитель начальника КРО ОГПУ С. Пузицский еще в октябре 1926 г. дал указание «проинтервьюировать „Историка“, а также ряд крупных контрреволюционных военных и гражданских персонажей по их взглядам на оппозицию и сторонников ЦК»[941].

    Как явствует из полученных чекистами сообщений, П. Сытин однозначно считал, что партия разваливается, а в итоге развалится и СССР. Ему вторил И. Вацетис. А бывший генерал С. Добророльский полагал абсолютно реальным (как результат внутрипартийной борьбы) начало новой гражданской войны. Более того, он и некоторые другие генштабисты высказывали такое мнение: «…как только Советское правительство дотронется до Красной армии, ища в ней опору, то начнутся серьезнейшие события и положение… будет безнадежно, т. к. оно совершенно не знает состояние умов военного командования РККА»[942].

    Вот в этом-то генштабисты ошибались. Чекисты прилагали все усилия, чтобы контролировать «состояние их умов». Достаточно сказать, что на 109 проходящих по АНД «Генштабисты» лиц приходилось более 30 секретных сотрудников ОГПУ. В каждой из шести группировок, выделенных Контрразведывательным отделом, имелась агентура, способная освещать происходящее в них[943].

    Такой плотный охват чекистским вниманием офицерских объединений следует рассматривать как положительное явление. Возможность перепроверять получаемую информацию и основывать на ней вполне объективные выводы позволяла не прибегать в течение 1924–1930 гг. к массовым арестам. Так, например, в конце 1927 г. в одном из обзоров контрразведчики отмечали отсутствие антисоветской активности бывших генштабистов и то, что в их группировках не просматривалось четких организационных форм[944]. Такой вывод удалось сделать, только проанализировав большое количество сообщений секретных сотрудников.

    Перелом в сложившейся ситуации произошел во второй половине 1930 г., когда накопилось достаточно много информации об ужесточении отношения многих бывших генштабистов к Советской власти. И связано это было прежде всего с линией руководства страны на сплошную насильственную коллективизацию села, с политикой уничтожения кулачества как класса. Генштабисты, как, впрочем, и другие бывшие офицеры, а в определенной части даже «краскомы», справедливо полагали, что «крестьянские настроения» захлестнут Красную армию, подорвут ее и без того невысокую боеготовность и в итоге приведут к поражению в случае войны. На этом основании чекисты расценивали реакцию объектов АНД «Генштабисты» как поддержку «правого уклона» в ВКП(б) в лице А. Рыкова, Н. Бухарина и других известных партийных и государственных деятелей. «Правые» тенденции проявлялись и в Штабе РККА, на что обратили внимание фигуранты дела. Чекисты выявили тяготение представителей некоторых наблюдаемых ОГПУ группировок генштабистов к начальнику 5-го Управления Штаба РККА С. Богомягкову. Как показал на допросе в январе 1931 г. А. Лингау, бывший генерал царской, а затем колчаковской армии, преподаватель Военной академии С. Богомягков был ярым противником коллективизации, противопоставлял сталинистам деятелей «правой оппозиции» и оценивал последних достаточно высоко. Он рассказывал в своем окружении о «завещании В. Ленина», где якобы рекомендовалось предоставить больше власти в стране именно А. Рыкову и Н. Бухарину[945].

    При этом необходимо подчеркнуть, что С. Богомягков не проходил по делу «Генштабисты», не примыкая ранее ни к одной из группировок, не был он замечен и в разговорах на политические темы. Пример с С. Богомягковым свидетельствовал о многом, и прежде всего о том, что высший комсостав РККА далеко не во всем поддерживал курс ВКП(б) и лично И. Сталина, молчаливо соглашаясь с доводами «правых».

    Реакция на информацию о позиции начальника 5-го Управления Штаба Красной армии последовала незамедлительно: С. Богомягков был снят со своей должности и направлен в Житомир командовать стрелковым корпусом. В начале 1931 г. его арестовали в ходе следствия по делу «Весна».

    На данном деле следует остановиться более подробно ввиду важности его для нашего исследования и в связи с разноречивыми публикациями, появившимися в последнее десятилетие.

    С приходом к власти в Польше летом 1926 г. Ю. Пилсудского и установлением в стране диктатуры режима «санации» («оздоровления» — A. З.) отношения Польши и СССР резко осложнились. Сгладить напряженность призваны были беседы и переговоры вновь назначенного посланника РП в СССР С. Патека с руководством НКИД. Они продолжались в течение весны — осени 1927 г., но успеха не принесли. Выявилось главное непреодолимое разногласие: Польша исключала возможность если не заключения пакта с СССР, то, во всяком случае, вступления его в силу до подписания нашей страной соответствующих пактов с лимитрофами (Латвией, Эстонией, Финляндией). Польша отказывалась включить в договор статью о неучастии в группировках, враждебных другой стороне[946].

    В ОГПУ от источников в Иностранном отделе стали поступать тревожные сведения. Вот, к примеру, что сообщалось в сводке от 16 августа 1928 г., озаглавленной «Подготовка восстания на Украине»: «В планы Англии входит, воспользовавшись осложнениями между Польшей и Москвой, вызвать одновременно польско-советскую войну. С этой целью проводится подготовка УНРовского восстания на Украине. В 1927 г. англичане передали полякам 100 тысяч фунтов стерлингов в распоряжение Пилсудского для подготовки организации восстания на Украине»[947].

    Далее разведчики утверждали, что уже разработан план восстания, начало которому положили бы боевые действия перешедших советскую границу петлюровских отрядов. Затем в дело должны были вступать некоторые части Красной армии, дислоцированные на Украине и обработанные в антибольшевистском духе. ИНО ОГПУ установило факт переноса восстания из-за болезни Ю. Пилсудского до весны 1929 г.[948]

    Подобного рода сообщений внешнеполитической разведки было немало. Все они незамедлительно докладывались высшему политическому руководству страны и, безусловно, влияли на принятие важных решений в международной и внутриполитической сфере. Вот почему мы не можем согласиться с мнением исследователя советско-польских отношений О. Кена об искусственном нагнетании «военной тревоги» И. Сталиным и его ближайшим окружением с весны 1929 г., кульминация которой пришлась на март 1930 г.[949]

    Другое дело, давала ли разведка объективную информацию, не «заглатывала» ли она подготовленную противником дезинформацию? Определить это еще долго не представится возможным из-за отсутствия за указанный период рассекреченных материалов советской внешнеполитической разведки и соответствующих документов английских и французских спецслужб, а также важнейших блоков дел 2-го отдела польского генштаба.

    Что касается контрразведывательных аппаратов ОГПУ и прежде всего КРО и ГПУ УССР, то они не могли не принимать превентивных мер по срыву возможного восстания.

    Прежде всего, были активизированы закордонные разработки, связанные с проникновением в агентурную сеть польской разведки штаба УНР. Один из чекистских агентов из числа бывших офицеров, ранее уже внедренный в число информаторов 5-й экспозитуры 2-го отдела ПГШ, в очередной раз нелегально прибыл в Польшу и был принят для личного доклада одним из наиболее доверенных людей Ю. Пилсудского — полковником Ю. Беком. Последний дал нашему агенту (представлявшему легендированную КРО ГПУ УССР повстанческую организацию — A. З.) инструкции по подготовке восстания и проведению шпионской деятельности[950].

    Поляки организовали секретному сотруднику и ряд встреч с представителями правительства УНР для проработки координации совместных действий.

    С помощью курьеров поляки переправили в распоряжение легендированной организации полтора пуда перексилиновых шашек и партию револьверов[951].

    Все говорило о переходе подготовки восстания в более активную фазу. Опасения чекистов усилились, когда было выявлено хищение со склада 20-го стрелкового полка 7-й территориальной дивизии 327 винтовок и трех пулеметов[952].

    И это при том, что планом восстания, утвержденным поляками и УНРовцами, предполагался захват Батуринского лагеря, состоявшего из частей 7-й дивизии. Незамедлительно проведенная чекистами массовая операция в районах формирования указанного соединения позволила изъять у терармейцев и их родственников 1652 единицы оружия[953].

    Реальные факты убеждали руководство украинского ГПУ, что далеко не все участвующие в «легенде» секретные сотрудники добросовестно сотрудничают с органами госбезопасности, а возможно даже являются двурушниками, подставленными польской разведкой. В одном из документов, подготовленных в конце ноября 1930 г. контролировавшим развитие разработки оперуполномоченным 1-го отдела Особого отдела ОГПУ В. Осмоловским отмечалось, что «по ликвидированным делам арестовано 17 секретных сотрудников, дезинформировавших наши органы»[954].

    К сожалению, в подавляющем большинстве это были бывшие офицеры, имевшие многочисленные связи с отставными и действующими военнослужащими из командного состава. А поскольку арестованным доверия уже не было, то и их знакомых взяли в активную агентурную разработку под общим названием «Весна» («Штаб повстанческих войск левобережья»). Вскоре арестовали бывшего штабс-капитана Я. Обмача и бывшего командира радиобатальона Г. Гордиенко. Последний дал показания о существовании в Киеве контрреволюционной организации из числа преподавателей военной школы имени С. Каменева и военруков гражданских вузов. Ее руководителями назывались бывший Генерального штаба генерал-майор В. Ольдерогге и полковник С. Добровольский.

    Соответствующие докладные записки по делу «Весна» были направлены в Москву, и их рассмотрели непосредственно председатель ОГПУ В. Менжинский и его заместитель Г. Ягода. Поскольку нити от киевской организации тянулись якобы в Москву и другие крупные военные гарнизоны, В. Менжинский проинформировал об этом генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина. «По данным ОГПУ, — писал его председатель, — все контрреволюционные организации и группировки стремятся проникнуть в Красную армию… За последнее время нами выявлено много подобных повстанческих группировок, связанных с Красной армией, о чем будет составлен специальный доклад. Считаю необходимым представить Вам сообщение о подобной организации, открытой Украинским ГПУ, представляющей выдающийся интерес»[955].

    Вот так «выдающимся» делом было названо еще только разворачивающееся следственное производство и агентурная разработка «Весна». После такого доклада у руководства ОГПУ уже не оставалось возможности «дать задний ход». Этого бы И. Сталин не простил.

    Председателя ГПУ УССР В. Балицкого вызвали для личного доклада в Москву и одобрили его работу. Далее за подписью В. Менжинского последовал ряд указаний. Так, 6 ноября 1930 г. украинским чекистам предписывалось провести ликвидацию (путем арестов — A. З.) всех разрабатываемых по делу «Правобережной контрреволюционной организации» и обеспечить «максимально глубокое интенсивное следствие в расчете добиться выявления конкретных фактов активной польско-петлюровской работы»[956].

    Предлагалось также арестовать бывших белых офицеров. С отчетом о проделанной работе 15 октября в Москву обязан был прибыть начальник Секретно-оперативного управления ГПУ УССР и одновременно начальник Особого отдела УВО И. Леплевский. 11 октября 1930 г. последовало еще одно указание В. Менжинского. Он положительно оценил начатые мероприятия, однако отметил при этом, что по делу «Весна» вскрылась неблагополучная обстановка с обслуживанием частей и учреждений Красной армии. Другими словами, председатель ОГПУ выразил недовольство особистами, которые «проморгали» деятельность контрреволюционных подпольщиков в РККА. Отсюда вытекали жесткие указания по изъятию из армии «сомнительного комсостава» с требованием обратить особое внимание на технические части и военно-учебные заведения. Массовые аресты должны были использоваться также и для «капитальной проверки, чистки и пополнения агентуры, особенно в Красной армии»[957].

    Согласно ныне опубликованным записям о посещении кабинета И. Сталина, председатель ОГПУ был у него с докладами 14 и 26 октября 1930 г.[958].

    И поскольку дело «Весна» представлялось на тот период наиболее значимым (по масштабам и потенциальной опасности задуманного «заговорщиками»), то можно однозначно утверждать, что речь на встречах шла и о нем либо только о нем. Через четыре дня со времени последней встречи с генсеком В. Менжинский подписывает телеграмму во все полномочные представительства ОГПУ с обзором уже полученных следственных материалов по делу «Весна». Он дает указание ГПУ Украины, согласованное, вероятно, с И. Сталиным, направить подробные ориентировки во все полпредства ОГПУ, а последним — развернуть самую активную и углубленную агентурную и следственную проработку всех связей фигурантов дела. О ходе работы местные органы были обязаны докладывать в ОГПУ ежедневно, внеочередными телеграммами[959].

    В. Менжинский решил направить В. Балицкому личное письмо, в котором «интеллигентно» подверг критике деятельность ГПУ Украины. Посетовав на то, что украинские чекисты, в отличие от ростовских, не сумели своевременно вскрыть ответвления «Шахтинского дела», он перешел к разработке «Весна». «Неужели же даже вскрытие Вами, — писал председатель ОГПУ, — большой военной организации не подсказало Вам, что разработка кулака на деревне, руководимого петлюровцами, при хорошем ведении дела приведет Вас к связи с Красной армией… Скажу Вам прямо, что подобное отношение к делу раскрытия контрреволюционных вредительских организаций я буду выжигать каленым железом»[960].

    В. Балицкий не замедлил с ответом и уверил, что сделает все возможное для устранения недостатков. Он сообщил также о «значительном развороте военно-повстанческой организации и больших успехах по этому делу»[961].

    Маховик репрессий заработал на полную мощь, все сомнения были отброшены в сторону.

    Арестованных в обязательном порядке допрашивали о наличии связей в Москве и других крупных городах. Как только следователи получали указанные сведения, о них незамедлительно информировали не только ОГПУ, но и лично И. Сталина. 15 февраля 1931 г. В. Балицкий направил телеграмму в адрес Генерального секретаря ВКП(б) с изложением показаний начальника оперативного отдела штаба УВО С. Ивановского, который утверждал, что «непосредственное руководство харьковской организацией осуществлял Московский центр»[962].

    Руководитель ГПУ УССР понял, чего от него хотят В. Менжинский и Г. Ягода. Уже на следующий день (16 февраля) он посылает в Москву очередной сборник копий показаний по делу «Весна». Впервые в переписке появляется указание на то, что «Весна» — это «Всесоюзная военно-офицерская контрреволюционная организация» (подчеркнуто нами — A. З.)[963].

    Одним из лидеров организации назывался крупный военный ученый, бывший генерал А. Снесарев, арестованный еще 27 января 1930 г., однако совершенно по другому делу и обвинявшийся в создании «Русского национального Союза» (РНС)[964].

    Более того, 13 августа 1930 г. А. Снесарев коллегией ОГПУ был приговорен к расстрелу с заменой на 10 лет концлагеря. В ходе следствия бывший генерал ничего не сказал об офицерской контрреволюционной организации. Чекисты даже не предпринимали усилий, чтобы выяснить это, т. к. показания А. Снесарева полностью совпадали с материалами агентурной разработки на «РНС» и АНД «Генштабисты». Ничего не сообщали о «Всесоюзной» организации и секретные сотрудники Контрразведывательного отдела ОГПУ из числа бывших генералов и офицеров, в частности близкий к А. Снесареву и многократно проверенный агент «Сергеевский» — Генерального штаба генерал-майор М. Фастыковский.

    Позднее, будучи арестованным, М. Фастыковский писал следующее: «Когда А. Н. (резидент КРО ОГПУ Полев — A. З.) нанес на схему всех охваченных моей работой лиц, то получилась целая простыня, насколько, настолько широк был сделанный мною охват. Дальнейшее показало, что ни в отношении одного лица я в своей работе промашки не сделал»[965].

    Стремление украинских чекистов придать делу «Весна» всесоюзный масштаб в угоду В. Менжинскому и Г. Ягоде не встретило и не могло встретить понимания и поддержки у контрразведчиков и особистов из Центрального аппарата ОГПУ. Иначе они должны были бы расписаться в собственном провале, в том, что не сумели выявить «Московский центр», не говоря уже о его филиалах на местах. Поэтому в центральном аппарате ОГПУ критически отнеслись к показаниям арестованных (и агентов, и не имевших отношения к органам госбезопасности бывших офицеров) и не давали развернуть дело «Весна» в направлении вскрытия «всеохватывающей контрреволюционной повстанческо-шпионской организации», а предлагали глубже анализировать содержание протоколов допросов, перепроверять факты всеми возможными способами. Более того, отдельных арестованных стали вызывать в Москву для передопросов, на места стали выезжать бригады контролеров, включая и оперативных сотрудников, отвечавших в Особом отделе ОГПУ за организацию и проведение борьбы с польской разведкой, спецслужбами украинских националистических эмигрантских структур.

    На допросе в 1938 г. куратор дела «Весна» В. Осмоловский вспоминал, что «развертывание следствия и вскрытие военно-офицерской организации… встретили бешеное сопротивление Ольского (начальника Особого отдела ОГПУ — A. З.[966].

    По мнению В. Осмоловского, Я. Ольский культивировал резко критическое отношение к делу «Весна» среди всех своих подчиненных. Позицию начальника полностью разделяли помощник по военной линии Л. Иванов и помощник по польско-украинскому направлению С. Фирин. Все указанные руководители лично передопрашивали привезенных в Москву арестантов и каждый раз вскрывали «липу». Обо всем этом Я. Ольский докладывал начальнику Секретно-оперативного управления ОГПУ Е. Евдокимову, который разделял взгляды особистов. С его согласия В. Осмоловского с группой сотрудников направили в Харьков. Результаты работы инспекторской бригады в ряде городов Украины и допросы фигурантов дела в Москве позволили прийти к крамольному в той обстановке выводу: отдельные объекты дела «Весна» действительно настроены негативно к Советской власти, критиковали некоторые решения партии и правительства, многие знают друг друга, однако организационно не связаны[967].

    ГПУ УССР, возмущенное такими оценками, сводящими на нет все усилия украинских чекистов по выполнению установок председателя ОГПУ В. Менжинского, довело свое мнение до генсека ЦК ВКП(б), акцентировав внимание И. Сталина на связях арестованных в управлениях РККА и военно-учебных заведениях в столице[968].

    На основе изучения материалов уголовных дел на известных чекистов Е. Евдокимова, Л. Бельского, Я. Ольского и других, а также делопроизводственной документации ОГПУ, можно сделать вывод о переходе борьбы группировок в руководстве ОГПУ в активную фазу именно на основе различия в подходах к оценке дела «Весна», проводимых в его рамках агентурных и следственных мероприятий.

    По нашему мнению, события, происходившие с января 1931 г., предопределили появление феномена под названием «1937 год». На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 25 июля 1931 г. по предложению И. Сталина принимается решение о кардинальных перестановках в ОГПУ: заместитель наркома РКИ И. Акулов становится первым заместителем председателя, вторым — Г. Ягода, а третьим — В. Балицкий, возглавлявший до этого ГПУ Украинской ССР и претворявший в жизнь установки В. Менжинского по делу «Весна»[969].

    На этом же заседании Я. Ольского освободили от должности руководителя объединенного Особого отдела ОГПУ. Начальник Секретно-оперативного управления Е. Евдокимов, заместитель председателя ОГПУ С. Мессинг, полномочный представитель ОГПУ по Московской области Л. Бельский, поддерживавшие его, также лишились своих постов. В последующие месяцы были отправлены на периферию для дальнейшей службы почти все начальники отделений Особого отдела, который возглавил И. Милевский, усердно раздувавший дело «Весна», являясь начальником ОО Киевского военного округа[970].

    Политбюро не только разобралось с группой руководящих сотрудников ОГПУ, которые «распространяли… совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является „дутым делом“», но и дало соответствующий импульс в местные органы госбезопасности. В центральные комитеты национальных республик, крайкомы и обкомы ВКП(б) 10 августа 1931 г. было направлено специальное письмо. Его авторы (И. Сталин, Л. Каганович, Г. Орджоникидзе, А. Андреев и В. Менжинский) объясняли перемены в высшем эшелоне ОГПУ стремлением избавиться от носителей взглядов о «внутренней слабости» органов госбезопасности и «неправильности» линии их практической работы[971].

    Обратим внимание на то, что в письме не упоминалось дело «Весна», а шла речь о вредительстве в военном ведомстве. Поэтому можно обоснованно предположить негативную реакцию опальных чекистов и на другие дела, по которым проходили действующие либо отставные бывшие офицеры и генералы. Соглашаясь с предложениями об арестах «военспецов» и в ряде случаев даже инициируя их, Я. Ольский, Е. Евдокимов и некоторые другие руководители головных чекистских подразделений рассчитывали путем проведения следственных мероприятий подтвердить или опровергнуть добытую оперативным путем информацию. Вопрос о наказаниях арестованных через внесудебную процедуру Коллегии ОГПУ они не ставили, поскольку велики были сомнения в правдивости и объективности показаний многих фигурантов следственных дел. Зато И. Сталин, Л. Каганович, В. Менжинский и Г. Ягода не испытывали подобных сомнений.

    Под вопросом остается позиция наркома по военным и морским делам, члена Политбюро ЦК ВКП(б) К. Ворошилова. С одной стороны, он присоединился к общему решению об изменениях в руководстве ОГПУ и о приходе на Лубянку инициаторов дела «Весна» (В. Балицкого и И. Леплевского), а также согласился с внесением изменения в положение об Особом отделе, которое ликвидировало право Реввоенсовета СССР давать задания чекистам и контролировать ход их выполнения[972].

    А с другой стороны, нарком являлся одним из инициаторов принятого 10 июля 1931 г. решения Политбюро, согласно которому «никого из специалистов (инженерно-технический персонал, военные…) не арестовывать без согласия соответствующего наркома… В случае же разногласия вопрос переносить в ЦК ВКП(б)»[973].

    Вероятно, не обошлось без участия К. Ворошилова и данное Г. Ягоде указание Политбюро подготовить обращение ко всем чекистам в связи со вскрытыми перегибами при производстве следствия в органах ОГПУ[974].

    Заканчивая рассмотрение дела «Весна» и его последствий, нельзя не упомянуть об обвинениях, выдвинутых некоторыми арестованными военными в отношении М. Тухачевского. Ему не приписывали ни шпионажа, ни подготовки повстанческих ячеек, ни организации вредительства. Речь шла ни больше ни меньше, как о бонапартистских устремлениях, логичным итогом развития которых являлся бы захват власти военными. Об этом в конце августа 1930 г. заявили на следствии по делу «Весна» достаточно близкие к М. Тухачевскому люди: бывшие старшие офицеры Генштаба, преподаватели Военной академии Н. Какурин и И. Троицкий. Чекисты их хорошо изучили в рамках АНД «Генштабисты», знали, что они входили в самый узкий круг доверенных людей «Красного Бонапарта»[975].

    Сообщенные Н. Какуриным и И. Троицким сведения подкреплялись показаниями бывшего офицера-генштабиста А. Бурова[976].

    10 сентября 1930 г. В. Менжинский направил доклад отдыхавшему на юге И. Сталину. «Я доложил это дело т. Молотову, — писал председатель ОГПУ, — и просил разрешения до получения Ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться Вашего приказа, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск»[977].

    К докладу (для убедительности) были приложены копии протоколов допросов Н. Какурина и И. Троицкого. Однако, несмотря на алармистские утверждения В. Менжинского, Генеральный секретарь не реагировал на представленные материалы две недели. Лишь 24 сентября 1930 г. он написал письмо, но не в ОГПУ, а члену Политбюро Г. Орджоникидзе и просил последнего оценить информацию из протоколов допросов. «Материал этот, как видишь, — писал И. Сталин, — сугубо секретный, о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из ряда правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено»[978].

    Как мы видим, у И. Сталина имелись некоторые сомнения в виновности М. Тухачевского. Генсек предложил отложить решение вопроса об его аресте до середины октября и обсудить его в узком кругу членов Политбюро. Об этом И. Сталин уведомил и В. Менжинского, порекомендовав пока «ограничиться максимально осторожной разведкой»[979].

    Отсутствие у «первого лица» готовности к принятию решительных мер руководство ОГПУ расценило как нежелание втягивать командующего ЛВО в следственные процедуры, и это сказалось на допросах ранее арестованных военнослужащих. Так, бывший начальник ПВО УВО С. Кремков информировал помощника начальника Особого отдела ОГПУ Л. Иванова о запрещении со стороны оперработников давать показания на М. Тухачевского[980].

    Несколько дней спустя, не дождавшись ответа, С. Кремков написал записку следователю Гирину, где сетовал на то, что «по вопросу о т. Тухачевском и его группе Вы не уполномочены со мною беседовать»[981].

    14 октября 1930 г. после возвращения в Москву генсек принял для срочного доклада В. Менжинского и начальника Особого отдела ОГПУ Я. Ольского. Рассеять сомнения вождя они не смогли[982].

    В конце октября 1930 г., обсудив еще раз показания на М. Тухачевского, И. Сталин, Г. Орджоникидзе и К. Ворошилов решили поприсутствовать на очных ставках подозреваемого с его основными обвинителями — Н. Какуриным и И. Троицким. Последние дословно подтвердили данные ранее показания. Тогда члены Политбюро опросили находившихся в Москве видных военных деятелей: Я. Гамарника, И. Якира и И. Дубового. Вспоминая этот эпизод во время заседания Военного совета при НКО в июне 1937 г., И. Сталин воспроизвел поставленный перед указанными лицами вопрос: «Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага? Все трое сказали „нет“, это должно быть какое-нибудь недоразумение, неправильно»[983].

    Внеюридические действия членов Политбюро, занявшихся опросом высокопоставленных военных, и одновременное игнорирование показаний Н. Какурина, И. Троицкого, а также материалов очных ставок можно объяснить только одним: в конце 1930 г. И. Сталин не хотел избавляться от столь популярной в армии фигуры, как М. Тухачевский, и порождать у других крупных командиров РККА сомнения в их дальнейшей судьбе, что, несомненно, повлияло бы на политическую лояльность последних. Генсек не дал также указания развернуть уже имевшиеся показания на С. Каменева и Б. Шапошникова.

    Полученные следствием материалы были отправлены в архив и оказались востребованными лишь в 1937 г.

    Многие из арестованных по делу «Весна» и по другим делам, заведенным в конце 1930 — начале 1931 гг. следственным производством, были Коллегией ОГПУ и тройкой ГПУ УССР приговорены к исправительным работам на срок от 3 до 10 лет либо к ссылке. Однако уже в конце 1931 г. и в течение нескольких последующих лет они были освобождены из заключения и даже возвращены на службу в РККА на высокие должности. Часть бывших офицеров и генералов расстреляли. Так, всех бывших военнослужащих белых и националистических армий, арестованных в 1930–1931 гг. в Москве (31 человек), приговорили к высшей мере наказания, приведя приговор в исполнение[984].

    Больше повезло объектам АНД «Генштабисты» и разработки «Моряки»: они дожили до периода массовых репрессий в 1937–1938 гг., хотя их использовали уже не на командных должностях, а лишь в военно-учебных заведениях и технических управлениях.

    По крайней мере, можно уверенно говорить, что вопрос о «военспецах» как злободневная задача для органов госбезопасности перестал существовать.

    § 4. Оказание органами ВЧК — ОГПУ помощи командованию в проведении военной реформы и реализации 1-й военной пятилетки

    Победоносное окончание Гражданской войны и иностранной интервенции совсем не означало наступления длительного периода мирного развития нашей страны.

    Государство находилось в кольце противников, которые, с одной стороны, реально опасались проникновения «большевистской заразы» и поддержки силами Красной армии революционных вспышек, а с другой, сами не прочь были предпринять военные операции, рассматривая как благоприятный фактор периодически осложнявшуюся социальную и экономическую ситуацию в СССР. Ощущение «осажденной крепости» прочно укрепилось в умах советского политико-государственного и военного руководства. Отсюда и пристальное внимание к состоянию обороноспособности, положению в армии и военной промышленности. А положение это было безрадостным, и исправлять его приходилось ценой неимоверных усилий, не исключавших, а зачастую предопределявших многочисленные ошибки и издержки. «Переход от войны к миру, — констатировал В. Ленин в своем выступлении на X съезде РКП(б), — потребовал таких потрясений, которые далеко и далеко не были нами учтены»[985].

    В циркулярном письме ЦК РКП(б) «О Красной армии» от января 1921 г. содержалось предостережение, относящееся к области военного строительства: «Каждый неосторожный шаг может оказаться роковым»[986].

    Но кто мог априори определить этот шаг? Ведь все приходилось делать впервые. Позаимствовать опыт создания армии мирного времени, но готовой к немедленному реагированию на угрозу территориальной целостности страны и новой власти, а также воссоздания в кратчайшие сроки военной промышленности было негде. Сюда следует добавить тотальную нехватку всех видов ресурсов, которую зачастую пытались компенсировать чрезмерным давлением на людей, включая и военнослужащих. Вот, к примеру, реакция председателя Совета труда и обороны, руководителя советского правительства В. Ленина на затруднения, возникшие по ходу сокращения Красной армии и частичной ее демобилизации: «Вся суть в том, что военная бюрократия желает сделать „по-хорошему“: вези на железных дорогах (демобилизованных — A. З). А на железных дорогах и 2 года проводят. „Пока“ давай одежу, обувь, хлеб. Надо в корне изменить: перестать давать что бы то ни было. Ни хлеба, ни одежи, ни обуви. Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком „без ничего“. Либо жди 1 год на 1/8 фунта и без одежи, без обуви. Тогда он уйдет сам и пешком»[987].

    Чуть раньше он же предложил Л. Троцкому «прикрыть» (с точки зрения снабжения углем) весь военный флот на год, отдав запасы на железные дороги и на фабрики. «Пусть флот пострадает, — писал В. Ленин, — а соввласть выиграет»[988].

    Сложение многочисленных факторов привело к тому, что специально назначенная ЦК РКП(б) комиссия констатировала в январе 1924 г.: «Красной армии как организованной, обученной, политически воспитанной и обеспеченной мобилизационными запасами силы у нас в настоящее время нет. В настоящем виде Красная армия небоеспособна»[989].

    Требовалось кардинальное реформирование вооруженных сил и насыщение их новыми образцами оружия и боевой техники, а также выдвижение на ответственные посты в армии (как в строевых частях, так и в штабах) партийного командного и административного состава. Так считали участники пленума ЦК РКП(б), состоявшегося 31 марта — 2 апреля 1924 г.[990]

    Общий контроль за проведением реформы взяли на себя высшие партийные инстанции, а технология реализации замысла оставалась за военным ведомством. Отслеживать влияние «человеческого фактора» на проводимые мероприятия, нейтрализовать возможные негативные проявления, мешающие быстрыми темпами достигать поставленных целей, должны были партийно-политические органы и аппараты ГПУ — ОГПУ, причем последние действовали на основе только им присущих форм и методов. Напомним в связи с этим слова М. Фрунзе о роли чекистов, произнесенные на Первом Всеукраинском съезде начальников особых отделов ГПУ в конце 1922 г.: «… на вас как раз, так как вы наши глаза, которыми мы прощупываем Красную армию, лежит ответственная задача — следить по своей линии за тем, чтобы требования командования везде и всюду встречали должное внимание, чтобы все требуемые 100 % работы были даны»[991].

    Своих установок M. Фрунзе не изменил, когда стал наркомом по военным и морским делам и председателем Реввоенсовета СССР.

    Взглядам наркома вполне соответствовала теория «технической измены», которая в последующем трансформировалась в юридически закрепленную диспозицию статьи Уголовного кодекса, предусматривающей ответственность за вредительство.

    Теория «технической измены» появилась в конце 1919 г. Ее автором и активным проводником в жизнь являлся заместитель начальника особого отдела ВЧК И. Павлуновский. Его воззрения нашли свое отражение в докладе ВЧК Центральному Комитету РКП(б) в начале 1920 г. Уже тогда чекисты констатировали, что «„технический саботаж“, как его называют некоторые, существует и сейчас все внимание контрреволюции направлено сюда и надо ждать усиления и расширения этого метода»[992].

    Такого рода действий от комсостава РККА и руководящих кадров военной промышленности ожидали и белоэмигранты. Редактор издания «Белый архив» Генерального штаба полковник Я. Лисовой писал в 1926 г., обращаясь к известному советскому военному деятелю С. Каменеву что ждет от своего бывшего сослуживца конкретных вредительских действий в армии. «Вы выдерните какой-нибудь маленький, но главный винтик, — наставлял Я. Лисовой, — сломайте какую-нибудь сложную, но незаметную пружину, разведите в недоумении руками и заявите вашим совнаркомовцам — починить ее уже никак нельзя»[993].

    Подобного рода призывы были не единичны и, безусловно, воспринимались чекистами со всей серьезностью. Другого и быть не могло, поскольку «техническим вредительством» могли заниматься в основном «бывшие люди» — военные специалисты, инженерно-технический персонал экономических структур и, в частности, предприятий оборонной промышленности. Все «бывшие люди» рассматривались в 1920-1930-е годы как классово чуждые элементы, а посему, вне всякого сомнения, заинтересованные в ослаблении диктатуры пролетариата и Советской власти.

    Во введенном в действие Уголовном кодексе (1922) имелась статья 63-я, предусматривавшая наказание за участие в организации, противодействующей в контрреволюционных целях нормальной деятельности советских учреждений или предприятий или использующей их для того же. Под контрреволюционной целью тогда понималось свержение завоеваний пролетарской революции[994].

    Как видим, закон предусматривал две формы вредительства: 1. Осуществляемое путем противодействия нормальному функционированию учреждений и предприятий; 2. Совершаемое путем использования учреждений и предприятий в антигосударственных целях. А субъективная сторона вредительства заключалась в имеющейся у лица контрреволюционной цели. Последнее являлось крайне важным в оперативной и следственной практике органов госбезопасности.

    Однако в новой версии Уголовного кодекса (1926) определение вредительства претерпело некоторые изменения. Статья 58-7 определяла его, как «противодействие нормальной деятельности государственных учреждений и предприятий или соответствующее использование их для разрушения и подрыва государственной промышленности, торговли и транспорта в целях совершения действий, предусмотренных ст. 58-1 (экономическая контрреволюция)»[995].

    Во второй части указанной статьи говорилось об ответственности за те же действия даже при отсутствии признаков ст. 58-1, «выразившиеся в сознательном неисполнении возложенных по службе обязанностей, заведомо небрежном их исполнении или осложнении той же деятельности излишней канцелярской волокитой и т. д. (саботаж)». Как мы видим, законодатель приравнял саботаж к вредительству.

    В условиях «военной тревоги 1927 г.» Президиум ЦИК СССР своим секретным постановлением от 4 апреля внес существенные изменения в Положение о государственных преступлениях от 25 февраля 1927 г. К государственным преступлениям приравнивалась теперь «небрежность как должностных, так и всех прочих лиц, в результате халатности которых имелись разрушения, взрывы, пожары и прочие вредительские акты…»[996].

    Этим же постановлением органам ОГПУ предоставлялось право внесудебного рассмотрения дел по указанным преступлениям. Постановление дало возможность расширительного толкования оснований ответственности за вредительство, что не замедлило сказаться на следственной работе и при принятии оперативных мер.

    Еще одно обстоятельство, по нашему мнению, явилось предпосылкой к произволу в правоприменительной практике органов госбезопасности. Дело в том, что еще в июле 1923 г. председатель Верховного трибунала при ВЦИК и прокурор РСФСР Н. Крыленко, выступая на второй сессии ВЦИК 10-го созыва, заявил о необходимости внесения принципиальных изменений в 57 статью Уголовного кодекса. «Сейчас раздел о контрреволюционных преступлениях, — утверждал он, — признает контрреволюцией те преступления, которые были направлены на свержение Советской власти. Мы расширяем это понятие и предлагаем вставить в текст статьи кроме слова „свержение“ еще два слова: „подрыв и ослабление“ Советской власти…»[997]

    Н. Крыленко объяснил депутатам, что данное дополнение является насущной необходимостью для борьбы со скрытыми формами контрреволюционной деятельности, которые до известной степени возобладали. Чтобы смягчить возможные возражения присутствующих против достаточно расплывчатых понятий («подрыв и ослабление»), прокурор заверил, что в новой редакции статьи не будет высшей меры наказания — расстрела. Справедливости ради заметим, что семь лет спустя Н. Крыленко признал свою неправоту, однако это не могло повлиять на прекращение уже вошедшего в следственную и судебную практику широкого трактования состава контрреволюционного преступления[998].

    И тем не менее, как утверждает историк П. Соломон в своей книге «Советская юстиция при Сталине», статья о вредительстве применялась судами достаточно редко. Но обвинения во вредительстве стали почти обыденным делом (особенно при рассмотрении уголовных дел во внесудебном порядке Коллегией ОГПУ) после января 1928 г., когда Верховный суд СССР разъяснил, что доказательство контрреволюционного умысла впредь не является необходимым, когда речь идет о вредительстве[999].

    Таким образом, мы можем констатировать наличие правовой основы в юридических актах высших законодательных и судебных органов СССР периода 1920-1930-х годов для расширительного толкования понятия «вредительство» правоприменительными органами, включая и ОГПУ. Расплывчатость формулировок в диспозициях статей Уголовного кодекса («подрыв и ослабление Советской власти»), отсутствие необходимости доказывать прямой контрреволюционный умысел, а также низкий юридический, да и общеобразовательный уровень оперативного состава, одновременно исполнявшего обязанности следователей, при крайне политизированном отношении к «бывшим людям», оценка их как классово враждебных элементов, привели к созданию многих «липовых» дел по вредительству. Отметим однако, что отдельные фигуранты «вредительских» дел на самом деле совершали уголовно наказуемые деяния, как то: допускали преступную халатность, нарушали правила производства тех или иных работ и т. д., что приводило к ущербу для экономики, негативно сказывалось на обороноспособности страны.

    Не заниматься разного рода нарушениями, не ставить специалистов промышленности и ответственных военных перед лицом угрозы наказания за саботаж, за бездумное расходование бюджетных средств, хищения, взяточничество, невыполнение требований технической безопасности означало провалить реформу Красной армии и реализацию первого пятилетнего плана строительства вооруженных сил, а следовательно, создавало угрозу существованию СССР. Допустить этого партийно-государственное и военное руководство не могло. Чекисты отрабатывали свою часть в области контроля за состоянием и реализацией намеченного и принимали зависящие от них меры, включая и репрессивные.

    Ничем исключительным из общей практики «чрезвычайщины» действия чекистов не были. Поэтому нельзя согласиться с мнением некоторых исследователей истории нашей страны периода 1920-1930-х годов о том, что органы госбезопасности своими мероприятиями не укрепляли, а наоборот, снижали оборонные возможности СССР[1000].

    Рассмотрение деятельности органов ОГПУ в период проведения военной реформы и реализации первой военной пятилетки показывает, что чекисты, работая на основе принятых партийных решений, помогали командованию преодолеть возникавшие трудности, хотя и не всегда получая одобрение принимаемым мерам, поскольку эти меры затрагивали «человеческий фактор», могли повлиять на служебное положение и личное благополучие конкретных должностных лиц в военном ведомстве и оборонной промышленности.

    Немного находилось тех, кто готов был взять на себя тяжкий труд реформ и форсированного развития вооруженных сил, а тем более нести персональную ответственность за состояние дел на том или ином участке.

    Мы уже упоминали оценку состояния Красной армии и Флота, данную на пленуме ЦК ВКП(б) в 1924 г. В декабре 1926 г. высшее политическое руководство затребовало обстоятельный доклад о состоянии подготовки СССР к возможной войне. Основной вывод, сделанный в этом документе, начальник Штаба РККА М. Тухачевский повторил на заседании Политбюро ЦК ВКП(б): «Ни Красная армия, ни страна к войне не готовы. Наших скудных материальных боевых мобилизационных ресурсов едва хватит на первый период войны»[1001].

    Сложившаяся ситуация явилась результатом влияния многих факторов, в том числе трудностей, с которыми пришлось столкнуться при реформировании Красной армии. Ведь работа проводилась одновременно по широкому спектру вопросов: 1) мобилизационной и боевой подготовке РККА; 2) переходу на смешанную систему устройства армии (сочетание территориальных и кадровых соединений и частей); 3) организационно-штатным мероприятиям, включая внесение серьезных изменений в высшие органы управления и аппараты военно-окружного командования; 4) введению единоначалия; 5) изменению нормативно-правового базиса функционирования вооруженных сил; 6) обучению и переподготовке командного состава; 7) материально-техническому снабжению войск; 8) военно-научной работе, теории и практике военного искусства[1002].

    По указанным направлениям развивали свою деятельность и органы ОГПУ, обеспечивавшие безопасность РККА.

    В плане оперативного сопровождения мобилизационного планирования чекисты определили свои задачи еще в начале реформы, развили и уточнили их в следующем году. На основе указаний Центра особые отделы округов издали соответствующие приказы. Вот как формировались задачи в приказе ОО МВО: «Директивой РВС СССР № 034033 от 20 октября 1925 г. приказано приступить к проработке нового мобилизационного расписания… Главнейшими задачами особорганов на местах, диктуемыми настоящими шагами в мобработе частей и учреждений являются: а) сугубое наблюдение за строгим соблюдением сроков, установленных календарным планом; б) наблюдение за обеспечением максимума секретности всех мобработ при разработке и последующем сохранении; в) наблюдение за правильностью определения УВК неблагополучных при мобилизации волостей данного уезда»[1003].

    В ходе проработки указанных задач чекисты вскрыли ряд серьезных нарушений, прежде всего в вопросе сохранения режима секретности. Об этом незамедлительно ставили в известность вышестоящие военные структуры для принятия необходимых мер.

    Обобщенные результаты работы особые отделы 15 апреля 1926 г. доложили в ОО ОГПУ[1004].

    Особое внимание уделялось выявлению недостатков в развитии системы сохранения мобилизационных запасов, вскрытию нарушений, могущих привести к серьезным осложнениям в случае объявления мобилизации. Особенно активизировались чекисты по данному направлению в 1927 г., в «период военной тревоги». Они руководствовались в своей деятельности решениями, принятыми на самом высоком политическом уровне.

    Известно, что Политбюро ЦК ВКП(б) на своем заседании 31 марта 1927 г. постановило: «…утвердить предложения совещания коллегии ОГПУ совместно с полномочными представителями и начальниками отделов о мерах борьбы с диверсией, пожарами, взрывами, авариями и пр. вредительскими актами…»[1005].

    Эти предложения базировались на оценках состояния накопления мобзапасов, их противодиверсионной и противопожарной защиты, приведенных на специально созванном по указанному вопросу оперативном совещании в ОГПУ еще 8 июля 1926 г. Основываясь на предварительно собранной информации, участники совещания констатировали: «Вопрос накопления мобилизационных запасов требует исключительного к себе внимания. Положение с таковым по всем видам в настоящее время совершенно неудовлетворительное, по некоторым видам (химические средства, авиация и пр.) самое серьезное»[1006].

