• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Ощущалось, что в мире практически никто не симпатизировал Германии. Даже Муссолини взял косвенный реванш за Прагу, заняв Албанию в Страстную пятницу и не предупредив заранее об этом Гитлера (сорокатысячная итальянская армия 7 апреля 1939 года высадилась в албанских портах, а 8 апреля заняла столицу страны Тирану. – Ред.). Не замедлила последовать враждебная к странам оси реакция со стороны Югославии, Греции и Турции. В это же время Даладье заявил, что Гитлер одурачил его. Покинувший Чехию в тот самый день, когда Гитлер уже маршировал к Праге, Чемберлен вскоре разразился еще одной нотой.

Отношение великих держав к чехам носило платонический характер, но теперь они стали бояться за свое собственное существование. Как позже писал У. Черчилль, в результате политики умиротворения агрессоров в Европе появился «зажженный фитиль». Одновременно протестуя против происходящего в Берлине, Невилл Чемберлен произнес новую, весьма критическую и суровую речь в Бирмингеме. Лондон предложил систему гарантий (на случай неспровоцированной агрессии. – Ред.) для стран Восточной Европы, включая Грецию, Румынию и Турцию.

До того как Гитлер предпринял марш-бросок в Прагу, поляки никак не шли на соглашение, а теперь их переговоры с Гитлером зашли в тупик. В беседе с Риббентропом польский посол Липски назвал действия Гитлера в Чехословакии ударом, направленным против Польши. В конце марта 1939 года я придерживался мнения, что разрешить вопрос Данцига «уже невозможно, ибо мы использовали весь наш капитал, и теперь немецко-польский конфликт будет развиваться лавинообразно».

Разве можно было рассчитывать, что иностранные государства смирятся с тем, что Гитлер, бряцая оружием, захватывал чужие территории, хотя формально он и не нанес ни одного военного удара? Вряд ли. Не было славянского народа, который нужно было освобождать. И можно было быть уверенным, что Лондон, подстрекаемый Вашингтоном, мог теперь положить конец дальнейшему продвижению Гитлера в Европе. Еще один шаг, и Англия может вступить в войну.

Напрашивалось только одно объяснение в ответ на заявление, сделанное британским правительством в палате общин 31 марта 1939 года. Хорошо известно, что непреложное правило английской политики – не брать на себя обязательства.

После заключения Локарнского договора Остина Чемберлена упрекали в том, что он превысил пределы по вовлечению Англии в европейское урегулирование. Но его брат Невилл еще более тесно связал Англию с Польшей. В любом нормальном договоре о сотрудничестве каждая сторона обязана оказать партнеру военную помощь при неспровоцированном нападении третьей стороны. При этом каждая сторона сама определяет способ оказания помощи. Согласно заключенному англо-польскому договору Британская империя должна была вступить в войну.

Разве мог такой договор, как считали его лондонские разработчики, обеспечить реальный мир? Неужели они считали, что он может остановить Гитлера, ослепленного своими внешнеполитическими успехами? Разве кто-либо подумал над тем, что таким путем удастся заставить польские власти действовать осторожно?

Лично я так не считал, и британский посол разделял мою точку зрения. Британский министр, позже посол Д. Купер выразил свою точку зрения следующим образом: «Никогда за всю свою историю Англия не предоставляла право второстепенной по мощи стране решать, вступать ей в войну или нет. Теперь же решение остается за горсткой людей, чьи имена, кроме полковника Бека, практически никому не известны в Англии. И все эти незнакомцы способны завтра развязать войну в Европе».

В начале апреля ко мне пришел польский посол Липски, поспешивший меня заверить, что англо-польское соглашение сопоставимо с немецко-польским 1934 года. Я мог только ответить ему иронической улыбкой. В той же беседе Липски признался, что польские войска концентрируются вокруг Данцига.

Так Германия вступила в новую и более опасную стадию своей внешней политики. Каждый стремился по-своему интерпретировать события марта 1939 года.

Несколько критических месяцев до пражских событий Гитлер в основном находился вдали от Берлина. Министерство иностранных дел практически не могло вмешиваться в столь критическое развитие ситуации. Мои предупреждения Риббентропу не принесли никаких плодов, я ничего не смог добиться и путем непрямых связей с Верховным главнокомандованием Гитлера. Будут ли ведущие западные державы и дальше потворствовать агрессии со стороны Гитлера?

Поэтому марш Гитлера на Прагу произвел эффект разорвавшейся бомбы замедленного действия.

Президент США Ф. Рузвельт выдвинул собственные мирные предложения, одновременно назвав страны оси потенциальными агрессорами. Игнорируя дипломатические традиции, он даже не удосужился облечь свое заявление в надлежащую словесную форму. Возможно, в его обращении содержались добрые намерения, но они вовсе не могли найти поддержку у человека с такой ментальностью, какой обладал Гитлер. После случившегося Англия начала призыв на военную службу.

В речи, произнесенной в рейхстаге 28 апреля 1939 года, Гитлер бранился по всем пунктам. Во-первых, он набросился на президента Рузвельта и высмеял его обращение. Гитлер отказался от англо-германского соглашения о морских вооружениях 1935 года, заявив о его расторжении. Германо-польское соглашение 1934 года, срок действия которого истекал только через пять лет, он объявил несущественным и бессодержательным. Последнее заявление, с точки зрения как Варшавы, так и Берлина, отражало существовавшую политическую ситуацию. Но зачем нужно было кричать об этом?

