Онлайн библиотека PLAM.RU


  • Вдохновение историков
  • Взгляд историка
  • Привлекательность фактов истории
  • Импульс к исследованию отношений между фактами
  • Часть седьмая

    Вдохновение историков

    Взгляд историка

    Почему люди изучают историю? Ради чего – если адресовать вопрос конкретному человеку автор этой книги писал ее тридцать лет? Рождаются ли люди историками или становятся ими? Каждый даст собственный ответ на этот вопрос, ибо каждый опирается на свой личный опыт. Автор данного труда, например, пришел к заключению, что историк, как и все, кому посчастливилось обрести цель жизни, идет к этой цели, доверяясь зову Господа чувствовать и находить вслед за Ним (Деян. 7, 27).

    Если ответ этот удовлетворит взыскательного читателя, возможно, он несколько прояснит и следующий из поставленных нами вопросов. Спрашивая себя, почему мы изучаем Историю, попробуем для начала определить: а что подразумевается под Историей? По-прежнему опираясь только на личный опыт, автор попробует изложить свой собственный взгляд на предмет. Возможно, взгляд его на Историю кому-то покажется неточным или даже неверным, но автор смеет заверить читателя, что через постижение действительности он пытается постичь Бога, который раскрывает Себя через движения душ, искренне ищущих Его. Поскольку «Бога не видел никто никогда» (Иоанн 1, 18), а наши самые ясные взгляды – всего лишь «преломленные лучи» Его, то взгляд историка не более чем одно из множества множеств существующих мнений, которыми обладают разные души с разными дарованиями и разным уровнем постижения «высоких трудов» Его. Помимо историков, есть на Земле астрономы, физики, математики, поэты, мистики, пророки, администраторы, судьи, моряки, рыбаки, охотники, пастухи, земледельцы, ремесленники, инженеры, врачи… Список, собственно, бесконечен, ибо человеческие призвания многочисленны и многообразны. Присутствие Господа в каждом из них неявно и неполно. И среди всех этих бесчисленных судеб людских и взглядов точка зрения историка – один из возможных опытов, но, как и другие, она дополняет понимание творимого Богом для человека. История позволяет видеть божественную творящую силу в движении, а движение это наш человеческий опыт улавливает в шести измерениях. Исторический взгляд на мир открывает нам физический космос, движущийся по кругу в четырехмерном Пространстве-Времени, и Жизнь на нашей планете, эволюционирующую в пятимерной рамке Пространства-Времени-Жизни. А человеческая душа, поднимающаяся в шестое измерение посредством дара Духа, устремляется через роковое обретение духовной свободы в направлении Творца или от Него.

    Привлекательность фактов истории

    Восприимчивость

    Если мы не ошибаемся в рассмотрении Истории как взгляда на божественное творение, находящееся в движении от божественного источника к божественной цели, нас не должно удивлять, что в умах существ, наделенных сознанием, История пробуждается как простое свидетельство того, что они живы. Но поскольку Время – это вечно бурлящий поток, то ускоряющий, то замедляющий свой бег, мы ничуть не удивимся, обнаружив, что внутренняя восприимчивость человека к впечатлениям Истории остается всегда примерно на одном и том же уровне. Колебания этой восприимчивости зависят, как правило, только от конкретных исторических обстоятельств.

    Например, мы не раз убеждались, что живость исторических впечатлений пропорциональна их силе и болезненности. Возьмем поколение, детство которого совпало с переходом нового западного общества к новейшему, то есть пришлось на конец XIX в. Человек, ребенком переживший Гражданскую войну в южных штатах Америки, несомненно, обладал более глубоким историческим сознанием, чем его современник, проведший детство свое на Севере. По этой же причине француз, взрослевший в период франко-прусской войны и Парижской коммуны, переживший все взлеты и падения 1870-1871 гг., оказался наделенным куда более острым историческим сознанием, чем любой из его современников в Швейцарии, Бельгии или Англии.

    Однако история способна оказывать влияние на человеческое воображение и сквозь века, возбуждая память об ушедшем прошлом. История воздействует на восприимчивые души своими памятниками и мемориалами, названиями улиц и площадей, архитектурой, изменениями в моде, политическими событиями, традиционными праздниками, церемониями и парадами, литургиями.