    По мнению чекистов, нельзя было медлить с разработкой и утверждением реальной программы накопления мобилизационных запасов.

    Выводы, сделанные на совещании, подкрепленные конкретными фактами, были доведены до ЦК ВКП(б) и руководства Штаба РККА. Поэтому можно утверждать, что, выступая на указанном выше заседании Политбюро в декабре 1926 г., М. Тухачевский использовал информацию чекистов для подкрепления своих неутешительных выводов. А руководство ОГПУ, в свою очередь, приказало подчиненным органам реализовать ряд важных мероприятий. В частности, необходимо было усилить работу по военной промышленности, проверив в месячный срок ее состояние, а также усилить агентурное наблюдение за накоплением мобилизационных запасов, «поведя решительную борьбу с особенно распространенными в этой области злоупотреблениями, бесхозяйственностью и нераспорядительностью»[1007].

    К марту 1927 г., т. е. к заседанию Политбюро, в органах госбезопасности подвели некоторые итоги проведенной работы, однако с учетом ситуации «военной тревоги» сосредоточились главным образом на противодиверсионной защите мобилизационных запасов.

    На заседании Политбюро 31 марта 1927 г. был утвержден перечень мер «по борьбе с диверсией, пожарами, взрывами, авариями и прочими вредительскими актами», где предусматривалось создание постоянной комиссии при ОГПУ из представителей военного ведомства, органов госбезопасности, ВСНХ, НКПС и ВЦСПС. Аналогичные комиссии создавались и на местах при полномочных представительствах ОГПУ. Было признано необходимым упразднить вольнонаемную и ввести военизированную охрану на важных объектах, включая заводы оборонной промышленности, провести в советском порядке декрет о выселении с территории предприятий государственного значения и огнеавиаскладов военного ведомства всех посторонних лиц, обязать НКВМ ускорить окончание работ по приведению в порядок огнескладов.

    Во втором разделе указанного перечня речь шла об усилении репрессий за халатность, за непринятие противопожарных и охранных мер с привлечением виновных к ответственности как по линии ОГПУ, так и по партийной. Особо следует отметить второй и третий пункты данного раздела. «Приравнять, — говорилось в нем, — небрежность как должностных, так и всех прочих лиц, в результате халатности которых имелись разрушения, взрывы и пожары… к государственным преступлениям. Предоставить право ОГПУ рассматривать во внесудебном порядке вплоть до применения ВМН и с опубликованием в печати дел по диверсиям, пожарам, взрывам, порче машинных установок…»[1008]

    Именно с халатностью и нераспорядительностью, а не с диверсионно-вредительскими акциями иностранных спецслужб и антисоветских элементов внутри страны по большей мере приходилось сталкиваться чекистам в своей практической деятельности. Показательным в этом плане являлось уголовное дело в отношении начальника артиллерийского управления МВО А. Тысского, комиссара Артиллерийского управления МВО К. Виртемса и еще пяти их подчиненных. Созданная по настоянию особого отдела МВО секретная комиссия выявила массу злоупотреблений, преступной халатности в области хранения мобилизационных запасов по линии артиллерии. Составление мобилизационного плана АУ МВО А. Тысский доверил бывшему сослуживцу по старой армии Клевецкому, только что вернувшемуся из эмиграции и скрывавшему свою службу у белых. Комиссар АУ МВО К. Виртемс самоустранился от выполнения своих (в том числе и контрольных в отношении начальника и личного состава) обязанностей, занимался спекуляцией, распродавал имущество Артуправления.

    Все это подтверждало агентурные материалы, полученные ранее особым отделом МВО, которые чекисты легализовали в ходе работы комиссии. В итоге, материалы проверки были направлены в военную прокуратуру МВО и все обвиняемые привлечены к ответственности по ст. 63 УК РСФСР (участие в организации, противодействующей в контрреволюционных целях нормальной деятельности советских учреждений…) и ст. 110 (злоупотребление властью, превышение или бездействие власти и халатное отношение к службе…). Как мы видим, военная прокуратура поддержала мнение чекистов о применении к обвиняемым ст. 63 Уголовного кодекса. Однако это было, скорее, исключение, а не правило[1009].

    По легализованным материалам разработки Особого отдела ОГПУ 19 марта 1925 г. Военной коллегией Верховного суда СССР был осужден 2-й помощник начальника артиллерии РККА П. Петряев за то, что не принял никаких мер к правильному хранению артимущества, из-за чего имевшиеся на складах Союза 11 миллионов дистанционных трубок пришли в негодность и был нанесен ущерб на 110 миллионов рублей. Кроме того, П. Петряев лично отдал распоряжение о концентрации на Лефортовском складе в Москве 48 вагонов с боеприпасами для трофейных гранатометов. Как выяснилось, все гранаты были без детонаторов, а из всех имевшихся гранатометов в МВО всего два были исправны. В общей сложности обвиняемому инкриминировалось семь эпизодов преступной деятельности[1010].

    В сентябре 1929 г. Особый отдел ОГПУ проинформировал заместителя председателя РВС СССР И. Уншлихта о результатах инициированной (на основе имевшихся агентурных материалов) чекистами проверки Центральных артиллерийских мастерских, где имелись серьезнейшие недостатки в хранении имущества и материалов, а также в качестве ремонта вооружения и в состоянии мобилизационной работы. К примеру, мобзапас МУ ВСНХ (25 вагонов на общую сумму 1 млн рублей), имущество орудийно-арсенального треста (50 вагонов) и мобзапас самих мастерских (20 вагонов) хранились «из рук вон плохо», что привело к серьезным материальным убыткам. Поскольку руководство ЦАМ не принимало мер к изменению сложившегося положения, то Особый отдел ОГПУ расценил действия группы должностных лиц, как вредительство[1011].

    Подобного рода информаций от особых отделов исходило немало, однако военные власти порой обвиняли чекистов в преувеличении опасности. Когда же наступали негативные последствия в виде взрывов, пожаров и т. д., то командование настаивало на версии о диверсионных и вредительских акциях разведок противника и на умышленных действиях антисоветских элементов. Но в итоге расследования чекисты устанавливали преступную халатность персонала и командования складов, аэродромов и других охраняемых объектов. Такое разночтение выявилось, к примеру, при изучении обстоятельств взрыва складов мобилизационных запасов по линии артиллерии в 1922 г. Кстати говоря, в тот период командующим войсками СКВО был К. Ворошилов[1012].

    Аналогичная ситуация наблюдалась при взрыве артиллерийских складов в Рыбинске в апреле 1925 г. Теперь К. Ворошилов уже руководил войсками МВО и лично организовал расследование, откомандировав на место происшествия своего помощника Г. Базилевича и помполита А. Булина. Посланцы командующего пришли к выводу об умышленном поджоге, т. е. диверсии[1013].

    К мнению военных априори (хотя и не имея данных о ходе чекистского расследования) присоединился председатель ВСНХ и ОГПУ Ф. Дзержинский. «Для меня не подлежит сомнению, — писал он зампреду ОГПУ Г. Ягоде, — что это шпионская работа…»[1014]

    Однако доказать факт диверсии не удалось. Скорее всего, имела место преступная халатность персонала. Председатель ОГПУ, несомненно, был прав в одном: следовало образовать при РВС СССР ударную тройку и в спешном порядке проверить состояние всех складов мобилизационных и текущих запасов вооружения и боеприпасов.

    Помощнику начальника Особого отдела ОГПУ Р. Пиляру он приказал категорически настаивать перед военными властями на спешном учреждении ударной тройки при РВС СССР и заслушать на ней ответственных за склады лиц. А через несколько дней (25 апреля 1925 г.) Ф. Дзержинский направил записку заместителю председателя РВС СССР И. Уншлихту следующего содержания: «При сем (направляю — A. З.) обращение ко мне властей Татарстана по поводу положения артскладов. Я опасаюсь, что, если не будут приняты реальные и срочные меры, нашим врагам будет стоить пары пустяков взорвать их нам и в корне подорвать нашу оборону Мне кажется, что положение настолько серьезное, что необходимы самые серьезные меры со стороны РВС Республики»[1015].

    В этот же день председатель ОГПУ еще раз обращается к Г. Ягоде, заявляя о катастрофическом положении артскладов, и требует от особого отдела ОГПУ самым подробным образом информировать РВС СССР об имеющихся оперативных материалах по данному вопросу Зная предыдущую реакцию военного ведомства на подобного рода доклады, Ф. Дзержинский советовал: «В случае безнадежности в этом направлении необходимо обратиться лично к Рыкову (председателю Совнаркома — A. З.), как к председателю Комиссии Политбюро по обороне. Прошу Вас Рыкову во всяком случае сообщить об опасности лишиться складов и артимущества»[1016].

    Не лучше обстояло дело и в военно-воздушных силах. Из-за пожаров на аэродромах в 1920-е годы было уничтожено и повреждено большое количество авиатехники. Вопиющий случай имел место в мае 1930 г. Тогда в результате пожара в ангаре на аэродроме под Новочеркасском полностью сгорели 20 самолетов Р-1. К. Ворошилов, теперь уже нарком по военным делам, написал Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. Сталину: «Даже по первому донесению напрашивается предположение (а у меня уверенность), что здесь налицо диверсия…»[1017]

    Он просил о незамедлительной отправке в Новочеркасск специальной комиссии от УВВС РККА и ОГПУ. Реакция на письмо последовала незамедлительно. Особый отдел и КРО ПП ОГПУ по СКК и СКВО завели разработку под условным названием «Дым» и параллельно со следствием проводили агентурно-оперативную работу по выявлению реальных причин пожара. В Ростов-на-Дону и далее в Новочеркасск вылетели заместитель начальника КРО Р. Пиляр и начальник 4-го (авиационного) отделения особого отдела ОГПУ С. Пинталь[1018].

    Они уже знали мнение К. Ворошилова, но имели информацию и об очковтирательстве в ходе инспектирования комиссией УВВС во главе с помощником начальника 1-го Управления ВВС РККА В. Хрининым. Указанная комиссия не выявила, как уверял К. Ворошилова заместитель начальника УВВС Я. Алкснис, никаких серьезных нарушений в 13-й авиабригаде, которой принадлежали сгоревшие самолеты[1019].

    Несмотря на то что уже шел 1930 г., когда один за другим вскрывались «вредительские» дела, сотрудники ОГПУ не обнаружили вражеской руки в уничтожении самолетов, но констатировали «систематическое преступно-халатное отношение» со стороны самих авиаторов к противопожарным мерам. По результатам следствия было арестовано 20 человек[1020].

    Чекисты принимали участие в проверках хранения мобилизационных запасов, проводимых Штабом РККА и окружным командованием, причем в целом ряде случаев сами проверки были инициированы органами госбезопасности на основе уже имевшихся агентурных материалов.

    В апреле 1928 г. ОГПУ направило в ЦК ВКП(б) и в Реввоенсовет СССР записку о критическом состоянии мобилизационных запасов подвижного состава на железных дорогах, особо отметив, что непринятие решительных мер приведет к срыву воинских перевозок. Не дождавшись реакции на свой доклад, Г. Ягода решил обратиться лично к Генеральному секретарю И. Сталину. Изложенные чекистами сведения оказали должное воздействие на руководителя партии и страны, поскольку выводы ОГПУ основывались не только на оперативной информации, но и на подтверждавших ее заключениях технической экспертизы, которую по просьбе чекистов провели крупные инженеры транспорта, а также на актах обследования подвижного состава.

    В тексте докладной записки отмечалась, к примеру, непригодность к эксплуатации 25 % мобилизационного запаса паровозов. «Чрезвычайно показателен, — писал Г. Ягода, — также и тот факт, что Моск. Бел. Балтийская жд, являющаяся по плану Военведа самой важной по переброске войск, показала наихудшее состояние холодного запаса, а именно: из общего числа паровозов мобилизационного запаса — 65 паровозов, исправными оказались всего лишь 2 паровоза»[1021].

    А ведь за неделю до чекистской ревизии аналогичную работу провел инспектор НКПС, однако не обнаружил ничего катастрофического.

    С согласия наркома транспорта Я. Рудзутака ОГПУ осуществило проверку и резервного парка, установив при этом, что если в 1925 г. было 6924 единицы техники, то на 1 мая 1928 г. осталось только 2200, из которых 1000 подлежала сдаче на лом[1022].

    Таким образом, вырисовывалась критическая ситуация, когда на основе фальсифицированной статистики НКПС 3-е Управление Штаба РККА составляло абсолютно нереальный мобилизационный план воинских перевозок. Руководящие работники этого управления знали о многих недостатках, реально представляли ситуацию, но не били тревогу.

    Ознакомившись с докладом ОГПУ, И. Сталин написал записку всем членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК ВКП(б), членам президиума ЦКК, в которой указал на особую важность поднятого вопроса с точки зрения обороны страны[1023].

    Генсек согласился с мнением Я. Рудзутака, давшего санкцию ОГПУ на арест ряда железнодорожных специалистов. Одновременно чекисты завели разработку на руководителей 3-го Управления Штаба РККА по подозрению во вредительстве. В августе 1930 г. нарком по военным и морским делам К. Ворошилов санкционировал арест группы военнослужащих. В докладной записке на имя И. Сталина и Г. Орджоникидзе ОГПУ сообщало, что «вредительскую» группу в органах ВОСО возглавлял начальник 1-го сектора (планирование воинских перевозок) 3-го управления бывший Генерального штаба генерал-майор В. Серебренников[1024].

    Он проходил и по материалам агентурно-следственного дела «Весна» как военспец, непримиримо настроенный к большевикам. Характерно, что он и не скрывал своих взглядов. Заполняя анкету арестованного, В. Серебренников в графе «Политические убеждения» собственноручно написал: «Монархических убеждений»[1025]. Отметим: это было в первый день после его задержания, когда никаких морально-психологических и физических мер к нему не применялось. В ходе следствия В. Серебренников признал серьезные упущения и ошибки в мобилизационном планировании по линии ВОСО, рассказал об отрицательном отношении к Советской власти ряда сотрудников 3-го управления из числа бывших офицеров и их надеждах на падение этой власти в результате восстания народных масс и интервенции.

    С учетом действовавшего законодательства и политических установок В. Серебренников и еще 6 человек были признаны виновными во вредительстве. По материалам следствия их вредительская деятельность заключалась в следующем: 1. В составлении заведомо нереального плана перевозок по мобварианту № 8 и № 10; 2. В полном отсутствии разработки вопроса развития железных дорог в интересах РККА; 3. В расчетах пропускной способности узловых станций без учета возможного воздействия авиации противника и т. д.[1026]

    За указанные «вредительские» действия В. Серебренников судебной Коллегией ОГПУ был приговорен к высшей мере наказания с заменой на 10 лет ИТЛ. Различные сроки лишения свободы получили и его подельники.

    Безусловно правильно, что «вредители» из 3-го Управления Штаба РККА реабилитированы в 1990-е годы как жертвы политических репрессий. Вместе с тем, нельзя недооценивать тот факт, что в ходе агентурной разработки и следствия чекисты вскрыли серьезнейшие и абсолютно реальные недостатки в такой важной сфере, как мобилизационное планирование воинских перевозок. Никаких надуманных проблем в материалах расследования нет и не могло быть по одной веской причине: агентами-информаторами и агентами-экспертами были некоторые сотрудники того же 3-го управления Штаба РККА и 3-х отделов штабов военных округов. Они являлись специалистами своего дела, знали многие «узкие» места в системе ВОСО, но по разным причинам не могли либо не хотели открыто высказывать свое мнение.

    Серьезнейшие упущения и недоработки, объясняемые в те годы преступно-халатным отношением к порученному делу, а зачастую и сознательным вредительством, были вскрыты чекистами не только в области мобилизационного планирования. В тесной увязке с ним находились и вопросы конструирования, серийного производства и своевременного оснащения войск новыми средствами вооруженной борьбы, а также создание запасов всех видов военного имущества, включая медицинское, химическое, топографическое и т. д.

    В справке начальника Особого отдела № 345423 от 14 сентября 1930 г., положенной в основу докладной записки ОГПУ в ЦК ВКП(б) и лично И. Сталину, говорилось о ликвидации контрреволюционно-вредительских организаций и группировок в Артиллерийском управлении и Арткоме, Военно-морских силах, Военно-топографическом и Военно-санитарном управлении РККА[1027]. Подавляющее большинство лиц, проходивших по указанным групповым делам, так же как и указанные выше сотрудники 3-го управления, признаны жертвами политических репрессий и реабилитированы. Поэтому для нашего исследования представляет ценность лишь та часть докладной записки, в которой концентрированно изложена суть «вредительских» действий и недостатки, фактически установленные в ходе следствия и агентурной разработки, серьезно влиявшие на боеготовность вооруженных сил. Из-за этих недостатков и упущений чекистам представлялось фактически нереальным выполнение постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О состоянии обороны СССР» от 15 июля 1929 г. Так детально и обширно, как в протоколах допросов и собственноручно написанных показаниях арестованных по указанным выше и другим «вредительским» уголовным делам, существо отрицательных явлений во всех сферах жизнедеятельности войск не было изложено ни в одном рапорте или докладе фигурантов до их привлечения к следствию. Одним из существенных компонентов показаний являлись данные о субъективных факторах, порой даже более значимые для объяснения причин образования «узких мест» в тех или иных вопросах, в принятии ошибочных решений, чем объективные обстоятельства. В спецдонесении К. Ворошилову от 19 мая 1930 г. о критическом состоянии береговой обороны начальник Особого отдела ОГПУ Я. Ольский указывал, к примеру, что за последние годы дело ее укрепления неоднократно переходило от Штаба РККА в Управление ВМС, оттуда в Военно-техническое управление, затем в военно-строительное и т. д.

    Каждое из указанных учреждений прорабатывало лишь свои узкие вопросы, вообще не увязывая их с интересами остальных. На пяти машинописных листах излагались конкретные упущения и недостатки в области строительства объектов береговой обороны, их маскировки, оборудования инженерными средствами, в противовоздушной обороне, в снабжении батарей боеприпасами. Отмечалось, что износ основного вооружения — орудий большого калибра — составляет по разным артиллерийским системам от 30 до 100 %. Донесение завершалось выводом о крайне низкой боеготовности береговой обороны. По мнению чекистов, никто устранением серьезнейших недостатков фактически не занимается ввиду затянувшейся передачи береговой обороны снова в УВМС[1028].

    Глава НКВМ, ознакомившись с донесением, отдал соответствующее указание, однако позитивных изменений не последовало. Отметим при этом, что ОГПУ уже не первый раз сообщало в РВСС и военный наркомат о состоянии береговой обороны. Вывод напрашивался сам собой: есть конкретные виновники, не реагирующие на вскрытые недостатки и, возможно, из вредительских побуждений, не исполняющие указаний руководства РККА.

    Напомним, что подозрение во вредительстве в деле укрепления береговой обороны (впрочем, и многих других дел) чекисты основывали на совершенно определенной установке И. Сталина: «„Шахтинцы“ (имеются в виду осужденные по так называемому „Шахтинскому делу“ — А. З.) сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены»[1029].

    В мае — июне 1930 г., реализовывая агентурную разработку, ОГПУ арестовало группу военнослужащих из числа начсостава УВМФ, БФ и ЧФ, обвинив их во вредительстве. В основе «вредительской» деятельности, по мнению особистов, лежала абсолютно нереальная идея «большого флота», предполагавшая затраты государственного бюджета в несколько миллиардов рублей. Все усилия арестованных были ранее направлены на отстаивание данной идеи, а вопросы береговой обороны их совершенно не интересовали. О ходе следствия, с приведением обширных выписок из показаний обвиняемых, признавших свою персональную вину, председатель ОГПУ В. Менжинский проинформировал И. Сталина, направив ему 13 июня 1930 г. специальную докладную записку[1030].

    В начале июля того же года состоялось заседание Реввоенсовета СССР, на котором был заслушан доклад начальника Особого отдела ОГПУ Я. Ольского по указанному делу. С содокладом выступил начальник Военно-морских сил РККА Р. Муклевич. Из сохранившихся тезисов его выступления видно, что он часть вины за состояние береговой обороны взял на себя. «Мы сами себе достаточно „вредили“, — заявил Р. Муклевич, — это можно доказать документальными данными… Ассигнований флот получал в 10 раз больше береговой обороны и имел, что самое главное, утвержденную и ясную программу, что не имела береговая оборона»[1031].

    После таких заявлений начальник ВМС РККА не мог долго оставаться на своем посту. Вскоре он был понижен в должности, а затем вообще выведен в резерв РККА[1032].

    Серьезные опасения вызывало у руководства страны состояние военной промышленности, систематически срывавшей планы оснащения армии и флота новыми образцами оружия и боевой техники, а также и серийного производства уже принятых на вооружение систем.

    Совершенно закономерно, что и в области военной промышленности (ВП) чекисты искали «враждебную руку» — сознательные действия старых спецов, всячески вредивших укреплению обороны страны. Выступая с докладом на Втором Всесоюзном съезде особых отделов ОГПУ 23 января 1925 г., Ф. Дзержинский следующим образом ориентировал своих подчиненных: «Мы бросаем колоссальнейшие средства из общего государственного бюджета на военное снаряжение, и если мы подсчитаем, что государство дает и что армия получает из этих средств для своего вооружения и защиты государства, то надо сказать, что жертвы, в смысле средств, были огромнейшие, а результаты были никчемные, недостаточные, ибо эта отрасль промышленности — наша военная отрасль промышленности — является одной из тех отраслей, к которой надо применить больше всего сил, больше всего вложить работу… Бывшие казенные заводы, бывшие казенные заказы являлись всегда в царское время именно тем пирогом, которым питались всякие пиявки, всякие паразиты… Надеюсь, что именно особые отделы будут той правой моей рукой, которые в этой области могут принести мне (как председателю ВСНХ — A. З.) большую помощь»[1033].

    Таким образом, Ф. Дзержинский выделил два аспекта в вопросе о ВП:

    1. Критическое состояние производственной базы.

    2. Действия конкретных лиц, направленные в ущерб быстрому и качественному оснащению войск всем необходимым для поддержания высокой боеготовности.

    Можно утверждать, что председатель ОГПУ и ВСНХ исходил в своем докладе не из умозрительных заключений, а из реалий 1925 г. и конкретных исторических примеров, таких как дело группы высокопоставленных генералов и офицеров во главе с царским военным министром В. Сухомлиновым.

    Как известно, в июне 1915 г., после поражений нашей армии, В. Сухомлинов был снят с должности военного министра, а в апреле 1916 г. отдан под суд по обвинению в злоупотреблениях и измене, за что через несколько месяцев приговорен к бессрочной каторге[1034].

    Вместе с В. Сухомлиновым к следствию привлекались бывший, а также и действующий в то время начальники Главного артиллерийского управления (Д. Кузьмин-Караваев и А. Маниковский). Как совершенно справедливо отмечал автор предисловия к сборнику документов «Военная промышленность России в начале XX века» В. Поликарпов, «…в соответствии с той логикой изобличений, какую задало следствие еще в 1915 г., позднейшая литература, опираясь на материалы обвинения, склонна объяснять кризис вооружений неисполнительностью и косностью военно-снабженческих чинов»[1035].

    Свои объяснения дал генерал А. Маниковский. Он утверждал, что оправдание срыва поставок вооружений нерадивостью генералов из Артуправления являлось способом обеления царя и великих князей[1036].

    На суде В. Сухомлинов, Д. Кузьмин-Караваев, А. Маниковский и другие обвиняемые, защищаясь от приписываемых им изменнических действий, ссылались на недостаточное финансирование, непомерное, по их мнению, отвлечение средств на вооружение флота и иные объективные причины. Бывший военный министр в своих мемуарах писал: «Условия русской индустрии, финансов и культуры в общем таковы, что нам очень трудно быть независимыми и не отставать от Запада»[1037].

    Своему начальнику вторил и бывший начальник Главного артиллерийского управления А. Маниковский. Процитируем и его, поскольку разъяснения генерала весьма важны для понимания событий конца 1920-х годов. «Все, кто… старался доказать, — писал А. Маниковский, — что и главные управления тоже кое-что делают, а главное, могут сделать значительно больше, если только им не будут мешать, не будут травить и ставить их в тиски бесчисленных комиссий… и из-за всякой мелочи устраивать им публичные инквизиции…»[1038] Те, кто тогда именно в таком ключе ставил вопрос, безжалостно изгонялись, «как „вредные“ люди старого бюрократического режима, неспособные проникнуться новыми веяниями и виновные во всех наших бедах»[1039]. Был, к примеру, уволен ближайший сотрудник начальника ГАУ генерал Е. Смысловский. Для этого не нужно было даже формального обвинения — достаточно было «обоснованных подозрений»[1040].

    Судебное преследование генералов и офицеров, имевших в период Первой мировой войны отношение к снабжению армии вооружением, во многом напоминает ситуацию с руководящими работниками военной промышленности и высокопоставленными командирами из Главного артиллерийского управления в конце 1920-х годов. По большому счету, отличие можно свести к следующему.

    1. Российский император, а затем и Временное правительство решились на организацию расследования, а затем и на открытые судебные заседания с доведением до обвинительного приговора в условиях войны.

    2. К делу Сухомлинова органы безопасности и контрразведки привлекались лишь по отдельным эпизодам, а в целом расследование вела прокуратура.

    3. Существенно иными были все юридические процедуры, включая порядок проведения допросов обвиняемых и свидетелей.

    4. Вместо царских властей и деятелей Временного правительства «заказчиком» следствия и суда являлось Политбюро ЦКВКП(б).

    5. Ни один из обвиняемых в 1917 г. не был приговорен к высшей мере наказания.

    А главное сходство двух уголовных дел состояло в поиске «козлов отпущения» за срыв поставок в войска новых и серийных видов оружия и боевой техники.

    В 1920-е годы деятельность чекистов, их подход к оценке причин провалов в работе военной промышленности во многом определялся тем обстоятельством, что глава ОГПУ Ф. Дзержинский одновременно являлся и председателем ВСНХ, в состав которого входило и Главное управление ВП. Он не удовлетворялся докладами руководителей ВП, а требовал детальную информацию от Особого отдела, занимавшегося всеми вопросами обороны по линии ОГПУ. Для нашего исследования интересно рассмотреть и сопоставить то, как объясняли сложившееся положение в ВП чекисты и промышленники.

    Зимой 1924 г. по личному указанию Ф. Дзержинского Особый отдел предоставил ему справку о работе ВП. Указанный документ начинался со следующего утверждения: «Аппарат ГУВП вследствие его громоздкости, параллелизма в работе отделов, царившего бюрократизма, незначительной прослойки коммунистов представлял из себя организацию, которая не в состоянии без коренных изменений обеспечить выпуск вполне годного снаряжения как для текущей потребности армии, так и изготовления мобилизационных запасов»[1041].

    Чекисты подчеркнули, что в ГУВП не составлен план развертывания производства на случай военных действий, по многим позициям идет некондиционный выпуск оружия, создается «угрожающее для обороноспособности СССР положение». Что же предлагал Особый отдел для исправления ситуации? Во-первых, сконцентрировать военное производство на немногих хорошо оборудованных заводах и обеспечить их максимальную загрузку. Во-вторых, предоставить военному ведомству право технического контроля за работой заводов. В-третьих, сократить аппарат ГУВП, устранить параллелизм путем структурной реорганизации. В-четвертых, организовать всестороннюю проверку личного состава. В-пятых, осуществить коммунизацию аппарата ГУВП.

    К мнению чекистов прислушались, и к концу 1924 года произошло сокращение ГУВП на 197 человек, на должности начальников практически всех отделов вместо «спецов» назначили коммунистов. В состав правления ГУВП ввели представителя военведа[1042].

    По конкретным фактам срыва выпуска продукции либо производства недоброкачественных изделий по инициативе Особого отдела ОГПУ работали комиссии народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции и ЦКК ВКП(б). Непосредственно органами госбезопасности велась агентурная разработка или проводилось расследование в рамках уголовных дел на сотрудников 16 военных заводов из 28, входивших в систему ГУВП[1043].

    В основном эти дела заводились по фактам выпуска нестандартной продукции, срыва производственных планов, передачи заказов частным подрядчикам, преступно-халатного отношения к работе отдельных должностных лиц, взяточничества, подлогов и, конечно же, по случаям группирования «спецов», особенно бывших генералов и офицеров, подозреваемых в антибольшевистской деятельности.

    Начальник Главка П. Богданов объяснял срывы и серьезные недостатки в деятельности ГУВП и подчиненных ему заводов во многом иными факторами. В середине 1925 г. он писал Ф. Дзержинскому: «…военные заводы проработали три с лишним года европейской войны в условиях крайнего напряжения и через год вновь возобновили такую же форсированную работу, которую продолжали вплоть до прекращения гражданской войны в 1921 г. …Напряженная до крайности семилетняя работа в столь нездоровых условиях не могла не отразиться пагубно на состоянии заводов. В заводском организме возникли разрушительные процессы… военная промышленность пришла в состояние глубокого расстройства…»[1044]

    Не забыл П. Богданов и о «человеческом факторе», однако трактовал его как снижение квалификации работников (и управленцев, и инженеров) ввиду ухода в другие отрасли опытных специалистов и замены их молодыми выпускниками вузов и техникумов. Заводы, по мнению начальника ГУВП, в значительной мере растеряли за время мировой и гражданской войн хорошо подготовленных рабочих, а дисциплина рядового и руководящего персонала «находилась в степени глубокого распада»[1045].

    Через месяц после направления указанного письма П. Богданов написал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности, т. к не ощущал реальной поддержки ни со стороны ЦК ВКП(б), ни от СНК, а тем более военного ведомства и чекистов[1046]. Он, член партии с начала 1900-х годов, окончивший Высшее техническое училище, работавший до 1923 г. председателем ВСНХ РСФСР, отчетливо понимал, что невозможно оздоровить военную промышленность только путем коммунизации руководящего состава и чистки аппарата, но противостоять взглядам, утвердившимся в высших партийных инстанциях, не пожелал. Он лишь попросил Ф.Дзержинского «сохранения в интересах дела руководящей головки ГУВП, во всяком случае, основных работников, а именно: т. Жарко, Косякова и Михайлова»[1047].

    П. Богданов понял, что при явном дефиците финансовых и иных ресурсов эффективность деятельности ГУВП и оборонных предприятий будут пытаться повышать за счет давления на «человеческий фактор», принуждая инженеров и рабочих внеэкономическими мерами к высокопроизводительному, на грани людских возможностей, труду. Удары, прежде всего, нанесут по старым спецам, включая генералов и офицеров.

    Мысли П. Богданова относительно кадров ГУВП можно распространить и на «спецов» из военного ведомства. В 1925 г. чекисты, отвечая на запрос заместителя председателя РВС СССР И. Уншлихта о возможности назначения Н. Высочанского, В. Руппенейта и И. Дмитриева на ответственные должности в Научно-техническом комитете и Артиллерийском управлении, предостерегали от полного доверия этим лицам и рекомендовали назначить заместителем НТК вполне политически преданного человека, который смог бы контролировать вышеуказанных бывших офицеров и генералов[1048].

    Вскоре Контрразведывательный отдел ОГПУ завел дело агентурной разработки «Военпром», по которому проходили в качестве подозреваемых в антисоветской деятельности указанные выше и другие «спецы», имевшие отношение к формированию заказов и производству военной техники и оружия[1049].

    Постепенно накопились вопросы и к руководству Научно-технического комитета Артиллерийского управления. В марте 1928 г. ОГПУ поставило перед РВС СССР и лично К. Ворошиловым вопрос о совершенно неудовлетворительной деятельности НТК АУ, не приносящей реальных результатов в деле совершенствования артиллерийского вооружения. Однако единственное, что предприняли руководители военного ведомства, явно недовольные вмешательством чекистов в их компетенцию, это заменили ряд ответственных сотрудников НТК АУ[1050].

    Тогда в ОГПУ решили проинформировать Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Предусмотрительно ссылаясь на оценку Штаба РККА, а не на свои агентурные данные, чекисты писали И. Сталину в начале августа 1929 г., что артиллерия РККА находилась в 1928 г. «почти на том же техническом уровне, на котором она состояла в 1917 г., если не в 1914 г.».

    Далее они констатировали: «В настоящее время по основным вопросам артиллерийской техники это положение не изменилось, ибо ни одно задание Штаба РККА по модернизации существующих образцов и по конструированию новых не выполнено, несмотря на громадную затрату средств и потерю времени»[1051].

    Не лучше обстояло дело и с боеприпасами. Не вдаваясь в технические детали, остановимся на фактах очковтирательства по поводу создания «Трубки Дмитриева», проект которой был предложен автором еще в ноябре 1925 г. К примеру, без проведения всесторонних испытаний, НТК АУ заказал пробную партию в 1500 штук. Не дождавшись ее поступления, заказал еще 40 тысяч, а далее — еще 320 тысяч штук на общую сумму 4 438 575 рублей. Одновременно были даны указания о прекращении выпуска трубок старой конструкции. В январе 1928 г. выяснилось, что опыты с медленногорящим порохом, применяемым в «Трубке Дмитриева», не увенчались успехом. Между тем артиллерийское управление в своем письме в мобилизационное управление ВСНХ заверило, что положительные результаты будут всего через два месяца, чего, естественно, не произошло. Более того, АУ настаивало на принятии «Трубки Дмитриева» на вооружение[1052]. Только давление ОГПУ на РВС СССР не позволило реализовать предложение НТК АУ.

    Далее в докладной записке приводились аналогичные факты по взрывателям, снарядам, звукометрии, оптике, модернизации артиллерийских орудий.

    В заключение Особый отдел ОГПУ предлагал следующие мероприятия.

    1. Пересмотреть состав руководящих работников НТК и АУ, поставив во главе их авторитетных и ответственных товарищей, а начальника Артуправления Г. Кулика «за несоответствие занимаемой должности и бездеятельность с работы снять».

    2. Незамедлительно привлечь к ответственности И. Дмитриева (председатель Арткома), А. Дзержковича (помощник начальника АУ) и еще трех сотрудников НТК и АУ.

    3. Еще раз рассмотреть на заседании РВС СССР вопрос о работе НТК АУ и предложениях, выдвинутых Особым отделом ОГПУ в марте 1928 г.[1053]

    После такого доклада Генеральному секретарю ЦК, ОГПУ получило от председателя РВС СССР и военного наркома К. Ворошилова санкцию на арест вышеуказанных лиц, и после проведения расследования коллегия ОГПУ приговорила их к различным срокам заключения[1054]. Начальник артиллерийского управления Г. Кулик был снят с должности[1055].

    С делом руководящей головки НТК и Артиллерийского управления тесно связано другое расследование — по Военно-промышленному управлению ВСНХ, которым занимался уже не Особый отдел, а Экономическое управление ОГПУ.

    Меры по коммунизации аппарата ГВПУ, принятые по предложениям ОГПУ и под давлением ЦК ВКП(б), не привели, да и не могли привести к резкому повышению эффективности деятельности военной промышленности. Количество членов ВКП(б) и комсомольцев увеличилось (8,6 % личного состава в 1925 г. и 18 % — в 1926 г.), однако они работали, в основном, на канцелярско-технических должностях, поскольку не имели необходимых профессиональных знаний и навыков[1056].

    Согласно данным Особого отдела ОГПУ, среди ведущих специалистов преобладали «бывшие люди»: 12 генералов, 36 штаб-офицеров, 74 обер-офицера. По социальному происхождению они являлись выходцами из дворян и купеческого сословия. В ходе чистки 1925 г. были уволены 25 дворян и 16 потомственных граждан, однако вновь принятые работники принадлежали к этим же категориям.

    В ходе агентурной разработки «Военпром» чекисты выявили наличие группировки военных инженеров из числа окончивших Михайловскую артиллерийскую академию. Во главе ее стоял бывший генерал В. Михайлов. Эта группировка определяла всю техническую и производственную политику ГУВП, т. к коммунисты, в силу отсутствия специальных знаний, не могли влиять на ситуацию и шли на поводу у «спецов».

    В. Михайлов и другие члены группировки перешли на сторону Советской власти сразу после революции, поскольку еще при царском режиме и в период Временного правительства ощутили на себе последствия «дела Сухомлинова». Однако это вовсе не означало, что они приняли большевистскую идеологию и во всем одобряли деятельность советских лидеров. Их до времени не трогали как незаменимых специалистов, что даже вызывало раздражение их коллег в Красной армии. «Нас, старых артиллеристов, — писал, обращаясь к одному из высших военных чинов бывший генерал Жуковский, — постоянно увольняют, только группа, отошедшая в Главное управление военной промышленности, во главе с В. С. Михайловым не боится никакого сокращения и получает хорошие оклады. Но ведь Вы знаете, как Вадим Сергеевич умеет пускать пыль в глаза»[1057].

    Письмо было передано чекистам и приобщено к материалам в дела агентурной разработки. Оценки генерала Жуковского совпадали с мнением оперативных работников, основанным на сообщениях секретных сотрудников. Последние, к примеру, утверждали, что «михайловцы» имеют солидные прибавки к зарплате за счет деятельности торгового аппарата Военпрома, которым руководил по личному приглашению В. Михайлова сын крупного купца С. Рубинштейн. Он занимался реализацией продукции гражданского назначения, выпускаемой оборонными заводами. В ОГПУ фиксировали факты увеличения производства охотничьего оружия в ущерб винтовкам и пулеметам.

    Основываясь на собранных в рамках разработки материалах, чекисты предлагали руководству заменить В. Михайлова и С. Рубинштейна проверенными коммунистами, пополнить штаб ГВПУ кадрами артиллеристов из войск, перевести в Москву ряд хорошо зарекомендовавших себя инженеров с заводов.

    Эти меры поддержал и Ф. Дзержинский. За неделю до своей кончины в письме на имя Г. Ягоды он указывал на необходимость для обеспечения безопасности армии и военной промышленности «сконцентрировать внимание наших органов на основные моменты, на командные высоты и самые слабые звенья… Тогда будет польза»[1058].

    Разработка «Военпром» была активизирована, получаемые материалы перерабатывались и в виде справок о деятельности ГУВП направлялись руководству страны и военного наркомата. Так, в конце 1926 г. ОГПУ подготовило очередную справку, в которой упор делался на работу таких должностных лиц, как помощник начальника ГУВП В. Михайлов, председатель научно-технического совета В. Дымман, начальник отдела И. Кургуев и других. В вину им ставился чрезвычайный бюрократизм в работе, лишение молодых кадров возможности проявить инициативу, фактический отказ от составления мобилизационного плана ВП. С политической точки зрения сотрудники ОГПУ оценили членов группировки В. Михайлова как явно реакционно настроенных, представляющих собой «одну из ячеек притаившейся и накапливающейся силы контрреволюции в промышленной сфере». В справке констатировалось: «Группа старается с внешней стороны показать полезность и плодотворность ее работы в деле укрепления обороноспособности СССР, на самом деле за все время своей работы особого творчества не проявила, и единственным побудительным стимулом ее является стремление обеспечить свое материальное благополучие»[1059].

    Данные агентуры, перепроверенные официальным путем, свидетельствовали о получении незаконных пособий, командировочных, а также о подтасовке фактов, с целью подчеркнуть свои достижения при выполнении некоторых заказов от армии и получить дополнительное вознаграждение. В этом участвовали В. Михайлов, В. Дымман, И. Кургуев и некоторые их подчиненные. И вновь ОГПУ предложило руководству ВСНХ принять меры к лишению монопольного положения В. Михайлова и его группы и даже отстранить самого В. Михайлова от работы в военной промышленности. Плюс к тому, чекисты вновь настаивали на укреплении ГУВП инженерами-артиллеристами из войск и на более жестком контроле со стороны Артиллерийского управления РККА за работой соответствующих аппаратов военной промышленности[1060].

    В итоге, в декабре 1926 г. специально созданная комиссия Политбюро в составе М. Томского, К. Ворошилова и В. Куйбышева, опираясь на данные ОГПУ и заявления в ЦКК ВКП(б) ряда коммунистов — работников ГУВП, вынесла решение о снятии В. Михайлова с должности помощника начальника главка[1061].

    Однако данное решение не было выполнено до мая 1928 г., пока заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода не подписал и не направил И. Сталину, Г. Орджоникидзе, К. Ворошилову и А. Рыкову новую докладную записку. «Михайлов возглавлял и возглавляет группировку, состоящую из бывших генералов и полковников царской армии — монархически настроенных, захвативших в свои руки фактическое руководство всей Военной промышленностью», — говорилось в этом документе[1062].

    Далее приводились факты, которые, по мнению чекистов, указывали на сознательные действия членов группировки, направленные на подрыв ВП.

    Новый доклад ОГПУ, подготовленный в условиях, когда еще не стабилизировалась обстановка после «военной тревоги 1927 г.», возымел действие. Генсек ЦК ВКП(б) обратился с запиской ко всем членам и кандидатам в члены Политбюро и просил их обратить серьезнейшее внимание на сообщение Г. Ягоды и подтверждающие его материалы НКРКИ. «Дело очень серьезное и спешное, — указал И. Сталин, — и придется, должно быть, рассмотреть его на ближайшем заседании Политбюро»[1063].

    С уверенностью можно говорить, что на мнение И. Сталина серьезное воздействие оказали и результаты расследования «Шахтинского дела». На протяжении марта — мая 1928 г. вопрос о нем рассматривался 16 раз на заседаниях Политбюро[1064].

    Для обсуждения положения в военной промышленности члены Политбюро собрались 17 мая 1928 г. К этому времени В. Михайлов уже два дня находился во внутренней тюрьме ОГПУ. Следовательно, И. Сталин дал санкцию на его арест, не дожидаясь официального заседания Политбюро[1065].

    На первом же допросе В. Михайлов признал свою вину за серьезные недостатки в работе военной промышленности, однако указывал, что ему не хватало профессионально подготовленных специалистов в аппарате ГУВП. «Нет надобности описывать все неудачи, — писал бывший генерал, — которые я потерпел в борьбе за штаты и комплектование их»[1066].

    Далее он уверял следователя, что основная нагрузка падает всего на десяток инженеров, которые якобы работают, «сколько позволяют силы»[1067].