В начале мая 1939 года поляки представили нам меморандум, который Гитлер не принял. Его передача сопровождалась речью министра иностранных дел Бека в польском сейме (парламенте), в которой обсуждалась тема «гонора» («чести»). Слово «гонор» было встречено громкими аплодисментами в сейме – верный признак того, что им, вероятно, пользоваться не станут. И сам министр Бек это почувствовал, в чем позже сознался нашему послу Мольтке.

Германо-польские переговоры зашли в тупик и вскоре вообще прекратились. В начале мая французский посол и, не так явно, английский попытались возродить их, но в связи с психическим состоянием обеих сторон больше не поднимали этот вопрос. Чтобы возобновить переговоры, следовало более резко обозначить обсуждаемые проблемы, в противном случае не удалось бы прийти ни к какому решению.

В свое время Гитлер, как мне рассказывали, постоянно повторял в кругу своих близких товарищей, что польский вопрос развивается автоматически в нашу пользу, у нас есть время, поэтому нам следует спокойно ждать. В прошлом Гитлер доказал, что может повернуть любые обстоятельства в свою пользу и избежать развития конфликта. Мог ли столь расчетливый человек рисковать потерей всего завоеванного им? Кроме всего прочего, он был гораздо более умным и коварным, чем его министр иностранных дел. Считая, что ему уже удалось дважды обмануть другие нации, а затем и третий раз, Гитлер вполне мог поступать так и дальше.

Как можно было ответить на эти вопросы, если было совершенно ясно, что Гитлер играл судьбой немцев и их будущим? Этого более нельзя было допускать, и, следовательно, нужно было каким-то образом ограничить власть Гитлера. Почему же тогда ничего не происходило? Почему зимой или весной 1939 года никто не пытался сделать шаг, подобный визиту Чемберлена в Германию (в 1938 году)?

В моих заметках нет ответа на эти вопросы. Летом 1938 года и в военные годы 1940 – 1942 годов я часто второпях записывал вещи, которые заботили меня, чтобы помочь своей памяти, но смог найти всего несколько записей о первых девяти месяцах 1939 года. Конечно, мне приходилось делать свои записи таким образом, чтобы не скомпрометировать себя или третьих лиц.

Вот почему не сохранились записи о тех беседах, которые я постоянно вел с Канарисом, полковником Остером, начальником Генерального штаба сухопутных войск Гальдером, министром Попицем, бывшим статс-секретарем МИДа Планком, с Альбрехтом Хаусхофером (1903 – 1945, немецкий писатель, сын крупного геополитика Карла Хаусхофера (одного из наставников Гитлера). Расстрелян нацистами. – Ред.), с послом фон Хасселем и с моими друзьями в министерстве иностранных дел. Не сохранились и записи того, о чем я говорил в своем семейном кругу.

Следовательно, отвечая на вопрос, почему значимые месяцы середины 1939 года не ознаменовались эффективными шагами, направленными против Гитлера, я должен полагаться только на собственную память. Возможно, это случилось потому, что не нашлось нужного человека. Никто не хотел примерить на себя роль Брута, а ведь так важно оказаться в нужном месте в нужный час.

По своему характеру немцы не очень хорошо приспособлены к роли революционеров. Они питают врожденное уважение к авторитету государственной власти. В других странах часто случались восстания и гражданские войны, но они почти не зафиксированы в немецкой истории. (Во всяком случае, намного меньше, чем, например, во французской истории. – Ред.) Любой, кто пытался противоречить существующим властям, сталкивался с сильной оппозицией, хотя с объективной точки зрения, вероятно, часто был прав.

В то время Гитлер оказался на вершине успеха. Массы не увидели ошибочность марша на Прагу, не догадывались, что мы шли по ложной тропе и что на самом деле такое возвышение оказалось началом скорого падения. Люди не догадывались ни о чем, поскольку реакция иностранного сообщества им была недоступна. Любой, кто сместил бы в это время Гитлера, рассматривался как новый Герострат. Может быть, такую акцию потом частично и одобрили бы, если таким образом наверняка удалось бы избавить людей от страданий, вызванных войной.

Не было никакой уверенности и в том, что Германия не станет субъектом иностранной интервенции в том случае, если бы этот режим пал, поскольку никто не знал, сохранится ли стабильность со стороны чехов, поляков и французов. Хороший немец и хороший европеец на самом деле не желали разрушений, не думали о гражданской войне дома и внешней интервенции.

В любом случае вопрос требовал всестороннего обсуждения, но никакие конкретные действия не были предприняты, военные, возможно, подсчитывали, какое количество боеготовых дивизий им необходимо было иметь в нужный момент (как во время кризиса сентября 1938 года). И они думали, что тогда смогут и остановить Гитлера, и избежать как внутренней (гражданской), так и внешней (мировой) войны.