    Консерватизм церковных учреждений, призванный облечь в стройные формы высшие религии, несомненно, сделал их наиболее мощными излучателями впечатлений, хранилищами духа исторических событий и исторических характеров. Основная проблема, с которой сталкивались все сотериологические религии [665], – это проблема просвещения масс. И эта проблема успешно решалась через преподавание истории и передачу нравственного закона в наглядной форме. Даже в мечети, где возможности использования изобразительных искусств в целях просвещения были ограничены верностью пророка Мухаммеда второй заповеди Моисея, архитектурные линии искусно воздействовали на религиозное чувство верующих. В христианской церкви – пока она не превратилась в молельню одной из западнохристианских сект, где вторая заповедь соблюдается с мусульманской строгостью, – пророки, апостолы и мученики помещались вокруг изображения Господа во всеоружии своих традиционных атрибутов: с крестом, мечом, колесом или книгой и пером в руке.

    Нетрудно заметить, что в те дни, когда живые цивилизации сохранялись под эгидой живой высшей религии в своей традиционной форме, посещение церкви (мечети, синагоги, индуистского или буддийского храма) автоматически приобщало верующего к истории. Образование было столь же эффективным, сколь и неформальным, охватывая самые широкие слои населения, не имевшего возможности посещать школу. Христос и его апостолы, святые и мученики, патриархи и пророки, библейская перспектива истории от сотворения через грехопадение и искупление до Страшного Суда – все это воспринималось как истинная реальность, более важная для христианских душ, чем местные светские курсы истории.

    Ссылаясь чистосердечно на свой личный опыт, признаюсь, что, чем дольше живу я, тем глубже ощущаю, как счастлив я тем, что родился в ту пору западной цивилизации, когда было нормой водить детей в церковь каждое воскресенье, что я получил классическое образование, изучая латынь и греческий в школе и университете. Во дни моего детства латынь и греческий не были еще вытеснены из системы образования западными местными языками и литературами, средневековой и современной западной историей и естествознанием.

    Автоматический стимул социального окружения, в котором рождается и растет человек, и есть самый ранний и наиболее мощный источник вдохновения потенциальных историков. Однако этого оказывается недостаточно по двум причинам.

    Во-первых, даже в цивилизациях третьего поколения, выросших из куколок-церквей, неформальное обучение истории при посредстве церковного института никогда не пронизывало общества до его глубин, поскольку подавляющее большинство населения любого общества – это крестьяне. Так, к 1952 г. крестьянство составляет три четверти всего ныне живущего человечества. А крестьянству, как известно, история всегда представляется ничего не значащей сказкой, несмотря на всю ее поучительность и основательность. Крестьянство, захваченное вихрем истории, втянутое в цивилизацию, чтобы материально обеспечить привилегированное меньшинство, и по сей день остается самым несчастным братом тех примитивных обществ, которые цивилизации еще просто не успели поглотить. В крестьянском сознании правительство всегда было таким же неизбежным и безжалостным бичом, как, например, война, чума или голод.

    Единственный отрывок Истории, к которому крестьянство могло бы почувствовать какой-то интерес, – это доисторическая эпоха, когда дочеловек стал человеком – явление по своей исторической значимости более выдающееся, чем возникновение цивилизаций. Однако это историческое событие, извлеченное на свет Божий западными археологами, антропологами и психологами не гак уж давно, угасло в памяти народной еще много веков назад, и практически примитивная подпочва ныне живущих цивилизаций все еще остается абсолютно лишенной всякого исторического сознания. По сути дела, для трех четвертей населения нашей планеты и сейчас, то есть в 1952 г. История не существует. И это случилось не потому, что большинство демонстрирует меньшую восприимчивость к просвещению, но потому, что большинство до сих пор живет не по законам Истории, а в ритмах Природы.

    Однако даже для меньшинства, социальное окружение которого нацелено на изучение Истории, эта предрасположенность к радиации исторического социального окружения сама по себе не является достаточной, чтобы побудить ребенка стать историком. Пассивная восприимчивость, без которой он никогда бы не встал на истинный путь, также недостаточна, чтобы достичь намеченной гавани, – для этого необходимо вдохновение и желание поднять собственные паруса.


    Любопытство

    Ум потенциального историка подобен самолету с реактивным двигателем. После получения первого импульса к изучению Истории, когда он узнает о ее существовании через воздействие исторически настроенного социального окружения, ум вырабатывает свой собственный следующий импульс, превращая восприимчивость в любопытство. Этот переход от пассивной к активной фазе заставляет ученика Истории взять инициативу в свои руки и далее следовать на свой риск и страх, пролагая курс в неведомые небесные сферы.