    Поверить в сверхнапряженный труд как самого В. Михайлова, так и его ближайших сотрудников чекисты не могли. В их распоряжении находились агентурные материалы и целый ряд заявлений от работников ГУВП, описывающих «деловую атмосферу» в аппарате военпрома. Еще в докладе И. Сталину от 9 мая 1928 г. заместитель председателя ОГПУ т. Ягода отмечал факты выдавливания из ГУВП даже старых специалистов, если они не поддерживали метод формальных отписок по насущным проблемам, насажденный В. Михайловым[1068].

    Именно отписки вместо реальных действий по ликвидации «узких мест» чекисты рассматривали как один из методов вредительства.

    За время следствия бывшего генерала неоднократно принимали для уточняющих бесед начальник Особого отдела ОГПУ Я. Ольский и начальник ГУВП И. Павлуновский. В уголовном деле сохранились и многостраничные записки В. Михайлова на имя Я. Ольского с объяснениями по предъявляемым обвинениям. Подследственный вновь и вновь признавался в неудовлетворительном администрировании и ответственности за ряд дефектов и сбоев в работе ГУВП, объясняя их допущенными им лично ошибками и некоторыми объективными причинами[1069].

    Вместе с тем, он категорически отрицал намеренное вредительство. Однако доказывать наличие контрреволюционной цели и умысла чекистам не требовалось. Как мы уже писали, в ОГПУ опирались на соответствующие разъяснения Верховного суда СССР от января 1928 г. И все же, если бы следствие по группе В. Михайлова вели в Особом отделе ОГПУ, а не в Экономическом управлении, участь подследственных могла оказаться другой. Совершенно не случайно, что бывший генерал направлял записки и приглашался для бесед именно в Особый отдел к Я. Ольскому и его помощнику Ю. Маковскому. Последние, конечно же, не являлись «гнилыми либералами» или заступниками за «спецов», но они пытались не допустить раздувания уголовного дела за счет приписывания подследственным ошибок, допущенных более высокими, чем ГУВП инстанциями. К сказанному следует добавить малоизвестный, однако характерный факт. Еще в ходе проведения следствия по делу военной промышленности начал разгораться конфликт между группой особистов, перешедших в Экономическое управление при передаче туда чекистского обслуживания ВП, и сотрудниками ЭКУ ОГПУ. Центральным пунктом противостояния явилось несогласие теперь уже бывших особистов с методами работы своих новых коллег. В итоге дело дошло до разбирательства на заседании контрольной комиссии партийной организации ОГПУ[1070].

    Речь шла о том, что ЭКУ делает упор на следственные действия, прежде всего на допросы обвиняемых, а не на глубокую разработку первичных материалов через агентурные и иные оперативные возможности.

    Опираясь на обвинительное заключение (основу которого составил известный фальсификатор, начальник 9 отделения ЭКУ А. Молочников), Политбюро ЦК ВКП(б) постановило: «Предрешить расстрел руководителей контрреволюционной организации вредителей в военной промышленности, а самый расстрел отложить до нового решения ЦК о моменте расстрела»[1071].

    ОГПУ было предложено представить список лиц, подлежащих расстрелу. В качестве приложения к протоколу заседания членам ЦК и ЦКК рассылалась обширная справка по делу Военпрома, утвержденная Политбюро 15 июля.

    Как известно, в тот же самый день Политбюро рассмотрело и утвердило еще одно решение — «О состоянии обороны СССР», в котором со всей определенностью констатировалась неготовность Красной армии и военной промышленности к войне. Надо полагать, материалы следствия в отношении В. Михайлова и его ближайших сотрудников существенно дополнили информацию, имевшуюся в распоряжении участников заседания и даже повлияли на окончательную редакцию важнейшего документа.

    Окончательное решение о расстреле обвиняемых по делу Военпрома Политбюро приняло 25 октября 1929 г., а 29 октября, согласно постановлению Коллегии ОГПУ, пять бывших генералов и полковников во главе с В. Михайловым были расстреляны[1072].

    Они разделили судьбу некоторых других специалистов, приговоренных в конце 1920-х — начале 1930-х годов к высшей мере наказания. Большинство же арестованных по «вредительским» делам продолжали работать на оборону страны в условиях специальных конструкторских и производственных бюро, созданных при ОГПУ. Под угрозой исполнения суровых приговоров они вынуждены были трудиться с достаточно высокой интенсивностью, чего не наблюдалось в условиях свободного проживания. Тот же В. Михайлов признавал, что все крупнейшие ошибки в работе ГУВП являлись следствием недостаточной заинтересованности делом укрепления обороноспособности СССР со стороны «спецов», отсутствия инициативы и настойчивости в решении сложных вопросов, слабой трудовой дисциплины и расхлябанности в аппарате ГУВП и трестов[1073].

    Успешность работы арестованных «вредителей» признавали и в руководстве военного ведомства. Заместитель наркома по вооружению И. Уборевич в письме на имя председателя ОГПУ В. Менжинского отмечал: «Первые результаты конструкторских и научно-исследовательских работ в ОГПУ вредителей надо признать вполне удовлетворительными… Считал бы своевременным и целесообразным для руководства работами вредителей создать тройку в составе: т. Уборевич (председатель), т. Прокофьев (ОГПУ) и т. Уншлихт (ВСНХ). Обязать отчитываться о работе вредителей один раз в 3 месяца перед ЦК или кому поручит ЦК Прошу Вашего мнения, после чего хотел бы вместе с Вами внести эти предложения в ЦК»[1074].

    В. Менжинский и его коллеги посчитали, что И. Уборевич намерен воспользоваться результатами работы «вредителей» для упрочения своего положения. Поэтому ответ был направлен лично наркому К. Ворошилову. В данном документе чекисты не без умысла сообщили, что создание тройки нежелательно, т. к. «мы не можем лишить себя права по этим вопросам иметь непосредственное сношение с Вами, как лицом, от которого зависит руководство всем Наркомвоенмором, в том числе и работами по линии т. Уборевича»[1075].

    Кроме того, В. Менжинский указал на неверный подход И. Уборевича к формированию состава тройки, исключавший привлечение Особого отдела «как учреждения ОГПУ, которое имеет надзор по всем вопросам, связанным с Красной армией, в том числе и по работе вредителей». В рамках нашего исследования важны еще два тезиса, обозначенные руководителем органов госбезопасности: 1. «Работа вредителей может иметь продуктивность только в том случае, если они чувствуют себя на тюремном положении, как лица, принесшие колоссальный вред Красной армии, хотя бы в упущении темпов, не говоря уже о прямом вредительстве»; 2. «ОГПУ опасается, что, почувствовав свою близость к ВСНХ и НКВМ, они будут чувствовать себя на положении амнистированных. Последнее уже неоднократно случалось, и результаты получались неважные»[1076].

    Как мы видим, чекисты, во-первых, не желали делиться с кем-либо достигнутыми результатами при использовании труда «вредителей» и, во-вторых, признавали, что многие из осужденных по вредительским делам отбывают наказание лишь за «упущение темпов» на порученных им до ареста участках работы в оборонной сфере. Данный тезис еще раз подтверждает наш вывод об арестах «вредителей» и их осуждении как о методе внеэкономического принуждения к интенсивному труду, резкому подтягиванию производственной дисциплины у военных и инженерно-технических кадров, и прежде всего из числа «спецов».

    Однако многие крупные военные деятели полагали, что именно вредительство имеет место во многих областях.

    Вот, к примеру, что писал М. Тухачевский Председателю Реввоенсовета СССР и наркому К. Ворошилову, подытоживая результаты работы специально созданной комиссии по пороховому производству: «В общем, в целом создалось совершенно определенное впечатление, что в пороховом производстве мы имеем дело не с инертностью и рутиной, а с предателями и вредителями»[1077].

    В официальных документах, прежде всего в указаниях для местных органов, аппарат ОГПУ также не снимал вопрос о наличии вредительства. По-иному и быть не могло. Высшее партийное руководство, несмотря на принятое (на заседании Политбюро 2 августа 1928 г.) решение об осторожном подходе к арестам «специалистов», продолжало настаивать на активизации работы по вскрытию фактов вредительства[1078].

    Завершая рассмотрение вопроса об участии ОГПУ в выявлении недостатков в мобилизационных вопросах и создании новых систем оружия и боевой техники, отметим, что только за период с марта по ноябрь 1930 г. в особые отделы военных округов было направлено девять указаний Центра (за подписями заместителя председателя ОГПУ Г. Ягоды и начальника Особого отдела Я. Ольского) по данной проблематике.

    При этом акцент делался на возможном вредительстве. Так, в циркуляре ОГПУ № 311/00 от 22 ноября 1930 г. указывалось на засоренность мобилизационных органов социально чуждым элементом. Из всех мобработников Украинского военного округа 13 % являлись бывшими офицерами царской армии и еще 8 % происходили из дворянских семей и духовного сословия. Поэтому ОГПУ приказывало: «Агентурную проработку мобвопросов проводить под углом выявления вредительства и шпионажа»[1079].

    На выявление актов вредительства обращалось внимание и в циркуляре ОГПУ от 19 марта 1932 г. В этот раз упор делался на мобилизационные вопросы по линии ВОСО, поскольку на органах военных перевозок лежала ответственность за сосредоточение частей и соединений РККА на вероятных театрах военных действий[1080].

    С учетом такого рода указаний неудивительно, что преступно-халатное отношение к порученному делу расценивалось на практике как вредительство, если к разного рода нарушениям были причастны «бывшие люди».

    Фактов «вредительства» за 1930–1931 гг. было выявлено немало. В то же время отчетные документы, поступающие в ОГПУ с мест, выводы по результатам их анализа со всей очевидностью показывали, что первоосновой подавляющего числа «вредительских актов» являлись решения, принимаемые на самом высшем военно-политическом уровне.

    Для чекистского руководства не являлось секретом то обстоятельство, что в аппарате военного наркомата и РВСС на протяжении 1930–1931 гг. шла упорная борьба двух группировок.

    Одну из них, возглавляемую К. Ворошиловым, можно условно назвать «реалистами», а вторую, где главенствовали М. Тухачевский и поддерживавший его в то время С. Каменев, также условно — «красными милитаристами». Разница в подходах группировок к вопросу дальнейшего строительства, а точнее, реконструкции РККА заключалась, в основном, в темпах и масштабах данной работы. Решающую роль во временном доминировании той или иной группировки играл Генеральный секретарь ЦК РКП(б) И. Сталин.

    Как известно, на начальном этапе противоборства он склонялся к поддержке К. Ворошилова и его сторонников. Достаточно вспомнить реакцию «вождя» на предложения М. Тухачевского относительно плана резкого наращивания вооружений в марте 1930 г. «План сбивается на точку зрения „чисто военных“ людей, — писал И. Сталин, — нередко забывающих о том, что армия является производным от хозяйственного и культурного состояния страны… Осуществить такой „план“ — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции»[1081].

    Однако с осени 1930 г. курс И. Сталина в области военного строительства начинает меняться. В письме к В. Молотову от 1 сентября читаем о необходимости развертывания не менее 150–160 пехотных дивизий в случае войны с Польшей, Румынией и Прибалтийскими странами, что на 40–50 дивизий больше, чем предполагалось по ранее данной установке Политбюро[1082]. Через четыре месяца, 10 января 1931 г., И. Сталин инициировал решение Политбюро о создании комиссии по «танкизации» РККА, в которую вошли ответственные работники ВСНХ и НКВМ, включая и командующего войсками ЛBO М. Тухачевского[1083]. А в начале июня последний был перемещен по службе в Москву, где назначен начальником вооружений РККА и заместителем наркомвоенмора. На этом посту М. Тухачевский, чувствуя поддержку И. Сталина, стал, что называется, подхлестывать реконструкцию Красной армии и настаивать на внесении серьезных изменений в план мобилизационного развертывания в сторону увеличения количества войск и боевой техники.

    К. Ворошилов пытался сопротивляться, но это создавало для него реальную угрозу быть обвиненным в «правом уклоне». Силы наркома по сдерживанию интенсивной милитаризации постепенно, но неуклонно таяли. Серьезным предупредительным сигналом для него стал факт совершенно неожиданного снятия с повестки дня 6-го Съезда Советов СССР доклада наркомвоенмора[1084].

    Однако, как справедливо отметил О. Кен, известный исследователь практики формирования в СССР мобилизационных планов и связанных с ними политических решений, сопротивление К. Ворошилова продолжалось как минимум до лета 1931 г.[1085]

    Как мы уже указывали, ОГПУ именно в 1930–1931 гг. проявило максимум активности в изучении недостатков по мобилизационным вопросам и в выявлении их причин. В итоге, на Лубянке тоже «поправели» вслед за военным наркомом. По крайней мере, это можно отнести к руководству армейской части Особого отдела ОГПУ. Подтверждением такой позиции особистов явилась докладная записка в ЦК ВКП(б), а фактически И. Сталину, зарегистрированная 1 августа 1932 г. Дошла ли она до адресата, установить, к сожалению, пока не представляется возможным, поскольку в материалах секретного делопроизводства ОГПУ сохранился лишь отпуск указанной записки с пометкой 1-го заместителя председателя И. Акулова: «т. Менжинскому»[1086]. Подлинник же, если он все же был, направлен И. Сталину и, вероятно, хранится в закрытых фондах Архива Президента РФ. В любом случае, нам интересен текст документа и заключительные выводы, сделанные помощником (по военной линии — A. З.) начальника Особого отдела ОГПУ Л. Ивановым.

    «В результате недостаточной материальной обеспеченности действующего мобилизационного плана № 11, — писал Л. Иванов, — мобготовность РККА на сегодня не может быть признана удовлетворительной»[1087].

    По данным ОО ОГПУ, винтовок имелось лишь 85 % от потребности, станковых пулеметов — 68 %, ручных гранат — 55 %, револьверов — 36 %. Еще плачевнее обстояло дело в артиллерии: модернизированных гаубиц — 26 %, 107-мм пушек — 15,8 %, 76-мм пушек — 7 %. Представлялось возможным вооружить только 40 % артиллерийских полков стрелковых дивизий и не более 10 % полков в стрелковых корпусах. Из почти 150 дивизий, разворачиваемых по мобилизационному расписанию, полковыми пушками образца 1927 г. можно было укомплектовать лишь одну треть, а противотанковыми орудиями — около 10 дивизий.

    Реальная обеспеченность мобрасписания № 11 по авиации видна из следующих, приведенных в докладной записке, цифр: «По самолетам (в том числе устаревшим и неполноценным) — 47 %, по моторам — 65,5 %, по авиаболтам — 18 %, по химическим бомбам — 3 %»[1088].

    Для полноты картины Л. Иванов отметил, что даже сформированные в 1931 г. воинские части не боеспособны, поскольку батальонной, зенитной и противотанковой артиллерии не имеют вообще, а автобронетанковой техники поставлено от промышленности и со складов не более 10 % от потребности.

    После детального описания сложившейся ситуации особисты изложили причины, приведшие к снижению мобилизационной готовности РККА. Основными из них являлись следующие:

    1. Определение количества подлежащих развертыванию воинских частей без учета фактического поступления от промышленности боевого имущества и необходимости накопления запасов на ведение войны;

    2. Включение в штаты развертываемых частей боевых средств, имеющихся лишь в виде опытных образцов, не принятых еще на вооружение армии или даже проектируемых;

    3. Разработка схемы развертывания по мобрасписанию № 11 без учета ресурсов страны;

    4. Крайне неудовлетворительное выполнение промышленностью плановых заказов НКВМ[1089].

    Среди тех, кто предоставил чекистам исходную информацию для докладной записки, скорее всего, были начальник Организационно-мобилизационного управления Штаба РККА С. Венцов и начальник Артиллерийского управления Н. Ефимов. Они (еще до утверждения на Политбюро мобилизационного варианта № 11) критически расценивали возможность его полной реализации, но не смогли отстоять свои взгляды под напором М. Тухачевского, уже получившего к тому времени поддержку Генерального секретаря ЦК ВКП(б)[1090].

    Если предположить, что докладная записка Л. Иванова была одобрена руководством ОГПУ и оказалась на столе у И. Сталина, то чекистам, кроме окрика из Кремля, ожидать было нечего. Ведь сомнение в возможности форсированной реконструкции РККА расценивалось как поддержка правого уклона в военном строительстве.

    В контексте нашего исследования важно подчеркнуть, что в ОГПУ, в его руководящем звене, имелись люди, фактически согласные с позицией К. Ворошилова и его группой «реалистов». Принять позицию «милитаристов» означало для них вновь начать поиски «вредителей», однако теперь уже не среди бывших офицеров и генералов, а среди тех, кто встал на их место в органах военного управления и в оборонной промышленности.

    Нет оснований утверждать, что такие фигуры, как В. Менжинский, Г. Ягода, а также их ближайшие сподвижники и единомышленники — Г. Прокофьев (заместитель председателя ОГПУ и куратор Экономического управления), И. Леплевский (начальник Особого отдела), имевшие прямое отношение к обеспечению безопасности вооруженных сил и оборонной промышленности, отказались от своих подходов к оценке разного рода недостатков, в том числе и в мобилизационных вопросах. Однако реальное состояние дел в сфере подготовки страны к возможной войне и на них оказывало свое влияние. По крайней мере, начиная с осени 1931 г. в документах по оперативной работе, выпущенных за их подписями, все реже упоминается термин «вредительство». Более того, на заседаниях судебной коллегии ОГПУ чаще стали приниматься решения о сокращении сроков содержания в лагерях и даже об освобождении лиц, ранее осужденных за вредительскую деятельность.

    В приказе ОГПУ № 585 от 12 октября 1931 г. прямо говорилось о снижении уровня расследования по уголовным делам. Конкретно отмечались серьезные недостатки в следствии по вредительству: подчеркивалось, что слабое внимание уделялось детальному выяснению обстоятельств вредительской деятельности антисоветских организаций и отдельных лиц. Если речь шла о военнослужащих, то зачастую не принимались во внимание данные, характеризующие их боевую и служебную деятельность, предшествующие оценки их вклада в дело строительства РККА и укрепление оборонной промышленности[1091].

    Инициаторами освобождения многих специалистов из числа военнослужащих в ряде случаев являлись руководители НКВМ и, в частности, сам нарком К. Ворошилов. Он опирался на особо секретное постановление Политбюро, в котором содержалась программа реабилитации некоторых категорий осужденных «вредителей»[1092].

    Как показывает анализ протоколов заседаний судебной Коллегии ОГПУ, в подавляющем большинстве ходатайства удовлетворялись[1093].

    В весенние и летние месяцы 1932 г. набирала силу политика, которую сейчас принято называть «неонэпом». Она самым непосредственным образом сказывалась на репрессивных мерах всех правоприменительных органов, включая и ОГПУ. Однако закрывать глаза на существенные недостатки в мобилизационной готовности войск чекисты не собирались, буквально бомбардируя руководство НКВМ и ЦК ВКП(б) информациями о вскрытых проблемах. ОГПУ, к примеру, неоднократно обращалось к вопросу о нехватке начсостава, особенно в условиях развертывания еще в мирное время новых воинских частей, о слабой военной подготовке призываемых из запаса командиров, о необходимости закрыть путь в ряды РККА антисоветским элементам, морально разложившимся личностям. Вот что говорилось в почто-телеграмме ОГПУ № 110/00 от 8 апреля 1930 г.: «Ввиду большого некомплекта начсостава в РККА и невозможности в ближайший период покрывать этот некомплект за счет выпускаемых из военно-учебных заведений молодых командиров, ГУ РККА решило… принять около 1150 человек начсостава запаса. Особый отдел ОГПУ предлагает… принять активное участие в отборе начсостава из запаса, тщательно проверить намеченных кандидатов и проследить, чтобы при приеме была бы обеспечена соответствующая прослойка членов партии (60 %) и командиров из рабочих (30 %). С особой тщательностью проверять начсостав из бывших кадровых офицеров и выходцев из дворян и социально чуждой среды, допуская из этой категории прием только тех лиц, которые являются ценными специалистами и за период своей службы как в РККА, так и в гражданских органах ничем себя не скомпрометировали»[1094].

    Заместитель председателя ОГПУ С. Мессинг ориентировал всех начальников особых отделов военных округов и Полномочных представительств, что в 1928–1929 гг. указанному выше вопросу не уделили должного внимания. Поэтому на переподготовке оказалось много антисоветски настроенных командиров запаса, и они могут вновь попасть в войска, поскольку остались на учете в военных комиссариатах. В связи с этим предлагалось сделать акцент на создание осведомительской сети среди подлежащих переподготовке, а с получением компрометирующих материалов ставить перед командованием вопрос о снятии отдельных лиц с учета либо о зачислении их в 3-ю очередь начсостава запаса. По итогам проделанной работы надлежало направить в Центр докладные записки[1095].

    В категорию лиц, подлежащих агентурной проработке, из числа командиров запаса прежде всего попадали уроженцы государств, граничащих с СССР, а также те, кто возвратился в СССР по каналу реэмиграции. Большое количество командиров запаса было призвано в РККА в связи со значительным усилением группировки войск на Дальнем Востоке после оккупации Японией Маньчжурии и создания марионеточного государства Маньчжоу-Го. Теперь японские войска стояли непосредственно у границы с СССР. И вновь руководство ОГПУ дает директиву об оказании предметной помощи командованию по отбору запасников, пригодных для зачисления в кадры РККА[1096].

    В ходе реформирования РККА органы ГПУ — ОГПУ уделили серьезное внимание обеспечению чекистскими методами процесса создания и укрепления национальных частей и соединений.

    Опираясь на решения XII съезда РКП(б), в июне 1923 г. Центральный комитет совместно с представителями национальных республик разработал мероприятия по формированию в некоторых регионах страны воинских частей из числа местного населения и созданию военных школ для подготовки национального комсостава. В развитие этих решений РВС СССР издал ряд приказов. К марту 1924 г. в РККА были сформированы 4 украинские, 2 грузинские, 1 белорусская, 1 армянская, 1 азербайджанская территориальные стрелковые дивизии[1097].

    На процессе формирования и боевой подготовки нацчастей самым серьезным образом сказывались различия в хозяйственном и культурном уровне различных регионов СССР, национальная пестрота населения в отдельных республиках, отсутствие кадров национального командного состава, а также отсутствие у ряда национальностей (особенно в Средней Азии и на Кавказе) какого-либо опыта военной подготовки в прошлом. И тем не менее (судя по докладу М. Фрунзе в ЦК РКП(б) от 29 декабря 1924 г.) предлагалось, кроме указанных выше, создать к 1929 г. в Узбекской ССР корпуса в составе двух дивизий, в Туркменской и Киргизской ССР — по одной кавалерийской дивизии, а также стрелковые соединения в Башкирской и Татарской ССР и егерский батальон в Карелии[1098].

    Чекисты воспринимали формирование национальных частей с большой настороженностью, реально опасаясь превращения их в орудие националистов, включая и тех, кто находился на советской и партийной работе. Вот что, к примеру, показал на следствии занявший националистическую позицию ответственный работник в Татарстане М. Султан-Галиев: «Предлагал Мухтарову (член военного центра султангалиевцев — A. З.) обратить большее внимание на татаро-башкирскую военную школу, на соответствующее выступление ее курсантов, чтобы иметь в будущем, если понадобится, необходимую военную опору при формировании верных нам боевых отрядов из националистов»[1099].

    Работая по грузинским меньшевикам, органы госбезопасности неоднократно фиксировали их интерес к национальным стрелковым дивизиям. Меньшевики исходили из того, что достаточно много командиров в грузинских частях ранее служили в армии Грузинской буржуазной республики до советизации в 1921 г. Поэтому пришлось интенсивно поработать по ограждению национальных частей в период восстания в Грузии в 1924 г.[1100]

    Через свои закордонные возможности ОГПУ имело информацию о том, что в рамках операции «Прометей» польская разведка готовит военные кадры для «новой» Грузии. В качестве офицеров-контрактников было зачислено в польскую армию до 80 человек, ранее служивших в грузинских войсках. Все они находились в подчинении генерала A. Захариадзе — командующего вооруженными силами эмигрантского правительства[1101].

    Через созданную разведкой польского генерального штаба резидентуру «Грузин» (действующую в Турции, непосредственно в районе советского приграничья) подготовленные кадры переправлялись в Грузинскую ССР для связи с подпольем[1102].

    Чекисты не исключали их выхода на бывших сослуживцев, привлеченных на командные должности в национальные части.

    Информацию, что интерес к грузинским национальным дивизиям у эмиграции не пропадает, подтвердил и посланный в 1932 г. в Париж для связи с Н. Жордания (председателем загранбюро грузинских меньшевиков) секретный сотрудник ЗакГПУ «Титико». Он сообщил о стремлении эмигрантов получить характеристики командиров дивизий, начальников штабов и оперативных отделов[1103].

    «Титико» также установил факт нелегальной поездки в Грузию помощника генерала А. Захариадзе — А. Квитайшвили. Последний собирал сведения о Краснознаменной Кавказской армии. В Тифлисе ему помогал бывший полковник B. Джавришвили[1104].

    Опасение вызывали и украинские национальные части. В них активную работу развернули организации Украинской коммунистической партии (УКП). Судя по отчету ГПУ УССР, период с октября 1923 по октябрь 1924 г. «укаписты» вели работу в частях 14-го корпуса, в 30-й стрелковой дивизии и в Харьковском гарнизоне. С каждым новым призывом УКП внедряла своих членов в армию, и прежде всего в национальные части[1105].

    Так, с призывом лиц, родившихся в 1902 г., в части Украинского военного округа проникло на службу более 50 членов УКП. Они привезли с собой в воинские части партийную литературу, систематически организовывали коллективные читки укапистских изданий и даже организовали в 30-й дивизии подписку на националистическую газету[1106].

    Еще острее складывалась обстановка в национальных частях Среднеазиатского военного округа (САВО). В специальной докладной записке начальника Особого отдела ОГПУ на имя наркома по военным и морским делам (май 1927 г.) отмечалось усиление влияния мусульманского духовенства на военнослужащих национальных частей, выдавливание из них представителей славянских народов, в результате чего русский комсостав изыскивает всяческие возможности для перевода в другие военные округа, считая службу в нацчастях неблагодарной и сверхтяжелой. Далее в документе приводились факты образования национально замкнутых ячеек среди курсантов в пехотной школе, между которыми имелись столкновения, особенно между таджиками и узбеками. В заключение начальник особого отдела Я. Ольский отметил: «Есть мнение, что дальнейшее развертывание национальных частей невозможно и бесполезно, т. к. средний комсостав из националов, не пропущенных предварительно через повторительные школы, продвигать нельзя»[1107].

    Однако к голосу чекистов не прислушались, и уже менее чем через год Главное управление РККА дало директиву командующему САВО сформировать туркменскую национальную кавалерийскую бригаду. Узнав об этом, Особый отдел ОГПУ приказал начальнику ОО САВО «срочно дать заключение о политической целесообразности этого формирования»[1108].

    Несмотря на реальные сомнения чекистов, значительно лучше знавших обстановку в Средней Азии, военные провели свое решение.

    Заметим, что это был 1928 г. А когда потребовалось использовать национальные формирования в Туркменской ССР для борьбы с басмачеством в 1931 г., то со всей очевидностью вскрылась их слабая подготовка. Этого не могли скрыть даже командиры-туркмены. Серьезные изъяны имелись и в политической подготовке туркменской бригады, и требовалась большая работа «в смысле разъяснения классового лица басмачества»[1109].

    Как отмечал заместитель командира одного из полков Рахимов, не было подготовки к выходу на операции. «Даже не была проведена фильтрация среди красноармейского состава»[1110].

    Зная о низкой боеготовности национальных частей, командование САВО всячески оттягивало их привлечение к подавлению басмаческих банд. Заместитель командующего САВО И. Грязнов цинично писал полномочному представителю ОГПУ Г. Матсону, что «…части Красной армии, дислоцированные в Средней Азии и ведущие боевую подготовку в основном для целей внешней обороны… целей большой войны…» нецелесообразно использовать в борьбе с басмачеством[1111].

    И все же под давлением чекистов командование САВО приступило к подготовке операции в песках. Особым отделом кавалерийской бригады перед выходом на боевые операции была проведена фильтрация красноармейского состава на основе имевшихся оперативных материалов о нежелании некоторых военнослужащих воевать с единоверцами и соплеменниками[1112].

    Собрав с мест данные о политико-моральном состоянии и боевой подготовке национальных частей, начальник Особого отдела ОГПУ Я. Ольский в конце 1930 г. направил во все подчиненные органы директиву, в которой, в частности, отметил: «При раскрытии ряда контрреволюционных националистических организаций установлено, что… националисты считали необходимым использовать в своих целях национальные формирования и еще в начале создания нацчастей они их рассматривали как силу, способную в будущем оказать вооруженное давление на Советское правительство»[1113].

    После описания конкретных фактов Я. Ольский делал следующие выводы.

    1. Нацформирования являются специальным объектом контрреволюционной обработки националистов.

    2. В качестве военных руководителей контрреволюционных организаций намечаются военнослужащие (прежде всего командный состав) нацформирований. Враждебная Советской власти деятельность националистов облегчается тем, что значительная часть нацкомсостава является выходцами из буржуазных и феодальных (баи, беки) слоев населения.

    Руководитель Особого отдела отметил также слабую работу по чекистскому обслуживанию нацчастей и потребовал усилить работу на данном направлении. Теперь в десятидневные сводки особые отделы военных округов и полномочные представительства обязаны были внести специальный раздел «О национальных формированиях и националах военнослужащих»[1114].

    С вопросом создания и укрепления национальных частей тесно связан и другой, решение которого осуществлялось в рамках военной реформы, — вопрос о переходе к комплектованию и обучению войск на основе территориально-милиционной системы. Форсированное внедрение этой системы создавало серьезные трудности для органов госбезопасности в чекистском обеспечении РККА. Поэтому уже в январе 1925 г. вопрос о работе в территориальных частях рассматривался как один из основных на Втором Всесоюзном съезде особых отделов ОГПУ. Данному вопросу значительное внимание уделил помощник начальника Особого отдела ОГПУ Л. Залин.

    Он, в частности, остановился на проводимом районировании зон комплектования территориальных частей. Непродуманные решения властей и отсутствие должного влияния со стороны Штаба РККА привели к тому, что в СКВО границы районов совпали с местностями, где ранее черпали свои кадры белые армии, а не буденновские части. В итоге, в число терармейцев отдельной кавалерийской бригады попали 3775 человек, стоящих на спецучете бывших белых (из 6 тысяч общего состава бригады)[1115]. Формально казаки не причислялись к крестьянам по официальной статистике, однако они являлись сельскими жителями, и среди них также развивались «крестьянские настроения».

    Анализ выступлений участников съезда показывает, что особисты лишь внешне поддерживали соответствующие решения партийных и военных инстанций о широкомасштабном и форсированном переводе основной массы частей и соединений РККА на территориальный принцип комплектования. Они видели в этом существенные издержки, негативно влияющие не только на боеготовность, но и на политическую надежность войск.

    Опасения чекистов разделяли такие известные военные работники, как М. Тухачевский, Р. Муклевич и И. Смилга, которые с первых послевоенных лет открыто и активно отстаивали свои взгляды. Причем, если первый делал особое ударение на моментах военно-стратегического характера, то в центре доводов второго лежали соображения внутреннего политического и экономического свойства. И. Смилга, выступая на заседании Московского комитета партии, прямо заявил, что «милиционная система, основной признак которой — территориальность, встречает непреодолимое препятствие политического порядка… При малочисленности пролетариата в России мы не можем обеспечить пролетарского руководства в этих частях»[1116].

    Авторы комментариев в сборнике «ВКП(б) и военное дело», подготовленном и изданном в 1927 г. по прямому заданию Политического управления РККА, не отрицая правильности выводов И. Смилги, тем не менее пытались убедить читателей в верности партийных решений. Они ссылались на авторитет М. Фрунзе, который настоял на переходе к территориальной системе в 1924 г., поскольку якобы учел новые экономические и политические реалии, сложившиеся к тому времени в нашей стране. Позиция И. Смилги была, в итоге, оценена как базировавшаяся на политическом заблуждении о непреодолимости разногласий между рабочими и крестьянами.

    В ОГПУ отдавали себе отчет в том, что переход к территориальной системе резко усилит влияние села на армию, обострит вопрос о «крестьянских настроениях» в ней, резко увеличит объем работы особистов по поддержанию должного уровня политической надежности войск. И, тем не менее, они вынуждены были считаться с принятыми партийными установками на увеличение количества воинских частей, комплектующихся по территориально-милицейскому принципу. Этот процесс набирал темп. Если в 1923 г. территориальные дивизии составляли 17,2 % от общей численности, то в 1926 г. их удельный вес достигал уже 65,8 %[1117].

    Согласно данным военной переписи на конец 1926 г., из 580 625 человек (по списку), служивших в Красной армии, лишь 15,1 % составляли рабочие и 77,4 % крестьяне. Причем (и мы об этом уже упоминали) часть рабочих — это в недалеком прошлом тоже крестьяне[1118].

    С середины 1920-х годов процесс хлебозаготовок начал обостряться. Достаточно высокий сельхозналог, принудительное самообложение крестьян и другие негативные в политическом плане факторы осложняли положение на селе и, как прямое следствие этого, усиливали «крестьянские настроения» в РККА, особенно в территориальных дивизиях. Это заставило органы ОГПУ, всего через три месяца после завершения работы Второго Всероссийского съезда особых отделов, вновь вернуться к этому тревожному вопросу. На оперативном совещании под руководством первого заместителя председателя ОГПУ В. Менжинского при участии руководителей всех основных отделов было признано необходимым в кратчайший срок подготовить доклад с конкретными предложениями по укреплению политической надежности территориальных дивизий[1119]. Данный доклад предназначался высшим партийным и военным инстанциям. Вероятнее всего, реакции на доклад не последовало. По крайней мере, в материалах секретного делопроизводства ОГПУ за 1925 г. какие-либо ответы из ЦК партии и военного ведомства отсутствуют.

    В марте 1926 г. по заданию заместителя председателя ОГПУ Г. Ягоды начальником особого отдела Московского военного округа Л. Мейером (Захаровым) был подготовлен новый доклад. Показать пороки территориально-милицейской системы именно на примере МВО в руководстве ОГПУ решили не случайно. Дело в том, что лишь несколько месяцев назад наркомом по военным и морским делам, а также и председателем Реввоенсовета СССР стал К. Ворошилов — ярый сторонник территориально-милицейской системы. А до заступления на новую должность он командовал войсками МВО и знал, что Л. Мейер не только опытный особист, но и человек, хорошо разбирающийся в военных вопросах, поскольку он окончил до революции сначала кадетский корпус, а затем полный курс военного училища[1120].

    Ответом на критический анализ и неутешительные выводы доклада стала записка начальника Главного управления РККА В. Левичева в Реввоенсовет СССР. Не упоминая в тексте ОГПУ, он фактически обвинил органы госбезопасности в «непростительном незнакомстве с практическим применением милиционно-территориальных начал в строительстве Красной армии»[1121].

    В то же время он признал, что усилия только одного военного ведомства не дадут должных результатов в повышении уровня боевой и политической подготовки терчастей. В. Левичев связывал надежды с участием в данном вопросе всего партийного и государственного аппарата. «Эти условия, — писал он, — нами выдвигались всегда на первый план и сейчас подчеркиваются со всей силой».

    Нет оснований обвинять начальника Главного управления РККА в наивности, но в данном случае его предположения были весьма иллюзорны. Кроме самих военных и работников ОГПУ (прежде всего особистов) мало кто уделял должное внимание состоянию территориальных частей.

    В. Левичев не отрицал наличия определенной опасности в выявленной особыми отделами и другими органами госбезопасности тенденции к организации постоянных обществ переменников — терармейцев, однако ссылался при этом на результаты обследования командующим МВО К. Ворошиловым сборов в пяти территориальных дивизиях, где якобы не было политического недовольства либо оно проявлялось крайне слабо[1122]. «Крестьянские настроения», по мнению автора докладной записки, являются временными и будут затухать при экономическом укреплении страны и реализации курса партии — поворота «лицом к деревне».

    Чекисты не разделяли оптимизма высокопоставленного военного функционера, считая его прогноз нереальным.

    Критическое отношение к терсистеме с точки зрения политической надежности войск высказывалось не только в Москве. В Приволжском военном округе, почти полностью состоявшем из территориальных частей, особисты устроили в конце 1926 г. специальное совещание, где обсудили опыт оперативного обслуживания войск. Почти все руководители особотделов тердивизий говорили о реальных трудностях работы среди переменников и опасности дальнейшей радикализации «крестьянских настроений» среди них[1123].

    Собрав и проанализировав информацию о тердивизиях по состоянию на апрель 1927 г., Особый отдел ОГПУ посчитал необходимым вновь изложить свои взгляды военному руководству.

    За подписью заместителя председателя ОГПУ Г. Ягоды на имя К. Ворошилова была направлена достаточно объемная (19 листов) докладная записка, подводившая некоторые итоги оперативной работы по территориальным частям.

    Позиция ОГПУ была определена уже в начале текста. «Основные вопросы экономической и политической выгодности, степени боеготовности территориально-милиционных частей, — говорилось в документе, — от решения коих только может зависеть вопрос возможности и формы дальнейшего развития… системы и целесообразности ее существования вообще до сих пор достаточно серьезно поставлены не были и остаются открытыми»[1124].

    Главное, на что указывал Особый отдел ОГПУ, — это игнорирование первоначально определенного принципа, а именно: территориальные части должны были организовываться в промышленно развитых центрах, чтобы основа личного состава частей являлась пролетарской. Далее речь шла о неэффективности ввиду краткости срока сборов политической обработки призываемого контингента (в сравнении с кадровыми частями: непрерывная служба там в сухопутных войсках длилась 2 года, военно-воздушных силах — 3 года и военно-морском флоте — 4 года). «Если эти условия политической обработки и воспитания отсутствуют, — отмечал автор записки, — активность крестьянства может пойти и местами идет против Советской власти»[1125].

    Возвращаясь в деревню после сборов, терармейцы пытались свою активность реализовать в форме «союзов переменников», что было фактически равнозначно созданию «крестьянских союзов». Об этих фактах военные получали информацию только от органов ОГПУ, поскольку вне сборов командиры теряли какую-либо связь со своими подчиненными.

    Особый отдел отмечал также, что согласно поступающим материалам белогвардейские, антисоветские, повстанческие группы весьма серьезное внимание уделяют работе среди терармейцев. Бороться же с этим значительно сложнее, нежели в условиях казармы в кадровых частях.

    Чекисты считали необъективными доклады политорганов о том, что крестьянство более благоприятно относится к территориальной, чем к кадровой системе, что терсистема является мощным средством закрепления смычки города и деревни. ОГПУ расценивало подобные заблуждения как опасные. По мнению Особого отдела, введение территориальной системы было встречено крестьянством как фактическое освобождение от воинской службы.

    Основной вывод докладной записки состоял в следующем: «Территориально-милиционная система в настоящее время и на ряд ближайших лет не представляет экономических и политических выгод»[1126].

    Предложения ОГПУ, в плане обеспечения политической надежности войск, сводились к следующему: 1. Территориально-милиционные дивизии сохранить только в районах с сильными пролетарскими центрами. Кадры этих дивизий максимально насытить пролетарскими и партийными элементами; 2. Ни в коем случае не сохранять тердивизии в районах, прилегающих к границам страны; 3. Воздерживаться от расширения терформирований в национальных и казачьих районах.

    За рамками нашего исследования остаются финансово-экономические вопросы, связанные с функционированием терсистемы. Отметим лишь, что и эти проблемы детально рассмотрены в докладной записке ОГПУ. Не осталась без внимания и низкая боеготовность территориальных дивизий.

    Анализ этого важного документа показывает, что чекисты вышли далеко за рамки рассмотрения чисто оперативных сложностей обслуживания территориальных частей. Они обратили внимание военного руководства на те аспекты терсистемы, которые объективно выпадали из его поля зрения, и в частности на политическую активность переменников за рамками времени сборов и опасные проявления влияния антисоветских элементов на них.

    Однако, зная о дальнейшем развитии территориальной системы, можно утверждать, что К. Ворошилов не отреагировал на докладную записку должным образом.

    В начале июня 1929 г. Г. Ягода вновь направляет К. Ворошилову подготовленную Особым отделом ОГПУ справку о наиболее слабых местах терсистемы РККА, выявившихся в связи с ростом «крестьянских настроений». Охарактеризовав обстановку и констатировав факт снижения уровня политико-морального состояния в территориальных частях и соединениях, чекисты высказали свои предложения по исправлению ситуации. Приведем основные из них: 1. Направить в терчасти лучший комполитсостав; 2. Комплектовать младший комсостав исключительно по экстерриториальному принципу; 3. В кавалерийских дивизиях категорически отказаться от ухудшения социального состава переменников, усилив кредитование бедняков для покупки ими лошадей в целях призыва бедняков в кавалерию; 4. Усилить чистку территориальных частей от социально чуждых элементов[1127].

    Поскольку указанные предложения не затрагивали вопрос о целесообразности самого существования терчастей, то на них последовала положительная реакция. К. Ворошилов на протяжении своего руководства Реввоенсоветом СССР и военным наркоматом не хотел или не смог преодолеть взгляд, выработанный еще в 1923 г. на XII съезде РКП(б) о том, что внедрение и развитие территориальной системы является одним из действенных инструментов влияния партии на деревню — через сборы переменного состава и межсборовую работу. Он не хотел и слушать о низком уровне боевой выучки и морально-психологической подготовки территориально-милицейских соединений и частей. А именно это выявила со всей очевидностью практика их применения. Здесь уместно сослаться на мнение маршала Г. Жукова. В своих воспоминаниях он отмечал следующее: «В нашей неподготовленности к войне с немцами, в числе других причин, сыграла роль и территориальная система подготовки войск, с которой мы практически распрощались только в 39-м году. Наши территориальные дивизии были подготовлены из рук вон плохо. Контингент, на котором они развертывались до полного состава, был плохо обучен, не имел ни представления о современном бое, ни опыта взаимодействия с артиллерией и танками… С одной из таких территориальных дивизий, 82-й, мне пришлось иметь дело на Халхин-Голе. Она побежала от нескольких артиллерийских залпов японцев. Пришлось ее останавливать всеми подручными средствами»[1128].

    Таким образом, мы можем констатировать, что чекисты абсолютно резонно ставили на протяжении 20-х годов вопрос о низкой эффективности территориальной системы, опасностях, которые она в себе таит. Взгляды сотрудников ОГПУ совпадали с мнениями реалистично мысливших представителей командования РККА.