Гитлер начал укреплять свои позиции. Он послал фон Нейрата, который многозначительно назвал среди своих предков императора Карла IV (1316 – 1378, он же Карл I Чешский из династии Люксембургов, император Священной Римской империи и чешский король в 1346 – 1378 годах. При нем Чехия заняла ведущее положение в составе Священной Римской империи. – Ред.), в Прагу в качестве «протектора», как своего рода «фасад» протектората. В своей речи в рейхстаге, произнесенной в конце апреля 1939 года, Гитлер заявил о готовности подписать мирные договоры с европейскими и другими государствами. Дания, Эстония и Латвия были готовы принять это предложение. Но самым крупным и громко разрекламированным событием мая в Берлине оказалось подписание германо-итальянского союзного договора (22 мая, стороны назвали его «стальным пактом». – Ред.).

Когда в прошлом году, перед визитом Гитлера в Италию, Риббентроп предлагал итальянскому правительству подписать договор о союзе, его предложение отклонили. С тех пор велись переговоры о трехстороннем договоре между Берлином, Римом и Токио. При этом японцы поступали со свойственной им медлительностью и осторожностью. Такие свойства они проявляли во всех мероприятиях, связанных с обязательствами или заключением договоров. В начале мая Риббентроп направился в Милан, чтобы встретиться с Чиано, и вернулся через несколько дней со «стальным пактом» в своем портфеле. Должен сознаться, что в данном случае я не ожидал, чтобы наивная и прямолинейная методика Гитлера – Риббентропа неожиданно сопровождалась таким успехом.

В то время Гитлер разговаривал в примиренческой манере, в Милане Риббентроп притворялся, что является сторонником мирных процессов, поскольку итальянцы явно не хотели войны. Предполагаемые доверительные отношения не воспринимались серьезно, так как всего за несколько недель до этого Гитлер маршировал в Прагу, а Муссолини оккупировал Албанию. Не поставив друг друга в известность, они только удивлялись действиям друг друга. Но, несмотря на все это, стороны объявили теперь о заключении договора о союзе, который казался более наступательным, чем оборонительным по характеру.

Что вызвало такую неожиданную перемену? Муссолини не был дураком. И Чиано не отличался чрезмерной любовью к Германии, в некотором роде его можно было назвать специалистом в области внешней политики, хотя я всегда относился к нему скептически из-за его безответственности и отсутствия постоянства во взглядах. Тогда я не знал, что в Риме произошли большие перемены. О них стало известно из опубликованного позже дневника Чиано и других свидетельств.

Тогда же я думал, что наиболее вероятным объяснением будет следующее: Муссолини получил доступ к британской прессе и разъярился, решив ab irato{В гневе (лат.).} заключить с Гитлером договор о союзе, содержащий не ограниченные никакими условиями обязательства, хотя дружба между диктаторами и миновала свою высшую стадию.

Судьбы обоих диктаторов были связаны не только договором о союзе, но и тем, что в любом случае Муссолини сильно зависел от Гитлера. Если бы Гитлер отказался от власти, будущее Муссолини также оказалось бы неясным, настолько далеко зашли их связи. Для фашистского диктатора «стальной пакт», таким образом, был не чем иным, как подтверждением сложившейся ситуации{Германо-итальянский договор о союзе («стальной пакт») был подписан 22 мая 1939 года сроком на десять лет. Стороны обязались в случае войны оказывать взаимную помощь всеми средствами на суше, море и в воздухе.}.

Поскольку со своей стороны Гитлер не ожидал многого ни от этого договора, ни от итальянских вооруженных сил, сам договор считался безвредным. Риббентроп, находившийся в прямом контакте с Гитлером и общавшийся с ним по телефону, во время переговоров по поводу договора в Милане и на берегах озера Гарда, был более высокого мнения. Он вернулся с видом победителя и сказал мне: «Больше Польша не будет для нас проблемой». 25 августа 1939 года пришлось платить по этому счету (25 августа 1939 года был подписан англо-польский договор о взаимной помощи. – Ред.).

В июне 1939 года я считал, что Италия чувствует, что она больше не свободна и не может предлагать свою дружбу с Германией западным державам в качестве залога, вот почему она и подписала договор. Пакт возвеличил обоих молодых министров и позволил итальянскому правительству надеяться, что, может быть, оно сможет осуществлять больший контроль над Гитлером, более, чем раньше, склонным к неожиданным решениям.

Фактически «стальной пакт» представлял собой переход от «любовной интрижки» к «браку по расчету». Поскольку Италия не собиралась ввязываться в войну в связи со своими притязаниями к Франции, едва ли нам следовало опасаться, что кто-то вместо нас начнет таскать каштаны из огня. Благодаря договору могло показаться, что и Италия оказалась в опасном положении. Кроме того, в Германии были люди, озабоченные тем, чтобы разрешить внутреннее напряжение и проблемы путем привлечения внимания к внешней политике. Но мнение Гитлера «Почему не подождать?» оказалось определяющим. Как мне и казалось, Англия так и не решилась вступить в войну. Поэтому нам оставалась некоторая свобода маневра на дипломатическом поле. Я сказал Хендерсону: «Пусть все уляжется, и придержите ваших польских друзей, которые играют в азартную игру с Британской империей».

Нередко можно услышать, что «стальной пакт» содержал положение, обеспечивающее трех-четырехлетний период мира и стабильных отношений между союзниками. Если бы это было так, то договор вполне заслуживал бы своего высокопарного наименования. На самом же деле ничего подобного не произошло.