    Вез творческого пробуждения и любопытства даже самые известные, впечатляющие и величественные памятники Истории не произведут на воображение должного воздействия, ибо глаза, обращенные к ним, будут слепы (Исайя 42, 20; Иер. 5, 21; Иез. 12, 12; Матф. 13, 14: Марк 4, 12; Лука 13, 10; Иоанн 12, 40; Деян. 28, 26; Рим. 1 1, 8). Эта истина была подтверждена западным философом-путешественником Вольнеем, посетившим исламский мир в 1783-1785 гг. А в 1798 г. целая группа ученых воспользовалась приглашением Наполеона сопровождать экспедиционные силы в Африке. В отличие от этих бесстрашных людей науки ни сам Наполеон, ни его армия не были влекомы в Египет зовом Истории. Движущими силами захватчиков был варварский непокой и честолюбие. Однако Наполеон сознавал, что прикоснулся к струне, звук которой способен тронуть даже невежественное сердце самого грубого солдата. Поэтому перед решающей битвой он счел нужным обратиться к армии со следующими словами: «Солдаты, сорок веков взирают на вас», – имея в виду пирамиды, открывшиеся взору во время их марша на Каир. Можно быть уверенным, что Мурат-бей, командующий вооруженными силами мамлюков, и не подумал подбодрить своих нелюбознательных товарищей аналогичным напоминанием.

    Французские ученые, посетившие Египет вместе с войсками Наполеона, обнаружили новое измерение Истории, которое должно было удовлетворить западное любопытство. Научный интерес той эпохи сосредоточился прежде всего на классических языках и литературе эллинской цивилизации. 1798 г. принес неожиданную победу. Были обнаружены истоки своего собственного культурного наследства. После вторичного освоения под новым углом зрения латинской и греческой классики западные ученые стали осваивать арабскую и персидскую классику исламского общества, китайскую классику дальневосточного общества, санскритскую классику индуистского общества, и, не удовлетворившись изучением древнееврейских оригиналов Библии, которую христианская церковь разделяла с иудейской диаспорой, западные ученые к тому времени освоили также древнеиранский язык писаний парсийского зороастризма. Таким образом, будучи обладателями всех богатств прошлого, которые сохранялись в культурном наследии живых цивилизаций, западные ученые принялись откапывать скрытые богатства, тысячелетиями находившиеся под землей, преданные полному забвению.

    Это было мощным интеллектуальным прорывом, ибо давным-давно нарушилась непрерывная цепь традиции, и не было того, кто мог бы посвятить новообращенного в ее тайны. Без сторонней помощи ученые должны были расшифровывать забытые письмена и открывать структуру, словарь и значение мертвых языков, мертвых в прямом смысле этого слова в отличие от латыни и санскрита, которые называются мертвыми, ибо вышли из речевого употребления, но тем не менее продолжают использоваться в литургии и классической литературе. Постижение древнеегипетской цивилизации западными учеными, начавшееся в 1798 г., было, таким образом, значительно более существенным достижением в развитии современного западного исторического интереса, чем итальянский ренессанс латинской и греческой литературы XIV–XV вв. Сегодня известно не менее одиннадцати умерших цивилизаций – древнеегипетская, вавилонская, шумерская, минойская, хеттская, а также индская культура и культура Шан в Старом Свете, и майянская, юкатанская, мексиканская и андская цивилизации в Новом Свете. В течение жизни моего поколения было сделано четыре замечательных открытия: индская культура, культура Шан, хеттская и минойская цивилизации. И следует признать, что это заметно продвинуло наши знания и понимание истории.

    Разумеется, это не вершина и не граница достижений западных интеллектуальных первопроходцев. Их успех не мог не заразить любопытством те незападные народы, которые еще полтора века назад, во дни Вольнея и Наполеона, жили и работали под сенью памятников Прошлого, не обращая на них никакого внимания. В 1952 г. японские, китайские, египетские и турецкие филологи, историки и археологи трудились рука об руку с западными энтузиастами на полях, уже «готовых к жатве» (Иоанн 4, 35: Матф. 9, 37-38; Лука 10, 2). Поразительные успехи и достижения ученых не только не замыкали их в своей среде, но и, возбуждая интерес к науке, все более расширяли круг любителей-непрофессионалов.