    В ходе реформирования РККА чекисты, используя свои оперативные возможности, оказывали содействие высшему военному руководству и командованию на местах в реализации принципа единоначалия, одного из важнейших принципов военного строительства. Претворение его в жизнь являлось объективно обусловленной закономерностью развития Вооруженных сил. Однако, в силу специфичности процесса создания РККА и Флота в СССР, указанный принцип одномоментно внедрить было невозможно. Власть командиров в годы Гражданской войны решительно ограничивалась наличием института комиссаров. С окончанием войны, после резкого сокращения армии, а следовательно и командного состава, проведения его чисток от ненадежных в политическом плане лиц из числа бывших офицеров, насыщения Красной армии выпускниками советских военных школ и академий, ЦК РКП(б) посчитал возможным принять постановление от 28 июля 1924 г. о введении единоначалия в войсках[1129].

    Однако единоначалие распространялось не на всех командиров, а лишь на членов большевистской партии, способных взять на себя не только строевые и административно-хозяйственные функции, но и полностью отвечать за морально-политическое состояние войск.

    К концу 1925 г. число единоначальников в Украинском округе увеличилось в три раза, в Западном — в два с половиной, а в Северо-Кавказском — почти в два раза[1130].

    Правда, прирост достигался в основном за счет старшего и высшего комсостава, а не на уровне командиров батальонов и рот. Политработники менее активно переходили на командные должности, проявляя некоторый консерватизм, не желая при этом сокращения своих прав и переквалификации из комиссаров в помощников по политической части. Подытоживая первые успехи в переходе к единоначалию, руководитель Политического управления РККА А. Бубнов сказал, что многие командиры, став единоначальниками, сваливали всю ответственность за партийно-политическую работу и моральную устойчивость войск на комполитов[1131].

    Более того, некоторые военные работники начали поговаривать, что необходимо ослабить партийное руководство армией. С другой стороны, обозначилась тенденция ускоренной коммунизации комсостава, которая заключалась во вступлении в ряды РКП(б), ВКП(б) для того, чтобы стать единоначальником и избавиться от надзора комиссаров[1132].

    Многие политработники и чекисты реально понимали, к чему этот процесс может привести. По крайней мере, для сотрудников ГПУ — ОГПУ политическая и нравственная физиономия некоторых старших и высших командиров была ясна. Мы уже приводили сведения о М. Тухачевском и об И. Уборевиче. Дополним их следующими фактами.

    В октябре 1929 г. Особый отдел Украинского военного округа прислал внеочередное донесение о попытке самоубийства командира-комиссара (т. е. единоначальника — А. З.) 51-й дивизии на почве злоупотребления спиртными напитками, о написании им заявления о выходе из партии и рапорта о демобилизации. Он неоднократно заявлял, что многие командиры РККА глупее его, но уже командуют корпусами или работают на ответственных должностях в центральном аппарате РККА, а его всего лишь направляют на политические курсы в Москву. Обо всем этом чекисты довели до сведения К. Ворошилова[1133].

    Несколько месяцев спустя ОГПУ сообщило наркому по военным и морским делам о попытке самоубийства на почве употребления наркотических веществ командира-комиссара 2-й стрелковой дивизии. Поведение комдива стало темой для обсуждения подчиненными, что самым непосредственным образом влияло на морально-политическое положение начсостава[1134].

    Регулярно пьянствовал и командующий Краснознаменной Кавказской армией К Авксентьевский, вследствие чего у него был серьезный конфликт с начальником политуправления Иппо[1135].

    Командарма пытались лечить (одновременно с учебой в немецкой академии — A. З.) в Германии, но это закончилось скандалом и досрочным откомандированием в Москву. Вскоре его отправили в бессрочный отпуск, а фактически уволили со службы[1136].

    Партийная часть начсостава Балтийского флота отказала командующему М. Викторову в доверии, отклонив в октябре 1930 г. его заявление о приеме в члены ВКП(б)[1137].

    Чекисты вынуждены были оперативными мерами прикрывать обстоятельства убийства командира 2-го кавалерийского корпуса Г. Котовского. Начальник Одесского отдела ОГПУ Л. Заковский сообщил Г. Ягоде, что политическим совещанием (в него входили комполит корпуса, начальник особого отдела и военный прокурор — A. З.) постановлено через прессу настаивать на политической подоплеке убийства[1138].

    Следствие по факту гибели Г. Котовского взял лично на себя Л. Заковский, развивавший версию о связи убийцы со спецслужбами Румынии.

    Пьянствовал и, что значительно важнее, поддерживал троцкистскую оппозицию бывший командир конного корпуса Г. Гай. Будучи арестованным в 1935 г. за высказывание намерений убить И. Сталина, он показал, что вел антипартийные разговоры под влиянием личной неудовлетворенности своим общественным положением и занимаемой должностью[1139].

    Такого рода характеристику некоторых представителей командного состава можно было бы продолжать. В большинстве случаев политработники и особисты придерживались единых позиций и каждый по своей линии докладывал о фактах «коммунистического чванства» и о низком моральном уровне ряда партийных командиров-единоначальников.

    Число конфликтных ситуаций между командирами-единоначальниками и политработниками множилось. На развитие конфликтов повлияла и директива ПУР РККК № 28015/с от июня 1928 г. «О проведении самокритики в РККА». Основной идеей директивы являлось нацелить организаторов кампании на поднятие боеспособности Красной армии и укрепление руководящей роли в ней ВКП(б)[1140].

    Указанная директива появилась на фоне событий, которые позднее обозначались как действия «военной оппозиции». Суть ситуации заключалась в том, что некоторые партийные организации, политорганы и военно-политическое учебное заведение (Академия им. Н. Толмачева), стремясь указать на развитие нездоровых явлений в РККА, таких как пьянство комсостава, очковтирательство, фельдфебельщина, рукоприкладство и т. д., перешли в принятых на собраниях резолюциях и решениях дозволенную грань и заявили о недостаточно твердом и четком руководстве Вооруженными силами со стороны РВС СССР и ПУРа (соответственно К. Ворошилова и А. Бубнова)[1141].

    Выступавшие на партийных собраниях связывали указанные отрицательные тенденции с упущениями в практике проведения единоначалия. Начальник Военно-политической академии Я. Берман еще 27 января 1927 г. обратился с письмом к начальнику ПУРа А. Бубнову, где отметил, что постановление о ликвидации комиссарского института как контрольно-политического органа ошибочно и приведет к снижению уровня партруководства в Красной армии[1142].

    Я. Берман напомнил достаточно типичное для середины 1920-х годов высказывание командовавшего тогда войсками Приволжского военного округа А. Седякина, что партийная организация мешает командиру[1143].

    Ответа на свое письмо начальник академии не получил. Поэтому он посчитал возможным выступить с достаточно резким докладом 15 марта 1928 г. Многие пассажи его речи так или иначе были связаны с взаимоотношениями командного и политического состава, недостатками в реализации принципа единоначалия и порожденными этими обстоятельствами нездоровыми явлениями в жизни войск. Аналогичные проблемы поднимались на 7-й Московской гарнизонно-губернской партконференции, на совещании гарнизонного партактива в Харькове и совещании секретарей парторганизации Ленинградского гарнизона. Пиком этой критической волны явилась резолюция, принятая по докладу начальника политического управления Белорусского военного округа М. Ланды. Однако руководство военного ведомства не придало значения такого рода явлениям, хотя в принятых резолюциях легко угадывалась критика в его адрес. Сопротивлялся лишь А. Бубнов, но действовал он вначале лишь запретительными методами.

    Тогда в дело вмешался Особый отдел ОГПУ, расценивший происходившее как подрыв решений высших партийных инстанций, как неуправляемый процесс, способный привести к потере управляемости Красной армией. С другой стороны, чекисты не меньше политработников были заинтересованы в устранении негативных явлений в жизнедеятельности РККА, но являлись сторонниками «молчаливой» борьбы с ними, не доводя до публичности разночтения в подходах к решению задач между командирами и политработниками.

    Надо сказать, что чекисты никогда не проходили мимо острых конфликтов между командирами и политработниками и своевременно докладывали об этих фактах руководству РВС СССР и НКВМ. Однако они не типизировали случаи отдельных склок и недоразумений. И вот в апреле 1928 г. фактически впервые ОГПУ направило в указанные инстанции (безусловно, только лишь конкретным ответственным лицам) информационную записку «О ненормальностях во взаимоотношениях политсостава в Украинском военном округе» на 8 листах[1144].

    Особисты конкретизировали, что основная причина разногласий — это вопрос о темпе и характере проведения единоначалия в армии, а накал и масштаб «дискуссий» требуют вмешательства из Москвы. Обструкции со стороны подчиненных подвергся даже начальник политического управления УВО Дегтярев за поддержку набиравшего темпы процесса единоначалия. На собрании партактива Харьковского гарнизона за предложенный им вариант резолюции проголосовало всего 4–5 человек. А командующий округом И. Якир не явился на собрание из «дипломатических» соображений, так как, защищая позиции Дегтярева, сам бы оказался в сложном положении[1145].

    7 июня 1928 г. Особый отдел ОГПУ проинформировал наркома К. Ворошилова о резолюциях, принятых в Военно-политической академии[1146].

    В данном случае реакция наркома была незамедлительной, поскольку он явно уловил, куда нацелены критические стрелы преподавателей и слушателей академии. К. Ворошилов обрушился с критикой на А. Бубнова за недостаточно жесткий отпор, данный «возмутителям спокойствия».

    Не исключено, что нарком, не особо полагаясь на начальника ПУРа, обратился к чекистам (как первым, кто проинформировал его о положении в округе и обратил внимание на серьезность ситуации) с просьбой отслеживать развитие процесса и продолжать сообщать о происходящем. По крайней мере, в материалах секретного делопроизводства ОГПУ за 1928–1929 гг. мы обнаружили несколько соответствующих документов. Так, в июле 1928 г. К. Ворошилову направлялась спецсводка «О распространении резолюции БВО в частях Украинского военного округа»[1147].

    В документе не только приводятся факты распространения резолюции, но и сообщаются сведения, добытые агентурным путем. К примеру, приводится факт обсуждения связанных с резолюцией вопросов между командирами корпусов И. Дубовым и Н. Криворучко, об обработке командира 3-й кавдивизии Мустафина группой политработников. По данным Особого отдела УВО, горячим сторонником резолюции являлся даже военный прокурор военного округа Глинский.

    Высшему военному руководству из Особого отдела ОГПУ приходили (в виде сводок) даже перлюстрированные письма военнослужащих, в которых обсуждались существенные элементы резолюции[1148].

    Поскольку вопрос о «внутриармейской оппозиции» нашел свое отражение в различных исследованиях, мы не будем вдаваться в подробности развития ситуации. Единственное, о чем следует добавить (с учетом рассматриваемой нами темы), это о жестких партийных и кадровых мерах, принятых к тем, кто поддержал решения конференций в Военно-политической академии и Политическом управлении БВО.

    А во второй половине 1930-х годов многих из них К. Ворошилов и тогдашний начальник ПУРа Л. Мехлис обозначили как участников «антипартийной внутриармейской белорусско-толмачевской группировки». Лицам с таким клеймом уготована была страшная судьба: они уже не просто попадали в сводки НКВД, а арестовывались и приговаривались к суровым мерам наказания вплоть до смертной казни.

    В 20-е и первой половине 30-х годов органы госбезопасности прилагали серьезные усилия в борьбе с таким важным явлением, отрицательно влиявшим на боеготовность РККА, как высокая аварийность, прежде всего в авиации. И здесь основное внимание обращалось на человеческий фактор. Главным для чекистов являлось выявление предпосылок к чрезвычайным происшествиям, хотя они также занимались расследованием произошедших аварий и катастроф.

    Надо отметить, что аварийность в частях ВВС, пожалуй, была единственной проблемой, по которой взгляды военных и чекистов совпадали, и они действовали сообща в борьбе с этим негативным фактором, самым непосредственным образом влиявшим на состояние обороноспособности страны.

    В докладной записке ОГПУ на имя И. Сталина от 18 июля 1930 г. была представлена картина аварийности и показаны причины, ее порождающие. Если за 1928/29 год выбыло из строя более 430 самолетов (из них полностью уничтожено 164, т. е. 38 %), то только за девять месяцев последующего периода (до 1 июля 1930 г.) повреждения получили 225 самолетов, а еще 154 — полностью уничтожены. Чекисты акцентировали внимание Генерального секретаря на росте числа погибших при катастрофах военнослужащих летно-подъемного состава (61 человек за 1928/29 г. и за девять месяцев 1930 г. — 54). Кроме того, в несколько раз большее количество специалистов ВВС получили ранения и увечья.

    Особый отдел выстроил некую иерархию причин столь плачевного состояния. На первом месте стояла недисциплинированность личного состава военно-воздушных сил. По результатам проведенных расследований было установлено, что 32,5 % от общего числа катастроф и аварий произошло по вине летного состава[1149].

    Затем следовали такие причины, как неудовлетворительный подбор инструкторского состава в школы ВВС и наличие в частях значительного количества самолетов устаревших конструкций, а также авиатехники, выработавшей свой ресурс.

    Безусловно, перечень причин можно было значительно расширить (что и сделали военные специалисты на инициированном ОГПУ совещании у К. Ворошилова с участием командующих военными округами и начальников УВВС), но особисты выделили главные из них. Именно на указанных вопросах концентрировалось внимание оперсостава, обслуживавшего центральные органы ВВС и авиационные части.

    В первой половине 1920-х годов особисты действовали несистемно, в основном запретительными мерами. В отчете Особого отдела УВО за 1924 г. отмечалось, что за период с января по октябрь произошло 25 аварий и катастроф, и по ходатайству чекистов командование запретило выполнение фигур высшего пилотажа в ходе учебных полетов. Однако долго так происходить не могло, поскольку страдало качество боевой учебы[1150].

    Надо полагать, это понимали и сотрудники органов госбезопасности. Поэтому они переходили на принятие превентивных мер, начиная с тщательного отбора курсантов в летные учебные заведения.

    Так же как командование и политаппараты, чекисты делали ставку и, надо думать, всерьез полагались на увеличение прослойки коммунистов и комсомольцев пролетарского происхождения среди курсантов авиашкол. Так, в директиве ОГПУ от 19 декабря 1930 г. всем местным органам предлагалось «обеспечить в состав отбираемого контингента не менее 90 % рабочих, квалифицированных и с производственным стажем не менее двух лет»[1151].

    Из предварительно отобранных лиц оперработникам предлагалось провести еще одну фильтрацию по критерию наличия или отсутствия высоких морально-политических качеств.

    Чтобы обеспечить эффективность такого рода работы, чекистские органы должны были иметь своих представителей в отборочных комиссиях, которых создавалось несколько: первичные — по месту работы на фабриках, заводах и в частях РККА, а затем — постоянные при авиагарнизонах.

    Окончательное утверждение списка кандидатов предоставлялось сделать начальникам и комиссарам авиационных школ.

    На этой стадии чекисты могли внести свои предложения, к которым, как правило, прислушивались. Все собранные на будущих курсантов материалы концентрировались в особых отделах, обслуживающих школы. О результатах проделанной работы особые отделы военных округов были обязаны сообщать в ОГПУ в виде специальных докладных записок[1152].

    На этом ни военные, ни чекисты останавливаться не стали. Главное управление РККА директивно обязало военно-окружные аппараты выделить до 15 мая 1931 г. 1390 человек из числа командиров младшего звена на пополнение ВВС. Чекисты настояли, чтобы в отборочные тройки официально вошли представители особых отделов. Параллельно с директивой ГУ РККА в местные органы госбезопасности направлялась почто-телеграмма за подписью начальника ОО ОГПУ Я. Ольского. В ней указывалось на необходимость самого тщательного отбора кандидатов, причем коммунисты должны были составлять не менее 90 % от общего числа направляемых в школы ВВС. Интересно отметить, что особистам предлагалось не только участвовать в процедуре отбора, но и взять под агентурное наблюдение работу остальных членов тройки, чтобы избежать протекционизма и т. д.[1153]

    Через десять дней после получения указанной выше телеграммы в особые отделы военных округов пришла еще одна: «Очистка личного состава ВВС РККА»[1154].

    Наиболее существенным положением документа являлось указание на то, что вычищенные военнослужащие ВВС не должны были рассматриваться как кандидаты для зачисления в гражданский воздушный флот, поскольку он считался резервом ВВС на случай войны. Прежде всего, это касалось уволенных по ст. 679 (политико-моральное несоответствие) или ст. 674 (невозможность соответствующего использования).

    Все, что предпринимали чекисты, точно вписывалось в рамки мер, изложенных в совершенно секретном приказе Реввоенсовета СССР № 0012 от 5 августа 1930 г., изданном по результатам инспектирования ВВС РККА[1155].

    Интересно отметить, что данный приказ написан от первого лица (К. Ворошилова) и отражает его отношение к происходящему в военно-воздушных силах.

    Нарком писал, что, исходя из личного ознакомления с жизнью, учебой и бытом авиачастей, может сделать «со всей большевистской решительностью и прямотой» неутешительный вывод: «…на этом общем благополучном фоне роста и совершенствования еще более мрачным пятном выделяется ряд крупнейших недостатков, следствием которых является очень высокая аварийность с большим количеством катастроф»[1156].

    Одной из основных причин аварийности К. Ворошилов (так же как и особисты) назвал низкую дисциплинированность личного состава, разгильдяйство, расхлябанность, воздушное хулиганство, пижонство и авиачванство. Он призвал командиров всех степеней более разумно подходить к развитию в авиачастях движения ударничества и социалистического соревнования. Обращаясь в приказе к работникам судебно-следственных органов, нарком заявил о недопустимой мягкости, проявляемой к виновникам аварий[1157].

    Наряду с контролем за личным составом ВВС, участием в периодических его чистках и в отборе будущих курсантов авиашкол, информированием командования о предпосылках к чрезвычайным происшествиям, о фактах очковтирательства (в том числе и при расследовании конкретных аварий и катастроф) и о недостатках в состоянии авиатехники, органы госбезопасности самое серьезное внимание уделяли выявлению дефектов и преступлений в процессе создания новой авиационной техники, закупки за границей самолетов и авиамоторов, а также вскрытию причин срывов сроков поставки их в войска.

    Первые серьезные наработки в указанном направлении появились у особого отдела в 1924 г., после создания 4-го отделения Особого отдела ОГПУ, где была сконцентрирована вся работа по чекистскому обеспечению органов управления ВВС РККА, авиационных учебных заведений и авиачастей центрального подчинения. Начальником отделения был назначен С. Пинталь, работавший до этого председателем ГПУ Белорусской ССР.

    Некоторые авиационные начальники не обращали внимания на представляемую С. Пинталем информацию, считая его некомпетентным. Они даже обращались с просьбами к руководству ОГПУ умерить активность чекиста. Ф. Дзержинский запросил Г. Ягоду: «Кто такой Пинталь? Какой у него стаж по авиации? Где он работал, кто по профессии, как давно у нас и в партии? Кто по национальности?»[1158]

    Председатель ОГПУ, выступая в данном случае скорее как руководитель ВСНХ, а не чекист, опираясь на мнение хозяйственников и военных, априори обвинил С. Пинталя в необъективности. «Наши работники, — продолжал Ф. Дзержинский, — должны всегда быть объективными, т. е. в технических спорах не должны принимать непосредственного участия. В таких делах они должны быть сами в стороне и не вовлекаться в споры»[1159].

    К сожалению, Ф. Дзержинский не упомянул, что начальником Главного управления воздушного флота в 1923–1924 гг. являлся А. Розенгольц, сам никогда ранее не имевший какого-либо отношения к авиации[1160].

    В компетентности этого «социалиста» сомневался даже его партийный единомышленник, тогдашний глава РВС и военно-морской нарком Л. Троцкий.

    Он писал А. Розенгольцу, что закупленные с согласия последнего самолеты «Савоя» устарели, а сама закупка расценивается некоторыми как преступный акт[1161].

    Арестованный чекистами по одному из дел бывший заместитель начальника УВВС РККА А. Онуфриев выдвинул даже обвинение против А. Розенгольца. «Своих подозрений я не мог скрыть от целого ряда товарищей по ВАКу, — писал А Онуфриев в своих показаниях, — высказав дословно следующее: если бы т. Розенгольц не был членом партии, то я готов голову дать на отсечение без всяких гарантий со стороны фирмы (речь идет о еще одном договоре, теперь уже с фирмой „Юнкерс“) сыграла свою роль взятка… Мои первоначальные предположения еще более укрепились во мне после приема самолетов в 1924 г. и предварительного их испытания»[1162].

    Среди тех, кто жаловался Ф. Дзержинскому на С. Пинталя, был и ответственный работник Главметалла ВСНХ некто Д. Будняк, защищавший взяточников, применявших некондиционный лес, используемый для постройки самолетов. О некоторых других специалистах Авиапрома и УВВС, противостоявших С. Пинталю и его подчиненным, мы еще упомянем, когда будем говорить о ряде уголовных дел. А пока отметим, что в поддержку позиции С. Пинталя выступил заместитель Г. Ягоды по Особому отделу ОГПУ Я. Ольский.

    В справке, составленной им в 1926 г., в период расследования дела по Авиапрому, он следующим образом оценил профессиональную деятельность своего подчиненного: «Втянулся и знает авиацию не хуже тех товарищей, кои работают в авиации, не имеющие специального образования. Читает литературу по авиации»[1163].

    К этому добавим, что С. Пинталь в конце 1920-х годов окончил полный курс академии ВВС, но в своей работе опирался на мнение авиационных специалистов — секретных сотрудников ОГПУ. Поэтому о его субъективизме говорить не приходится.

    Указанное выше необходимо было подчеркнуть, поскольку авиация являлась в тот период наиболее технически вооруженным видом войск, на нее делалась ставка при разработке наступательных и оборонительных операций. В то же время развитие авиапромышленности, оснащение РККА новыми самолетами, подготовка специалистов ВВС являлось исключительно сложным делом. Допущенные в этих вопросах ошибки, упущения, а тем более преступления, самым непосредственным образом сказывались на обороноспособности страны. Поэтому чекисты уделяли самое пристальное внимание работе по линии военно-воздушных сил.

    В результате разработки группы сотрудников Управления ВВС РККА, имевших служебные контакты с представителями фирмы «Юнкерс», особисты установили, что ряд из них, в ущерб интересам СССР, лоббировали фирму в различных инстанциях, создавая видимость успешности ее работы по созданию цельнометаллических самолетов в нашей стране.

    Не дожидаясь момента реализации материалов разработки, сотрудники Особого отдела ОГПУ проинформировали инстанции о том, что заключенный в 1922 г. с фирмой «Юнкерс» договор «ни в одной части не выполнен». Реакция со стороны высших партийных органов последовала незамедлительно. Центральная контрольная комиссия ВКП(б) назначила на 1 февраля 1926 г. заседание по вопросу о концессии «Юнкерса» и о деятельности УВВС в области внешних заготовок. На заседании обязывались присутствовать К. Ворошилов, И. Уншлихт (от РВСС), начальник УВВС РККА П. Баранов, Г. Ягода (от ОГПУ) и несколько сотрудников Авиапрома[1164].

    По всей вероятности, Г. Ягода доложил ЦКК, что чекисты глубоко изучили взаимоотношения некоторых военнослужащих УВВС с работниками фирмы «Юнкерс» и готовят соответствующие оперативно-следственные действия. Военные и представители ВСНХ попросили дополнительное время на подготовку докладной записки, посвященной фирме «Юнкерс». Этот документ появился ровно через месяц — 1 марта 1926 г. и был подписан председателем ВСНХ (и ОГПУ) Ф. Дзержинским и главой РВС СССР К. Ворошиловым. Кто из двух руководителей готовил окончательный вариант записки, неизвестно, однако явно выделяются некоторые пассажи, предложенные Ф. Дзержинским с подачи ОГПУ. Во-первых, утверждение о том, что «Юнкерс» стремится сохранить свое влияние на строительство РККА и особенно Морского и Воздушного флотов. Во-вторых, о выявившейся политической составляющей концессии. И, в-третьих, о возможной утечке секретной информации о ВВС РККА к англичанам через сотрудников «Юнкерса». Можно говорить еще об одном разделе докладной записки, а именно о том, что ОГПУ через свои агентурные возможности склонило к сотрудничеству с советской стороной некоторых немецких авиационных специалистов, которые готовы порвать с фирмой «Юнкерс».

    Основной вывод Ф. Дзержинского и К. Ворошилова был следующим: «Концессионный договор с „Юнкерс“ расторгнуть ввиду невыполнения им взятых на себя обязательств…»[1165]

    Через пять дней после появления указанного выше документа начальник УВВС РККА П. Баранов направил письмо Ф. Дзержинскому, в котором просил его разобраться с фактами злостного саботажа в области создания авиационной техники, и прежде всего в области моторостроения[1166].

    В итоге чекисты получили соответствующие указания от своего руководителя, и уже 6 марта в 4-м отделении Особого отдела ОГПУ было подготовлено постановление об аресте нескольких сотрудников УВВС во главе с помощником председателя научного комитета управления Г. Линно. Основываясь на собственных материалах и агентурной информации 8-го (немецкого) отделения КРО ОГПУ, особисты предъявили арестованным обвинение в систематическом подрыве боевой мощи РККА путем закупок за границей недоброкачественной авиационной продукции и в разглашении (за материальное вознаграждение) секретных сведений сотрудникам фирмы «Юнкерс»[1167].

    Тщательное расследование продолжалось более года. Поскольку выявились данные, бросающие тень на начальника УВВС РККА П. Баранова и его предшественника, старого члена большевистской партии А. Розенгольца, то дело передали на заключение помощнику прокурора Верховного суда СССР Р. Катаняну. Он согласился с итоговыми выводами следователей Особого отдела ОГПУ (С. Пинталя и его помощника Волкова) и поддержал их предложение о слушании дела во внесудебном порядке в Коллегии ОГПУ[1168].

    9 мая 1927 г. Г. Линно и еще двое обвиняемых были приговорены к расстрелу. Однако расстреляли лишь первого, а остальным заменили высшую меру социальной защиты на 10 лет концлагеря[1169].

    Еще в самом начале следствия по делу Г. Линно Г. Ягода подписал на имя заместителя председателя РВС СССР И. Уншлихта информационный доклад, в котором оценивалась деятельность приглашенных УВВС РККА немецких специалистов и делался вывод: «Таким образом, вместо высоких спецов УВВС получил агентов германского генштаба, содержание коих оправдано быть не может. Сообщая изложенное в дополнение к личным с Вами переговорам прошу Вашего распоряжения об ускорении удаления немцев из Воздухофлота»[1170].

    Так как в документе вновь имелись упоминания об убеждающих беседах чекистов с П. Барабановым, то И. Уншлихт (несмотря на то, что письмо было адресовано лично ему) счел необходимым проинформировать К. Ворошилова. Судя по пометкам на письме, нарком имел личную беседу с П. Барабановым. Итоги этой беседы неизвестны. Однако характерен тот факт, что, давая указания по расследованию дела Г. Линно, председатель ОГПУ предложил использовать как консультанта другое лицо, а не начальника УВВС[1171].

    Через несколько месяцев после ареста группы Г. Линно 4-е отделение ОО ОГПУ возбудило еще одно уголовное дело — на техника-приемщика УВВС В. Горбашова и связанных с ним лиц. Суть обвинений состояла в несанкционированных приватных встречах с представителями фирмы «Юнкерс» и получении от них взяток за приемку некачественной продукции[1172].

    Полученные деньги В. Горбашов частично передавал начальнику Управления снабжения УВВС РККА Афанасьеву и начальнику загранотдела управления Мельницкому. Все это ударяло по П. Баранову как руководителю военно-воздушных сил. В то же время и чекисты ощутили свою вину. Дело в том, что среди привлеченных к ответственности по делу имелись и секретные сотрудники некоторых подразделений ОГПУ и его полномочного представительства в Ленинградском военном округе. 30 мая 1927 г. Коллегия ОГПУ приговорила В. Горбашова и еще двоих обвиняемых к расстрелу, а остальных (3 человек) — к трем годам концлагеря[1173].

    По представлению советских властей сотрудники фирмы «Юнкерс», замешанные во взяточничестве, — Т. Шоль и Б. Витт были отозваны в Германию[1174].

    Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 4 марта 1926 г., договор с фирмой «Юнкерс» расторгли[1175].

    Но чекисты продолжали (как мы указали выше) агентурно-следственную работу по фактам взяточничества. Собранные в этом направлении материалы позволили упредить подачу фирмой «Юнкерс» иска по поводу преждевременного разрыва соглашения советской стороной. Под угрозой передачи добытых особистами и сотрудниками немецкого отделения КРО материалов в средства массовой информации, во избежание реальной компрометации деловой репутации фирмы, руководство «Юнкерса» отказалось от своих намерений, и, таким образом, ОГПУ сохранило стране 3 млн рублей, а также неамортизированную часть вложенного капитала в 10–12 млн рублей, которые СССР обязан был передать после разрыва контракта[1176].

    На ситуацию с оснащением военно-воздушных сил новыми самолетами повлияла не только неудача с привлечением фирмы «Юнкерс», но и нездоровая конкуренция между советскими конструкторскими бюро, о чем упомянул в своей монографии «Авиапромышленность СССР в 1921–1941 годах» историк М. Мухин[1177].

    Более детально данная картина отражается в материалах уголовного дела на заведующего конструкторским бюро Авиатреста Б. Гончарова. В постановлении о его задержании и привлечении к следствию (от 6 марта 1926 г.) указывалось: «Гончаров, как ответственный руководитель опытного самолетостроения, вследствие преступного, халатного отношения к своим обязанностям разложил таковое, не создав для Красного воздушного флота в течение 2-х лет ни одной годной конструкции самолета, могущей стать на вооружение РККВФ, в то время как на это дело затрачены колоссальные суммы»[1178].

    Вторым обвиняемым по указанному делу являлся А. Знаменский — главный наблюдающий инженер Авиатреста за опытным строительством на заводах. Он вымогал и получал взятки от конструкторов и летчиков, сдающих опытные образцы самолетов.

    В ходе расследования чекисты установили, что Б. Гончаров в корыстных интересах допустил к постройке совершенно негодные проекты (Р-2, ИЛБ, Р-3, Б-1). На них было затрачено сверх первоначальных смет 433,5 тысячи рублей, а всего на опытное производство перерасходовано за 1923/24 и 1924/25 гг. 1 млн 542 тысячи рублей[1179].

    Зная о серьезных недоработках опытного самолета 2-ИН-1, Б. Гончаров допустил его к испытательным полетам, и 31 марта 1926 г. произошла катастрофа: самолет развалился в воздухе на несколько частей, и погиб лучший в СССР летчик-испытатель В. Филиппов[1180].

    Постановлением Коллегии ОГПУ Б. Гончаров, В. Кутовой и М. Трестер были осуждены на 10 лет ИТЛ, еще четыре человека — на 3 года.

    В отдельный (5-й) том рассматриваемого уголовного дела были собраны все материалы Особого отдела ОГПУ, связанные с организацией опытного авиастроения, а точнее, с недостатками и упущениями в нем. Как правило, по такого рода документам в ОГПУ составлялась письменная информация руководству военного ведомства и ВСНХ для принятия последними необходимых мер.

    В 1928 г. Особым отделом ОГПУ велась разработка нескольких сотрудников УВВС РККА, и в частности его Научно-технического комитета (агентурное дело «Вертикальный трест»). Эти лица использовали военные кредиты на проведение «научных» работ, не представляющих ценности для авиации. Они же браковали изобретения молодых инженеров и техников, а затем вымогали у последних деньги за получение одобрительной резолюции[1181].

    Действия участников «Вертикального треста» уже не рассматривались как простое взяточничество. Ведь это дело велось уже в конце 1920-х, когда речь шла лишь о вредительстве. Арестованных объектов агентурной разработки обвинили по ст. 58 УК РСФСР (контрреволюционный саботаж).

    Летом 1929 г. возникло еще одно дело по опытному авиастроению. Предварительной агентурной разработкой чекисты установили факты значительного перерасхода бюджетных средств, а частично и использования их в личных целях ответственными работниками авиазаводов и конструкторских бюро. Всех их обвинили в контрреволюционном вредительстве[1182].

    По этому же делу проходили представители Авиатреста, которые, зная низкие характеристики опытного самолета И-3, не дали отрицательного заключения и санкционировали запуск его в серийное производство.

    Новые факты, подлежащие всестороннему исследованию, направило в ЭКУ немецкое отделение Контрразведывательного отдела и особисты. Оказалось, что в конструкторском бюро Н. Поликарпова и на авиазаводе работала группа германских инженеров, допускавшихся (вопреки инструкциям) к ознакомлению с секретными документами по опытному самолето- и моторостроению. Надо отдать должное Н. Поликарпову: он неоднократно запрашивал Авиатрест по поводу сохранения секретов, но обстоятельного ответа так и не получил[1183].

    На допросах Н. Поликарпов наибольшее внимание уделил причинам срыва сроков программы опытного строительства. Эти обстоятельства особенно волновали следователей с учетом принятого в июле 1929 г. постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О состоянии обороны СССР». Так, говоря о работе авиазавода № 1, подследственный указал на одновременный запуск проектирования и конструирования самолетов П-2, И-3 и Р-5. Это порождало трения среди конструкторов. Второй причиной срыва сроков Н. Поликарпов назвал утверждение самих программ после начала операционного года, что приводило к большим задержкам в финансировании[1184].

    О том, что говорили Н. Поликарпов и другие обвиняемые, чекисты докладывали в ЦК ВКП(б) и в наркомат по военным и морским делам для устранения вскрытых причин сбоев в создании новой авиатехники.

    Всего по делу «контрреволюционной вредительской организации в авиапромышленности СССР» было привлечено 24 человека. Все они находились в заключении с 1929 по 1931 г. и после осуждения работали в закрытых конструкторских бюро ОГПУ. Там, к примеру, конструкторы Н. Поликарпов и Д. Григорович разработали одноместный истребитель И-5, а также штурмовики ТШ-1 и ТШ-2[1185].

    По воспоминаниям конструктора А. Надашкевича, написанных им в 1956 г., арестованные в 1929–1930 годах сотрудники авиапромышленности, работавшие в ЦКБ-59, избиениям в ОГПУ не подвергались. Конструктор Ю. Рубянчик добавлял, что для него, а также для других конструкторов (Д. Григоровича, И. Косткина, Н. Поликарпова) создали в Бутырской тюрьме рабочие условия, а через несколько месяцев даже перевели в отдельный корпус завода «Авиаработник» (завод № 30 им. В. Менжинского — A. З.), где они успешно закончили работу над истребителем И-5, «который дал очень хорошие результаты»[1186].

    Решением Коллегии ОГПУ от 8 июля 1931 г. 14 осужденных по рассматриваемому делу освободили, однако разделили на три категории. Отнесенные к первой категории (С. Макаровский, Д. Григорович, А. Безсонов и В. Днепров) подлежали безусловному освобождению; ко второй (А Надашкевич, И. Косткин и еще 4 человека) — определялись под негласный надзор ОГПУ; к третьей (всего 4 человека) — под гласный надзор[1187].

    Вскоре освободили и остальных осужденных, включая и Н. Поликарпова.

    Таким образом, можно утверждать, что сотрудники ОГПУ внесли свою лепту в развитие авиапромышленности и способствовали ускорению процесса оснащения ВВС РККА новыми, более совершенными отечественными образцами авиатехники. Для этого чекисты из Особого, Контрразведывательного отделов и Экономического управления в ходе агентурных разработок вскрывали серьезнейшие недостатки в работе УВВС и Авиатреста, выявляли и принимали меры к лицам, совершившим преступные действия (преступная халатность, взяточничество, нецелевое использование средств в личных корыстных интересах и т. д.), регулярно информировали ЦК ВКП(б), ВСНХ и военное ведомство о негативных явлениях в деле организации опытного и серийного самолетостроения. Здесь уместным будет отметить следующее. В начале 1990 г. Генеральная прокуратура Российской Федерации пересматривала указанные выше уголовные дела, однако даже тогда, в период жесткой и далекой от объективности оценки деятельности советских органов госбезопасности, осужденные в 1926–1927 гг. не были реабилитированы. А действия фигурантов дел 1929–1931 гг. хотя и не были расценены как преступные, но допущенные в них ошибки и упущения не отрицались.

    Мы рассмотрели деятельность органов ОГПУ лишь в области укрепления военно-воздушных сил. Со схожими во многом явлениями, негативно отражавшимися на обороноспособности страны, чекисты сталкивались на флоте, в артиллерии, в процессе танкизации РККА. К примеру, ОГПУ в январе 1928 г. через агентов-специалистов исследовало вопрос о внедрении в серийное производство танка сопровождения Т-18, поскольку он показал значительное превосходство перед французскими марками «Рено», что позволило не тратить на закупку последних валюту. ОГПУ считало возможным поддержать военное ведомство в спорах с ВПУ ВСНХ по вопросу необходимости увеличения количества запланированных к выпуску Т-18.

    В докладной записке на имя наркома РКИ Г. Орджоникидзе и наркомвоенмора К. Ворошилова заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода уведомлял их, что оперативная информация свидетельствует о неминуемом срыве заказа на производство танков в 1928–1929 гг. и просил принять необходимые меры[1188].

    В начале 1930-х годов чекисты предприняли реальные попытки оказать содействие танкостроителям в создании новых систем танков. Через агентурные возможности Экономического отдела полномочного представительства ОГПУ в ЛВО они привлекли к сотрудничеству немецкого инженера-конструктора Э. Гротэ. На предложение чекистов сконструировать танк, отвечающий всем требованиям боевой обстановки и последнему слову техники, он ответил согласием. О данном факте было доложено секретарю Ленинградского обкома ВКП(б) С. Кирову и получено его одобрение на конструирование[1189].

    Для проектирования и постройки опытной машины на заводе «Большевик» создали конструкторское бюро (АВО-5)[1190].

    За проведением работ непосредственно наблюдали представители Реввоенсовета СССР и правительства. В ноябре 1930 г. постройку танка проинспектировал К. Ворошилов. Возвратившись в Москву, он доложил И. Сталину: «Готовность танка на сегодня составляет 85 %… В настоящее время настройка танка задерживается из-за тяжелой болезни самого Э. Гротэ»[1191].

    В середине 1931 г. проводились испытания танка ТГ. Комиссия отметила успешность внедрения многих технических новшеств, однако, в силу большой стоимости, принять его на серийное производство не решилась. От услуг Э. Гротэ отказались, посчитав, что работавшие с ним советские инженеры приобрели уже хороший опыт и могут далее работать самостоятельно. Исследователь истории создания оружия А. Широкорад, настроенный к органам госбезопасности резко критически, отталкиваясь от факта, что танк ТГ не стали производить серийно, саркастически отметил в своей книге «Тевтонский меч и русская броня»: «Вся эта затея принадлежала техническому отделу ЭКУ ОГПУ»[1192].

    Подобный подход характерен и для другого историка — А. Помогайбо. Во всех срывах и неудачах конструкторов оружия и боевой техники он видит «руку ОГПУ»[1193].

    В аналогичном ключе написана и книга Е. Шошкова «Репрессированное Остехбюро»[1194].

    Указанные да и некоторые другие авторы лукаво уходят от таких параметров, как недобросовестная конкуренция, использование административных рычагов для проталкивания своих идей и изобретений, перерасход бюджетных средств, их банальное хищение на фоне скудости ресурсов государства и т. д. Но именно эти «особенности» находились в поле зрения органов госбезопасности, которые по определению не могли быть заинтересованы в ослаблении боевой мощи РККА. При этом мы не исключаем и ошибок ОГПУ, корни которых лежат в достаточной субъективности агентурной информации и в неумении отдельных сотрудников перепроверить ее.

    В плане содействия командованию в проведении реформы и реализации первой военной пятилетки, большое значение придавалось органами ГПУ — ОГПУ выявлению и пресечению фактов расхищения государственных средств и очковтирательства при проведении боевой подготовки войск, особенно в периоды «военной угрозы» и при локальных боестолкновениях на дальневосточной границе и в Средней Азии.

    Что касается хищений, то данное явление наибольшее распространение получило в первой половине 1920-х годов, в начале военной реформы и на фоне развития рыночных отношений в рамках новой экономической политики. С целью децентрализации реформировалась структура довольствующих органов, реализовывалось неликвидное или устаревшее, крайне низкое материальное содержание командного состава РККА, что, безусловно, подталкивало отдельных его представителей к совершению хозяйственных преступлений.

    Еще до начала военной реформы, в октябре 1923 г., Реввоенсовет признал «принципиально необходимым создание органов живого непосредственного хозяйственного контроля в армии» и создал для этого специальную комиссию под руководством бывшего первого заместителя председателя ГПУ И. Уншлихта, недавно перешедшего на работу в наркомат по военным и морским делам[1195].

    Представляется, что неслучайно члены РВСР поручили руководство комиссией именно И. Уншлихту. Он не только отвечал за снабжение РККА по занимаемой должности, но и более других руководителей НКВМ и РВСР контактировал со своими бывшими подчиненными из органов ГПУ. «Переходя на другую работу, — писал И. Уншлихт в прощальном приказе по ГПУ, — я не перестаю быть чекистом. Я всегда с вами…»[1196]

    В добавок к этому напомним, что И. Уншлихт поддержал председателя ГПУ Ф. Дзержинского при решении вопроса о выделении из Особого отдела нового подразделения — Контрразведывательного отдела, оставив за первым лишь функции военной милиции, включая и борьбу с хищениями в частях и учреждениях РККА.

    Первым крупным делом в области выявления и пресечения хищений стала агентурная разработка на группу лиц из Главного морского технического и хозяйственного управления Республики — ГМТХУ. Основания для заведения дела появились еще в октябре 1922 г. Собранные особистами сведения говорили о том, что весь аппарат Управления поражен «откровенной системой взяточничества, расхищения государственного имущества, общей бессистемностью и бесхозяйственностью его деятельности»[1197].

    Усилив агентурное наблюдение за ГМТХУ, чекисты собрали достаточно материалов уликового характера и на их основе подготовили докладную записку в Реввоенсовет Республики и запросили у военного руководства санкции на арест ряда ответственных должностных лиц, включая и начальника ГМТХУ Измайлова. Всего было арестовано девять человек[1198].

    Во избежание предвзятого отношения к своим следственным действиям со стороны Л. Троцкого и его ближайшего окружения, Особый отдел и Экономическое управление ГПУ обратились в Военную прокуратуру Верховного суда РСФСР с просьбой выделить своих представителей в общую следственную бригаду. Масштабы преступной деятельности руководителей ГМТХУ поражали. Достаточно сказать, что сумма «вознаграждений» за каждый контракт по поставкам доходила до 25 % стоимости заказа[1199].