Гитлер никогда не допустил бы ослабления позиций Германии ради выполнения условий договора. Всего через восемь дней после его подписания Муссолини писал Гитлеру, что, по его мнению, договор обеспечит мир в течение трех или четырех лет. На это Гитлер не ответил, и соответствующее дополнение не было включено в договор. Только Чиано позже смог использовать заявление Муссолини в качестве удобного оправдания.

После заключения «стального пакта» оставалось еще раздражение Геринга по поводу того, что Риббентроп, как первый представитель Третьего рейха, был награжден итальянским орденом Благовещения, став таким образом «кузеном короля». Макензен, наш посол в Риме, безрезультатно пытался добиться пожалования такого же ордена Герингу.

После начала войны в Германии говорили, что Италия не смогла оказать нам ту помощь, какую мы ожидали от нее, как от союзника. Действительно, иногда союзники доставляют больше хлопот, чем враги. Я всегда говорил, что винить следовало только самих себя, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. В данном случае ответственность лежала на Гитлере и Риббентропе – как на тех, кто заключил договор с Италией. К несчастью, в Германии переоценили итальянский альтруизм. Наш опыт взаимодействия с Италией и Савойской династией (с 1034 до 1416 года ее представители – савойские графы; с 1416 до 1720 года – савойские герцоги; с 1720 до 1861 года – короли Сардинского королевства; с 1861 до 1946 года – короли объединенного королевства Италии. – Ред.) в 1914 и 1915 годах и, как сказано выше, наш опыт общения с Муссолини были недавней историей.

Бисмарк слишком хорошо знал, что нельзя полагаться на помощь Италии. В 1882 году он заключил Тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией (если точнее, с Австро-Венгрией в 1879 году, а в 1882 году к договору присоединилась Италия. – Ред.). Но он не вынашивал в данном случае планы агрессии{Автор пристрастен. Бисмарк, разгромив в 1866 году Австрию, а в 1870 – 1871 годах Францию, хотел разгромить Францию еще раз в 1875 году, но помешала Россия. Поэтому, в расчете на будущую схватку за «жизненное пространство», и создавался вышеупомянутый альянс, нацеленный прежде всего против Франции и России. (Примеч. ред.)}.

Менее зрелищными и в то же время более значительными по результатам, чем «стальной пакт» (и то, что его сопровождало), оказались весьма трудные переговоры с СССР, происходившие весной 1939 года. Полагаю, что Сталин был первым, кто в марте 1939 года публично заявил, что он стремится к взаимопониманию с Германией. Со времени Мюнхена Сталин чувствовал себя в изоляции. Гитлер тоже находился в изоляции – после Праги. Возможно, что из-за того, что обе стороны находились в изоляции, Гитлер считал, что постепенное восстановление дружеских отношений между двумя государствами, СССР и Германией, не только возможно и полезно, но и служит прежде всего оборонительным целям. Обе страны снова начали переговоры, находясь, как и в Рапалло в 1922 году, в положении изгоев, однако не в такой естественной атмосфере, как тогда.

В начале 1920-х годов обе страны находились в тяжелом положении. За семнадцать лет, которые прошли с того времени, они «отбросили свои костыли», и теперь каждая из них представляла опасность друг для друга или для третьей стороны. Гитлер сделал все от него зависящее, чтобы вызвать враждебность со стороны Москвы по отношению к себе, и действительно, он выстроил всю свою политическую систему на антимосковской идеологии (то есть на антикоммунизме и антисемитизме. – Ред.).

В апреле 1939 года мы услышали, что думает Гитлер об установлении отношений с Советским Союзом. Сталина он уважал больше, чем остальных своих противников. Гитлер воспринимал его как равного. В мае Сталин без видимых причин уволил своего народного комиссара иностранных дел М.М. Литвинова (заменив его В.М. Молотовым. – Ред.). Возможно, это случилось потому, что Сталин хотел избавиться от сторонника дружбы Советов с западными демократиями?

В День Святого Духа, руководствуясь инструкциями Гитлера, Риббентроп пригласил меня и некоторых других в Зонненбург, чтобы обсудить, что нам следует делать далее. В результате мне поручили выслушать советского chargй d’affaires в Берлине. Наша беседа прошла удовлетворительно. Я был рад, что сделал такой шаг, поскольку в течение всей национал-социалистической эпохи я так и не смог понять, почему мы должны предоставлять нашим многочисленным врагам преимущество основывать свою политику на утверждении о стойкой враждебности Германии к России. Между нами и Советским Союзом не существовало разногласий в отношении границ, СССР не оказывал заметного влияния на внешнюю политику Германии. Следовательно, в перспективе мы наконец могли исправить эту ошибку, что в нашей современной сложной позиции казалось наиболее соблазнительным. Попытка dйtente{Разрядить (фр).} отношения с Россией означала, что речь идет о настоящей внешней политике, что играло в пользу сохранения мира, игнорируя зашоренность внутренней политики. Конечно, я не ожидал и даже не мечтал, что последует быстрое и взвешенное сближение или наладятся совершенно нормальные русско-германские отношения.

В то время к Советскому Союзу «сватались» со всех сторон. С апреля или с мая 1939 года наметились очертания нового Тройственного союза, сходного с тем, что существовал перед Первой мировой войной (и который Бисмарк в свое время искусно мешал создать). В Москве англичане и французы начали вести переговоры с СССР о военном соглашении. Если бы Гитлеру удалось вмешаться и прекратить эти переговоры, возможно, это охладило бы «горячих польских парней». Если бы варшавское правительство могло прикрыть свои тылы, помощь Англии и Франции вряд ли понадобилась бы.