    Популярность археологии в наши дни стала столь широкой, что даже газетчики не проходят мимо ее открытий, давая читателям подробную информацию с мест раскопов. Открытие 4 ноября 1922 года гробницы Тутанхамона (1362-1352 до н.э.) произвело в Англии почти такой же фурор, как рождение белой медведицей медвежонка в зоологическом саду в 1950 г. В наши дни, когда занятия греческим отодвинуты официальной школой на задний план, Англия остается единственной страной, где наблюдается рост числа желающих изучать греческий и латынь среди детей, а всеобщий интерес к классической истории и литературе стимулируется все возрастающим числом переводов, качество которых также неуклонно растет.

    В сознании автора героическим примером ответа непобедимого любопытства на вызов терзающих душу обстоятельств всегда был Генрих Шлиман (1822-1890). Началось это с того памятного дня в Уинчестере, когда автор мальчиком слушал лекцию своего учителя М. Дж. Рендалла, который, рассказывая об «Илиаде», останавливался и на выдающихся событиях этой романтической жизни. Родившись за год до смерти Шлимана, автор этих строк не мог, таким образом, быть знакомым с этим героем Истории, но зато он имел счастье лично знать двух его младших современников.

    Г. У. Бэйли (р. 1899), всемирно известный филолог, в 1952 г. профессор санскрита в Кембридже, детство свое провел на ферме в Западной Австралии. Трудно себе представить менее подходящее окружение для будущего ученого специалиста в области восточных языков. Суровость целинных, недавно освоенных земель не располагала к сказкам и легендам. И как небесный дар воспринял мальчик книги. На западноавстралийской ферме появились семитомная энциклопедия и четыре учебника по французскому, латыни, немецкому, греческому, итальянскому и испанскому. Позднее мальчик увлекся арабским и персидским языками, однако персидский взял верх и перешел затем в интерес к санскриту.

    Это была первая искра, разжегшая любопытство Бэйли. В 1943 г. скромный ученый рассказывал мне, как семья добродушно и в то же время с некоторым удивлением посматривала на него, когда в полдень после полевых работ он зубрил на сеновале восточную грамматику. Достигнув университетского возраста, молодой ученый осознал, что он у определенного предела и дальше изучать восточные языки самостоятельно, опираясь только на книги, вряд ли возможно. Каков же был его следующий шаг? В то время в Университете Западной Австралии восточные языки не преподавались. Оставалось ехать в Западную Европу или Северную Америку. Бэйли решил усовершенствовать латынь и греческий, для чего поступил в местный университет, где получил стипендию, а вскоре и возможность поехать в Оксфорд для углубленного изучения восточных языков.

    Однако даже в Кембридже не оказалось кафедры, которая могла бы оказать помощь в изучении хотанского языка [666], – языка, родственного персидскому и санскриту. Этот язык был открыт западными учеными, пока Бэйли на сеновале в Западной Австралии изучал Авесту. Но именно этот язык стал тем полем деятельности, на котором позже Бэйли продемонстрировал свои блестящие возможности исследователя и ученого.

    Опыт Бэйли в некоторой степени перекликается с опытом другого современного исследователя, специалиста по современной истории Дальнего Востока Ф. С. Джоунса. Будучи аспирантом, Джоунс случайно обнаружил в университетской библиотеке собрание книг по истории Дальнего Востока, подаренных некогда университету Ф. В. Диккенсом, англичанином, служившим в 1866-1870 гг. военным врачом в Китае и Японии, а впоследствии преподававшим в университете японистику. Пыль, покрывавшая книги, сказала молодому ученому, что он был первым, проявившим к ним интерес; и эта покинутая всеми стопка книг оказала решающее воздействие на интеллектуальные искания молодого человека. Не отказываясь от своей постоянной академической работы, Джоунс с тех пор систематически занимается Дальним Востоком. Это стало предметом его личного интереса. Воспользовавшись помощью фонда Рокфеллера, он поехал в Китай и провел там около двух лет – с осени 1935 до лета 1937 г., изучая китайский язык в колледже китайских исследований в Пекине и даже путешествуя по стране, несмотря на то, что в Китае в то время были большие беспорядки. В конце 1937 г. он поступил на дальневосточное отделение Королевского института международных отношений в Лондоне, откуда вернулся в свою альма-матер в Бристоле. Я работал с ним в течение четырнадцати лет и не разу не замечал, чтобы у него хоть на время пропал интерес к любимому предмету.