    Огромный убыток государству был нанесен контрактами о поставке угля для флота, о пошиве обмундирования для личного состава и т. д.

    Еще не закончилось расследование по ГМТХУ, как особисты в октябре 1924 г. возбудили уголовное дело на руководителей и некоторых сотрудников Ленинградского военного порта (ЛВП). Чтобы легализовать полученные ранее агентурные материалы, Особый отдел ЛВО настоял на создании комиссии по проверке ЛВП. В ее состав вошли представители морского ведомства, финансового контроля, рабоче-крестьянской инспекции и ГПУ. Судя по докладам ПП ОГПУ ЛВО в Центр, члены комиссии, включая и ее председателя, проявили колебания при проведении проверок, «боясь вскрыть грандиозные хищения»[1200].

    Штаб флота тоже тормозил работу — по поручению некоторых должностных лиц из дел вырывались и уничтожались документы, имеющие существенное значение для расследования. И тем не менее чекисты и прокурорские работники продолжали свою работу. «Уже в ГПУ у дела ЛВП терялись границы, — докладывал своему руководству в Москве помощник прокурора Верховного суда РСФСР Кондушкин, — пришлось обрубать концы, выделять из него дела…»[1201]

    Преступные действия подследственных заключались в систематических хищениях в крупных размерах и взяточничестве. Следователей поразил тот факт, что «кредиты, отпускаемые Высшим морским командованием порту, не обосновывались строго проверенными сметами, в результате чего отпускаемые деньги расходуются не по назначению, что вошло в общую практику и за истекший 1924 год достигает 70–80 %, а по некоторым статьям и все 100 %»[1202].

    По делу ЛВП привлекались к ответственности 123 человека. Только по доказанным в Ленинградском губернском суде преступным эпизодам ущерб для государства составил 21,2 миллиона рублей[1203].

    Как уже упоминалось, из уголовного дела ЛВП был выделен ряд других дел, в том числе по Фондовой комиссии Балтфлота. В докладе помощника начальника 4 отделения Особого отдела ОГПУ Т. Стасюка (от 6 марта 1925 г.) читаем: «Особый отдел ЛВО путем агентурной разработки установил, что Фондкомиссия Балтфлота, с момента ее организации (начало 1922 г.) до сих пор занималась преимущественно преступной деятельностью, в результате чего нанесла государству ряд крупных убытков, точные цифры коих еще не установлены»[1204].

    Администрация БФ реализовала большое количество имущества флота (суда, машины, металлы и т. д.) под видом негодного. К примеру, в Кронштадте были проданы 10 тысяч пудов водопроводных труб, а купивший их за бесценок спекулянт при перепродаже получил выгоду в 900 %. В другом случае нэпман, раздавая взятки, купил по заниженным ценам столько плавсредств, что смог открыть свое пароходство на Неве и даже успешно конкурировал с Госпароходством[1205].

    Огромные убытки для государства особистам удалось вскрыть по делу Технического управления при помощнике командующего морскими силами РККФ в Ленинграде. Основным обвиняемым являлся заместитель председателя судостроительного треста Алексеев. Он и еще 15 человек обвинялись во взяточничестве и умышленном расстройстве спецснабжения РККФ, что существенно подрывало боевую мощь флота[1206].

    В 1925 г. Особый отдел ОГПУ возбудил уголовное дело в отношении начальника штаба РККФ А. Домбровского за присвоение части средств, выделенных на работу Морского уставного комитета. После предъявления обвинения особисты передали уголовное дело в военную прокуратуру МВО[1207].

    С учетом прежних заслуг перед Советской властью и полного раскаяния А. Домбровский не был осужден, однако был снят с занимаемой должности, а в 1929 г. уволен в запас[1208].

    По данным агентуры Особого отдела ОГПУ, легализованным в ходе официальных проверок, к уголовной ответственности привлекался начальник Главного хозяйственного управления Красной армии Д. Кан. В ходе открытого судебного процесса было установлено, что он и еще группа комсостава управления организовали крупное хищение мануфактуры, предназначенной для пошива военной формы.

    В своей обвинительной речи военный прокурор Н. Кузьмин заявил, что «Кан и ему подобные стараются нас разложить, задержать наше движение вперед. И поэтому сидящие на скамье подсудимых прежде всего — наши классовые враги»[1209].

    В выявлении хищений государственных средств и взяточничества особистам помогали и другие подразделения ОГПУ, включая даже Иностранный отдел. Так, в июле 1930 г. разведка выяснила, что приезжающие в Берлин специальные закупочные комиссии от различных управлений военного ведомства, минуя инженерный отдел советского торгпредства, устанавливают прямые контакты с иностранными фирмами и пытаются разместить заказы. Зачастую сделки, заключенные указанными комиссиями, являются убыточными. Только один заказ у фирм «Юнкерс» и «БМВ» превысил реальную стоимость на 2 миллиона 900 тысяч немецких марок Еще 200 тысяч марок составил убыток при заключении контракта с фирмой «Крупп». И таких примеров имелось немало[1210].

    В целом ряде случаев посредником при сделках (с получением соответствующего вознаграждения от советской стороны) являлся нанятый по инициативе Управления вооружения РККА (читай: И. Уборевича, начальника данного управления — A. З.) немецкий генерал в отставке Людвиг. Он реально оттеснил от заключения сделок инженерный отдел торгпредства, где работали люди, хорошо знающие конъюнктуру рынка в Германии[1211].

    Совершенно уникальный случай произошел в апреле 1930 г. Начальник Военно-технического управления РККА Н. Синявский, выступая под псевдонимом «Микуличева» — главного инженера Электротехнического треста, заключил договор с германским гражданином Гейнц-Мюллером о постройке последним якобы изобретенного им аппарата, способного без проводов на расстоянии не менее 200 и до 1600 метров плавить металлы, зажигать деревья и т. д.

    Авантюристу было уплачено 20 тысяч рублей на покупку материалов, 1500 германских марок на предварительные работы и 3 тысячи рублей в качестве заработной платы. Плюс к этому, ВТУ взяло на себя содержание семьи Гейнц-Мюллера и его помощника. По истечении срока договора (3 месяца) выяснилось, что у «изобретателя» нет даже чертежей устройства, а по заключению специалистов Политехнического института в г. Ленинграде, где Гейнц-Мюллер создавал свой прибор, немец являлся технически безграмотным человеком[1212].

    Огромный вред в деле боевой подготовки наносили факты очковтирательства. Это явление стало распространяться стремительно уже сразу после окончания Гражданской войны. Определяя природу данного явления, Л. Троцкий писал: «Ложные донесения вытекают из чувства ложного стыда и ложного казенного самолюбия, из потребности представить свою ошибку в причесанном виде… Гримировщики и маскировщики сидят на разных ступенях командной иерархии. Получается так, что когда через эти этапы проходят донесения, то в штабе дивизии или армии получается уже картинка, весьма отличная от действительности…»[1213]

    Тогдашний председатель Реввоенсовета СССР видел в борьбе с очковтирательством одну из важнейших задач по укреплению обороноспособности страны. Ему вторил начальник Политического управления РККА А. Бубнов. В своей статье «О карательной политике в Красной армии» он отмечал, что у части командного и политического состава «имеется стремление представить, показать состояние части, состояние учебы не таким, как оно есть на самом деле… Это есть такая „маскировка“, которая наносит делу строительства армии громадный вред и которая имеет ближайшее касательство к военно-судебным органам, потому что оно в той или иной форме порождает целый ряд таких явлений, которые или являются преступлениями, или граничат с преступлениями»[1214].

    Итак, высшие руководители армии однозначно воспринимали очковтирательство как явление, которое влечет за собой серьезные негативные последствия, перерастающие в преступления, с которыми надлежит бороться карательным органам. К числу этих органов, безусловно, относились и особые отделы ОГПУ. Обо всех вскрытых в войсках фактах очковтирательства они незамедлительно информировали вышестоящее командование. И это был основной способ борьбы органов госбезопасности с данным явлением.

    Приказом № 79 от 17 мая 1922 г. ГПУ утвердило проект донесений особых отделов, направленных не только на изучение текущего положения в РККА, но и на вскрытие фактов очковтирательства. Так, особистам предлагалось выявлять факты скрытия недостатков в снабжении войск, в санитарных и жилищных условиях, а также в подготовке частей, их учебе и т. д.[1215]

    В центральном архиве ФСБ РФ сохранилось дело с информациями высшему военному руководству (К. Ворошилову, И. Уншлихту, Б. Шапошникову, А. Бубнову и др.) за период с октября 1929 по декабрь 1930 г. Из более чем двухсот спецсообщений Особого отдела ОГПУ почти 60 % составляют информации о разного рода недостатках в хранении и эксплуатации техники и вооружения, боевой учебе, снабжении и т. д. Отдельные документы прямо указывают на факты очковтирательства. Сюда можно отнести сообщения о попытках заказывающих управлений РККА принять на вооружение не соответствующую требованиям боевую технику, о недостатках в доработке танковой 45-мм пушки, в достройке крейсера «Красный Кавказ», при проведении маневров, разработке мобилизационных планов ЛВО, об очковтирательстве со стороны командира и военкома 12-й стрелковой дивизии Кузьмина, о фактах сокрытия недостатков при инспектировании одной из дивизий и т. д.[1216]

    К сожалению, легко вскрываемых фактов очковтирательства не замечали некоторые ответственные руководители РККА. Так, в условиях «военной тревоги» 1927 г. для инспектирования боевой готовности конных соединений Белорусского военного округа выехал С. Буденный. Он удовлетворился обходом выставленного на вокзале в Минске почетного караула, осмотром лишь одной казармы эскадрона, одной конюшни (куда собрали лучших лошадей дивизии) и выступлением на общем собрании 2-й кавбригады. О данном факте Особый отдел ОГПУ проинформировал лично И. Уншлихта как заместителя председателя РВС СССР[1217].

    Один из известных военных работников Я. Гайлит писал В. Блюхеру в сентябре 1928 г. о безобразиях, которые творились на маневрах 2-го корпуса МВО. Автор письма особо отметил, что командующий МВО Н. Куйбышев «разыграл маневры „по нотам“, очковтирательство было невероятное…»[1218].

    Вопросы о готовности частей возникали и по маневрам в Белорусском военном округе. Заместитель председателя РВС СССР И. Уншлихт, будучи проинформирован чекистами устно, запросил все доклады, сводки и обзоры аналитического характера по маневрам из Особого отдела ОГПУ для анализа и дальнейшего принятия мер[1219].

    Яркие факты очковтирательства были вскрыты оперативной группой Особого отдела ОГПУ Украинского военного округа, осуществлявшей чекистское обеспечение маневров УВО в октябре 1927 г. В отличие от позитивных докладов командования округа наркому К. Ворошилову, чекистские донесения отмечали слабую работу снабженческих органов и констатировали, что хозяйственный аппарат с задачей не справился. Много вопросов возникло в связи с проведением в рамках маневров морской десантной операции. Ответственные за эту операцию доложили наркому о ее успешном проведении, несмотря на то что вместо высадки десанта в намеченном месте реально десантирование войск провели в порту. Десантный отряд оторвался от боевого охранения, не было организовано подавление береговой артиллерии, вообще забыли о противовоздушный обороне и т. д. Обо всем этом чекисты незамедлительно проинформировали наркома К. Ворошилова. В докладе ОО УВО цитировались слова последнего: «Если бы это было во время боевой обстановки, то командующего десантным отрядом нужно было бы расстрелять»[1220].

    В апреле 1931 г., накануне рассмотрения в Комиссии при СНК и Политбюро вопроса о состоянии противовоздушной обороны в стране, чекисты выявили намерение некоторых военных работников и представителей других заинтересованных ведомств скрыть от руководства страны истинное положение вещей. Поэтому начальник Особого отдела ОГПУ Я. Ольский обратился к Г. Ягоде с предложением проинформировать заранее Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина и подготовил проект докладной записки «О ПВО тыла страны»[1221].

    В указанном документе особо подчеркивалось: «План ПВО, составленный Штабом и принятый РВСС, не выполняется. Намеченные РВСС на 1931–1932 гг. формирования частей ПВО в составе РККА отнесены в последующих планах на 1933 и 1934 гг.»[1222]

    В отчете Особого отдела ОГПУ за период с 1930 по 1933 г. в разделе «Профилактическая работа» приведено достаточно много выявленных фактов очковтирательства. Особое внимание чекисты обратили на положение с укрепленными районами на западной и восточной границах. «О неблагополучии со стройкой укрепрайонов, — отмечалось в документе, — ОГПУ сигнализировало правительству и военведу еще в 1931 г. Однако серьезных улучшений военведом сделано не было, и летом 1933 г. этот вопрос был вновь поставлен. В результате вскрылась небоеспособность ряда укрепленных районов, обнаружился ряд фактов, граничащих с вредительством. Этот вопрос рассматривался в КО (Комиссия обороны при СНК и Политбюро — A. З.) и правительственными комиссиями. Материалы ОГПУ были полностью подтверждены»[1223].

    В делах секретного делопроизводства Особого отдела ОГПУ отложилось большое количество документов с фактами очковтирательства в различных сферах жизнедеятельности войск Подавляющее число вскрытых особистами случаев относится к звену дивизия — корпус — округ. Однако, как мы показали на конкретных примерах, очковтирательство, стремление приукрасить реальную ситуацию имело место и на самом высоком уровне. Поэтому действия Особого отдела ОГПУ и подчиненных ему органов по борьбе с этим злом помогали военному командованию и партийно-государственному руководству вовремя принимать необходимые меры для исправления ситуации. Еще раз подчеркнем: подавляющая часть информационных докладов, представляемых в разноуровневые структуры управления РККА, и также в ЦК и ЦКК ВКП(б), касалась в той или иной мере очковтирательства. К сожалению, оно трудно поддавалось искоренению. И вообще борьба с обманом вышестоящих инстанций рассматривалась как долговременный, практически нескончаемый процесс, однако крайне необходимый для поддержания на оптимальном уровне готовности войск к защите Отечества. В этом плане переоценить роль органов ГПУ — ОГПУ как специфического и действенного аппарата контроля невозможно.

    § 5. Роль органов ВЧК — ОГПУ в реализации мер по защите государственной и военной тайны в РККА

    В борьбе с внешними угрозами для безопасности Красной армии и Флота одно из центральных мест занимают общепредупредительные меры, затрудняющие разведкам противника получать желаемую информацию. Эта система мер должна быть адекватной разведактивности иностранных спецслужб, должна постоянно развиваться и совершенствоваться.

    В начале 1920-х годов у чекистов еще не было не только опыта по защите секретов, но и четкого понимания самого содержания указанной системы мер. В годы Гражданской войны этому вопросу не уделялось должного внимания. Достаточно сказать, что на Первом Всероссийском съезде особых отделов в декабре 1919 г. среди вопросов, вынесенных на повестку дня, мы не найдем ни одного пункта о защите секретов[1224].

    В декабре 1921 г., по соглашению с военным комиссаром Штаба РККА, особый отдел ВЧК подготовил циркулярное письмо «О задачах особых отделов в связи с политическим моментом»[1225]. В формулировке задач, выделенных в данном циркуляре, также нет ни слова о защите секретов, хотя борьба со шпионажем поставлена в нем на одно из первых мест. Наконец, в Положении об особых отделах Госполитуправления, утвержденном ВЦИК РСФСР 6 февраля 1922 г., также не имелось указания на необходимость охраны тайны[1226].

    Все вышеизложенное свидетельствует о достаточно абстрактном представлении об организации борьбы со шпионажем, существом которой и является сохранение важных государственных и военных секретов.

    Раньше, чем это сделали чекисты, некоторую теоретическую разработку данного вопроса начали военные, причем не в центральном аппарате, а в штабе Западного фронта. Весной 1921 г. помощник командующего фронтом бывший полковник Н. Какурин подготовил и опубликовал брошюру, которая так и называлась — «Военная тайна»[1227].

    Автор брошюры, используя исторические примеры и исходя из своего фронтового опыта, показал важность сохранения в тайне планов командования, новых военных изобретений и т. д., а затем представил читателям свое видение системы режимных и некоторых наступательных мер, которые следует применять на практике. В частности, Н. Какурин предложил резко ограничивать круг лиц, которым доверяется тайна, организовать изучение их моральных и служебных качеств; четко определить перечень охраняемых сведений; выяснять, что уже известно противнику, и корректировать на этой основе свои действия; бороться с фактами разглашения секретных сведений вне зависимости от чинов и должностей; особо выделить мобилизационное делопроизводство; организовать безопасное хранение и перевозку секретных документов.

    На этом генштабист не остановился. Он предложил и свое определение военной тайны. «Под военной тайной, — писал Н. Какурин, — я разумею прежде всего план войны и операции, все сведения и данные, необходимые для составления и уяснения этого плана, и все данные и сведения, которые дают возможность противнику разработать свой план войны и операции в наибольшем соответствии с обстановкой»[1228].

    Не мог автор обойти стороной и вопрос о шпионаже, но ограничился лишь тем, что заявил о необходимости его более точного определения.

    Надо полагать, что брошюра Н. Какурина не осталась без внимания особого отдела фронта, который, по мнению военных, и должен был в мирных условиях в основном заниматься контрразведкой, то есть борьбой со шпионажем на основе защиты секретов. Однако реальных действий в виде подготовки совместно с командованием каких-либо нормативных документов по вопросу сохранения государственной и военной тайны предпринято не было ни на Западном фронте, ни в центральных учреждениях военного и чекистского ведомств. И лишь в октябре 1921 г. постановлением совета народных комиссаров РСФСР был утвержден первый перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению[1229].

    В этот же день, 13 октября, СНК утвердил и Положение о военной цензуре, в котором указывалось, что органом военной цензуры является подотдел военной цензуры информационного отдела ВЧК. На местах, согласно Положению, организовывались соответствующие отделения и пункты в чекистских аппаратах[1230].

    Перечень составляющих тайну сведений ВЧК дублировала своим приказом № 345 от 17 октября 1921 г., указав подчиненным органам, что конкретно следует иметь в виду при оценке материалов оперативных и следственных дел по шпионажу[1231].

    Первая, и главная, часть перечня содержала формулировку того, что следует понимать под военной тайной как в мирное, так и в военное время. Безусловно, перечень не мог быть детализированным (в его военной составляющей всего 26 параграфов), поэтому большая инициатива предоставлялась штабам и учреждениям РККА, конкретным исполнителям тех или иных документов. Для нас важно отметить другое. Перечень явился первым общероссийским нормативным документом в области защиты военной и государственной тайны. С этого момента в течение исследуемою нами периода перечни обновлялись много раз с учетом развития РККА, обстановки в стране и за рубежом[1232].

    Однако различные перечни — это лишь основа. Предстояла кропотливая работа по привитию военнослужащим-секретоносителям чувства ответственности за получаемую информацию и документальные материалы. И начинать требовалось с самых «верхов». В этом плане интересна стенограмма заседания Реввоенсовета Республики от 27 апреля 1923 г., на котором рассматривался исключительно важный вопрос — «Об основаниях для пятилетнего плана развития армии»[1233].

    Иностранные разведки не пожалели бы никаких денег, чтобы добыть доклад начальника Штаба РККА П. Лебедева по названной проблеме. Поэтому комиссар Штаба С. Данилов под конец заседания заявил присутствующим: «Необходимо, чтобы стенограмма сохранялась абсолютно секретно. В последнее время секретные наши сведения из Петрограда и Украины просачиваются за границу. Осведомленность наших врагов только немного отстает». М. Фрунзе добавил, что секретные сведения утекают и из Штаба РККА, и он иногда сведения о приказах РВСР узнает раньше из Польши, чем из Москвы. Точку в назревающем конфликте поставил Л. Троцкий. «Высказанные здесь соображения насчет секретности, — заявил он, — необходимо строжайше принять к сведению. Настоящий протокол должен сохраняться абсолютно секретно за личной ответственностью того лица, которому он направлен»[1234].

    Во второй половине 1923 — начале 1924 гг., в преддверии начала коренной реформы РККА, чекисты предприняли ряд дополнительных мер, затрудняющих иностранным разведкам возможность добывать информацию в военной сфере. Так, ГПУ инициировало постановление Совета труда и обороны СССР от 14 декабря 1924 г., в соответствии с которым под страхом уголовной ответственности воспрещалось производить фото- и киносъемку воинских частей, складов, зданий, крепостных сооружений, военных лагерей, портовых сооружений и боевых судов без специального на то разрешения Политического управления РККА и его уполномоченных органов[1235]. Разъясняя принятое постановление, Реввоенсовет своим приказом обязал Политическое управление давать разрешение только после согласования с ОГПУ.

    Вскрыв факты, когда некоторые иностранные спецслужбы используют при подготовке сводок боевого расписания Красной армии статьи и заметки в газетах «Правда», «Известия», «Коммуна», «Трудовой Дон» и других изданиях, ОГПУ направило в подчиненные органы указание «О запрещении печатать сведения о местонахождении частей РККА». «Напоминаем, — писали Г. Ягода и начальник КРО А. Артузов, — что все сведения о Красной армии, обрисовывающие ее боевой состав, составляют государственную тайну». Запрещалось публиковать сведения о действительном наименовании воинских частей, фамилиях их командиров, численном составе, местах расквартирования отдельных подразделений, а также разного рода решения органов Советской власти по организационным вопросам Красной армии[1236].

    Инициатором упомянутого указания являлся председатель ОГПУ Ф. Дзержинский, который лично согласовал с Реввоенсоветом необходимость ужесточения практики публикации сведений по военным вопросам[1237].

    В начале января 1924 г. спецотдел ОГПУ, исходя из выявленных многочисленных нарушений в хранении и пересылке секретной документации, пришел к выводу, что многие военнослужащие-секретоносители не могут на практике адаптировать общий перечень грифованных сведений, и предпринял попытку несколько конкретизировать его. Дополнения и разъяснения были объявлены приказом ОГПУ от 8 января 1924 г.[1238]

    Не обошла вопросы секретности и комиссия пленума РВС СССР по реорганизации военного аппарата, системы управления и отчетности. В марте 1924 г. под председательством начальника Политического управления А. Бубнова прошло заседание подкомиссии по отчетности, на котором специально рассматривалось состояние работы в военном ведомстве по секретной переписке. Был принят ряд конкретных решений по значительному упрощению ведения секретного делопроизводства[1239].

    Одновременно признавалось целесообразным издать особый перечень открытых воинских частей, пересмотреть перечень сведений, запрещенных к открытому опубликованию и возложить на Разведывательное управление РККА контроль за публикацией материалов на военную тематику[1240].

    Предложения комиссии устроили членов Реввоенсовета СССР, и они 18 марта 1924 г. на очередном заседании РВСС утвердили их[1241].

    Мнением ОГПУ по данному вопросу военные не поинтересовались, хотя специальный отдел ОГПУ отвечал за постановку секретного и мобилизационного делопроизводства во всех ведомствах и организациях СССР[1242].

    Решением СНК еще от 5 мая 1921 г. все ведомства и государственные учреждения обязывались руководствоваться распоряжениями и циркулярами спецотдела по вопросам шифровального дела и организации режимно-секретной работы[1243].

    С ОГПУ был согласован лишь последний, 26-й, параграф нового перечня, в котором указывалось на запрещение публиковать «сведения, прямо или косвенно относящиеся к оперативной работе органов ОГПУ»[1244].

    Здесь важно подчеркнуть, что у руководства органов госбезопасности, с одной стороны, и военного ведомства — с другой, уже в начале 1920-х годов наметился разный подход к определению секретности тех или иных сведений. В отличие от положения, сложившегося в настоящее время, когда перечни секретных сведений по военной проблематике составляются Министерством обороны России, а ФСБ РФ лишь защищает указанную информацию своими средствами и методами, в исследуемый нами период в органах ГПУ — ОГПУ считали необходимым принимать самое активное участие в разработке соответствующих перечней и даже возглавляли эту работу. И это в определенной степени объяснимо. Ведь при решении одной из основных своих задач — борьбы с иностранными разведками тем легче доказывать объективную сторону шпионских действий подозреваемых лиц, чем обширнее сфера секретной информации. На наш взгляд, такой подход не являлся главным, но стал одним из оснований существовавшей в СССР вплоть до начала 1990-х годов системы практически тотального закрытия информации, касающейся военных вопросов и оборонной промышленности.

    Связь практики борьбы со шпионажем в мирное время с четким определением надлежащих охране сведений была не столь очевидна и принципиальна для различных государственных ведомств СССР, не исключая в определенной мере и военное. Вот почему ОГПУ инициировало в августе 1925 г. создание при Совете народных комиссаров комиссии по разработке достаточно важного постановления высших законодательных и исполнительных органов страны — «О шпионаже, а равно о собирании и передаче экономических сведений, не подлежащих оглашению». От ОГПУ в комиссию вошел заместитель председателя Г. Ягода[1245].

    Проект постановления ЦИК и СНК Союза СССР был подготовлен в кратчайший срок (с учетом предварительной подготовки документа в ОГПУ) и 14 августа 1925 г. рассмотрен на заседании Президиума Центрального исполнительного комитета[1246]. Через четыре дня (18 августа) СНК СССР его утвердил и одновременно возложил на Наркомвоен, ВСНХ, НКВТ, ОГПУ, НКИД и Прокуратуру Верховного суда СССР составление перечня сведений, являющихся государственной тайной. Эти перечни должны были быть представлены в СНК в полуторамесячный срок для последующего опубликования[1247].

    ЦИК и СНК в соответствии с «Основными началами уголовного законодательства Союза ССР и Союзных Республик» определили шпионаж следующим образом: «Передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контрреволюционным организациям или частным лицам»[1248].

    Ответственность за шпионаж предусматривалась в виде лишения свободы на срок не менее 3 лет, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжкие последствия для интересов государства — расстрел.

    В постановлении содержались два примечания. Одно из них разъясняло, что специально охраняемой гостайной считаются сведения, перечисленные в утвержденном СНК и опубликованном в печати перечне, а второе уточняло вопрос о военном шпионаже, ответственность за проведение которого сохранялась по статье 16 Положения о воинских преступлениях, утвержденного ЦИК Союза ССР еще 31 октября 1924 г.[1249]

    Сколь трудной (из-за согласования, увязки интересов ведомств) была работа по составлению перечня секретных сведений, видно из того факта, что утверждение его затянулось почти на год — вместо полуторамесячного срока, отведенного СНК СССР. Лишь 30 апреля 1926 г. перечень утвердили на заседании Совнаркома[1250].

    Перечни секретных сведений являлись тем фундаментом, на котором строились другие меры по защите военной и государственной тайны. Над претворением их в жизнь трудились совместно командование, политорганы и особые отделы ВЧК — ОГПУ. Однако если первые действовали по большей части в сфере организации режимно-секретной работы, поддержания ее на должном уровне путем применения административных и дисциплинарных мер, то органы госбезопасности концентрировали свое внимание на выявлении недостатков, могущих повлечь утрату секретных документов или привести к необоснованному расширению круга допущенных к важной информации лиц.

    На протяжении всего изучаемого нами периода не было года, чтобы не случались ЧП в деле сохранения секретных сведений. Так, уже в июле 1922 г. за подписью начальника секретно-оперативного управления и одновременно руководителя особого отдела ГПУ Г. Ягоды во все местные органы была направлена почто-телеграмма о необходимости усиления работы по защите военных и государственных секретов.

    В документе говорилось о 14 случаях хищения секретной документации, включая и мобилизационную. И это только за первую половину 1922 г.[1251]

    Особым и контрразведывательным отделам предлагалось: 1) ознакомиться с порядком хранения, пользования и перевозки секретных документов; 2) предупредить всех лиц, допущенных к грифованным сведениям, о персональной ответственности и о том, что в случае пропажи секретных документов они подлежат немедленному аресту и привлечению к следствию; 3) установить секретное наблюдение за военнослужащими, являющимися важными секретоносителями; 4) за поимку лиц, грубо нарушающих режимные меры, вскрытие фактов утрат или хищения секретных документов представлять отличившихся к разного рода поощрениям. Во всех случаях, когда речь идет о проведении мероприятий по укреплению системы режимно-секретной работы, особые отделы обязывались выступить их инициаторами. Особое внимание приказывалось обратить на расследование фактов пропажи важных документов. Последнее было исключительно актуальным, поскольку недостаточно квалифицированное расследование случая исчезновения мобилизационного плана 25-й стрелковой дивизии, имевшее место в начале июня 1922 г., не позволило установить конкретных виновников. Г. Ягода потребовал от особого отдела Киевского военного округа предать суду ревтрибунала всех, кто нарушал приказ РВСР о порядке хранения мобилизационных и иных секретных документов, а также сотрудников особого отделения ГПУ при 25-й дивизии, не принявших должных мер по вскрытию недостатков в режимно-секретной работе[1252].

    Отчитываясь о работе за 1923 г., ГПУ Украины сообщило в Москву, что была проведена кампания по проверке секретного делопроизводства в воинских частях. В результате целый ряд лиц был отдан под суд, а не внушающие доверия военнослужащие были отстранены от работы с грифованными документами[1253].

    Однако, как выяснилось позднее, навести жесткий порядок в режимно-секретной работе не удалось. Не принесли должного результата меры по расследованию пропажи мобзадания 2-го конного корпуса, находившегося лично у комкора Г. Котовского. Совершенно секретные документы утратил и командир 1-го конного корпуса В. Примаков. В обоих случаях документы найдены не были[1254].

    К ответственности за данные нарушения комкоры привлечены не были.

    В начале 1924 г. контрразведывательный отдел ГПУ Украины завел агентурное дело «Штаб». Основанием для его заведения явилось сообщение из ОГПУ о наличии у французской военной миссии в Варшаве ряда приказов штаба Киевского военного округа. В результате предпринятых поисковых мероприятий чекисты пришли к мнению, что возможным агентом поляков или французов является начальник административно-организационной части штаба УВО В. Шокуров, бывший офицер, дворянин, человек падкий на любую наживу, расходующий значительно больше средств, чем получает их в виде денежного содержания. Среди связей Шокурова установили некоего В. Филипса, француза по национальности, работающего консультантом штаба округа. Одновременно вскрылась картина грубейших нарушений секретного делопроизводства в штабной типографии, за которую по служебным обязанностям отвечал именно В. Шокуров[1255].

    Под подозрение попали еще несколько работников штаба, но доказать причастность их, так же как и В. Шокурова, к агентуре иностранных спецслужб не удалось. Дело ограничилось наказаниями за нарушения в секретном делопроизводстве и за упущения по службе.

    Удачливее оказались московские контрразведчики. Они установили факты грубых нарушений режимных мер со стороны начальника общего отдела инспектората штаба МВО П. Филина. Кроме того, удалось зафиксировать его контакты с представителями ряда дипломатических миссий, включая и английскую. Об этих контактах П. Филин командованию, естественно, не докладывал. В середине октября 1926 г. его арестовали и в ходе обыска на квартире обнаружили большое количество совершенно секретных документов[1256].

    Здесь уместно будет подчеркнуть, что далеко не все изъятые у П. Филина документы действительно содержали информацию, составляющую государственную тайну. Этот и другие аналогичные факты позволяют утверждать, что со второй половины 1920-х годов стал набирать темп процесс засекречивания информации, все большее и большее количество документов получали соответствующий гриф.

    И тем не менее, если документы имели ограничительные грифы, то все, кто к ним допускался, обязаны были соблюдать необходимые правила. Вот почему особые отделы настаивали перед командованием на ужесточении и требований, и ответственности за допущенные нарушения секретного делопроизводства. Так, по инициативе Особого отдела ОГПУ Реввоенсовет СССР в июле 1927 г. выпустил специальный приказ № 372 о дополнительных мерах по сохранению военной тайны[1257].

    В приказе отмечалось, что в войсках наблюдаются случаи преступно-легкомысленного отношения к работе с секретными материалами, а также имеются факты разглашения военнослужащими охраняемых сведений. Подписавший приказ нарком по военным и морским делам К. Ворошилов приказывал своим подчиненным, и прежде всего лицам начсостава, принять самые решительные меры к неуклонному исполнению установленного режима обращения с грифованными документами.

    С учетом вскрытых следствием фактов по уголовным делам на П. Филина и некоторых других командиров РККА, нарком указал: «Всякие сношения военнослужащих и сотрудников РККА и совместно с ними проживающих членов их семей с иностранцами, находящимися как в пределах, так и вне пределов Союза ССР, а равно переписка с родными и знакомыми, проживающими за границей, категорически воспрещаются…»[1258]

    На этом пункте приказа чекисты особо настаивали, имея в виду создание затруднений для иностранных разведок в выявлении секретоносителей и осуществлении к ним вербовочных подходов. И это не было какой-то исключительной мерой, а лишь распространяло на военнослужащих и служащих РККА правила, существующие во многих странах, хотя и не без некоторого ужесточения в плане имеющегося в приказе указания относительно членов семей.

    К. Ворошилов подчеркнул в рассматриваемом документе необходимость «сурово преследовать» виновных в нарушении приказа, а чтобы исключить какие-либо ссылки на незнание его содержания, приказал зачитать текст во всех ротах, командах, экипажах кораблей и судов. Начальствующему составу следовало объявить приказ под расписку, а при приеме на службу в РККА брать таковую в обязательном порядке.

    Еще через год (16 июля 1928 г.) наркомвоенмор утвердил резолюцию Центрального военно-политического совещания о карательной политике военных трибуналов. Для нашего исследования наиболее интересен пункт 12 данного документа, принятый в редакции, предложенной Особым отделом ОГПУ и военной прокуратурой: «Военной коллегии (Верховного суда СССР. — A. З.) дать указание военным трибуналам, что карательная политика ВТ в данное время не подлежит пересмотру в сторону ее снижения, а по делам о преступлениях контрреволюционных, разглашения военной тайны… халатном отношении к секретной переписке… необходимо усиление судебной репрессии»[1259].

    Конкретным поводом к принятию такого решения явилось серьезное происшествие в 4-м стрелковом корпусе Западного военного округа, расцененное в циркулярной телеграмме начальника Особого отдела и одновременно зампреда ОГПУ Г. Ягоды как «неслыханное по своей наглости»[1260].

    Суть дела была такова: поздно вечером трое неизвестных вооруженных лиц проникли в помещение штаба, выкрали всю найденную там секретную переписку и скрылись. Однако, как выяснилось позднее, в ходе расследования чекистами произошедшего факта, никто в штаб не проникал, а делопроизводитель секретной части А. Барановский нападение преступников инсценировал. Все это он проделал вместе со своим приятелем В. Бирхенфельдом, который изучался контрразведчиками по подозрению в шпионаже. При допросах агентурные материалы особого отдела 4-го корпуса полностью подтвердились, а вот украденные документы сразу найти не удалось, поскольку В. Бирхенфельд передал их третьему лицу, назвать которого отказался. Среди этих документов был и мобилизационный план, оставленный ранее в помещении делопроизводства помощником начальника штаба корпуса А. Травинским. Материалы на него и других нарушителей СДП выделили в отдельное производство, а В. Бирхенфельда и А. Барановского доставили для дальнейшего следствия в ОГПУ[1261].

    Оперативная разработка была продолжена в Витебске, где дислоцировался штаб корпуса. В результате чекисты установили связь В. Бирхенфельда с некой Н. Тетерской, у которой при обыске и обнаружили некоторые из украденных документов, а остальные, вероятно, были уже переправлены в Польшу. Все изобличенные лица понесли заслуженную кару[1262].

    В соответствии с приказом К. Ворошилова были сняты с занимаемых постов помощник начальника штаба 4-го корпуса А Травинский, начальник оперативной части Г. Якунников и некоторые другие лица из числа начсостава[1263].

    Согласно акту, составленному штабом Белорусского военного округа, утраченными оказались 48 секретных и совершенно секретных документов, ряд из которых имел особое значение. Причем, и это подчеркнуто в акте, «случайностью объяснить такой набор исчезнувших документов нельзя, так как один документ дополняет другой и они тесно между собой связаны». Заместитель начальника штаба БВО сделал в заключение следующий вывод: «Изъятием документов противник получил весьма ценный материал о штабном составе частей мирного времени и об их количестве в округе, приобрел данные, которые долгий срок будут действительны»[1264].

    Огромное количество недостатков в сохранении военной тайны было вскрыто особыми отделами Украинского военного округа, о чем последовал доклад в Москву после циркулярного указания ОГПУ по итогам расследования дела А. Барановского и др.[1265]

    С учетом сложившейся в вопросе соблюдения требований секретного делопроизводства (СДП) обстановки начальник ОО УВО Н. Быстрых предложил принять дисциплинарные и иные меры к виновным лицам, обратив особое внимание на старший и высший комсостав. И это было достаточно обоснованное мнение, подтверждением которого явился еще один неординарный факт.

    В 1929 г. от должности начальника Политического управления РККА был освобожден А. Бубнов. Теперь он стал наркомом просвещения РСФСР и к военным делам уже отношения не имел. Однако он, в нарушение всех правил СДП, забрал с собой целый портфель с секретными и совершенно секретными документами Реввоенсовета СССР и ВСНХ[1266].

    Этот портфель был выкраден в 1931 г. начальником сектора Наркомпроса, позднее бежавшим за границу. О тайнике с документами он сообщил сотрудникам английской разведки, и Сикрет интеллидженс сервис провела операцию по изъятию и вывозу из СССР «портфеля наркома». Только благодаря агенту Иностранного отдела ОГПУ Б. Лаго (псевдоним А/243), внедренному к резиденту СИС В. Богомольцу, удалось предотвратить утечку важной информации. Заблаговременно зная о прибытии в СССР исполнителя акции, сотрудники ОГПУ подменили действительно секретные документы на специально подготовленные в Штабе РККА дезинформационные материалы, которые и были доставлены в Лондон[1267].

    Специальная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) расследовала в 1934 г. факт разглашения начальником ВВС РККА и членом Реввоенсовета СССР Я. Алкснисом секретной информации о перелете самолета РД. В итоге Политбюро вынесло решение об объявлении взыскания самому Я. Алкснису, а также некоторым руководителям цензуры[1268].

    Как уже отмечалось нами ранее, чекистов в некоторой степени устраивало расширение круга секретных документов, что облегчало доказывание шпионской деятельности конкретных лиц. Но это с одной стороны. А с другой стороны, сотрудники особых отделов распыляли свои усилия по реализации на практике системы контроля за оборотом данных документов. Найти «золотую середину» не удавалось.

    При этом надо иметь в виду, что не чекисты, а военные руководители и конкретные исполнители определяли (на основе общих перечней), что конкретно составляет тайну и какие документы должны быть загрифованы. А в этом вопросе многие командиры предпочитали засекречивать слишком многое.

    Совершенно не случаен в этом отношении специальный доклад, сделанный своему наркому начальником Штаба РККА М. Тухачевским в 1927 г. Стоит привести здесь следующий фрагмент из доклада: «Существующий порядок ведения совершенно секретной и секретной переписки, а равно и само определение понятия „сов. секретно“ и „секретно“ привели к тому, что свыше 50 % переписки стало „сов. секретной“ или „секретной“ и соответствующий гриф ставится не на секретные по существу документы, умаляя тем самым значение секретности»[1269].

    Отметим, что в период, когда готовился указанный доклад, М. Тухачевского занимали куда более серьезные вопросы. Это было время «военной тревоги», страна находилась на грани возможной новой интервенции. Велась напряженная работа над первым пятилетним планом строительства Вооруженных сил СССР, в подготовке которого начальник Штаба РККА принимал самое деятельное участие. В конце декабря 1926 г. М. Тухачевский представил руководству страны свой доклад «Оборона Союза Советских Социалистических Республик» с категорическим выводом: «Ни Красная армия, ни страна к войне не готовы»[1270]. В этих условиях вряд ли вопрос о грифовании документов имел для него первостепенное значение. Факт появления доклада именно весной 1927 г. может быть объяснен тем, что в Штабе РККА произошел некий инцидент с секретными документами. Поэтому М. Тухачевский свой доклад направил не только наркому, но и в Особый отдел ОГПУ, излагая личную позицию и выдвигая конкретные предложения по нормализации ситуации.

    Чекисты самым внимательным образом отнеслись к поступившему документу и срочно провели специальное совещание руководителей Особого и Контрразведывательного отделов[1271]. К сожалению, нам не удалось обнаружить материалы, раскрывающие ход совещания и, главное, его итоги. Однако сам факт столь спешного реагирования на доклад М. Тухачевского показателен с точки зрения отношения руководящих сотрудников ОГПУ к вопросу упорядочения работы с важными закрытыми документами в военном ведомстве.

    Но этим чекисты не ограничивались. Совокупный анализ материалов органов ВЧК — ОГПУ за изучаемый период позволяет нам выделить явления, рассматриваемые как угрожающие сохранению военной и государственной тайны. К ним можно отнести:

    1) инициативные попытки отдельных военнослужащих передать секретную информацию иностранцам либо вербовка последними секретоносителей, а также халатное отношение к обращению с секретными документами, могущее привести к их утрате, разглашение закрытых сведений, о чем мы уже сказали выше;

    2) побеги военнослужащих-секретоносителей за границу.

    Работа по вскрытию указанных явлений, их недопущению или минимизации негативных последствий была исключительно важной в плане обеспечения безопасности функционирования войск и учреждений РККА.

    Вместе с тем предметное рассмотрение работы органов госбезопасности в 1920-е — первой половине 1930-х годов по защите секретов (прежде всего военных) показывает, что в этот период отсутствовало четкое понимание необходимости действовать комплексно, с учетом всех реалий как на международной арене, так и в складывающейся внутри страны социально-экономической и политической ситуации.

    Казалось бы, такие далекие от сохранения секретов вопросы, как коллективизация и внутрипартийная борьба, на деле оказывали определенное влияние на поступки некоторых военнослужащих-секретоносителей, подталкивали их к нарушению режимных мер, совершению воинских и иных преступлений. Чего, к примеру, стоит факт разглашения перед руководящим троцкистским центром высокопоставленными командирами РККА В. Путной (заместитель начальника УВУЗ ГУ РККА), В. Примаковым (начальник и военный комиссар Высшей кавалерийской школы), а также некоторыми другими многих вопросов состояния армии и флота[1272].