Замечу, что я вовсе не хочу, чтобы подумали, будто я пытаюсь провести параллель между судорожным желанием Гитлера похоронить свою вражду со Сталиным и русско-германским «перестраховочным» договором 1887 года. Я никоим образом не стал бы ставить рядом Адольфа Гитлера и Отто Бисмарка. Насколько мне известно, первым попытался сравнить этих двоих людей лорд Ванситарт (Ванситарт Роберт, барон Денхем (1881 – 1957) – британский дипломат, постоянный замминистра иностранных дел в 1930 – 1938 годах. – Ред.). Однажды он процитировал французскую поговорку: «C’est prodigieux ce que les Anglais ignorеnt»{Удивительно, до какой степени англичане невежественны (фр.).}. И прокомментировал высказывание следующим образом: «Я согласен со сказанным, только принимая его иначе – англичане не знают, что они более невежественны, чем сами полагают».

От брани в адрес Сталина Гитлер перешел к попыткам обменяться с ним рукопожатием, хотя на самом деле то, что первоначально выглядело со стороны Гитлера оборонительными намерениями, в конце концов стало нападением. Заключение германо-советского договора о ненападении открывало ему путь на Варшаву – теперь Польша в его руках. Особенности ментальности Гитлера были таковы, что теперь, когда он отказался от враждебности по отношению к СССР, мир подвергался еще большей опасности.

Ранее Гитлер заявлял, что немецкие колонии следует искать не в Африке, а на востоке европейского континента. Говоря о Lebensraum{Жизненное пространство (нем.).} для немцев, Гитлер и Риббентроп думали о русской территории. И когда было инициировано сближение с Россией, похотливый взгляд Гитлера уже не мог быть прикован к территории Советского Союза. С другой стороны, Гитлер не мог удовлетворить свой аппетит польской территорией, пока не был уверен в отношении Москвы.

Ради сохранения мира оптимальным было бы продолжение периода неопределенности, тогда Москва не смогла бы заключить никакие соглашения ни с западными державами, ни с Гитлером. Он мог бы продлиться до лета, тогда смогли бы выиграть время. В предстоящие шесть месяцев зимы даже Гитлер не начал бы войну. И тогда уже можно было решать, что делать.

Таковы были мои расчеты в мае и июне 1939 года. Я по-прежнему находил русских «необычайно подозрительными». Во всяком случае, переговорам была свойственна восточная медлительность. Берлинско-варшавские переговоры между Берлином и Варшавой постепенно сошли на нет, но большой опасности не предвиделось. Посетив нас в мае или июне, верховный комиссар Лиги Наций по Данцигу К. Буркхардт сказал, что дважды подумает, прежде чем решится на переезд своей жены и детей из Женевы в Данциг. Я ответил, что ему не стоит беспокоиться о безопасности такого переезда, хотя если бы речь шла о моей собственной семье, то я подумал бы и поступил точно так же.

Поскольку Риббентроп полностью передал мне все общественные отношения с дипломатическим корпусом, что представляло собой главную служебную обязанность статс-секретаря, я должен был переехать в его официальную резиденцию, унаследованную от моего предшественника, и постоянно находиться в Берлине. Резиденция размещалась на улице Адмирала фон Шредера, 36, и мы переехали туда в июне 1939 года. Нам больше нравилось в нашем прежнем доме – на тихой Майнекештрассе.

«Адмирал», как мы назвали наш дом, представлял собой виллу, специально рассчитанную на активную светскую жизнь, характерную для мирного времени. Но мир продолжался совсем не долго. Через несколько месяцев началась война, комнаты для приемов превратили в пошивочные мастерские Красного Креста, которыми непрестанно руководила моя жена. Работа помогла ей преодолеть обиду на партию. После начала войны все непартийные мастерские Красного Креста, за исключением находящейся в нашем доме, были закрыты, несмотря на приносимую ими пользу.

В начале июня 1939 года состоялось последнее громкое событие в Берлине: визит югославского принца-регента и его жены. Опекая их, моя жена заметила, что Гитлер был заворожен обаянием принцессы. Обычно жесткий в обхождении во время посещений гостей, он буквально осыпал принцессу мелкими знаками внимания, показывал ей комнаты и предметы искусства. Когда она отказалась продолжить осмотр, сославшись на то, что почти полночь, и сказала, что ей пора идти, он ответил ей, как любовник: «Счастливые часов не наблюдают». Происходившее оставляло слабую надежду, что в этом человеке остались какие-то человеческие чувства и что его демоническая потребность катастроф, возможно, могла переключиться на что-то иное.

Если не считать этот югославский визит, я не видел Гитлера с начала мая до середины августа 1939 года; мы не встречались даже случайно. Из Берлина нельзя было выяснить, что делал Гитлер в Оберзальцберге.

Мои друзья по армии, знавшие о том, что происходит, говорили мне, что осенью непременно произойдет вторжение в Польшу. Сам же я не хотел верить в столь фаталистическое отношение к происходившему. В обычной ситуации я, возможно, изложил бы министру свое видение ситуации – в форме предварительных предложений и меморандума. Но я давно оставил методику фронтальных атак, находя ее неэффективной.