    Должен сказать, что и моя душа была в свое время опалена тем же огнем. Я никогда не забуду памятное зимнее утро начала 1898 г., когда в лондонской квартире моих родителей появилось на книжной полке четыре тома в одинаковых переплетах. Это была серия Фишера Унвина «История наций». Я имел вполне благоприятное окружение, для того чтобы сознание мое проснулось на рубеже девяти-десяти лет и призвало меня стать историком. Моя мать была историком. Я хорошо помню, как она писала в 1898 г. «Невыдуманные рассказы из шотландской истории», и помню восторг, охвативший меня, когда я взял в руки книгу с яркими картинками. Мать написала эту книгу, чтобы оплатить долг няне, которая присматривала за мной, когда мне было четыре или пять лет. И хотя мне было жаль расставаться с няней, я был вознагражден тем, что больше времени стал проводить с матерью. Каждый вечер, когда мама укладывала меня спать, она рассказывала мне историю Англии до битвы при Ватерлоо. Я был очень восприимчив к родной истории, но то памятное утро произвело решающее воздействие на мое дальнейшее интеллектуальное становление. Ибо открытие сияния древнеегипетского и вавилонского светил вывели меня из состояния Инь и привели в динамику Ян, пробудив неугасающее любопытство. И это продолжается более пятидесяти четырех лет.

    Шхуна вышла в открытый океан (в детстве я как-то убежал на берег моря, но няня догнала меня и вернула домой; теперь уже не было няни, чтобы возвратить меня из предпринятого интеллектуального путешествия в Океан Истории). В школе любопытство мое было подогрето знакомством с опытом Геродота, отправившегося в ахеменидскую империю, и я стал изучать разновидности христианства в Грузии и Абиссинии. Университет открыл мне новый мир Дальнего Востока и Великой евразийской степи. Когда я сдал последние экзамены, мое любопытство увлекло меня в театр красочной эллинской истории – я стал сотрудником Британской археологической школы в Риме и Афинах. Там я сделал открытие тогда еще живого оттоманского мира. Это дало мне место в турецкой секции иностранного отдела британской делегации на Парижской мирной конференции 1919 г. Между первой и второй мировыми войнами мое любопытство подтолкнуло меня к интенсивным занятиям международными отношениями. Это расширило мой кругозор. Но чтобы добавить еще одно измерение к своей интеллектуальной вселенной, я вместе с К. Г. Юнгом совершил погружение в бездну Подсознательного. После второй мировой войны то же неуемное любопытство завлекло меня в область экономики. Я стал исследовать производственные циклы, надеясь, что это позволит мне лучше понять зависимость между Законом и Свободой в Истории. А 15 сентября 1952 г., перевалив на вторую половину шестьдесят четвертого года жизни, я ощутил, как подступающее Время еще настойчивее толкает меня в путь на поиски новых миров.

    В этом возрасте меня вдохновил пример историка, банкира и государственного деятеля Георга Грота (1794-1871), который за два года до завершения последнего заключительного тома своей двенадцатитомной истории Греции увлекся новой работой. В результате этого увлечения появилось три тома о Платоне. Не успел выйти последний из них, как автор принялся за Аристотеля. Однако он не смог новым изданием ответить на вызов Времени – Смерть прекратила гонку.

    Всем сердцем преданный примеру Георга Грота, я старался не отстать и от лорда Брайса (1838-1922), который, не успев закончить одну книгу, уже планировал следующую. Свой последний подвиг – исследование «Современные демократии» – он совершил, когда ему было уже за восемьдесят. Он намеревался еще написать о Юстиниане I и его супруге Феодоре, когда смерть прервала его замыслы.

    Вдохновленный примерами Брайса и Грота, я, перешагнув в декабре 1950 г. порог двенадцатой части своего труда из тринадцати запланированных, принялся обдумывать «Религию историка» и «Историю эллинской цивилизации», которую начал еще в 1914 г., но прекратил из-за первой мировой войны.

    В 1952 г. мое любопытство заставило меня переключиться с изучения арабского и турецкого языков на изучение новоперсидского. Мне вполне удавалось совмещать изучение трех языков в 1924 г., когда приходилось участвовать в издании «Хроники международных отношений». К 1927 г. относятся первые систематические заметки для настоящего Исследования, которое я начал писать регулярно в 1930 г. Пять лет, проведенных в свое время в Уинчестере (1902-1907), дали мне достаточное знание греческого и латыни, чтобы свободно разбираться в античной классике, однако меня не покидала мечта столь же свободно ориентироваться в исламской классике. Первые шаги к этому я сделал в 1915г в Лондонской школе восточных исследований, но в 1924 г. вынужден был прекратить свои занятия турецким и арабским языками. К 1952 г. желание, отодвинутое в 1924 г. на задний план, переросло уже в настоятельную потребность. Я буквально сгорал от стыда, когда вспоминал, что мой любимый герой Генрих Шлиман выучил самостоятельно тринадцать языков.