    Жесткие меры, принимаемые на селе в ходе хлебозаготовок, а затем и коллективизация подорвали веру в коммунистические идеалы и доверие к практической линии ВКП(б) и лично И. Сталина у многих военнослужащих — выходцев из крестьянской среды, да и не только у них. На этой почве начало развиваться такое явление, как бегство отдельных командиров РККА за границу и даже угон ими боевой техники.

    К этому органы госбезопасности, и прежде всего работники особых отделов, оказались совершенно неподготовленными.

    Как известно, с мая 1922 г. особые отделы ГПУ были лишены функций борьбы со шпионажем и контрреволюцией в войсках. Их усилия направлялись в основном на выявление хозяйственных преступлений, недостатков в боеготовности и снабжении частей и соединений РККА В свою очередь, контрразведывательные подразделения территориальных органов госбезопасности не работали на военных объектах, не знали детально состояния дел, включая и систему обеспечения режима секретности.

    Теоретик и практик в области борьбы со шпионажем А. Артузов обращал внимание делегатов Второго Всесоюзного съезда особых отделов на необходимость охраны секретов в войсках, однако свой призыв он обосновал лишь тем, что в ином случае противником под сомнение будут поставлены все дезинформационные материалы, переданные иностранным разведкам в рамках ведения оперативных игр[1273].

    Странно, однако, что ни один из руководителей Особого отдела ОГПУ в своих выступлениях (ни до, ни после доклада А. Артузова) не говорил об укреплении режима секретности. Вопрос о борьбе с бегством военнослужащих за границу вообще не ставился, поскольку в 1925 г. (съезд состоялся в январе 1925 г. — A. З.) имелись лишь единичные примеры, и никакой тенденции не намечалось. Нелегально уходили за границу лишь рядовые солдаты и матросы, не посвященные сколько-нибудь серьезно в сведения, составляющие государственную тайну.

    Анализ сохранившихся отчетных материалов особых отделов в военных округах и полномочных представительств ОГПУ в регионах показывает, что оперативных данных на военнослужащих, намеревавшихся уйти за границу, практически не встречается.

    Так, в отчете ГПУ Украины за 1923–1924 гг. мы ничего не находим по вопросу вскрытия и пресечения попыток бегства за границу, хотя работе в частях и соединениях Красной армии посвящен достаточно большой раздел[1274].

    На VII съезде особых отделов Московского военного округа (апрель 1928 г.) был принят ряд резолюций по усилению работы в армии, однако о пресечении попыток бегства за границу в них не упоминалось. Заметим при этом, что существенное внимание обращалось на серьезные упущения в организации осведомления среди военнослужащих, а значит, и на отсутствие своевременной информации по многим направлениям[1275].

    Никаких выводов особисты не сделали из факта задержания пограничниками осенью 1925 г. военного комиссара одной из дивизий П. Меренца, пытавшегося нелегально перейти советско-польскую границу. При этом у него изъяли портфель с секретными документами[1276].

    В этом же году чекисты Крыма и особого отдела ГПУ по Черноморскому флоту не смогли предотвратить захват и угон в Болгарию военного парохода «Утриш». Среди угонщиков были и курсанты 1-й военной школы летчиков, а также работники артиллерийских складов, которые, по сведениям закордонной агентуры, выдали представителям эмигрантских белогвардейских организаций всю известную им секретную информацию[1277].

    Разбираясь с произошедшим, сотрудники ОГПУ вышли еще на одну группу (во главе с неким Рафальским), которая готовила захват транспортного самолета «Юнкерс» либо судна «Ермак»[1278]. Это дело также не стало предметом специального рассмотрения для выработки упреждающих мер, особенно необходимых для морских и авиационных частей, дислоцированных в приграничных районах.

    Между тем внутриполитическая обстановка в СССР обострилась вследствие усиления давления на крестьян и новой вспышки внутрипартийной борьбы. Указанные факторы легли в основу решения командира одного из авиаотрядов Белорусского военного округа К. Клима перелететь в Польшу. 7 февраля 1927 г. в ходе учебного полета на самолете «Ансальто» он пересек границу и приземлился на аэродроме польской армии. В отличие от своего борт-техника Тимощука, сразу же потребовавшего возвратить его в СССР, К. Клим заявил, что улетел сознательно, по идеологическим соображениям. Он был допрошен сотрудниками польской разведки, и те смогли убедиться, насколько важный секретоноситель находится в их руках. Мало того, что К. Клим выдал всю известную ему информацию по ВВС СССР, он также рассказал и о тайном советско-германском военном сотрудничестве в вопросах авиации и, в частности, о функционировании в г. Липецке немецкого авиацентра под прикрытием 4-го авиационного отряда 38-й авиаэскадрильи ВВС РККА[1279].

    Упустить шанс дискредитации СССР как пособника возрождения боевой мощи Германии поляки не могли. И вот 12 февраля газета «Варшавский курьер» написала о самом факте бегства командира советского авиаотряда и о сведениях, которые он раскрыл[1280].

    Еще до указанной публикации, 10 февраля 1927 г., вопрос о перелете К. Клима в Польшу был рассмотрен на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Докладчиком являлся председатель РВС СССР и нарком по военным и морским делам К. Ворошилов[1281]. К сожалению, решение Политбюро еще не рассекречено, и мы не можем точно сказать, что в нем содержалось. Однако, как и в приведенных выше случаях, по линии ОГПУ выводов после данного инцидента сделано не было, а количество фактов бегства военнослужащих за границу начало резко возрастать с конца 1920-х годов.

    Нет смысла подробно говорить о младших командирах и рядовых солдатах и матросах, хотя и они обладали некоторой интересной для иностранных спецслужб информацией. К примеру, в мае 1928 г. особым отделом 16-й стрелковой дивизии был арестован командир взвода И. Мельдер. Поводом к аресту послужили его антисоветские высказывания. А вот в ходе обыска кроме подготовленных им листовок с призывами бороться против власти большевиков нашли тетрадь с фамилиями всех командиров полка и указанием должностного положения, схему расположения 48-го полка с описанием штата военного времени, план действий 1-го стрелкового корпуса в случае военного столкновения с Латвией, дислокацию некоторых частей ЛВО, СибВО, обзор политико-морального состояния комполитсостава и красноармейцев 48-го полка. При проверке оказалось, что Мельдер специально занимался сбором секретной информации, используя доя этого любую возможность. Более того, подследственный сообщил, что намеревался бежать в Латвию и задержка ухода его за кордон была вызвана лишь намерением дополнительно к добытой информации выкрасть мобилизационный план 1-го стрелкового корпуса[1282].

    Безусловно, что больше вреда могли причинить командиры рангом повыше, как, например, заместитель командира полка 13-й кавалерийской дивизии Е. Фуга. Он нелегально перебрался на польскую сторону в мае 1928 г. По данным закордонных агентов ГПУ УССР, Е. Фуга был обстоятельно допрошен во Львове, а затем и в Варшаве, во 2-м отделе польского генштаба, где дал польской разведке много важных сведений, за что получил хорошее вознаграждение и обещание помочь при отъезде в Америку[1283].

    Некоторое время спустя сбежал в Польшу летчик Р. Пржевлоцкий. У чекистов имелась информация о подготовке к уходу за границу и некоторых других авиаторов[1284].

    Нельзя сомневаться в том, что руководство Особого отдела ОГПУ информировало военное ведомство о наметившейся тенденции и, вероятно, надеялось на соответствующую реакцию, в том числе и в виде определенных решений совещания политработников ВВС РККА, проходившего в Москве в июне 1928 г. Однако вывод из доклада начальника ВВС и члена РВС СССР П. Баранова, не сообщившего собравшимся о фактах бегства из авиачастей за границу отдельных военнослужащих, был сделан следующий: «Вполне здоровое и удовлетворительное политико-моральное состояние всего личного состава частей ВВС, правильное понимание международного положения СССР и опасности войны и полное (подчеркнуто автором. — A. З.) одобрение политики Советской власти»[1285].

    Справедливости ради отметим, что в резолюции содержался ряд пунктов, нацеленных на усиление «борьбы с пьянством, хулиганством и дебошами» в авиачастях, на противодействие проникновению в среду летчиков и техников отрицательных явлений политико-морального характера путем принятия воспитательных мер и карательного воздействия[1286]. Наверное, политработники еще не совсем разобрались в обстановке, поскольку сами политотделы в частях ВВС начали функционировать совсем недавно, будучи созданными лишь в феврале 1928 г.[1287]

    Надо сказать, что и особисты не направили специальных указаний на места, не заострили внимание сотрудников, обслуживающих авиационные эскадрильи и бригады, на выявлении и своевременном пресечении фактов перелета за границу. Сказывалась и недостаточно слаженная работа особых отделов и контрразведывательных подразделений местных аппаратов ОГПУ. Подобные проблемы существовали и в центральном аппарате. Так, упомянутый нами выше летчик Р. Пржевлоцкий в ноябре 1929 г. был арестован после нелегального возвращения в СССР, о чем знали в КРО, но не имели информации в ОО ОГПУ. Как выяснилось при допросе, польская разведка, завербовав бывшего летчика, направила его в СССР с заданием доставить тетради, содержащие секретные записи по Военно-воздушным силам РККА, которые были сделаны одним из военнослужащих ВВС. Контрразведчики имели сведения, что несколько месяцев назад на территорию СССР был заброшен другой агент поляков — бывший авиамеханик авиачастей Киевского гарнизона В. Кривомаз. Он окончил в Ленинграде Военно-техническую школу ВВС, затем Севастопольскую школу военно-морских летчиков и служил в 17-м авиаотряде. За аморальное поведение его исключили из комсомола, судили за дезертирство, но он бежал из мест заключения, нелегально перешел советско-польскую границу и выдал 5-й экспозитуре польской разведки все известные ему сведения. По заданию поляков он намерен был завербовать своего брата — авиатехника Новочеркасского авиаотряда и забрать у него незаконно хранимые последним секретные записи курсов лекций в авиашколах. Полагая, что В. Кривомаз убит при переходе границы, поляки и послали Р. Пржевлоцкого, которого, также как ранее и В. Кривомаза, арестовали органы ОГПУ. Арестованный, кстати говоря, довел до сведения чекистов, что во Львове, в 5-й экспозитуре, работает еще один сбежавший летчик — Вуйтек. Польское (3-е) отделение КРО ОГПУ и ГПУ Украины завели агентурное дело «Летчики», в рамках которого намеревались провести дезинформационные акции в отношении польской разведки[1288].

    Обо всем, что указано выше, особый отдел ОГПУ и особый отдел Украинского военного округа узнали постфактум.

    Случаи побегов военнослужащих ВВС и других частей за границу серьезно обеспокоили органы госбезопасности лишь в 1931 г., когда был разоблачен и арестован пилот, начальник команды при Научно-испытательном институте П. Тренин. В ходе следствия нашли свое полное подтверждение ранее полученные агентурные данные о подготовке им захвата самолета новой марки и перелета на нем в Польшу. П. Тренин действовал по идейным соображениям, о чем свидетельствовали найденные при обыске его квартиры два воззвания, которые он намеревался обнародовать в иностранной прессе. Первое было обращено к рабочим и крестьянам Польской Республики, и в нем имелось объяснение мотивов поступка П. Тренина («…мы, военные летчики Красной армии, не вынесли махровой эксплуатации, порвали разбойничьи большевистские цепи и прилетели под Ваш свободный кров…»), а второе автор адресовал всем советским летчикам[1289].

    На допросах П. Тренин не скрывал своей позиции и заявлял: «Красная армия узурпирована и не является оплотом рабочих и крестьян. Армия является оплотом кучки людей, захвативших власть, и под прикрытием штыков творит насилие над 150-миллионным населением»[1290].

    В специальной докладной записке И. Сталину заместитель председателя ОГПУ В. Балицкий подчеркнул, что арестованный летчик является, к сожалению, выходцем из крестьян, членом большевистской партии (хотя и сторонником «правого уклона»), а не каким-то социально чуждым или классово враждебным элементом. Надо полагать, что именно это обстоятельство волновало чекистов значительно больше, чем угон новейшего самолета или доведение П. Трениным до поляков известной ему секретной информации[1291].

    Политическая надежность военных кадров, прежде всего из числа молодых, тех, кто, казалось бы, получил все возможное для себя от Советской власти, становилась далеко не столь очевидной, как это представлялось из кабинетов военного ведомства и провозглашалось на разного рода партийных форумах. Пример П. Тренина и ему подобных подталкивал чекистов к усилению осведомительной работы даже в социально близкой среде.

    В одном из циркуляров ОГПУ, появившихся после осуждения П. Тренина, указывалось: «Под личную ответственность начальников особых отделов округов, Полномочных представительств и морей немедленно перестроить всю агентурно-оперативную работу в соответствии с требованиями, предъявляемыми к авиации, оказывая всемерную помощь командованию и политаппарату в устранении имеющихся недочетов… ОО округов и ПП произвести обследование состояния чекистского обслуживания авиагарнизонов, в первую очередь по наиболее неблагополучным частям…»[1292]

    Результаты усиления работы стали заметны уже к концу 1932 г. Одной из первых была реализована агентурная разработка «Шляхтичи» (особый отдел ЛВО) на делопроизводителя штаба 3-й авиабригады, готовившего со своим сослуживцем побег в Польшу с доверенными им по службе секретными документами[1293]. В феврале 1933 г. в Бобруйске (БВО) были арестованы подозреваемые в намерении бежать за границу военнослужащие ВВС К. Кучин и П. Стрыгин (командиры авиазвеньев)[1294]. Однако К. Кучину удалось обмануть охрану и скрыться, а затем нелегально уйти в Польшу[1295]. Это был не единственный промах оперативников ОГПУ. Особисты промедлили с арестом сообщника Кучина и Стрыгина — авиатехника Стрижева. Узнав о произошедших арестах, он воспользовался своими начальными навыками управления самолетом, захватил истребитель И-3 и перелетел в Польшу. При разбирательстве этого факта выяснилось, что особый отдел ранее требовал от командования отстранить Стрижева от обслуживания самолетов, но это исполнено не было. По распоряжению командующего БВО И. Уборевича командир и комиссар авиаэскадрильи за отсутствие бдительности и надлежащего контроля за личным составом были арестованы военной прокуратурой[1296].

    Отсутствие должной и своевременной реакции командования на информацию особистов проявилось и в Ленинградском военном округе. 15 октября 1933 г. в Латвию перелетел летчик Г. Кравец[1297]. В данном случае ответственность понесли не только кадровики Комбината гражданского воздушного флота, принявшие беглеца на летную работу без соответствующих документов и допустившие его к полетам, но и оперативные работники особого отдела ПП ЛВО, не проявившие необходимой настойчивости и не добившиеся реализации своей информации в отношении Г. Кравца.

    В 1932–1933 гг. бегство военнослужащих за границу становится опасным явлением в жизни РККА. По данным польской разведки, только в эту страну в период с 1 октября 1932 по 20 июня 1933 г. перебежало 20 человек из числа рядового и командного состава РККА, а также из пограничных войск[1298].

    В 1933 г. заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода подписал приказ № 00126, где говорилось об усилении работы по предотвращению бегства военнослужащих за кордон и вновь разъяснялся порядок реализации через командование материалов на эту тему[1299].

    Несмотря на эти требования руководства, далеко не все оперативные сотрудники особых отделов действовали правильно и в полном контакте с командирами и политработниками. Наиболее характерным примером такого положения вещей стал случай с летчиком 209-й авиабригады ОКДВА Вахромеевым, улетевшим за границу в начале марта 1934 г. Недостатки, допущенные особистами при реализации материалов на указанного военнослужащего, стали предметом рассмотрения на нескольких заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б)[1300].

    На основе представленных НКВМ и ОГПУ материалов по факту бегства Вахромеева члены Политбюро ЦК ВКП(б) 29 марта 1934 г. приняли постановление «О проверке летного состава». В нем, в частности, предусматривалось: «а) установить более строгую проверку при приеме в летные школы и при переводе в летчики; особенно усилить проверку при направлении на ДВК; б) усилить меры контроля по отношению к принимаемым из армии таким образом, чтобы проверка при приеме из армии была не менее строгой, чем при приеме через партийные комиссии; в) поручить т. Гамарнику тщательно проверить на месте дело о Вахромееве; г) поручить Оргбюро отобрать 6300 коммунистов для направления в летные школы»[1301].

    Не дожидаясь окончания работы комиссии Я. Гамарника, зампред ОГПУ Г. Ягода подписал приказ № 1129 от 10 апреля 1934 г., в котором особое внимание обратил на необходимость проверки поступающих сигналов о подготовке к бегству сугубо в секретном порядке, не допуская преждевременного оглашения полученных результатов. Именно нарушение данного правила подтолкнуло Вахромеева к перелету в Китай[1302].

    На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 мая 1934 г. по предложению Я. Гамарника было решено, во-первых, категорически запретить особым отделам ОГПУ вызывать и допрашивать командиров и красноармейцев без согласования с комиссаром части, а кроме того, усилить отделы, обслуживающие авиацию, проверенными работниками, снять с работы и запретить службу в особорганах начальнику отдела и уполномоченному по авиаэскадрилье. Указанное решение ОГПУ обязывалось довести до всех особых отделов специальным приказом[1303].

    С момента первого рассмотрения вопроса о бегстве Вахромеева, предполагая жесткую реакцию К. Ворошилова и Я. Гамарника, ОГПУ пыталось смягчить обвинительный уклон будущего решения акцентированием того факта, что бегство военнослужащих за границу ранее рассматривалось законом как обычное дезертирство. Поэтому оперативные работники не считали необходимым действовать более осторожно и осмотрительно.

    На это отреагировал лично И. Сталин. Он вынес на обсуждение членов Политбюро вопрос «О включении в законы СССР статьи, карающей за измену Родине»[1304].

    Все присутствовавшие тогда на заседании, конечно же, поддержали генсека. Необходимые поручения были даны ОГПУ, Наркомюсту и Президиуму ЦИК СССР. Уже 8 июня 1934 г. опросом членов Президиума ЦИК Союза ССР было принято постановление «О дополнении положения о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления) статьями об измене Родине»[1305].

    В статье первой устанавливалось, что «измена Родине, то есть действия, совершенные гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу», каралась расстрелом с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишением свободы на 10 лет. А если эти действия совершали военнослужащие, то никаких смягчающих обстоятельств не предусматривалось. Более того, в пункте 1–3 говорилось: «В случае побега или перелета за границу военнослужащего, совершеннолетние члены его семьи, если они чем-либо способствовали готовящейся или совершенной измене или хотя бы знали о ней, но не довели об этом до сведения властей, подлежат наказанию в виде лишения свободы от 5 до 10 лет с конфискацией имущества. Другие совершеннолетние родственники подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на 5 лет. В случае если кто-либо из военнослужащих знал о готовящейся или совершенной измене, то и их лишали свободы на 10 лет».

    10 июля 1934 г. Президиум ЦИК Союза ССР направил указанное постановление во все центральные газеты для опубликования 11 июля[1306].

    Здесь следует, на наш взгляд, добавить следующее: ряд ученых-юристов считает постановление ЦИК СССР об ответственности за измену Родине первым актом «большого террора»[1307]. Однако, раскрывая логику вызревания указанного постановления, мы можем утверждать, что его необычайная жесткость вполне укладывалась в тогдашние реалии и являлась попыткой решить единственную задачу: поставить законодательный барьер разраставшемуся и исключительно опасному явлению — бегству советских граждан за границу. Совсем иное значение имело другое Постановление ЦИК Союза ССР — от 1 декабря 1934 г., принятое в связи с убийством С. Кирова. Это действительно был решающий шаг к массовым необоснованным репрессиям.

    Организуя работу по защите секретов, в РККА принимались серьезные превентивные меры относительно иностранных граждан или уроженцев других государств, оказавшихся на службе в Красной армии. В начале 1920-х годов данную категорию военнослужащих чекисты рассматривали с точки зрения возможной оптации, то есть принятия либо подтверждения гражданства иностранного государства, включая и возникшие после революции Эстонию, Латвию, Литву, Грузию, Армению и Азербайджан.

    Конечно же, это не касалось членов большевистской партии, что особо оговаривалось в соответствующих документах. В одном из запросов ВЧК в конце 1920 г. в Полевой штаб Красной армии содержалось требование немедленно устранить от должностей, связанных с доступом к секретным делам, всех не состоящих в РКП(б) эстонцев, поляков, латышей и финнов[1308].

    А таковых в центральном органе управления РККА набралось более 60 человек[1309].

    Пример с получившим эстонское гражданство бывшим генералом Д. Лебедевым, работавшим до своего выезда из РСФСР на ответственных постах в Красной армии, подтверждал правильность действий органов госбезопасности. По данным иностранного отдела ВЧК, по прибытии в Таллин он был подробнейшим образом опрошен в эстонском генштабе и выдал достаточно много секретных сведений[1310].

    Стремясь получить польское гражданство, на преступный путь встал и бывший генерал, начальник управления по подготовке войск Штаба РККА К. Рыльский. Он установил контакт по данному поводу с дипломатическим представительством Польши в Москве и передавал туда секретные документы. По постановлению ВЧК К. Рыльский был расстрелян за шпионаж в пользу поляков[1311].

    Поскольку оптационные комиссии становились в некотором роде центром шпионажа, а условием получения иностранного гражданства зачастую являлось согласие ходатайствующих на проведение разведывательной работы, Коллегия ГПУ приняла решение реализовать имевшиеся материалы на Эстонскую контрольно-оптационную комиссию. После проведенной операции было подготовлено специальное сообщение для газет, которое 13 мая 1922 г. было направлено для опубликования в «Правду» и «Известия ВЦИК»[1312].

    В тексте отмечалось, что к шпионской работе сотрудники комиссии привлекли несколько потенциальных оптантов из числа военнослужащих РККА (среди них: Грауэн — профессор Военно-морской академии; Потураев — сотрудник штаба Петроградского военного округа; Лак — помощник начальника штаба Эстонской дивизии; Лехт — бывший начальник штаба Эстонской дивизии и др.)[1313].

    Публикацией такого сообщения в ведущих газетах страны чекисты стремились оказать предупредительно-профилактическое воздействие на тех, кто контактирует с оптационными комиссиями также и других стран.

    Мы уже приводили выдержки из приказа Реввоенсовета № 372 от 19 июля 1927 г., где указывалось на категорическое запрещение военнослужащим общаться с иностранцами, и прежде всего с сотрудниками разного рода дипломатических и иных представительств в СССР, а тем более решать с ними вопросы выезда за границу. Подобного рода случаи имели место и до издания приказа и, к сожалению, после его вступления в силу. Как правило, в контакт с представителями иностранных государств вступали командиры РККА — выходцы из других стран и зачастую принятые в ряды Красной армии по ходатайству соответствующих секций Коминтерна. Показательным является пример с летчиком-инструктором Научно-испытательного института ВВС РККА Ж. Пуантисом.

    Согласно информации, имеющейся в его личном деле в отделе кадров Коминтерна, Ж. Пуантис являлся членом Коммунистической партии Франции с 1923 г. Будучи летчиком французской армии, вел в воинских частях подпольную работу и, опасаясь ареста, дезертировал. В 1925 г. он прибыл в СССР[1314].

    Уже будучи в кадрах РККА, Ж. Пуантис вступил в ВКП(б), что дало ему возможность из строевых авиационных частей перевестись по службе в НИИ ВВС и получить допуск к секретным материалам по конструированию и испытаниям новых марок самолетов. Однако чекистов насторожили два факта: во-первых, отказ принять советское гражданство и, во-вторых, регулярная переписка с родными и знакомыми во Франции, что однозначно было зафиксировано французскими спецслужбами. Подозрения еще более усилились, когда осенью 1933 г. Ж. Пуантис, воспользовавшись пребыванием в Москве французской авиационной делегации во главе с бывшим министром Пьером Котом, установил несанкционированный контакт с заместителем последнего и выяснял возможность возвращения на родину. Этот факт послужил для сотрудников Особого отдела ОГПУ основанием к заведению на Ж. Пуантиса оперативного дела «Эмигрант» и организации активной работы по нему. Вскоре выяснилось, что «Эмигрант» собирает разного рода сведения якобы для книги, которую хочет опубликовать во Франции. В условиях начавшегося сближения Москвы и Парижа на антигитлеровской основе, в ОГПУ не приняли решения об аресте Ж. Пуантиса, а решили выяснить реакцию генсека ВКП(б) И. Сталина. 11 января 1935 г. в его секретариат ушла докладная записка с изложением всех обстоятельств данного дела[1315].

    Решение И. Сталина было неожиданным. На докладной есть его резолюция: «Пусть уезжает». Это было явно политическое решение, и вопрос о неминуемой утечке информации по ВВС перед руководителем страны в данном случае вообще не стоял.

    В качестве общих мер по предотвращению утечки секретных сведений следует рассматривать и постановку чекистами еще в начале 1920-х годов вопроса об обязательном согласовании с особыми отделами кандидатов на замещение должностей, связанных с допуском к закрытой информации, и командировок военнослужащих за границу. Последнее, к сожалению, не дополнялось организацией какого-либо контроля уже в условиях пребывания военнослужащих за рубежом. По крайней мере, найти документы, которые свидетельствовали бы об обратном, нам не удалось. А опасность разглашения секретных сведений командированными и, более того, их вербовки иностранными спецслужбами была весьма велика. В подтверждение этому приведем два примера.

    Для размещения военных заказов на фирме «Шнейдер — Крезо» во Францию был направлен сотрудник одного из заказывающих управлений РККА Симонов. По данным иностранного отдела ОГПУ, с самого начала пребывания за границей к нему был подставлен установленный агент разведки банкир Левензон-Левин. В беседах с последним Симонов не только разболтал некоторые известные ему секретные сведения, но даже отвечал на разработанный французским агентом вопросник. Советская разведка добыла указанный вопросник, и выяснилось, что большинство из его 14 пунктов имело прямое или косвенное отношение к РККА[1316].

    Скандальная история произошла с командующим Кавказской Краснознаменной армией К. Авксентьевским. В посвященной ему статье в первом томе Военной энциклопедии стыдливо указано, что с 1931 г. он находился в отставке по болезни[1317].

    На самом деле он с декабря 1930 г. находился в заграничной командировке в Германии и, занимаясь на высших академических курсах рейхсвера, регулярно пьянствовал. «Поведение Авксентьевского в Берлине было настолько из ряда вон „выдающимся“, — писал наркому К. Ворошилову военный атташе В. Путна, — что, по-видимому, по отношению его необходимы какие-то радикальные меры в целях должной оценки этого поведения»[1318].

    В пьяном виде он расконспирировался и в присутствии иностранцев заявлял, что на самом деле он не «Вологодцев» (под этой фамилией он фигурировал на курсах, и на эту фамилию ему был оформлен заграничный паспорт. — A. З.), а советский командарм, что он друг К. Ворошилова. И это только то, что услышал военный атташе, будучи вызванным для успокоения К. Авксентьевского в городскую гостиницу. Имели место случаи, когда он покидал других членов советской группы и отсутствовал по ночам, растратил все выданные на командировку доллары и постоянно требовал дополнительных денежных средств. Понятно, что такое поведение «советского курсанта» не осталось вне поля зрения немецкой разведки и контрразведки. Вполне вероятно, что «слабостями» К. Авксентьевского могли воспользоваться сотрудники спецслужб. Вот что на допросе в НКВД показал К. Шпальке, который являлся куратором от военной разведки рейхсвера всех прибывающих на учебу в Германию лиц начсостава РККА: «…на меня возлагались задачи разведки, а именно: в беседах с командирами Красной армии собирать интересующие генштаб разведывательные сведения о структуре, организации и оснащении советских Вооруженных сил и дислокации частей и военной промышленности; изучение морально-политических настроений и деловых качеств командиров Красной армии и составление характеристик на последних»[1319].

    Понятно, что мимо К. Авксентьевского немецкий разведчик пройти не мог.

    На основе представленных РВС и ОГПУ докладов поведение командарма, создавшего предпосылки к компрометации одного из направлений тайного советско-германского сотрудничества и утечке секретной информации, рассматривалось на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) 25 января, 15 марта и 5 апреля 1931 г.[1320]

    В итоге К Авксентьевский был уволен с военной службы и получил строгое партийное взыскание.

    В области мер по защите секретов в РККА важным и достаточно острым был вопрос о контрразведывательном обеспечении органами ВЧК — ОГПУ деятельности IV (разведывательного) управления штаба Красной армии. Данное направление работы возникло еще в ходе Гражданской войны, когда начальником Регистрационного (разведывательного. — A. З.) управления в сентябре 1919 г. стал бывший начальник особого отдела 3-й армии Т. Самсонов[1321].

    Изучив работу центрального аппарата военной разведки и ее фронтовых органов, он пришел к выводу о необходимости более тесного контакта с Особым отделом ВЧК в плане сохранения в секрете конкретных мероприятий, проводимых как в стране, так и за рубежом. А поле для приложения усилий чекистов было, что называется, непаханым. Однако до окончания Гражданской войны многого сделать не удалось, прежде всего из-за перегруженности Особого отдела ВЧК борьбой с контрреволюционным подпольем.

    Картина изменилась уже в 1921 г. 20 июня начала свою работу комиссия по проверке Разведупра, назначенная на основе соглашения комиссара Штаба РККА С. Данилова и заместителя председателя ВЧК И. Уншлихта. Председателем комиссии являлся Б. Бортновский — заместитель начальника ИНФО ВЧК[1322].

    С точки зрения сохранения секретов комиссия выявила следующие недостатки: агентурный отдел размещался в одном здании с другими отделами, где работали непроверенные сотрудники, многие из которых не были даже членами большевистской партии; посетители Разведупра не учитывались, строгая система их допуска в служебные помещения отсутствовала, и они имели возможность бесконтрольно передвигаться, соприкасаясь с сотрудниками и агентами управления; многие работники, уходя после работы, не закрывали секретные документы в металлические шкафы, оставляя их на столах; не имелось достаточного количества конспиративных квартир для приема агентуры, и эти встречи происходили нередко в здании Разведупра и т. д.[1323]

    Комиссия пришла также к выводу, что совершенно необходимо установить внутреннее наблюдение за сотрудниками как самого управления, так и его подчиненных органов. Вопрос о слабости режимных мер в Разведупре был рассмотрен (по результатам работы комиссии) на заседании Коллегии ВЧК 28 июля 1921 г. С докладом выступил руководитель органов госбезопасности Ф. Дзержинский, что свидетельствует о сугубой важности его доклада. Было решено поручить заместителю председателя ВЧК И. Уншлихту, не так давно прибывшему с Западного фронта, где он руководил разведывательной работой, в двухнедельный срок лично ознакомиться с деятельностью Разведупра, пересмотреть его личный состав и агентуру для удаления не внушающих доверия лиц, провести необходимые организационные мероприятия и т. д.[1324]

    Необходимые меры были приняты, но самое главное, что взаимодействие ВЧК и Разведупра стало более продуктивным. Начальник управления вводится (не персонально, а по должности. — А. З.) в Коллегию ВЧК с правом решающего голоса[1325].

    Уже в начале августа, то есть через несколько дней после комиссии, И. Уншлихту из Разведупра, за подписью его руководителя А. Зейбота, в ВЧК стали поступать конкретные просьбы по усилению режима секретности и конспирации. Так, 8 августа РУ Штаба РККА просило ВЧК принять необходимые меры к выявлению агентов противника в управлении и организовать так называемое внутреннее наблюдение, а говоря чекистским языком, создать сеть осведомителей. С аналогичными предложениями выступил и помощник комиссара Штаба РККА[1326].

    А. Зейбот лично беседовал с Ф.Дзержинским по вопросу организации общежития для сотрудников Разведупра, где за ними было бы легче наблюдать. Это предложение имело и положительные, и отрицательные стороны с точки зрения конспирации, поэтому принятие решения по данному вопросу в ВЧК посчитали нужным отложить. Зато чекисты сосредоточились на одном из самых неблагополучных аппаратов Разведупра — разведотделе штаба войск Украины и Крыма и совместно с представителями от А. Зейбота занялись детальным изучением состояния дел.

    Непосредственным поводом к проверке стали заявление в ЦК РКП(б) и в ВЧК от бывшего сотрудника военной разведки на Украине И. Визгирда и материалы следствия Всеукраинской ЧК по делу заведующего пунктами переправ (ПРП) на советско-румынской границе некоего Лихого Барбалата, бывшего до революции маклером, а при Врангеле работавшего в контрразведке белых[1327].

    Проверка разведотдела штаба войск Украины и Крыма выявила серьезные нарушения в обеспечении режима секретности и факты хищения государственных средств. В результате начальника отдела Б. Северного (Юзефовича) сняли с занимаемой должности и уволили из рядов РККА[1328].

    В ходе работы комиссии выяснилось, что следует формализовать в виде соответствующего приказа взаимодействие аппаратов Разведупра и органов ГПУ. Проект такого приказа подготовил заместитель начальника военной разведки, бывший начальник особого отдела ВЧК по 15-й армии Западного фронта Я. Берзин. При согласовании текста приказа заместитель председателя ГПУ И. Уншлихт предложил дополнить его рядом пунктов, включая и следующий: «Во избежание проникновения агентов противника в нашу разведку, разведывательным органам принять меры к регулярной проверке своих агентов контрразведывательными органами ГПУ и особыми отделами»[1329].

    А в конце 1922 г. И. Уншлихт предложил председателю РВСР Л. Троцкому слить агентурные аппараты Иностранного отдела ГПУ и Разведупра[1330].

    Судя по дальнейшему развитию событий, этот план Л. Троцкий не принял, а в 1924 г. произошло разделение совместных резидентур за границей на самостоятельные чекистские и разведупровские, причем в задачу первых входило ограждение структур военной разведки от проникновения контрразведывательных и политических органов иностранных государств в аппарат и агентурную сеть «соседей» (РУ Штаба РККА — A. З.).

    Органы ГПУ — ОГПУ, прежде всего их особые отделы, регулярно проверяя соблюдение режима секретности в Разведывательном управлении, к сожалению, выявляли в нем, так же как и в других подразделениях военного ведомства, много недостатков, способных привести к печальным последствиям. Здесь уместно привести фрагмент из протокола допроса бывшего сотрудника Разведупра И. Анисимова. Вот как он обрисовал ситуацию с соблюдением режимных мер в 1932 г.: «При царящих в то время порядках в Разведуправлении подобные явления, когда сотрудник, не имеющий никакого отношения и служебного касательства к данному сектору, бесцеремонно рассматривал совершенно секретные материалы этого сектора (сотрудник РУ имел возможность попросить материалы другого отдела. — A. З.), считались явлением нормальным… В то время у большинства секторов даже не было сейфов, и материалы хранились в шкафах или старых денежных ящиках, опечатывать которые часто забывали, а если и опечатывали, то ключи и печать держались в незапертом ящике стола»[1331].

    По словам И. Анисимова, жесткие требования к соблюдению режимных мер стали твердо насаждаться только в начале 1935 г.

    Безусловно, что указанные нарушения могли привести и приводили к утечке секретной информации. По крайней мере, в материалах 2-го отдела польского генштаба, хранящихся в РГВА, имеется тому подтверждение. Несколько конфиденциальных документов за подписью начальника Разведупра оказались в распоряжении польской разведки, и проработка их позволяла выйти на некоторых агентов советской военной разведки в Варшаве[1332].

    Чекисты неоднократно выявляли факты разглашения сотрудниками Разведупра закрытой информации. Так, в справке Особого отдела ОГПУ за 1928 г. указано, что сотрудник РУ Бессонов рассказывает другим военнослужащим, не имеющим отношения к разведке, о спецкомандировках[1333].

    Полностью расшифровал перед иностранными гражданами свое предстоящее участие в спецмероприятиях в Северном Китае помощник начальника 4-го отдела IV (разведывательного. — A. З.) Управления Малышев. При этом разгласил, что едет в командировку вместе с секретным сотрудником разведки, немцем по национальности, «Августом»[1334].

    О подобного рода фактах Особый отдел ОГПУ незамедлительно информировал руководство Наркомата по военным и морским делам для принятия необходимых мер.

    Вместе с тем чекисты в ходе работы по оперативному обеспечению безопасного функционирования Разведупра с конца 1920-х годов концентрировались на вопросе ограждения его структур от проникновения агентуры противника. За границей эту задачу решал Иностранный, а в СССР — Особый и Контрразведывательный отделы ОГПУ[1335].

    Как отмечают исследователи истории советской военной разведки А. Колпакиди и Д. Прохоров, на рубеже 1920-1930-х годов, ввиду некоторой самоуспокоенности руководства и отсутствия жесткого контроля за действиями агентуры, началась целая череда провалов[1336].

    Один из них произошел в Вене в 1932 г., когда австрийская контрразведка задержала в момент встречи нелегального резидента разведупра К. Басова («Аболтынь») и еще троих агентов. Обстоятельства провала вызвали сомнения в действиях помощника резидента В. Дидушка («Франц»). При проработке вопроса выяснилось, что он имел контакты с агентом немецкой разведки Гессленгом и его шефом из секции борьбы со шпионажем Абвера капитаном Протце и даже использовал эти связи для освобождения резидента Басова. Введенный в проверку агент ИНО ОГПУ Р. Бирк («А/218», он же «Иван») дал информацию, укрепившую сомнения чекистов[1337].

    Поэтому по просьбе ОГПУ руководитель Разведупра Я. Берзин вызвал В. Дидушка в Москву, где тот был немедленно арестован Особым отделом. Причастность его к провалу резидента не подтверждалась, однако выяснился вопиющий факт: он обменивался с представителями Абвера агентурной информацией по Польше и некоторым другим вопросам, зная о категорическом запрещении подобных действий со стороны своего московского руководства.

    В ходе оперативных и следственных мероприятий удалось также установить контакты В. Дидушка с украинскими националистами, о чем он тоже в полном объеме не сообщал в центр. Обо всем этом ОГПУ доложило в ЦК ВКП(б), и на основании полученной санкции 22 сентября 1932 г. В. Дидушок был приговорен Коллегией ОГПУ к высшей мере наказания с заменой 10 годами заключения в концлагере.

    Касаясь означенного решения, следует разъяснить, что рассмотрение дел о должностных преступлениях сотрудников Разведывательного управления Штаба РККА и его органов по делам той же категории во внесудебном порядке существовало еще с мая 1923 г. Тогда по настоятельному ходатайству ОГПУ Президиум ВЦИК принял соответствующее постановление. Мотивация чекистов была проста: не допустить в открытом судебном заседании разглашения секретной информации о деятельности военной разведки[1338].

    В 1933 г. происходит еще один крупный провал, на сей раз в Германии. В руках немецкой политической полиции оказался некто Юлиус Троссин. Как выяснили, в том числе и в ходе допросов, берлинские контрразведчики, Ю. Троссин был активным членом германской компартии и по линии Коминтерна был рекомендован Разведупру для использования в качестве руководителя линий связи. Он выдал способы деятельности и людей, связывающих ряд нелегальных резидентур в Америке, Румынии, Эстонии, Англии и Финляндии[1339].

    Первоначально о предательстве Ю. Троссина в военной разведке не знали. Агент неожиданно появился в СССР (по голландскому паспорту) 22 июля 1933 г. и вышел на контакт с одним из командиров РККА, который когда-то занимался его подготовкой. Этот военнослужащий оказался секретным сотрудником ОГПУ и незамедлительно сообщил своим кураторам о «голландце» и возникших подозрениях относительно возможной перевербовки Ю. Троссина немецкой контрразведкой. По согласованию с руководством разведки Особый отдел ОГПУ арестовал прибывшего нелегала, и тот, на первом же допросе сознавшись в предательстве, дал полную картину произошедшего провала и рассказал о задании выявить в СССР других сотрудников и агентов Разведупра, работающих на немецком направлении. Свое предательство Ю. Троссин оправдывал избиениями, которым он подвергся в гестапо. Коллегия ОГПУ рассмотрела дело Ю. Троссина и приговорила его к 10 годам заключения в концлагере[1340].

    В марте 1933 г. особый отдел ОГПУ направил наркому К. Ворошилову спецсообщение, где отмечался факт разоблачения агентов финской разведки и политической полиции из числа сотрудников 4-го (разведывательного. — A. З.) отдела штаба ЛВО. Чекисты установили, что серьезные провалы агентуры отдела в Финляндии произошли из-за руководителя разведывательной переправы (ПРП), через которую шла связь с четырьмя резидентурами на финской стороне[1341].

    Куратор всех других переправ 4-го отдела штаба ЛВО Утриайнен также был изобличен в шпионаже и выдаче финской полиции ряда агентов[1342].

    Еще через год заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода направил И. Сталину докладную записку относительно начальника отдела внешних отношений РККА В. Смагина. У чекистов и военного атташе в Японии В. Примакова возникли подозрения о возможном сотрудничестве В. Смагина с японской разведкой еще со времени работы того помощником военного атташе при полпредстве СССР в Японии. Путем анализа имеющейся информации Особый отдел ОГПУ предположил, что утечка к японским военным дипломатам закрытой информации РККА по ряду вопросов связана именно со Смагиным. Поэтому чекисты предложили И. Сталину решить вопрос об отстранении подозреваемого от работы в военной разведке, лишив его тем самым возможности легально общаться с иностранцами, и в этих условиях провести интенсивную проверку. И. Сталин поддержал такой вариант[1343].

    Как утверждают исследователи истории советской военной разведки, чекисты Украины и Белоруссии также имели информацию, дававшую основание подозревать в работе на противника некоторых сотрудников и агентов 4-х отделов штабов УВО и БВО. Однако руководители этих аппаратов игнорировали предупреждения сотрудников органов госбезопасности, и в результате произошли провалы в Польше и Румынии[1344].

    Понятно, что разведка — дело очень сложное, и никто не гарантирован от поражений, но такого количества и таких масштабных провалов, которые произошли в 1932–1934 гг., не было, пожалуй, за всю историю советской военной разведки.

    Основываясь на обобщенных материалах Особого отдела ОГПУ, Политбюро ЦК ВКП(б) решило рассмотреть вопрос о работе IV управления РККА на своем заседании 20 мая 1934 г.[1345]

    Шесть дней заняла подготовка специального постановления, и 26 мая оно было принято. Согласно этому документу, система построения агентурной сети Разведупра признавалась неправильной, произошедшие провалы доказывали недостаточно тщательный подбор и слабую подготовку кадров. В пункте третьем отмечалось, что агентурная работа IV управления плохо увязана с работой Особого и Иностранного отделов ОГПУ, вследствие чего возникали недоразумения между аппаратами и инциденты между отдельными работниками. Критике подвергся начальник военной разведки Я. Берзин. Для устранения вскрытых недостатков члены Политбюро решили: 1) выделить IV управление из Штаба РККА и подчинить непосредственно наркому по военным и морским делам К. Ворошилову; 2) создать специальную разведшколу, которую укомплектовать проверенными через ОГПУ лицами комсостава; 3) для большей увязки работы IV управления с Особым и Иностранным отделами ОГПУ создать постоянную комиссию из начальников указанных органов, а также назначить начальника ИНО ОГПУ А. Артузова заместителем начальника IV управления, обязав его большую часть времени отдавать работе в военной разведке[1346].