Вместо этого я должен был действовать окольными путями, и так продолжалось вплоть до середины 1939 года. В конце июня и начале июля случились перемены в моей методике самовыражения во время дипломатических бесед. Весной 1939 года я осмелился утихомирить эту бурю в период равноденствия. Во время одной из бесед Кулондр процитировал меня следующим образом: «Il faut maintenant laisser s’apaiser les eaux du lac»{Наконец следует успокоить эти глаза, голубые как озера (фр).}, но теперь я начал говорить в иной тональности. Вместо политики утихомиривания, я забил тревогу.

Если Гитлер на самом деле серьезно обдумывал вторжение в Польшу и если западные державы продолжали оставаться нерешительными во время своих переговоров с Москвой, то «подвешенное состояние», существовавшее между Берлином и Москвой, переменилось в опасную сторону. Могло случиться и так, что Гитлер обойдет западные державы и выиграет гонку, добившись расположения Сталина. Всему этому можно помешать, если сохранить мир.

В своей попытке найти подходящее решение я соглашался, уже в сентябре 1938 года, чтобы братья Кордт в Лондоне начали тайно действовать. Они намекнули некоторым английским друзьям, что Гитлер собирается одержать верх над ними в Москве. Братья Кордт получили соответствующий конфиденциальный ответ, что этого не произойдет, ибо британское правительство не предоставит Гитлеру шанса нарушить договоренности. Все это обнадеживало, поскольку учреждение тройственного соглашения Лондон – Париж – Москва, помимо всего прочего, оказывалось менее спорным, чем договор между Берлином и Москвой с идеей нового расчленения Польши. Политики часто выбирают из двух зол меньшее.

Летние месяцы июня, июля и августа я снова проводил в Берлине вместе с главами иностранных миссий. На самом деле я был рад такой вынужденной изоляции. Беседы между Риббентропом и одним из послов могли только привести к новым обострениям в отношениях.

Частично мои дипломатические беседы того времени прекрасно и точно отражены в Голубой, Белой или Желтой книгах различных правительств. Мне почти не приходится жаловаться на то, что иностранные дипломаты передавали содержание наших бесед в искаженной форме. Хотя вполне естественно, что каждый из них давал только сокращенный отчет, выбирая то, что считал значительным и полезным.

Однако выводы, которые делали иностранные послы из наших бесед, оказывались не столь удачными. Обладавший верной интуицией англичанин Хендерсон часто тактично перебивал меня, в то время как француз Кулондр, хотя и превосходивший Хендерсона в логических построениях, не пробыл достаточно долго в Берлине, чтобы отличить мой образ мышления от тех, которыми обладали Гитлер и Риббентроп.

Мне, как профессиональному дипломату, доставляло особое удовольствие взять в руки официальные публикации трех правительств – германскую Белую книгу, британскую Голубую книгу и французскую Желтую книгу. Все они появились после начала войны и отодвинули другие, позволив сравнить разные тексты.

Интересным оказалось и увидеть, как Хендерсон, помня о моих разумных намеках и личных ремарках, избегает компрометировать меня в своих описаниях. Благодаря попавшим в мои руки французским документам я смог установить, что было опущено в депешах Кулондра и что вошло в Желтую книгу.

Что же касается наших собственных Белых книг, в издании которых я не имел ни времени, ни желания участвовать, то я запрещал кому бы то ни было делать любые изменения в том, что я написал, допуская только необходимые сокращения. Не стану здесь кратко излагать содержание этих записей, поскольку не ставлю перед собой задачу отразить в этой книге историю дипломатии летом 1939 года. В любом случае существенные и значимые события в дипломатической сфере происходили не на Вильгельмштрассе.

В Берлине нужно было сделать только две вещи: примирить и окольными путями успокоить как Гитлера, так и поляков. Кроме того, в мою задачу входило помочь англичанам уяснить, что их обещание помощи полякам практически остается на бумаге, в то же время они фактически передают решение о начале войны в руки безответственных и упрямых властей иностранного государства (то есть Польши).

Англии и Франции пришлось пристально следить за поляками. Публично повторявшееся заверение о том, что они придут на помощь полякам, имело эффект обратный ожидаемому. Они становились все более несдержанными, о чем свидетельствовала речь председателя польской морской и колониальной лиги в День военно-морского флота в конце июня 1939 года. Всем было хорошо известно, что Гитлера никак нельзя было запугать с помощью публичных угроз.

Последнюю истину необходимо подчеркнуть, поскольку в некоторых странах, например в Англии, проводилась открытая дипломатия, в речах и газетных статьях звучали угрозы, направленные против правительства рейха (вместо предупреждений, обычно следующих по дипломатическим каналам). Если в июле 1914 года Эдуард Грей не допускал столь резких выражений в прессе, то теперь правительство Чемберлена восполнило это с лихвой.

Теперь я оказался перед дилеммой, которую нельзя было решить публично: как предупредить Польшу, не разъярив при этом Гитлера, и как в то же время педупредить Гитлера, не вызвав ярость поляков. Более разумным и в то же время более амбициозным мог показаться следующий вариант. Полагаясь на терпимость других стран, Варшава проводила в течение нескольких лет политику «постепенной колонизации», шла ли речь о Вильно (Вильнюс был захвачен Польшей у Литвы в 1920 году. – Ред.), Алленштейне (Ольштыне) или Данциге. А Гитлер не верил, что Англия сохранит верность Польше и выполнит свои обязательства по договору. Избалованный и ослепленный своими успехами, он полагал, что договор был блефом.

В мою задачу входило сообщать содержание моих бесед с иностранными дипломатами, которые настолько недвусмысленно выражали свои позиции, что Гитлер не мог игнорировать это и должен был им верить. Хендерсон, с которым я мог говорить без обиняков, высказывал мне как раз те замечания, в которых я так нуждался. В этом отношении не скупился и Кулондр. Как нам стало известно из найденных нами документов французского министерства иностранных дел, однажды, в августе 1939 года, он сообщал домой, что я хотел получить от него ясное заверение, что Франция сохранит верность договору. Я оставался противником войны, обеспокоенный тем, как развивались события, и хотел извлечь пользу из британских и французских заявлений, сделанных более четко и направленных на перспективу, чтобы убедить свое правительство, что существует опасность конфликта в Европе.

Мои беседы с послами редко встречали одобрение Риббентропа. Он ни с кем не хотел советоваться и изменять свои взгляды в зависимости от мнения других. По-видимому, его раздражало, что мои записи этих бесед не совпадали с его собственной манерой письма и его докладами Гитлеру. Хорошо, что он не знал, какие слова на самом деле произносились во время этих бесед. Насколько возможно, я приспосабливал эти заметки к ментальности получателя. Чтобы достичь нужного эффекта, я использовал фразы, имевшие двойное значение, часто иронизировал, так что читатель, знакомый с моей обычной манерой письма, мог подумать, что это написано другим человеком.

В июле 1939 года моя записка по поводу одной из бесед с Хендерсоном привела к телефонной беседе между Шлосс-Фушлем, курортным местечком близ Зальцбурга, избранным Риббентропом в качестве своей резиденции, и рыбацким домиком на озере в Укермарке (то есть под Потсдамом. – Ред.), где я проводил воскресенье, в результате мне пришлось лететь в Шлосс-Фушль. Когда я прибыл, то должен был сказать Риббентропу, чтобы он перестал разговаривать со мной как с мичманом, если же он не изменит свою манеру общения, то ему лучше поискать другого статс-секретаря. Риббентропу тогда пришлось стать более приятным в общении.

Но все сказанное не означало, что мне удалось убедить его. Риббентроп не хотел верить в то, что союзники найдут общий язык с Польшей. Что же касается взгляда самого Гитлера, то в первой половине июля мне сказали, что он еще не был уверен в том, удастся ли локализовать войну с Польшей. Разве эта оговорка не говорила о возможной европейской войне? Именно в этот момент и следовало влиять на дальнейшие решения Гитлера.

Впервые я увидел Данциг тридцать лет тому назад. Тогда мы бросили здесь якорь, и командующий флотом Хольцендорф взял меня на завтрак на «Плоткин», где адмирал фон Холлебен, начальник императорских верфей, объяснил нам достоинства еды и напитков Данцига. Он сказал, что в таком отдаленном провинциальном городке, как Данциг, всегда следует вести богатую внутреннюю жизнь.

В 1919 – 1920 годах Данциг, как «вольный город», усилил свое влияние, но вскоре потерял его снова, проиграв Гдыне, построенной поляками на голом месте. В Лиге Наций Штреземан сражался, чтобы заставить поляков максимально использовать Данциг (который они так пылко желали вместо того, чтобы просто отказаться от города и его гавани). И именно Данциг и проход к Восточной Пруссии (через Польский коридор. – Ред.) оказались яблоком раздора. Могло ли происходить так, чтобы решение проблемы шло самотеком, как часто повторял Гитлер среди своих близких друзей?

Я вновь испытал чувство радости, когда доктор Карл Буркхардт занял пост верховного комиссара Лиги Наций в Данциге. Это было непросто. Ему пришлось общаться здесь с Грейзером, председателем местного сената, имевшим добрые намерения, но малообразованным, слабовольным и вовсе не подходящим для своего места. Грейзер был вовсе не тем человеком, который мог противостоять грубостям гаулейтера Ферстера, которого Гитлер направил в Данциг, как нарушителя спокойствия. Ферстер был одним из старых друзей Гитлера и получал инструкции непосредственно от него. Говорили, что Ферстеру позволялось даже беспокоить Гитлера, когда тот принимал ванну.

Буркхардт необычно живо, но не без тени грусти, которая обычно овладевает ученым, видящим невежество и непрофессионализм, описал свои профессиональные и другие контакты с этими двумя главами «вольного города Данцига». По своей манере поведения он напоминал европейца далекого прошлого, но вынужден был находиться в обществе подобных людей.

И все же Буркхардт оказался полезным другом и помощником в противостоянии Риббентропу и Гитлеру. Вспоминаю два случая, произошедшие, как мне кажется, в июне и в августе 1939 года, когда (частично по моей просьбе) он пытался убедить Гитлера и Риббентропа, что, если они окажутся вовлеченными в военные действия с Польшей, они развяжут мировую войну.