    Итак, рассмотрев наиболее часто встречающиеся явления в области работы органов госбезопасности по защите секретных сведений об РККА, составляющих военную и государственную тайну, а также оценивая некоторые итоги практической реализации общепредупредительных мер, включая и участие чекистов в создании и поддержании административно-правовых режимов, мы получили основания для следующих выводов.

    Во-первых, до окончания Гражданской войны ни военные, ни сотрудники ВЧК не выработали приемлемых определений таких понятий, как «шпионаж» и «тайна», поэтому трактовали их достаточно произвольно. В послевоенный период, когда прекратились боевые действия, войска получили относительно стабильную дислокацию, появились границы и в стране начали действовать дипломатические и иные представительства иностранных государств, возникла крайняя необходимость для осуществления правоприменительной практики в административной и уголовной сфере, в четком определении этих базовых понятий. Первый шаг в данном направлении был сделан бывшим офицером Н. Какуриным, выпустившим специальную брошюру. Позднее последовали нормативные акты высших законодательных и исполнительных структур. Здесь наиболее важным было постановление ЦИК и СНК Союза ССР «О шпионаже» и «Перечень сведений, отнесенных к охраняемой военной и государственной тайне». Указанный перечень неоднократно изменялся и дополнялся в зависимости от обстановки. Инициаторами этого выступали как чекисты, так и военные. Однако практика показала необходимость самостоятельного принятия решения о том, что следует засекречивать, в каждом ведомстве.

    Во-вторых, уже к середине 1920-х годов сложилось понимание, что военные власти должны принимать меры к охране секретных сведений, а сотрудники органов госбезопасности защищать их, используя свои специфические методы, включая выявление узких мест и нарушений секретного делопроизводства и иных режимных мер. Одним из основных методов реализации полученной информации по указанному направлению является информирование командования и последующий контроль за полнотой и эффективностью принятых мер. Сюда же можно отнести самостоятельное либо совместно с командованием и военной прокуратурой проведение расследований фактов утраты важных документов и разглашения секретной информации.

    В-третьих, в общей системе общепредупредительных мер значительное внимание уделялось в исследуемый период борьбе с бегством военнослужащих за границу, пресечению несанкционированных контактов с иностранцами, ограждению от вербовочных подходов со стороны иностранных спецслужб. Эта работа стала особенно актуальной в конце 1920-х — начале 1930-х годов с учетом резких изменений во внутриполитической обстановке и все большей вероятности агрессивных действий извне.

    В-четвертых, одним из наиболее важных и одновременно сложных участков, где следовало защищать секреты, являлись органы военной разведки в центре и на местах. Острота данной работы определялась конспиративным характером разведдеятельности, допущением сотрудниками разведки тех или иных нарушений, приводящих к утечке защищаемой информации в условиях пребывания за границей, что, безусловно, затрудняло обнаружение соответствующих фактов, а следовательно, и предотвращение наступления негативных последствий. На процессе оперативного обеспечения аппаратов военной разведки сказывалось имевшее место ведомственное соперничество между Разведупром и Иностранным отделом ВЧК — ОГПУ.


    Примечания:



    1

    XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1930, с. 286.



    5

    ВЧК — ГПУ. Документы и материалы. М., 1995. С. 22–23.



    6

    «Красная книга ВЧК». T. 1, 2. М., 1920–1922.



    7

    ВЧК — ГПУ. Документы и материалы. С. 136.



    8

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, д. 222. Доклад ВУЧК о работе за январь — декабрь 1921 года.



    9

    Какурин H. Е. Военная тайна. Смоленск, 1921.



    10

    Кронштадтский мятеж. Сб. статей, воспоминаний и документов. Л., 1931.



    11

    Отчет Всероссийской чрезвычайной комиссии за четыре года ее деятельности (организационная часть). М., 1921.



    12

    Лацис (Судрабс). Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией. М., 1921.



    13

    См.: Зданович А. А. Отечественная контрразведка. 1914–1920 гг. Организационное строительство. М., 2004.



    50

    Измозик В. С. Глаза и уши режима. Государственный политический контроль за населением советской России в 1918–1928 годах. СПб., 1995.



    51

    Там же. С. 99.



    52

    Минаков С. Т. Советская военная элита 20-х годов (Состав, эволюция, социокультурные особенности и политическая роль). Орел, 2000; Петров M. Н. Формирование и деятельность органов ВЧК — ОГПУ: 1917 — середина 1920-х гг. (на материалах Северо-Запада России): Дис… докт. ист. наук. Новгород, 1995; Хаустов В. Н. Деятельность органов государственной безопасности НКВД СССР (1934–1941): Дис…. докт. ист. наук. М., 1997; Михеев В. И. Основные направления деятельности органов ГПУ — ОГПУ Центрального Черноземья в 1922–1934 гг.: Дис…. канд. ист. наук. М., 2003; Барышников Е. А. Деятельность ВЧК — ОГПУ по укреплению экономического потенциала страны (1918–1928): Дис…. канд. ист. наук. М., 2004; Булулуков Н. Ю. Правовое регулирование организации и деятельности органов государственной безопасности (1922–1934): Дис… канд. юридич. наук. М., 2005 и др.



    53

    Минаков С. За отворотом маршальской шинели. Орел, 1999; Он же: Советская военная элита 20-х годов. (Состав, эволюция, социокультурные особенности и политическая роль. Орел, 2000; Он же: Сталин и его маршал. М., 2004; Военная элита 20-30-х годов XX века. M., 2004; Он же: Сталин и заговор генералов. М., 2005.



    54

    Миронов Г. Е. Заговор, которого не было… Документальная повесть, или Уголовное дело № Н-1381/214224 о так называемой «Петроградской боевой организации». M., 2001; Панчинский А., Тумшис М. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. M., 2001; Звягинцев В. Е., Сапсай А. В. «Балтийская голгофа», или Как узаконили беззаконие. СПб., 2003; Сувениров О. Трагедия РККА. 1917–1938 гг. M., 1998; Черушев Н. Невиновных не бывает… Чекисты против военных. 1918–1953. M., 2004; Он же: 1937 год. Был ли заговор военных? M., 2007; Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930–1931 годы. М., 2000; Волков С. Трагедия русского офицерства. Офицерский корпус России в революции, гражданской войне и на чужбине. М., 2002 и др.



    55

    Горбунов Е. А. Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке. М., 2002; Лайденен Э. П., Веригин С. Г. Финская разведка против советской России. Петрозаводск, 2004.



    56

    См.: Тинченко Я. Указ. соч. С. 46 и др.



    57

    Помогайбо А. А. Вырванный меч империи. 1925–1940. М., 2006; Широкорад А. Б. Тевтонский меч и русская броня. М., 2004; Он же: Гений советской артиллерии. Триумф и трагедия В. Грабина. M., 2003 и др.



    58

    Купцов А. Г. Странная история оружия. С. Г. Симонов — Неизвестный герой России. M., 2001; Он же: Странная история оружия. Артиллерия: маршалы СССР против России — Адольф Гитлер против Германии. М., 2003; Он же: Странная история оружия. Дезертиры войны и мира. M., 2003; Мухин М. Ю. Авиапромышленность СССР в 1921–1941 годах. M., 2006; Симонов Н. Военно-промышленный комплекс СССР в 1929-1950-е годы: Темпы экономического роста, структура, организация производства и управления. М., 1996; Соколов А. К. Историческое предисловие // Советское военно-промышленное производство (1918–1926). Т. 2. М., 2005.



    59

    Енихин А. Ю., Мозохин О. Б. ВЧК — ОГПУ в борьбе с коррупцией в годы новой экономической политики (1921–1928). M., 2007; Плеханов А. М. ВЧК — ОГПУ в годы новой экономической политики. 1921–1928. M., 2006.



    60

    Рожков А. В кругу сверстников. Жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов. Т. 2. Краснодар, 2002; Тархова Н. С. Армия и крестьянство. Красная армия и коллективизация советской деревни. 1928–1933. M., 2006.



    61

    Киршин Ю. Я. Лев Троцкий — военный теоретик. Клинцы Брянской обл., 2003; Он же: Великая победа: Благодаря или вопреки сталинизму? Брянская обл., г. Клинцы, 2006.



    62

    Горбунов Е. А. Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке. М., 2002; Бухгайт Г. Абвер — щит и меч III Рейха. Немецкая военная разведка 1918–1944 гг. М., 2003; Лайдинен Э. П., Веригин С. Г. Финская разведка против Советской России. Петрозаводск, 2004; Smith M. The spying game. The secret history of British espionage. London, 2003; Spence R. Trust no one. The secret world of Sidney Reilly. Los Angeles, 2002; Peplonski A. Wywiad W wojnie polsko-radzieckiej 1919–1920. W-wa, 1999; Он же. Wywiad polsk na ZSRR, 1921–1938. W-wa, 1996.



    63

    Термин «ненамеренная информация в АСД» ввел в научный оборот доктор исторических наук С. В. Журавлев в своей статье «„НКВД напрасно не сажает“: Особенности изучения следственного делопроизводства в 1930-х годах», опубликованной в ежегоднике «Социальная история». М., 2004. С. 371–400.



    64

    ЦА ФСБ, АСД H-3585 (на Викентьеву О.); Р-34032 т. 2 (на Новицкого Ф.); Р-28468 (на Бурова А.); Н-4617 (на Прове П.); УФСБ по СПБ и ЛО, Н-51266 (на Гойера А., Хлопушкина Г. и др.).



    65

    Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. М., 1993. С. 194–204; Ведомости Съезда народных депутатов Российской Федерации и Верховного совета Российской Федерации, 1992, № 28. С. 1624.



    66

    Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917–1952 гг. М., 1953; СУ РСФСР. 1922. № 16; СЗ СССР. 1927. № 12; СЗ СССР. 1934. № 64; Реввоенсовет Республики. Протоколы. 1920–1923. Сб. док. М., 2000 и др.



    67

    Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. M., 1993.



    68

    Известия Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов, № 30. 8 февраля 1922 г.; СУ. 1922, № 16, ст. 160; Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. 1917–1921 гг. Сб. док. М., 1958. С. 471–472.



    69

    Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. Сб. док. М., 2003. С. 21–22.



    70

    Кронштадтский мятеж Сб. статей, восп. и док. Л., 1931; Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии 1917–1921 гг. Сб. док. M., 1958; Ленин В. И. и ВЧК Сб. док 1917–1922 гг. М., 1987; «Антоновщина». Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. Документы и материалы. Тамбов, 1994; Кронштадт 1921. Сб. док. М., 1997; Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917–1921 гг. Сб. док М., 1997; Кронштадтская трагедия 1921 года. Документы в 2-х кн. М., 1999; Реввоенсовет Республики. 1920–1923 гг. Сб. док М., 2000.



    71

    Партийно-политическая работа в Красной армии. Документы 1921–1929 гг. М., 1981; Всеармейские совещания политработников 1918–1940 (резолюции). М., 1984 и др.



    72

    Красная армия и коллективизация деревни в СССР (1928–1933). Сб. док. из фондов Российского государственного военного архива. Неаполь, 1996; Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД 1918–1939: Документы и материалы: В 4 т. M., 1998–2000; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: 1927–1939. Документы и материалы: В 5 т. М., 1999–2000; «Медынское дело» в Красной армии, или Рассказ о том, как проводилось раскулачивание в провинциальном городке Медынь в январе 1930 года. Торонто, 2000.



    73

    Военная промышленность России в начале XX века (1900–1917). М., 2004; Советское военно-промышленное производство (1918–1926). М., 2005.



    74

    Генерал Михайлов В. С. 1875–1929. Документы к биографии. М, 2007.



    75

    Реформа в Красной армии. Документы и материалы. 1923–1928 гг. Кн. 1, 2. М., 2006; Красная армия в 1920-е годы // Вестник Архива Президента Российской Федерации. М., 2007.



    76

    Военный совет при народном комиссаре обороны СССР. Декабрь 1934. Документы и материалы. М., 2007.



    77

    Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М., 2008. С. 266–270.



    78

    «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934). Тт. 1–7. М., 2001–2004.



    79

    Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР. Генеральный комиссар госбезопасности. Сб. док Казань, 1997; Ф. Э.Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. 1917–1926. Сб. док. М., 2007.



    80

    Козлов В. П. Основы теоретической и прикладной археографии. М., 2008. С. 100.



    81

    Реабилитация. Политические процессы 30-90-х годов. М., 1991; Военные архивы России. Вып. 1. Материалы февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП (б) // Вопросы истории 1992–1995; Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сб. док М., 1995; Репрессии в Красной армии (30-е годы). Сб. док. из фондов РГВА. Неаполь, 1996; Военно-исторический архив. Вып. 2. М., 1997; Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Март 1953 — февраль 1956. М., 2000; З apxiвiв ВУЧК — ГПУ — НКВД — КГБ. № 1–2. Киев, 2002.



    82

    Голдин В. И. Лихолетье. Судьба генерала М. В. Фастыковского: русский офицер, секретный агент, узник НКВД. Архангельск, 2006.



    83

    Военные архивы России. Вып. 1. М., 1993. С. 30–113; Военно-исторический архив. Вып. 2. М., 1997. С. 3–81.



    84

    Русская военная эмиграция 20-40-х годов. Т. 1, кн. 1. Так начиналось изгнание; Кн. 2. На чужбине. М., 1998; Т. 2. Несбывшиеся надежды… 1923 г. M., 2001; Т. 3. М., 2001; Т. 4. У истоков «РОВС». M., 2007.



    85

    Борис Савинков на Лубянке. Документы. M., 2001.



    86

    Дьяков Ю. Л., Бушуева Т. С. Фашистский меч ковался в СССР. М., 1992; Секреты Гитлера на столе у Сталина. Разведка и контрразведка о подготовке германской агрессии против СССР. М, 1995; Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД Январь 1922 — декабрь 1936. M., 2003; Советско-польские отношения в политических условиях Европы 30-х годов XX столетия. Сб. статей. М., 2004; Труды общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 3. M., 2007; Т. 4. М., 2008.



    87

    XIV съезд ВКП(б). М., 1926; XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1928; XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет. M., 1930; XVII съезд ВКП (б). Стенографический отчет. М., 1934; КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК 1898–1930. Ч. 1, 2. М., 1954; КПСС о Вооруженных силах Советского Союза. Документы 1917–1968. М., 1969 и др.



    88

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Каталог. Т. 1, 2. М., 2001.



    89

    Троцкий Л. Д. Как вооружалась революция. М., 1925; В. И. Ленин и ВЧК Сб. док. (1917–1922). М., 1987; В. И.Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. М., 1999.



    90

    Большевистское руководство. Переписка 1912–1927. М., 1996; Советское руководство. Переписка. 1928–1941. M., 1999; Письма И. В. Сталина В. М. Молотову (1925–1936). Сб. док. М., 1995; Сталин и Каганович. Переписка 1931–1936 гг. М., 2001.



    91

    Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД Январь 1922 — декабрь 1936. Сб. документов. М., 2003, с.135.



    92

    Правда, 31 августа 1927 г. № 197 (3729).



    93

    Мозохин О. Б. Дело «Контроль К» // Военно-исторический архив. №№ 7, 8. 2002; Базанов П., Соловьев М. «Ночью Сталину не спится, все веревка ему снится…». Братство Русской Правды — забытая организация русского зарубежья // Родина. № 8.2007 и др.



    94

    К первой группе мы относим следующие использованные нами материалы: Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995; Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 2003; Судоплатов П. Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930–1950 годы. М., 2005; Мемуарные записки начальника Секретного отдела ВЧК — ГПУ Т. Самсонова. Личный архив автора; Захаров М. В. Генеральный штаб в предвоенные годы. М., 2005; Ко второй группе отнесены: Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. M., 1991; Беседовский Г. На путях к терроризму. М., 1997; Боярчиков А. И. Воспоминания. М., 2003; Григорьев Г. Повороты судьбы и произвол. Воспоминания: 1905–1927 годы. М., 2005; Третью группу составили: Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1990; Кривицкий В. Я был агентом Сталина. М., 1991; Агабеков Г. С. ЧК за работой. М., 1992; К четвертой группе мы относим: Гарф Г. К. На службе императорскому дому России. 1917–1941. Воспоминания. М., 2004; Адмирал Пилкин. Дневник 1918–1920. В белой борьбе на Северо-Западе. М., 2005; Белое движение. Мемуары А. И. Деникина, П. Н. Краснова, П. Н. Врангеля. М., 2006.



    95

    Закон Российской Федерации «О безопасности». Ведомости Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ, 1992, № 15; Концепция национальной безопасности Российской Федерации. М., 2000; Золотарев В. А. Военная безопасность государства российского. М., 2001; Общая теория национальной безопасности. М., 2002; Рыбалкин H. Н. Философия безопасности. М., 2002.



    96

    Минаев Г. А., Прохожев А. А. Теория безопасности организации: Учебное пособие. М., 2004. С. 58.



    97

    ЦА ФСБ РФ, Ф. ПФ, д. 10289, ф. ПФ, д. № 10289.



    98

    Первый Всеукраинский съезд начальников особых органов Госполитуправления 2–5 ноября 1922 г. Стенографический отчет. Харьков, 1922. С. 21.



    99

    Приказы ГПУ: № 36 от 1 апреля 1921 г.; № 200 от 1 сентября 1922 г.; № 130/45 от 1 марта 1924 г.; № 251 /119 от 9 августа 1930 г. и т. д.



    100

    Историческая психология: предмет, структура и методы. Учебное пособие. Изд. Московского гуманитарного университета. М., 2004. С. 141.



    101

    Германское правительство 9 марта 1935 года объявило о создании военно-воздушных сил, а через несколько дней о введении всеобщей воинской обязанности и преобразовании 100-тысячного рейхсвера в вермахт, состоящий из 36 дивизий. Ограничений, установленных Версальским договором, больше не существовало. Эти обстоятельства явились мощным толчком к усилению оборонных усилий СССР и оценке Германии как главного противника нашей страны.



    102

    Советско-польские отношения в политических условиях Европы 30-х годов XX столетия. Сб. статей. М, 2004. С. 5.



    103

    Плеханов А. М. ВЧК — ОГПУ в годы новой экономической политики 1921–1928. М., 2006. С. 625.



    104

    РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, Д. 364, л. 55.



    105

    Самуэльсон Л. Красный колос. Становление военно-промышленного комплекса СССР 1921–1941. М., 2001. С. 85.



    106

    Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. М., 1983. С. 501.



    107

    Яжборовская И. С., Парсаданова В. С. Россия и Польша. Синдром войны 1920. М., 2005. С. 299.



    108

    Peplonski A. Wywiad W wojnie polsko-radzieckiej 1919–1920. W-wa. 1999. S. 48.



    109

    РГВА, ф. 33987, оп. 3, Д. 25, л. 168.



    110

    Там же.



    111

    Минаков С. Сталин и заговор генералов. М., 2005. С. 267.



    112

    Стенографический отчет 7-го Всебелорусского съезда Советов. Минск, 1925. С. 231.



    113

    Материалы «Особой папки» Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) по вопросу советско-польских отношений. 1923–1944 гг. М., 1997. С. 18.



    114

    Там же. С. 19.



    115

    Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. Документы. М, 2003. С. 235.



    116

    ЦА ФСБ, ф. 6, оп. 1-т, д. 31, л. 81.



    117

    Яжборовская И. С., Парсаданова В. С. Указ. соч. С. 243.



    118

    Peplonski А. Указ. соч. С. 13.



    119

    Там же.



    120

    Там же. С. 25.



    121

    Там же. С. 165. В материалах ВЧК за 1919 год нам не удалось отыскать каких-либо документов относительно разоблачения К. Заблоцкого. После его бегства польская разведка восстановила свою резидентуру в Москве, куда 4 марта 1920 г. прибыл ее глава В. Нарбут (псевдоним «Януш»).



    122

    Архив УФСБ по Омской обл., ф. 38, оп. 1, д. 1459, л. 335.



    123

    Вне фронтовой зоны польской разведкой и контрразведкой руководил II отдел штаба Министерства военных дел.



    124

    РГВА, ф. 453, оп. 1, д. 10, л. 4.



    125

    Там же, л. 5.



    126

    Там же.



    127

    Peplonski А. Указ. соч. С. 52.



    128

    Уже упоминалась фамилия И. Маушевского, длительное время нелегально действовавшего в тылу наших войск в период советско-польской войны. Возглавляя II отдел ПГШ, он лично курировал всю работу на «востоке». Видным разведчиком являлся В. Мощинцкий (псевдоним «Торговец», «Вацлав»). В конце 1920 г., в ходе выполнения задания поляков, он даже устроился в Таганрогскую ЧК, сумев скрыть свое офицерское прошлое.



    129

    РГВА, реферат Особого архива при СССР о структуре и деятельности II Отдела польского Генштаба. 1958. С. 19.



    130

    РГВА, ф. 453, оп. 1, д. 10, л. 16. На 1928 год резидентуры польской разведки имелись в 30 городах СССР. По данным хорошо осведомленной французской разведки, к 1930 г. II отдел ПГШ располагал агентурной сетью в 2400 человек (РГВА, ф. 7, оп. 1, д. 47, л. 240).



    131

    Там же, д. 8, л. 393.



    132

    Яжборовская И. С., Павсаданова В. С. Указ. соч. С. 83.



    133

    Минаков С. Т. Советская военная элита 20-х годов. Состав, эволюция, социокультурные особенности и политическая роль. Орел, 2000. С. 247.



    134

    Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. Сб. док. (1917–1926). М., 1977. С. 257.



    506

    Яблочкина И. В. Рецидивы гражданской войны. Антигосударственные вооруженные выступления и повстанческие движения в Советской России. 1921–1925 гг. М., 2000. С. 15.



    507

    Народное хозяйство Союза ССР в цифрах. Статистический справочник ЦСУ. М, 1925. С. 110.



    508

    Бубнов А. 1924 год в военном строительстве. M., 1925. С. 18.



    509

    Данилов В. Д. Строительство органов центрального военного управления в СССР (1921–1928) Дисс… канд. историч. наук М., 1971. С. 105.



    510

    В. И. Ленин и ВЧК. Сб. док 1917–1922 гг. М., 1987. С. 357.



    511

    Там же. С. 362.



    512

    Самошкин В. Антоновское восстание. М., 2005. С. 59



    513

    «Антоновщина». Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. Документы и материалы. Тамбов, 1994. С. 68.



    514

    Там же. С. 126.



    515

    Там же. С. 116.



    516

    Там же. С. 63.



    517

    Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 51. С. 310–311.



    518

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 4, Д. 68, л. 10 об.



    519

    Там же, л. 15.



    520

    Антоновщина. С. 126



    521

    Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. Сб. док. (1917–1926). M., 1977. С. 255.



    522

    Архив УФСБ по Омской обл., личное дело Л. Н. Бельского. № 231362.



    523

    Там же.



    524

    Там же.



    525

    Ф. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. С. 273



    526

    Там же. С. 274.



    527

    Антоновщина. С. 114



    528

    Самошкин В. Указ. соч. С. 77.



    529

    Там же. С. 75.



    530

    РГВА, ф. 235, оп. 1, д. 8, л. 34.



    531

    Плеханов А. М. ВЧК — ОГПУ в годы новой экономической политики. 1921–1928 гг. M., 2006. С. 355.

    Всего по особым отделениям на 22 июня 1921 г. было задержано 1002 человека, из которых 533 бандита, 27 повстанческих шпионов, 51 криминальный преступник (включая и красноармейцев — мародеров), 377 заложников.



    532

    Война и революция. 1926, № 8. С. 6.



    533

    Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. 1917–1921 гг. Сб. док М., 1958. С. 438, 467.



    534

    ЦА ФСБ РФ, ф. 6, оп. 1, д. 103, ч. 2, л. 485.



    535

    Антоновщина. С. 128.



    536

    Там же. С. 128.



    537

    Там же. С. 310.



    538

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, д. 653, л. 306.



    539

    Там же, л. 339.



    540

    Там же. С. 245.



    541

    Минаков С. Т. Советская военная элита 20-х годов. Состав, эволюция, социокультурные особенности и политическая роль. Орел, 2000. С. 133.



    542

    Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930–1931 гг. М., 2000. С. 397.



    543

    Какурин H. Е. Как сражалась революция. Т. 1. М., 1990. С. 5



    544

    Мемуарные записки Т. Самсонова. Личный архив автора.



    545

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, д. 114, л. 29.



    546

    Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии. С. 467–468. За активное участие в борьбе с повстанцами Н. Гажалов и уполномоченный особого отдела С. Оголь приказом М. Тухачевского были награждены орденами Красного Знамени.



    547

    Самошкин В. Указ. соч. С. 134.



    548

    Записки Т. Самсонова.



    549

    Плеханов А. М. Указ. соч. С. 360. По имеющейся информации, агентом «Приятель» был служивший на железной дороге старый эсер и давний приятель А. Антонова — Фирсов.



    550

    Военная энциклопедия. Т. 5. М., 2001. С. 324.



    551

    Лубянка. Органы ВЧК — КГБ. Справочник С. 357.



    552

    См.: Политическая история. Россия — СССР — Российская Федерация. Т. 2. M., 1996. С. 181–183; Павлюченко С. А. Военный коммунизм в России: Власть и массы. М., 1997. С. 104–105 и др.



    553

    Кронштадт. 1921 г. Документы. М., 1997. С. 19.



    554

    Там же. С. 21.



    555

    Бобренев В. А., Рязанцев В. Б. Палачи и жертвы. М., 1993. С. 74.



    556

    РГВА, ф. 33987, оп. 3, Д. 48, л. 452.



    557

    Кронштадт. 1921. Документы. С. 22–23.



    558

    Ф. Э. Дзержинский. Биография. М., 1983. С. 467.



    559

    Там же.



    560

    Ф. Э. Дзержинский — Председатель ВЧК — ОГПУ. Сб. док. С. 239.



    561

    Из истории ВЧК 1917–1921 гг. Сб. док. М., 1958. С. 418.



    562

    Там же. С. 421.



    563

    Кронштадт. 1921. С. 242.



    564

    Ныне опубликованные протоколы заседаний РВСР показывают, что в период с декабря 1920 г. и до начала Кронштадтского восстания вопросы о флоте не рассматривались. См.: Реввоенсовет Республики. Протоколы 1920–1923. Сб. док. М., 2000. С. 157–181.



    565

    Ф. Раскольников был освобожден от должности и отозван в распоряжении РВСР только 15 января 1921 г. В автобиографии он вообще обошел период командования Балтфлотом, зато признался, что был хорошо знаком с одним из членов ревкома мятежников Ламановым. См.: Энциклопедический словарь Граната. Деятели Союза Советских Социалистических Республик и Октябрьской революции (Автобиографии и биографии). Репринтное воспроизведение. М., 1989. С. 190–191.



    566

    Васецкий Н. А. Троцкий. Опыт политической биографии. М., 1992. С. 155.



    567

    Кронштадт. 1921 г. С. 231.



    568

    Дойгер И. Троцкий. Безоружный пророк. 1921–1929 гг. М., 2006.



    569

    Васецкий Н. Указ. соч. С. 156.



    570

    Там же. С.161.



    571

    Центральный комитет КПСС — ВКП(б) — РКП(б) — РСДРП(б). 1917–1991. Историко-биографический справочник. М., 2005. С. 7.



    572

    Правда. 3 марта 1921 г.



    573

    Васецкий Н. Указ. соч. С. 162.



    574

    Энциклопедия секретных служб России. М., 2003. С. 278.



    575

    Кондаков Г. Д Записки о кронштадтских событиях// Кронштадтский мятеж Сборник статей, воспоминаний и документов. Л., 1931. С. 56.



    576

    Там же. С. 57.



    577

    Кронштадт. 1921. С. 179.



    578

    Минаков С. Т. Советская военная элита 20-х годов. С. 269.



    579

    Кронштадт 1921. С. 188.



    580

    Там же.



    581

    ЦА ФСБ РФ, д. 114728, т. 3, л. 79.



    582

    Кронштадт. 1921. С. 193.



    583

    РГВА, ф. 190, оп. 3, Д. 514, л. 33.



    584

    Там же. С. 24–25



    585

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Т. 1. 1919–1929. Каталог. М., 2000. С. 88.



    586

    Кронштадт. 1921. С. 8.



    587

    Там же. С. 30.



    588

    ЦА ФСБ РФ, д. 114728, т. 175, л. 5.



    589

    Кронштадт. 1921. С. 336.



    590

    Там же. С. 88.



    591

    Там же. С. 203.



    592

    Кронштадтский мятеж С. 83.



    593

    ЦА ФСБ РФ, д. 114728, т. 175, л. 3.



    594

    Кронштадт. 1921. С. 351.



    595

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, Д. 28, л. 2.



    596

    Архив УФСБ по Омской обл., личное дело В. Д. Кевейша. № 121077.



    597

    РГВА, ф. 33988,оп. 2,д. 340,л. 131.



    598

    Там же, л. 135–137.



    599

    Карненко В. Комкор Думенко. Саратов, 1976. С. 324.



    600

    Филипп Миронов. Тихий Дон в1917-1921 гг. Документы. M., 1997. С. 28.



    601

    Там же. С. 433.



    602

    Там же. С. 435.



    603

    Там же. С. 599.



    604

    ЦА ФСБ РФ, архивное уголовное дело № Н-217, т. 7, л. 172.



    605

    Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. С. 53.



    606

    Филипп Миронов. Указ. соч. С. 723–724.



    607

    Голинков Д. Крушение антисоветского подполья в СССР. Кн. 2. М., 1980. С. 90.



    608

    Яблочкина И. Указ. соч. С. 239.



    609

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, д. 573, л. 21 об.



    610

    Архив УФСБ по Омской обл., личное дело С. С. ТУрло, № 305809.



    611

    Там же. С. 189.



    612

    Реввоенсовет Республики. С. 232.



    613

    Первый Всеукраинский съезд начальников особых органов Госполитуправления. С. 44.



    614

    Там же. С.45.



    615

    З apxiвiв ВУЧК — ГПУ — НКВД — КГБ. Науковий I документальный журнал, № 1–2. Киев, 1997. С. 373.



    616

    Военный энциклопедический словарь. М., 1983. С. 590.



    617

    Письмо К. Ворошилова И. Сталину от 1 февраля 1923 г. // Военные архивы России. Выпуск № 1. С. 408.



    618

    Яблочкина И. Указ. соч. С. 239.



    619

    В. И. Ленин и ВЧК С. 448.



    620

    ЦА ФСБ РФ, уголовное дело № Р-45910, т. 1, л. 30 об.



    621

    Там же, уголовное дело № Р-30599, л. 16.



    622

    Генис В. Л. Первая конная армия: за кулисами славы// Вопросы истории, № 12,1994. С. 73.



    623

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, Д. 28, л. 4.



    624

    Реввоенсовет Республики. С. 192–193.



    625

    Радин А. М. Оппонент четырех вождей. Политическая военная и государственная деятельность А. С. Бубнова в 1905–1937 гг. М., 2003. С. 184–185.



    626

    ВКП(б) и военное дело. В резолюциях съездов и конференций ВКП(б).Л., 1927. С. 226.



    627

    КПСС о Вооруженных силах Советского Союза. Документы, 1917–1968 гг. М., 1969. С. 151.



    628

    ВКП(б) и военное дело. С. 60.



    629

    Бубнов А. 1924 год в военном строительстве. М., 1925. С. 34.



    630

    Там же.



    631

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 5.



    632

    Рожков А. В кругу сверстников. Жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов. Т. 2. Краснодар, 2002. С. 16.



    633

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 70, л. 23–24.



    634

    Совершенно секретно: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934). М., 2001–2005, т. 1–4.



    635

    Там же, т. 1, ч. 2. С. 875.



    636

    ВКП(б) и военное дело. С. 235.



    637

    Там же. С. 237.



    638

    Лубянка. Органы ВЧК — КГБ. 1917–1991. Справочник. М., 2003. С. 389.



    639

    РГВА, ф. 33988, оп. 3, Д. 39, л. 230.



    640

    Там же. С.223.



    641

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1-т, д. 62, л. 1.



    642

    Там же, л. 2.



    643

    Там же, ф. 1, оп. 6, д. 12, л. 8.



    644

    Там же, ф. 66, оп. 1-т, д. 62, л. 7.



    645

    Там же, л. 15.



    646

    Говоря о серии приказов первой половины 1922 г., действовавших на протяжении нескольких лет и заложивших основу повышения эффективности работы особых отделов в мирных условиях, нельзя не упомянуть об их авторе. Им был начальник 17-ю спецотделения ОО ГПУ С. Турло. Еще будучи руководителем особого отдела 2-й Конной армии, он первым из чекистов написал учебник для сотрудников под названием «Красная контрразведка», где изложил свои взгляды на организацию разыскной работы, выявление враждебных элементов в войсках. К сожалению, весь тираж учебника был уничтожен по приказу Г. Ягоды, а автор получил взыскание за якобы нарушенный режим секретности при тиражировании.



    647

    Л. Троцкий. Как вооружалась революция. Т. 3, кн. 2. М., 1924. С. 168.



    648

    Боева Л. А. Деятельность ВЧК — ОГПУ по формированию лояльности граждан политическому режиму (1921–1924). М., 2003. С. 64.



    649

    Там же. С. 65.



    650

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп 1-т, д. 62, л. 4 об.



    651

    Советская военная контрразведка. Сб. док. Вып. 2. ВКШ КГБ СССР. М., 1981. С. 101.



    652

    Там же. С. 105–106.



    653

    В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 12. М., 1982. С. 593.



    654

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Т. 1 (1919–1929). М., 2000. С. 209.



    655

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 1, д. 183 б, л. 1.



    656

    Там же, л. 6.



    657

    Там же, д. 880, л. 419.



    658

    Там же, л. 440.



    659

    Там же, ф. 2, оп. 2, д. 514, л. 2.



    660

    Рожков А. Ю. Указ. соч. С. 90.



    661

    Там же.



    662

    Там же. С. 94–95.



    663

    Данилов В. П. Введение. Истоки и начало деревенской трагедии // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. 1999. С. 17.



    664

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 6.



    665

    Берхин И. Б. Военная реформа в СССР (1924–1925). M., 1958. С. 57.



    666

    См.: Военные архивы России. Вып. 1. М., 1993; Черушев Н. 1937 год: Элита Красной армии на голгофе. М., 2003; его же: Невиновных не бывает. М., 2004; Млечин Л. Русская армия между Сталиным и Троцким. М., 2002 и др.



    667

    ГАРФ, ф. 5853, оп. 1, д. 2, л. 422.



    668

    Минаков С. Сталин и его маршал. М., 2004; он же: Советская военная элита 20-30-х годов XX века. М., 2004; он же: Сталин и заговор генералов. М., 2005.



    669

    Минаков С. Сталин и заговор генералов. М., 2005. С. 230–336.



    670

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 1, д. 867, л. 2 об.



    671

    Там же.



    672

    Там же, дело Р-9000. Т. 24. С. 1.



    673

    Газета «Рабочий путь», 6 мая 1923 г.



    674

    ЦА ФСБ РФ, д. Р-9000, т. 24, л. 210.



    675

    Там же, л. 48 об.



    676

    Норд Л. Воспоминания о маршале M. Н. Тухачевском // Возрождение, 1957. Тетрадь № 63. С. 51.



    677

    Тухачевский M. Н. Нужны ли Красной армии комиссары? // Революционный фронт, 1920.



    678

    ЦА ФСБ РФ, д. Р-9000, т. 24, л. 72.



    679

    Тухачевский M. Н. Красная армия на 6-м году Революции // Красная присяга, 1923. № 18. С. 22–23.



    680

    Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 54. С. 716.



    681

    Минаков С. Сталин и его маршалы. М., 2007. С. 222.



    682

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 1, д. 882, л. 623. Вероятно, именно в связи с разработкой группы комсостава 4-го корпуса А. Павлов был в первой половине 1924 г. переведен на должность помощника командующего Западным фронтом, где он уже не имел возможности лично руководить войсками. Сомнения в политической лояльности А. Павлова рассеяны не были, и через непродолжительное время его убирают в Приволжский военный округ, а затем на преподавательскую работу (Военная энциклопедия, т. 6. М., 2002. С. 218). Такая же участь ждала и Г. Лая.



    683

    Там же, л. 829.



    684

    Обзор политико-экономического состояния СССР за период с 15 сентября до 1 ноября 1923 //Лубянка-Сталину… т. 1. С. 942–943.



    685

    Там же, ф. 2, оп. 1, д. 883, л. 235.



    686

    Там же, оп. 2, д. 27, л. 1.



    687

    Материалы февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. // Вопросы истории, 1994. № 8. С. 5.



    688

    ЦА ФСБ РФ, д. Р-9000, т. 24, л. 165.



    689

    Парнов Е. Заговор против маршалов. Кн. 2. М., 1997. С. 17–18.



    690

    Минаков С. Сталин и заговор генералов. М., 2005. С. 449.



    691

    Зубов Н. Они охраняли Ленина. М., 1984. С. 135.



    692

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б), повестка дня заседаний. Т. 1. С. 261.



    693

    РКП(б). Внутрипартийная борьба в 20-е годы. М, 2004. С. 356.



    694

    РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, Д. 1366, т. 1, л. 176.



    695

    Там же, т. 3, л. 484.



    696

    Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь — август 1922 г.). Подготовка. Проведение. Итоги. Сб. док. М., 2002. С. 733.



    697

    Беседовский Г. На путях к термидору. М, 1997. С. 300.



    698

    ЦА ФСБ РФ, уголовное дело Р-8288, т. 2, л. 7.



    699

    РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, Д. 1366, т. 2, л. 388.



    700

    Там же, т. 3, л. 469.



    701

    ГАРФ, ф. 10035, оп. 1, д. П-23276, л. 37.



    702

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1 ос., оп. 3, д. 12. В данном деле сосредоточены стенограммы выступлений делегатов съезда.



    703

    Военная энциклопедия. Т. 8. М., 2004. С. 190.



    704

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 6.



    705

    РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, Д. 306, л. 71 об.



    706

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 6.



    707

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний, т. 1. С. 355.



    708

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 7.



    709

    Рожков А. Указ. соч. С. 17.



    710

    ВКП(б) и военное дело. В резолюциях… С. 262.



    711

    Бубнов А. О Красной армии. М., 1958. С. 145–146.



    712

    Наше Отечество. Опыт политической истории. М., 1991, т. 2. С. 187.



    713

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 7.



    714

    Там же, л. 8.



    715

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 7.



    716

    Там же. Л. 12 об.



    717

    Правда, 9 июня 1927 г.



    718

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 269, л. 9.



    719

    Правда. 12 июня 1927 г.



    720

    Симонов Н. С «Крепить оборону страны советов» («Военная тревога 1927 г. и ее последствия») // Отечественная история, 1996. № 3. С. 157.



    721

    Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. 1927–1939 гг. Т. 1. М., 1999. С. 170.



    722

    Там же. С. 171.



    723

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 84, л. 229.



    724

    Там же, л. 230.



    725

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 269, л. 138.



    726

    Там же, д. 270, л. 50.



    727

    РГВА, ф. 4, оп. 14, Д. 70, л. 10.



    728

    Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). M., 2006. С. 276.



    729

    Там же. С. 282.



    730

    В. П. Данилов. Введение // Трагедия советской деревни. Т. 1. М., 1999. С. 25.



    731

    Трагедия советской деревни. Т. 1. С. 101.



    732

    Там же. С. 136.



    733

    Тархова Н. С. Армия и крестьянство. Красная армия и коллективизация советской деревни. 1928–1933 гг. М., 2006. С. 92.



    734

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 48, л. 15–16.



    735

    Там же, д. 183, л. 1а.



    736

    Там же, л. 2.



    737

    Там же, л. 3.



    738

    Там же, л. 5.



    739

    Данилов В. П. Введение. С. 59.



    740

    Тархова Н. С. Указ. соч.,с. 109.



    741

    Красная армия и коллективизация деревни в СССР (1928–1933). Сб. док. Неаполь, 1996. С.158.



    742

    Там же.



    743

    Тархова Н. С. Указ. соч. С. 110.



    744

    Плеханов А. М. ВЧК — ОГПУ в годы НЭПа. М., 2006. С. 636.



    745

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 208, л. 1.



    746

    Там же, л. 20.



    747

    Там же, ф. 2, оп. 8, д. 1, л. 245.



    748

    Красная армия и коллективизация в СССР. С. 164.



    749

    Там же. С. 204.



    750

    Там же. С. 242.



    751

    Тархова Н. С. Указ. соч. С. 114.



    752

    Там же. С. 119.



    753

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 208, л. 53.



    754

    Там же, л. 54.



    755

    Тархова H. С. Указ. соч. С. 205.



    756

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 208, л. 111.



    757

    Красная армия и коллективизация деревни в СССР. С. 360.



    758

    Это далеко не полная цифра, поскольку автору не удалось найти данные за вторую половину 1931 г.



    759

    Трагедия советской деревни. Т. 2. С. 166.



    760

    Михалева В., Тархова Н. «Медынское дело» в Красной армии, или Рассказ о том, как проводилось раскулачивание в провинциальном городке Медынь в январе 1930 г. Торонто, 2000. С. 7.



    761

    XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1930. С. 286–287.



    762

    Григоров Г. Повороты судьбы и произвол. Воспоминания. 1905–1927 годы. М., 2005. С. 10.



    763

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, Д. 145, л. 15.



    764

    Там же, д. 144, л. 243–249.



    765

    Там же, оп. 6, д. 349, л. 120.



    766

    Троцкий Л. Речь на заседании ЦКК ВКП (б) в июне 1927 г.// Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР 1923–1927 гг. Т. 3. М., 1990. С. 100.



    767

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 17, л. 59.



    768

    Там же, л. 27–28.



    769

    Там же, архивное уголовное дело Р-8209, л. 69.



    770

    Архив Троцкого. Т. 4. С. 44.



    771

    ЦА ФСБ РФ, архивное уголовное дело Р-39970, т. 1, л. 37.



    772

    Архив Троцкого. Т. 4. С. 189.



    773

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 98, л. 43,104.



    774

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП (б). Повестки дня заседаний. Т. 1. С. 569.



    775

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, д. 54, л. 88.



    776

    Там же, л. 94.



    777

    Там же, л. 93.



    778

    Там же, д. 17, л. 58.



    779

    В. Примаков был назначен в 1927 г. военным атташе в Афганистане, а В. Путна на такой же пост в Японии.



    780

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 48, л. 46.



    781

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 71, л. 3 об.



    782

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 7, д. 757, л. 9-10, 45–46, 48–50.



    783

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 23, л. 266.



    784

    Там же, д. 22, л. 357–358.



    785

    Там же, д. 23, л. 266–269.



    786

    Там же, д. 27, л. 10



    787

    Там же, архивное дело Р-9000, т. 4 «а», л. 47.



    788

    Роговин В. Сталинский неонэп. М., 1994. С. 90.



    789

    ЦА ФСБ РФ, архивное уголовное дело Р-9000, т. 4 «а», л. 53.



    790

    Там же, л. 49–51.



    791

    Там же, л. 59.



    792

    Там же, т. 10, протокол допроса М. Зюка.



    793

    Сталин — Каганович. Переписка 1931–1936 гг. M., 2001. С. 411.



    794

    ЦА ФСБ РФ, архивное уголовное дело Р-45677, л. 1.



    795

    Сталин — Каганович. Переписка. М., 2001. С. 425.



    796

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД Т. 1. С. 824.



    797

    Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 1.М., 2000. С. 280.



    798

    Троцкий Л. Д. Как вооружалась революция. Т. 2. М., 1925. С. 92–93.



    799

    Там же. С. 107.



    800

    Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. М., 1983. С. 98.



    801

    Фрунзе М. В. Избр. произведения. M., 1934. С. 73.



    802

    «Совершенно секретно». Лубянка — Сталину в стране. Т. 1., ч. 2. С. 942.



    803

    Там же. С. 943.



    804

    Там же, т. 2. С. 65.



    805

    РГВА, ф. 33988, оп. 2, д. 520, л. 279–283.



    806

    Там же, л. 283.



    807

    ВКП(б) и военное дело. С. 275.



    808

    Волков С. Трагедия русского офицерства. Офицерский корпус России в революции, гражданской войне и на чужбине. М., 2002. С. 388.



    809

    Подсчитано автором на основе материалов ЦА ФСБ РФ: ф. 2, оп. 3, д. 673.



    810

    ЦА ФСБ РФ,ф. 1, оп. 6, д. 670, л. 216.



    811

    Там же, л. 216, об.



    812

    Там же, оп. 4, д. 670, л. 65.



    813

    Там же, л. 31.



    814

    Там же, ф. ПФ, д. 2508, л. 29. В начале 1930-х годов материалы Б. Зерена были использованы для компрометации П. Шатилова, ставшего к тому времени одним из руководителей РОВС.



    815

    Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 51. С. 452.



    816

    Там же. С. 276.



    817

    Там же. С. 277.



    818

    Правда, 12 сентября 1920 г.



    819

    ЦА ФСБ РФ, архивное уголовное дело № Р-49369, л. 55.



    820

    Там же, л. 84.



    821

    Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 2004. С. 236.



    822

    Там же. С. 284.



    823

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, д. 472, л. 74.



    824

    РГВА, ф. 33988, оп. 3, Д. 41, л. 305.



    825

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 4, д. 11, л. 112.



    826

    Там же, л. 115, 116 об.



    827

    Архив УФСБ РФ по Омской обл., ф. 39, оп. 3, Д. 4, л. 77.



    828

    Кавтарадзе А. Г. Указ. соч. С. 174.



    829

    РГВА, ф. 33988, оп. 2, д. 191, л. 40.



    830

    Там же.



    831

    Русская военная эмиграция 20-х — 40-х годов. Документы и материалы. Т. 1. Кн. 1. М., 1998. С. 361–362. Процесс определения кандидатов для дальнейшего прохождения службы затянулся, и приказ РВСР был выполнен полностью лишь в первой половине 1922 г.



    832

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 673, л. 33.



    833

    Архив УФСБ РФ по Омской обл., ф. 39, оп. 4, д. 6, л. 237–237 об.



    834

    Там же, л. 237 об.



    835

    Русская военная эмиграция. Т. 1, кн. 1. С. 360–361.



    836

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 673, л. 39.



    837

    Там же, л. 21.



    838

    Там же, л. 28.



    839

    Там же, ф. 1, оп. 6, д. 14, л. 1.



    840

    Там же, ф. 2, оп. 3, д. 673, л. 55.



    841

    Там же, л. 59,75.



    842

    Там же, л. 89.



    843

    РГВА, ф. 33988, оп. 2, д. 501, л. 13.



    844

    РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, Д. 306, л. 74.



    845

    Берхин. Военная реформа в СССР (1924–1925). М., 1958. С. 261.



    846

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 247, л. 270.



    847

    Там же, АСД Р-28468, т. 1, л. 278.



    848

    З apxiвiв ВУЧК, ГПУ, НКВД, КГБ, № 1 (18) Киiв, 2002. С. 209.



    849

    Неизвестная Россия. XX век. Вып. 3. М., 1993. С. 109.



    850

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 255, л. 228.



    851

    См.: Черушев Н. Невиновных не бывает. М., 2004; Млечин Л. Русская армия между Троцким и Сталиным. М., 2002; Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930–1931 годы. М., 2000; Зонин С. Первый шквал // Морской сборник. № 11,1991. С. 78–84.



    852

    Кавтарадзе А. Г. Указ. соч. С. 26.



    853

    Гражданская война и военная интервенция в СССР Энциклопедия. М., 1983. С. 264.



    854

    Рутыч-Рутченко Н. Контр-адмирал В.К. Пилкин и его дневник // Адмирал В.К. Пилкин. В Белой борьбе на Северо-западе. Дневник. 1918–1920. М., 2005. С. 16.



    855

    Там же. С. 18, 120.



    856

    См.: Российские спецслужбы. История и современность. Материалы исторических чтений на Лубянке. 1997–2000 г. М., 2003. С. 11–14.



    857

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 3, Д. 349, л. 4.



    858

    Российские спецслужбы. История и современность. С. 12.



    859

    Известия, 15 января 1922 г.



    860

    Из истории ВЧК, 1917–1921 гг. Сб. док С. 445.



    861

    Архив НТС во Франкфурте-на-Майне, фонд A-6/a. Переписка А. Абазы, без нумерации.



    862

    Там же, л. 11а.



    863

    Там же, л. 17а.



    864

    Там же, л. 23.



    865

    Там же, л. 25.



    866

    ГАРФ, ф. Р-5853, оп. 1, д. 9, л. 308.



    867

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 7, д. 294, л. 306.



    868

    Плеханов А. Указ. соч. С. 543.



    869

    Пилкин В., Указ. соч. С. 601.



    870

    РГВА, ф. 33988, оп. 3, д. 40, л. 83. Телеграмма З. Кацнельсона в копиях была чекистами послана в адрес РВСР (лично Л. Троцкому) и в ЦК РКП(б) (Молотову).



    871

    Там же, л. 82.



    872

    Плеханов А. Указ. соч. С. 547.



    873

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, д. 552, л. 12.



    874

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 5, Д. 657, л. 26.



    875

    Петроградская правда, 1 сентября 1921 г.



    876

    Зонин С. Первый шквал // Морской сборник № 11, 1991. С. 78.



    877

    Пилкин В. Указ. соч. С. 536.



    878

    Голинков Д. Крушение антисоветского подполья в СССР. Кн. 2. М., 1980. С. 114.



    879

    Зонин С. Указ. соч. С. 80.



    880

    Там же. С. 83.



    881

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Т. 1. 2000. С. 136.



    882

    В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 12. М., 1982. С. 4.



    883

    В. И. Ленин и ВЧК Сб. док М., 1987. С. 509.



    884

    Зонин С. Указ. соч. С. 83.



    885

    Л. Троцкий. Как вооружалась революция. Т. 3. Кн. 2. М., 1925. С. 85.



    886

    В.И Ленин. Биохроника, т. 12. С. 77; Политбюро ЦК РКП (б) — ВКП(б). С. 141.



    887

    Зонин С. Указ. соч. С. 84.



    888

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 720, л. 126.



    889

    РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, Д. 213, л. 5.



    890

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД. Т. 1. С. 64.



    891

    Там же. С. 67.



    892

    Там же. С. 65.



    893

    Там же. С. 66.



    894

    Там же. С. 68.



    895

    Там же. С. 69.



    896

    РГВА, ф. 33988, оп. 2, д. 427, л. 200.



    897

    Там же, л. 197.



    898

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 2, д. 59, л. 15.



    899

    Там же, л. 17.



    900

    Морозов М., Кулагин К. Советский подводный флот. 1922–1945 гг. О подводных лодках и подводниках. М., 2006. С. 403.



    901

    Там же, ф. 66, оп. 1, д. 149, л. 85.



    902

    Там же, л. 188–189.



    903

    Там же, ф. 2, оп. 5, д. 252, л. 99-103.



    904

    Пилкин В. Указ. соч. С. 16, 500.



    905

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 192, л. 12.



    906

    Там же, оп. 4, д. 29, л. 80.



    907

    Там же, оп. 5, Д. 252, л. 24–25.



    908

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД С. 118.



    909

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 177, л. 166.



    910

    Там же, д. 178, л. 211.



    911

    Там же, д. 177, л. 183–194.



    912

    Там же, оп. 4, д. 29, л. 213.



    913

    Морозов М., Кулагин К. Советский подводный флот. 1922–1945 гг. М., 2006. С. 353–354.



    914

    Там же. С. 354.



    915

    Черушев Н. Невиновных не бывает. С. 189.



    916

    Шошков E.H. Репрессированное Остехбюро. СПб., 1995.



    917

    Четверухин Г. Сполохи воспоминаний // Морской сборник, 1991, № 11. С. 87–91.



    918

    Морозов М., Кулагин К. Указ. соч. С. 406.



    919

    Каминский В. Русские генштабисты в 1917–1920 годах. Итоги изучения // Вопросы истории, 2002. № 12. С. 40.



    920

    Кавтарадзе А. Указ. соч. С. 77.



    921

    Троцкий. Указ. соч. Т. 2. С. 108.



    922

    Рутыч Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и ВСЮР. М., 1997. С. 152–155.



    923

    Данилов И.А. Воспоминания о моей подневольной службе у большевиков // Архив русской революции, т. 14. М., 1999; Голдин В. И. Лихолетье. Судьба генерала М.В. Фастыковского. Архангельск, 2006. С. 67; Тинченко Я. Указ. соч. С. 91.



    924

    Там же, л. 29.



    925

    Там же, д. 774, л. 4.



    926

    Первый Всероссийский съезд особых отделов фронтов и армий (22–25 декабря 1919 года): Краткий отчет. М., 1920. С. 2–3.



    927

    Военная энциклопедия. Т. 2. М., 1994. С. 25.



    928

    Лубянка. Органы ВЧК — КГБ. Справочник. С. 419.



    929

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1-т, д. 62, л. 3.



    930

    Там же.



    931

    Там же, д. 112, л. 116.



    932

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 9, Д. 781, л. 5.



    933

    Самый ранний из отложившихся в деле «Генштабисты» документов датирован январем 1925 г. ЦА ФСБ РФ, д. ПФ 10289, т. 4, л. 1.



    934

    Черушев Н. Невиновных не бывает. С. 147; Тинченко Я. Указ. соч. С. 192; Военные архивы России. Вып. 1.1993. С. 100 и др.



    935

    ЦА ФСБ РФ, д. ПФ 10289, т. 4, л. 405.



    936

    Там же, ф. 2, оп. 9, Д. 774, л. 8.



    937

    Там же, д. ПФ 10289, т. 4, л. 377.



    938

    Там же, т. 2, л. 393.



    939

    Там же, л. 395.



    940

    В. И. Ленин и ВЧК С. 618.



    941

    ЦА ФСБ РФ, ПФ 10289, т. 4, л. 564.



    942

    Там же, л. 64.



    943

    Там же, л. 127.



    944

    Там же, т. 4, л. 104.



    945

    Там же, ф. 2, оп. 9, Д. 774, л. 19.



    946

    Кен О. Москва и пакт о ненападении с Польшей (1930–1932) СПб, 2003. С. 7–8.



    947

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 363, л. 164.



    948

    Там же, л. 165.



    949

    Кен О. Указ. соч. С. 8.



    950

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 63, л. 3.



    951

    Там же, л. 7.



    952

    Тинченко Я. Указ. соч. С. 27. Автор называет несколько другие цифры: 300 винтовок и 2 пулемета.



    953

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 63, л. 4.



    954

    Там же, л. 21.



    955

    Там же, д. 247, л. 292.



    956

    Там же, д. 15, л. 373.



    957

    Там же, л. 383.



    958

    Исторический архив. № 4.1998. С. 119.



    959

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 15, л. 451–452.



    960

    Там же, д. 237, л. 144.



    961

    Там же, л. 136.



    962

    Лубянка. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 262.



    963

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 63, л. 50.



    964

    Тинченко Я. Указ. соч. С. 123.



    965

    Голдин В.И. Лихолетье. Судьба генерала М.В. Фастыковского: русский офицер, секретный агент, узник НКВД. Архангельск, 2006. С. 92.



    966

    Там же, арх. угол, дело Р-4807, т. 1, л. 39. Показания Осмоловского Виктора Иосифовича от 8 мая 1938 г.



    967

    Там же, л. 44.



    968

    Лубянка. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 262.



    969

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД С. 275.



    970

    Кто руководил НКВД 1934–1941 гг. Справочник. М. 1999. С. 270.



    971

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД С. 280.



    972

    Там же. С. 276.



    973

    Там же. С. 275.



    974

    Там же. С. 277.



    975

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 127, л. 30.



    976

    Там же, арх. угол. дело Р-28468, т. 1, л. 136.



    977

    Военные архивы России, вып.1 М, 1993. С. 103.



    978

    Там же. С. 104.



    979

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 258, л. 248.



    980

    Там же, арх. след. дело Р-28468, т. 2, л. 84.



    981

    Там же, л. 74.



    982

    Минаков С. Сталин и его маршал. М., 2004. С. 430.



    983

    Военные архивы России, вып.1. С. 105.



    984

    Тинченко Я. Указ. соч. С. 248–249.



    985

    Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 43.



    986

    КПСС о Вооруженных силах Советского Союза. Документы 1917–1968. М, 1969. С. 148.



    987

    В. И. Ленин. Неизвестные документы 1891–1922. М, 1999. С. 426.



    988

    Там же. С. 423.



    989

    Берхин И. Б. Военная реформа в СССР (1924–1925) М., 1958. С. 60.



    990

    КПСС о Вооруженных силах Советского Союза. С. 214.



    991

    1-й Всеукраинский съезд начальников особых органов Госполитуправления. 2–5 ноября 1922 г. Стенографический отчет. Харьков, 1922. С. 21.



    992

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 3, Д. 10, л. 102.



    993

    Лисовой Я. Революционные генералы // Белый архив. Берлин, т. 1.С. 70.



    994

    Уголовный кодекс Социалистической Федеративной Советской Республики. М., 1922. С. 7.



    995

    СУ РСФСР, 1926. № 80, ст. 600.



    996

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 168, л. 191.



    997

    Викторов Б. А. Без грифа «секретно». Записки военного прокурора. М., 1990. С. 95.



    998

    Там же. С. 97.



    999

    Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М, 1998. С. 129.



    1000

    Широкорад А.Б. Тевтонский меч и русская броня. М, 2004; Помогайбо А.А. Вырванный меч империи (1925–1940). М., 2006; Звягинцев В. Трибунал для флагманов. М., 2007; Черушев Н. Невиновных не бывает. М., 2004 и др.



    1001

    Кен О.Н. Мобилизационное планирование и политические решения. Конец 1920 — середина 1930-х гг. СПб, 2002. С. 21.



    1002

    Реформа в Красной армии. Документы и материалы 1923–1928 гг. Кн. 1. М, 2006. С. 7.



    1003

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 13, л. 76.



    1004

    Там же, л. 76 об.



    1005

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД, январь 1922 — декабрь 1936. С. 126.



    1006

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, д. 99, л. 34.



    1007

    Там же, л. 35.



    1008

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД январь 1922 — ноябрь 1936. С. 127–128.



    1009

    Тысский А. был осужден военной Коллегией Верховного суда, однако Постановлением ЦИК СССР, как незаменимый специалист, досрочно освобожден. ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 13, л. 19 и оп. 2, д. 902, л. 130–158.



    1010

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, Д. 92, л. 79.



    1011

    Там же, оп. 7, д. 757, л. 246–247.



    1012

    Там же, ф. 1, оп. 6, д. 114, л. 37–38.



    1013

    Там же, ф. 2, оп. 3, д. 13, л. 44.



    1014

    Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. Сб. док. М., 1977. С. 447.



    1015

    Там же. С. 448.



    1016

    Там же.



    1017

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 9, Д. 24, л. 324.



    1018

    Там же, оп. 8, д. 863, л. 308.



    1019

    Там же, оп. 9, Д. 24, л. 325.



    1020

    Там же, л. 328.



    1021

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД Январь 1922 — декабрь 1936. С. 166.



    1022

    Там же. С. 167.



    1023

    Там же. С. 166.



    1024

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 247, л. 269.



    1025

    Тинченко Я. Указ. соч. С. 46.



    1026

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 258, л. 278.



    1027

    Там же, л. 272–278.



    1028

    Там же, д. 863, л. 296.



    1029

    Сталин И.В. Вопросы ленинизма, 2-е изд. С. 217.



    1030

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 283, л. 82–91.



    1031

    Перечнев Ю. «Дело береговой обороны» // Красная звезда, 10 июня 1990 г.



    1032

    Реформа в Красной армии. Кн. 2. С. 501.



    1033

    Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. С. 443.



    1034

    Военная энциклопедия. Т. 7. М., 2003. С. 714.



    1035

    Военная промышленность России в начале XX века (1900–1917). Т. 1. М., 2004. С. 12.



    1036

    Маниковский А. А. Боевое снабжение русской армии. Ч. 3. М., 1923. С. 15.



    1037

    Сухомлинов В. Воспоминания. Берлин, 1924. С. 335.



    1038

    Маниковский А. Указ. соч., ч. 3. С. 162.



    1039

    Там же.



    1040

    Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию. (1907–1917). М, 2003. С. 95.



    1041

    Советское военно-промышленное производство. 1918–1926. Т. 2. М, 2005. С. 410.



    1042

    Там же.



    1043

    Там же. С. 411–413.



    1044

    Там же. С. 457.



    1045

    Там же. С. 458.



    1046

    Там же. С. 481.



    1047

    Там же.



    1048

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 59, л. 8.



    1049

    ЦА ФСБ РФ, ф. ПФ, д. 10289, т. 2, л. 398.



    1050

    Там же, оп. 7, д. 61, л. 5.



    1051

    Там же, л. 6.



    1052

    Там же, л. 7.



    1053

    Там же, л. 9. Относительно И. Дмитриева Особый отдел ОГПУ в ноябре 1925 г. информировал заместителя председателя РВС СССР И. Уншлихта и возражал по поводу назначения его первым заместителем руководителя Арткома. Чекисты напоминали, что И. Дмитриев ранее проходил как обвиняемый по уголовному делу (ст. 63 УК — «Участие в организации, противодействующей в контрреволюционных целях нормальной деятельности советских учреждений…»), но дело прекратили ввиду его конструкторской работы над дистанционной трубкой (РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 59, л. 8).



    1054

    Тинченко Я. Указ. соч. С. 106.



    1055

    Военная энциклопедия, т. 4.М, 1999. С. 342. Дальнейшая служебная карьера Г. Кулика со всей очевидностью подтвердила вывод чекистов от 1929 г.: он многократно «с треском» освобождался с различных должностей.



    1056

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, д. 30, л. 1.



    1057

    Там же, л. 3.



    1058

    Там же, л. 30.



    1059

    Советское военно-промышленное производство. Т. 2. С. 605.



    1060

    Там же. С. 607.



    1061

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 214, л. 201.



    1062

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД Январь 1922 — декабрь 1936. С. 161.



    1063

    Там же. С. 164.



    1064

    Подсчитано автором по изданию «Политбюро ЦК РКП (б) — ВКП (б): Повестки дня заседаний. Т. 1.1919–1929, каталог».



    1065

    Генерал В. С. Михайлов. 1895–1929. Документы к биографии. М., 2007. С. 50.



    1066

    Там же. С. 56.



    1067

    Там же. С. 59.



    1068

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 214, л. 201.



    1069

    Генерал B.C. Михайлов. С. 56.



    1070

    ЦА ФСБ ОДМ, ф. 3857, оп. 1, д. 16, л. 11 об.



    1071

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД Январь 1922 — декабрь 1936. С 183.



    1072

    Генерал B.C. Михайлов. С. 79.



    1073

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 245, л. 19.



    1074

    Там же, оп. 8, д. 282, л. 30.



    1075

    Там же, л. 26.



    1076

    Там же.



    1077

    Генерал В. С. Михайлов. 1895–1929. Документы к биографии. М., 2007. С.50.



    1078

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД Январь 1922 — декабрь 1936. С. 178.



    1079

    ЦА ФСБ РФ, ф.2, оп. 8, д. 857, л. 212.



    1080

    ЦА ФСБ РФ, ф. 6, оп. 1-т, д. 63, л. 39.



    1081

    Самуэльсон Л. Красный колосс. Становление военно-промышленного комплекса СССР. 1921–1941. М., 2001. С. 126.



    1082

    Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925–1936 гг. Сб. док. М., 1995. С. 209.



    1083

    Кен О. Указ. соч. С. 175.



    1084

    Бюллетень № 1. Заседание первое. 08.03.1931. С. 4 // Шестой Съезд Советов: Стеногр. отчет. М., 1931.



    1085

    Кен. О. Указ. соч. С. 195.



    1086

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 10, д. 94, л. 1.



    1087

    Там же, л. 1.



    1088

    Там же, л. 3.



    1089

    Там же, л. 7.



    1090

    Кен О. Указ. соч. С. 162–163.



    1091

    Мозохин О.Б. Право на репрессии. М., 2006. С. 99–101.



    1092

    Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996. С. 55.



    1093

    Даже по подсчетам историка Я. Тинченко, которого никак нельзя отнести к числу доброжелательно относящихся к деятельности органов госбезопасности, из 49 военнослужащих, обвиненных (как основные фигуранты по делу «Весна») в контрреволюционной и вредительской деятельности, 29 человек было освобождено с конца 1931 по 1934 год. См.: Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР 1930–1931 гг. М, 2000. С. 450–482.



    1094

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 857, л. 38.



    1095

    Там же, л. 33.



    1096

    Там же, оп. 10, д. 18, л. 68.



    1097

    Реввоенсовет Республики. Протоколы 1920–1923 гг. Сб. док. М, 2000. С. 341.



    1098

    Реформа в Красной армии. Кн. 1. М, 2006. С. 306.



    1099

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 857, л. 221.



    1100

    Голинков Д. Крушение антисоветского подполья в СССР. Кн. 2. М, 1980. С. 199–203.



    1101

    Труды общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 3. М., 2007. С. 335–336.



    1102

    Там же. С. 337.



    1103

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 10, д. 250, л. 170.



    1104

    Там же. С. 175.



    1105

    Там же, ф. 2, оп. 2, д. 529, л. 583 об.



    1106

    Совершенно секретно: Лубянка — Сталину о положении в стране. Т. 2. С. 238.



    1107

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 478, л. 60–61.



    1108

    Там же, оп. 6, д. 987, л. 671.



    1109

    Алланиязов Т. Красные Каракумы. Очерки истории борьбы с антисоветским повстанческим движением в Туркменистане (март — октябрь 1931 года). Жесказган — Алматы, 2006. С. 34.



    1110

    Там же. С. 35.



    1111

    Там же. С.85.



    1112

    Там же. С. 142.



    1113

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 857, л. 220.



    1114

    Там же. С. 222.



    1115

    Там же. С. 14.



    1116

    ВКП(б) и военное дело. С. 223.



    1117

    Сухопутные войска России: История создания, становления и развития. М, 2001. С. 292.



    1118

    Тархова Н. С. Красная армия и коллективизация советской деревни. 1928–1933 гг.: Автореф. дис. … докт. ист. наук Саратов, 2006. С. 27–28.



    1119

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2 ос, оп. 3, Д. 5, л. 2.



    1120

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, д. 127, л. 5-10.



    1121

    РГВА, ф. 33988, оп. 2, д. 653, л. 7.



    1122

    Там же, л. 15.



    1123

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, Д. 130, л. 9–9 об.



    1124

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 68, л. 49.



    1125

    Там же, л. 53.



    1126

    Там же, л. 63.



    1127

    Красная армия и коллективизация деревни в СССР (1928–1933): Сб. док. Неаполь, 1996. С. 155–156.



    1128

    Маршал Жуков: полководец и человек. Сб. Т. 2. М., 1989. С. 176.



    1129

    Военная энциклопедия. Т. 3. М., 1995. С. 157.



    1130

    А. Бубнов о Красной армии. М., 1958. С. 152.



    1131

    Там же. С. 153.



    1132

    ВКП(б) и военное дело. В резолюциях съездов и конференций ВКП(б). Л., 1927. С. 277.



    1133

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 863, л. 16–17.



    1134

    Там же, л. 13.



    1135

    Там же, л. 144.



    1136

    Советское руководство. Переписка 1928–1941 гг. М., 1999. С. 150–151.



    1137

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 863, л. 629.



    1138

    Там же, оп. 3, д. 69, л. 5.



    1139

    Г. Ягода. Нарком внутренних дел СССР. Сб. док Казань, 1997. С. 453.



    1140

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 7, д. 19, л. 240.



    1141

    Красная звезда, 2 июня 1990 г.



    1142

    Масловский Н. Внутриармейская оппозиция 1928 г. М., 1991. С. 11.



    1143

    Там же.



    1144

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 196, л. 1–8.



    1145

    Там же, л. 7.



    1146

    Масловский Н. Указ. соч. С. 11.



    1147

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 202, л. 1.



    1148

    Там же, оп. 7, д. 757, л. 53–54.



    1149

    Там же, оп. 8, д. 16, л. 492.



    1150

    РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, Д. 306, л. 74 об.



    1151

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 1, л. 335.



    1152

    Там же, л. 336.



    1153

    Там же, ф. 66, оп. 1, д. 225, л. 79.



    1154

    Там же, л. 203.



    1155

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 105, л. 1-10.



    1156

    Там же, л. 2.



    1157

    Там же, л. 5.



    1158

    Ф.Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. 1917–1926 гг. Сб. док. М., 2007. С. 642.



    1159

    Там же.



    1160

    Советское военно-промышленное производство. Т. 2. С. 716.



    1161

    РГАСПИ, ф. 325, оп. 1, д. 518, л. 73.



    1162

    ЦА ФСБ РФ, АСД Р-49141, л. 149.



    1163

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 4, д. 30, л. 9.



    1164

    Там же, д. 143, л. 10.



    1165

    Советское военно-промышленное производство. Т. 2. С. 550.



    1166

    Там же. С. 553.



    1167

    ЦА ФСБ РФ, АСД Н-3738, т. 2, л. 1.



    1168

    Там же, т. 1, л. 663.



    1169

    Там же, т. 2, л. 683–683 об.



    1170

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 59, л. 111.



    1171

    Ф.Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. М, 2007. С. 642.



    1172

    ЦА ФСБ РФ, АСД Р-49141, л. 1.



    1173

    Там же, л. 262а.



    1174

    Мухин М. Ю. Авиапромышленность СССР в 1921–1941 годах. М, 2006. С. 45. Автором упомянут лишь Т. Шоль.



    1175

    Там же. С. 48.



    1176

    Советское военно-промышленное производство. Т. 2. С. 549.



    1177

    Мухин М. Указ. соч. С. 47.



    1178

    ЦА ФСБ РФ, АСД, Н-3345, т. 1, л. 1.



    1179

    Там же, л. 310 об.



    1180

    Там же, л. 311 об.



    1181

    Там же, ф. 2, оп. 6, д. 276, л. 173–174.



    1182

    Там же, АСД Р-31821, т. 1,л.71.



    1183

    Там же, т. 2 с материалами на Н. Поликарпова, л. 200.



    1184

    Там же, т. 2, л. 266, 277.



    1185

    Военная энциклопедия. Т. 6. М, 2006. С. 247.



    1186

    Там же, т. 15, л. 65, 84 об.



    1187

    Там же, т. 17, л. 86–87.



    1188

    Там же, ф. 2, оп.6, д. 11, л. 16-16об.



    1189

    Там же, оп. 8, д. 187, л. 185.



    1190

    Широкорад А. Тевтонский меч и русская броня. М, 2004. С. 235.



    1191

    Там же. С. 236.



    1192

    Там же. С. 235.



    1193

    Помогайбо A. A. Вырванный меч империи. 1925–1940 гг. М., 2006.



    1194

    Шошков E. H. Репрессированное Остехбюро. СПб., 1994.



    1195

    Реввоенсовет Республики. Протоколы 1922–1923 гг. Сб. док. M., 2000. С. 353.



    1196

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 56, л. 162.



    1197

    Там же, ф. 2, оп. 1, д. 143, л. 25.



    1198

    Там же, л. 26.



    1199

    Там же, л. 27.



    1200

    Там же, оп. 3, Д. 103, л. 116 об.



    1201

    Там же.



    1202

    Епихин А. Ю., Мозохин О. Б. ВЧК — ОГПУ в борьбе с коррупцией в годы новой экономической политики. (1921–1928). М., 2007. С. 476.



    1203

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 103, л. 113.



    1204

    Епихин А.Ю., Мозохин О.Б. Указ. соч. С. 478–479.



    1205

    Там же. С. 480.



    1206

    Там же. С. 482.



    1207

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 701, л. 32.



    1208

    Военная энциклопедия. Т. 3. М., 1995. С. 109.



    1209

    Бобренев В. А., Рязанцев В. Б. Палачи и жертвы. М., 1993. С 85.



    1210

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 863, л. 501.



    1211

    Там же, л. 502.



    1212

    Там же, л. 283–284.



    1213

    Троцкий Л. Как вооружалась революция. Т. 3. Кн. 2. М., 1925. С. 168.



    1214

    Бубнов А. 1924 год в военном строительстве. М., 1925. С. 261.



    1215

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 111, л. 127 об.



    1216

    Там же, ф. 2, оп. 8, д. 863. Анализ материалов данного дела проведен автором исследования.



    1217

    Там же, оп. 5, д. 32, л. 25.



    1218

    Там же, оп. 6, д. 48, л. 10. Надо полагать, что чекисты перехватили переписку Я. Гайлита и В. Блюхера именно в силу упоминания в ней фактов очковтирательства.



    1219

    Там же, оп. 5, д. 478, л. 123.



    1220

    Там же, д. 479, л. 11.



    1221

    Там же, оп. 9, Д. 103, л. 816–819.



    1222

    Там же, л. 817.



    1223

    Советская военная контрразведка. Сб. док. Вып. 2. С. 464.



    1224

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, ос. Оп. 3, д. 12. В указанном деле сосредоточены стенограммы съезда особых отделов.



    1225

    РГВА, ф. 33988, оп. 3, Д. 39, л. 225–226.



    1226

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. М., 2003. С. 21–22.



    1227

    Какурин H. Е. Военная тайна. Смоленск, 1921.



    1228

    Там же. С. 6.



    1229

    Швецов В. Военная цензура России // Морской сборник. 1998. № 12. С. 87.



    1230

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1 ос. Оп. 6, д. 2, л. 73. Военная почтово-телеграфная цензура была передана в ведение Особого отдела ВЧК из военного ведомства еще 10 августа 1920 г. на основании приказа РВСР № 1526/269, поэтому постановление СНК касалось лишь военной цензуры печати. (См.: Реввоенсовет Республики. Протоколы 1920–1923: Сб. док. М., 2000. С. 358).



    1231

    Там же, ф. 66, оп.1-т, д. 110, л. 2–5 об.



    1232

    В ходе работы по поиску необходимых документов нами было установлено, что в начале 1920-х годов чекисты даже предприняли попытку самостоятельно определить, что следует относить к военным секретам. См. приказ ОГПУ № 19/7 с.с. от 8 января 1924 г. (ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 61, л. 33–37). Военное ведомство не согласилось с таким положением дел, и на заседании РВСР от 18 марта 1924 г. был рассмотрен вопрос о введении нового «Перечня сведений, не подлежащих оглашению» (См.: Реформа в Красной армии. Док. и материалы. 1923–1928 гг. Кн. 2. М., 2006. С. 273).



    1233

    Реввоенсовет Республики. С. 318–336.



    1234

    Там же. С. 335.



    1235

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1-т, д. 62, л. 27.



    1236

    Там же, оп. 1, д. 56, л. 209.



    1237

    Феликс Эдмундович Дзержинский. Биография. М., 1983. С. 279.



    1238

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д 61, лл. 33–35.



    1239

    Реформа в Красной армии: Документы и материалы. 1923–1928 гг. Кн. 1. М., 2006. С. 114.



    1240

    Морской сборник. 1998. № 12. С. 88



    1241

    Военная реформа в Красной армии. Кн. 2. С. 373.



    1242

    Лубянка. Органы ВЧК — КГБ. 1917–1991: Справочник. М., 2003. С. 21.



    1243

    Энциклопедия секретных служб России. М., 2003. С. 213.



    1244

    Новый «Перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих оглашению в целях ограждения военных интересов СССР» был объявлен для чекистов приказом ОГПУ № 337/110.1924 г. (См.: ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1-т, д. 110, л. 15).



    1245

    ГАРФ, ф. Р-5446, оп. 1, д. 13, л. 333.



    1246

    Там же, ф. Р-3316, оп. 13, д. 3, л. 112–113.



    1247

    Там же, ф. Р-5446, оп. 1, д. 13, л. 343.



    1248

    Там же, л. 368.



    1249

    Собрание Законов СССР. 1924. № 24. Ст. 207.



    1250

    ГАРФ, ф. Р-5446, оп. 1, д. 19, л. 164–166. Для сотрудников ОГПУ постановление СНК СССР об утверждении перечня секретных сведений объявили в приказе № 107 от 27 мая 1926 г. А еще через некоторое время перечень был дополнен конкретными сведениями, имеющими отношение к проблематике военно-химического профиля (См.: ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 150, л. 286).



    1251

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 236, л. 105.



    1252

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 236, л. 105.



    1253

    РГАСПИ, ф. 76, оп. 3, Д. 306, л. 74 об.



    1254

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 1, д. 537, л. 3 об.



    1255

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 2, д. 528, л. 18–20.



    1256

    Там же, оп. 5, д. 166, л. 68.



    1257

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1-т, д. 110, л. 9 об.



    1258

    Там же.



    1259

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 81, л. 38.



    1260

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 983, л. 33.



    1261

    Там же, д. 1017, л. 323.



    1262

    Там же, л. 327



    1263

    РГВА, ф. 4, оп. 14, д. 85, л. 105.



    1264

    Там же, л. 3об.



    1265

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 192, л. 1 -12.



    1266

    Соцков Л. Операция «Тарантелла». М, 2001. С. 85.



    1267

    Там же. С. 90.



    1268

    РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, Д. 952, л. 51. См. также: Сталин и Каганович: Переписка. 1931–1936 гг. М, 2001. С. 503.



    1269

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 155, л. 89.



    1270

    Кен О. Указ. соч. С. 21.



    1271

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 5, Д. 155, л. 92.



    1272

    Троцкий Л. Речь на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК 1 августа 1927 г. // Архив Троцкого. Т. 4. М, 1990. С. 44.



    1273

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 3, Д. 674, л. 20.



    1274

    Там же, оп. 2, д. 529, л. 586–586 об.



    1275

    Там же, оп. 6, д. 44, л. 89–90.



    1276

    Там же, оп. 3, д. 60, л. 56.



    1277

    Там же, оп. 4, д. 482, л. 170.



    1278

    Там же, л. 171.



    1279

    Тихонов Ю. И. Секретная авиашкола Рейхсвера в СССР. М., 2006. С. 6.



    1280

    Горлов С. А. Совершенно секретно: Москва — Берлин. 1920–1933. М., 1999. С. 198.



    1281

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Т. 1. 1919–1929. Каталог. М., 2000. С. 518.



    1282

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 6, д. 44, л. 43–44.



    1283

    Там же, д. 999, л. 5. По сохранившимся материалам польской разведки нам удалось установить, что Е. Фуга не уехал в Америку, а был завербован в агентурную сеть под псевдонимом «Красновойский» и далее работал по заданиям 5-й экспозитуры разведывательного отдела Генштаба Польши (См.: РГВА, ф. 453 к, оп. 1, д. 40, л. 104).



    1284

    Там же, оп. 8, д. 396, л. 1.



    1285

    Всеармейские совещания политработников. 1918–1940 (резолюции). М., 1984. С. 247.



    1286

    Там же. С. 248–249.



    1287

    Там же. С. 297.



    1288

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 8, д. 396, л. 1–2.



    1289

    Там же. АСД-Р-37214, л. 14,25–30.



    1290

    Там же, ф. 2, оп. 9, Д. 383, л. 79.



    1291

    П. Тренин был Коллегией ОГПУ 13 марта 1932 г. приговорен к высшей мере наказания с заменой на 10 лет лагерей. Реабилитирован 28 марта 1989 г. на основании Указа Президиума Верховного совета СССР как жертва политических репрессий.



    1292

    ЦА ФСБ ФР, ф. 6, оп. 1-т, д. 64, л. 44–45.



    1293

    Там же, ф. 2, оп. 10, д. 277, л. 83.



    1294

    РГВА, ф. 308, оп. 3, Д. 306, л. 152.



    1295

    Там же, ф. 453, оп. 1, д. 7, л. 416. В Польше К Кучин был подробно опрошен разведчиками, завербован под псевдонимом «Шевченко» и после соответствующей подготовки заброшен в СССР.



    1296

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 11, д. 6, л. 201.



    1297

    Там же, д. 14, л. 246–249.



    1298

    РГВА, ф. 308, оп. 3, Д. 303, л. 2.



    1299

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 293, л. 186.



    1300

    Дело Вахромеева рассматривалось на заседаниях Политбюро 20, 29 марта и 26 мая 1934 г. (См.: Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. 1919–1952. Т. 2. Каталог. С. 511, 513 и 524).



    1301

    Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. М, 2003. С. 513.



    1302

    ЦА ФСБ РФ, ф. 66, оп. 1, д. 293, л. 186.



    1303

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД С. 524. ОГПУ издало приказ № 1177 от 3 июня 1934 г.



    1304

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Т. 2. С. 511.



    1305

    ГАРФ, ф. Р-3316, оп. 13, Д. 20, л. 91 об.



    1306

    ГАРФ, оп. 27, д. 167, л. 4–6. Стоит отметить, что одновременно с текстом статьи об измене Родине подлежали опубликованию еще два важных документа: 1. Об образовании общесоюзного Наркомата внутренних дел; 2. О назначениях наркома и его заместителей.



    1307

    Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР М, 2000. С. 79.



    1308

    РГВА, ф. 6, оп. 10, д. 43, л.127.



    1309

    Там же, л. 180.



    1310

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 199, л. 60.



    1311

    РГВА, ф. 33987, оп. 3, Д. 69, л. 63.



    1312

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 116, л. 340.



    1313

    Там же, л. 343.



    1314

    РГАСПИ, ф. 495, оп. 270, д. 7053, л. 1.



    1315

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936 гг. М., 2003. С. 598–599.



    1316

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 11, д. 6, л. 24–33.



    1317

    Военная энциклопедия. Т. 1. М, 1997. С. 51.



    1318

    РГАСПИ, ф. 74, оп. 2, д. 37, л. 26.



    1319

    ЦА ФСБ РФ, АСД-Р-43010, л. 33.



    1320

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. Т. 2. С. 122, 140,147.



    1321

    Колпакиди А., Прохоров Д. Империя ГРУ. Очерки истории российской военной разведки. Кн. 1. М, 2000. С. 90.



    1322

    РГВА, ф. 33988, оп. 3, Д. 39, л. 358.



    1323

    РГВА, л. 359 об.



    1324

    Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК — ОГПУ. 1917–1928 гг: Сб. док М., 2007. С. 324.



    1325

    Отчет отчет ВЧК за четыре года ее деятельности (20 декабря 1917 г. — 20 декабря 1921 г.). Организационная часть. М, 1921. С. 208–209.



    1326

    РГВА, ф. 33988, оп. 3, д. 39, л. 318–318 об.



    1327

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 124, л. 90–90 об.



    1328

    Архив автора. Воспоминания о подпольной работе на Украине в начале 1920-х годов И. Южного-Горенюка, л. 145. Б. Северный позднее работал директором Тульского патронного завода, репрессирован в 1938 г.



    1329

    ЦА ФСБ РФ, ф. 1, оп. 6, д. 124, л. 175.



    1330

    Там же, д. 123, л. 163.



    1331

    Там же. АСД Р-10372, л. 143 об.



    1332

    ЦА ФСБ РФ. АСД Р-8470. Т. 3, л. 102–108.



    1333

    Там же, ф. 2, оп. 5, д. 32, л. 18.



    1334

    Там же, оп. 8, д. 863, л. 585.



    1335

    Надежность шифрованной переписки по линии Разведупра контролировал Специальный отдел ВЧК — ОГПУ.



    1336

    Колпакиди А., Прохоров Д. Указ. соч. С. 195.



    1337

    Мотов В. Абвер против внешней разведки // Новости разведки и контрразведки. № 21–22.2004. С. 15.



    1338

    Мозохин О. Б. Право на репрессии. Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). М., 2006. С. 51.



    1339

    Колпакиди А. Прохоров Д. Указ. соч. С. 196.



    1340

    В сентябре 1941 г. Ю. Троссин тройкой УНКВД по Ленинградской области осужден к высшей мере наказания и 11 сентября расстрелян.



    1341

    ЦА ФСБ РФ, ф. 2, оп. 11, д. 9, л. 130.



    1342

    Колпакиди А., Прохоров Д. Указ. соч. С. 197.



    1343

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936 гг. С. 482–483.



    1344

    Колпакиди А., Прохоров Д. Указ. соч. С. 198–200.



    1345

    Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Т. 2. С. 539.



    1346

    Лубянка. Сталин и ВЧК — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936 гг. С. 522–523.









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.