Было очевидно, что все эти попытки провалились не по вине тактичного Буркхардта, обладавшего дипломатическим спокойствием. Позже, после начала войны, немцы плохо обошлись с ним. Но влияние Буркхардта на поляков оказалось вовсе не таким сильным, как нам хотелось. Его взаимодействие с высокомерным министром иностранных дел Беком казалось мне не очень удачным.

Во времена моей службы в Лиге Наций я мог наблюдать за вызывающим поведением Бека в Женеве. Я не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о нем с симпатией или уважением. Мне самому довелось вступить лишь в несколько личных контактов с польскими дипломатами.

Даже с явными врагами можно попытаться найти точки соприкосновения, но с поляками удача мне не сопутствовала. Летом 1939 года немецкий Генеральный штаб монополизировал политические отношения с Польшей, и контакты с польским посольством в Берлине свелись к чисто техническим проблемам. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что между двумя странами в эти месяцы не велось никаких серьезных переговоров.

Конечно, угроза вторжения сохранялась. До конца июля и начала августа Гитлер планировал визит германских кораблей в Данциг. В нем должны были принять участие два крейсера, эскадра торпедных катеров и две эскадры подводных лодок – всего около двадцати боевых кораблей. В то время, чтобы ввести в бухту более пяти судов, требовалось одобрение сената Данцига, которое можно было получить через дипломатические каналы, то есть через Варшаву, поскольку Польша представляла Данциг в международных делах.

Но Гитлер не хотел идти на такой шаг, он намеревался сделать запрос прямо в сенат Данцига, формально уведомив Варшаву перед самым приходом кораблей. Я придерживался мнения, что большое количество кораблей и преднамеренное нарушение дипломатических процедур будет воспринято не иначе как начало ожидаемых действий против Данцига. Я несколько раз пытался препятствовать осуществлению этого плана, прямо обращаясь к Риббентропу и косвенно к Гитлеру, а также сам лично взаимодействовал с морским флотом. Нигде мне не сопутствовала удача. Я оставался в одиночестве.

Я также посоветовал отложить визит флота до 4 августа, когда Гитлер и Муссолини должны были встретиться на перевале Бреннер (в Тироле, на границе Италии и присоединенной к Германии Австрии. – Ред.). Следовало обсудить ситуацию во время встречи, и я подумал, что итальянцы могут убедить Гитлера отказаться от этого плана. Я уже писал, как итальянцы оставили нас в тяжелом положении в 1914 году на том основании, что Берлин не посоветовался с Италией по поводу своих действий после убийства в Сараеве, поставив Рим перед fait accompli{Свершившийся факт (фр).}. Как оказалось, визит наших кораблей в Данциг не состоялся, но мне так и не удалось выяснить, понял ли Гитлер суть проблемы.

Со стороны Польши отмечалось множество инцидентов. Моя информация основывалась не только на немецкой прессе, которую я не считал надежным источником. Наш представитель в Варшаве, Мольтке, с моей точки зрения лучший из всех наших послов, с самого начала занимался проблемой немецкого меньшинства в Польше и был серьезно обеспокоен ростом националистических настроений.

Здесь я не буду говорить о том, что произошедшее стало возможным благодаря неспособности поляков и немцев ладить друг с другом – во многом из-за традиционной польской спеси, в прошлом огорчавшей еще Талейрана. (Эта спесь в свое время привела и к тому, что поляков в 1612 году вышибли из Москвы, и обратный процесс привел к разделам Польши (1772, 1793 и 1795), взятию Суворовым Варшавы (1794) и гибели Польского государства в 1795 году. – Ред.) Теперь же она постоянно отравляла польско-германские отношения, преднамеренно отягощенные Версальским договором.

Очевидно, что немецко-польский конфликт по поводу меньшинств не стал изобретением Гитлера. Любой, кто знаком с историей двадцатых и начала тридцатых годов, поручится за это, я сам видел, как ни одна встреча в Лиге Наций не проходила без серьезных трений или кризисов, случавшихся между немцами и поляками.

Я оказался и свидетелем того, как в Веймарской республике польская агрессия и нарушения договора вызвали у политика-миротворца Штреземана знаменитую вспышку гнева, когда он громко стукнул кулаком по столу в Лугано. Позже, во время встречи в Мадриде, я видел, как та же проблема привела к попытке изменить статус меньшинств.

Ситуация не улучшилась и во времена Третьего рейха. Хотя Гитлер запретил упоминать эту тему в немецкой прессе, подавление немецкого меньшинства администрацией польских воеводств не прекратилось. В наших дипломатических и консульских отчетах 1939 года отражено, как волна притеснений поднималась все выше и выше, заслонив теперь ранее возникший вопрос Данцига и Польского коридора.

Вызванное действительной и непосредственной судьбой немецкого меньшинства напряжение оказалось таким сильным, что проблема приобрела самоценное значение. С мая до июля практически не было обсуждений этой темы на дипломатическом уровне. Скрытое напряжение напомнило мне об игре в покер, когда делаются высокие ставки. Правда, мне казалось, что Гитлер, возможно, со временем ослабит свое столь жесткое отношение. Но сейчас мы втягивались в новый поток, где корабль больше не подчинялся рулевому. Теперь уже оказывалось недостаточным доказывать Гитлеру, что проявление агрессии против Польши означает объединение против него Англии и Франции. Дружеский совет Италии означал гораздо больше, чем только намерение избежать катастрофы.