    В 1952 г. мною овладело также страстное желание совершить путешествие по наиболее примечательным историческом местам которых я никогда не видел или которые приворожили меня однажды.

    Каждый раз, когда я задумываюсь о своих геродотовских амбициях, я вспоминаю анекдот, рассказанный лордом Брайсом. Лорд Брайс, завзятый путешественник, объездивший к тому времени уже полмира, почувствовал как-то легкое недомогание. Это навело его на мысль, что дальнейшие путешествия могут оказаться под вопросом. Тогда они с леди Брайс решили избрать для следующего путешествия наиболее суровый край, чтобы испытать свое физическое состояние. Выбор их пал на Сибирь. Успешно преодолев сибирские просторы, они решили, что им вполне по силам и остальная часть мира. Пример лорда Брайса тем сильнее вдохновлял меня, чем ближе я приближался к окончанию «Постижения истории». И вот на середине шестьдесят четвертого года жизни я благодарю Бога за любопытство, которым Он наделил меня пятьдесят четыре года назад и которое никогда не покидает меня с тех пор.


    Блуждающий огонек всеведения

    Без вдохновения, которое подстегивается любопытством, никто не может стать историком, поскольку без него невозможно разорвать состояние Инь, состояние инфантильной восприимчивости, невозможно заставить свой ум метаться в поисках разгадки тайны Вселенной. Невозможно стать историком, не имея любознательности, как невозможно и оставаться им, если ты утратил это качество. Однако любознательность – вещь необходимая, но явно недостаточная. И если любопытство – это Пегас, то, раз оседлав его, историк должен постоянно помнить об узде и не позволять своему крылатому коню скакать, что называется, куда глаза глядят.

    Ученый, допустивший бесконтрольное развитие своей любознательности, рискует растерять свою творческую потенцию Особенно это опасно для западного ученого, который в силу сложившейся на Западе традиции образования склонен зачастую считать целью образования не сознательную и полнокровную жизнь, а экзамен. Институт экзамена, формировавший ученые умы в течение последних восьми столетий западной истории, был введен в западных университетах отцами раннего средневековья. Образовательная система формировалась на базе теологии. А миф о Страшном Суде был частью наследия, полученного христианской церковью от культа Осириса, а также через зороастризм. Но если египетские отцы культа Осириса рассматривали Страшный Суд как этическое испытание, символически представленное весами Осириса, на чашах которых лежали добрые и дурные поступки отлетевшей души, христианская церковь, пропитанная, кроме того, и эллинистической философией, дополнила вопрос Осириса «Плохо или хорошо?» аристотелевской интеллектуальной задачей: «Истинно или ложно?»

    Когда мерзость интеллектуализма овладела западным секулярным образованием, равно как и западной христианской теологией, страх не выдержать экзамен стал основываться не на том, что публично обнаружится нечто неправомерное в мирской жизни ученика, и не на том, что его лишат степени, что входило в юрисдикцию университета, а на том, что проваливший экзамен будет обречен на вечные муки в аду, ибо средневековая, да и ранняя новая западная, христианская вера предусматривала обязательное наказание за неортодоксальные взгляды. Поскольку поток информации, поступающей в распоряжение западного экзаменатора для его непрекращающейся интеллектуальной войны с учеником нарастает в геометрической прогрессии, экзамены на Западе превратились в кошмар, который можно сравнить с кошмаром средневековых допросов инквизиции. Однако самый худший из ожидающих нас экзаменов – это посмертный экзамен; ибо даже отличник, похвально прошедший все испытания, которые обрушила на него его альма-матер, выходит в жизнь не с тем, чтобы применять свои знания в практических делах, но с тем, чтобы продолжать их накапливать и в конце концов унести их в могилу.

    Мучительная гонка за блуждающим огоньком всеведения содержит в себе двойной моральный изъян.

    Игнорируя ту истину, что единственная законная цель всякого знания – это его практическое использование в рамках отпущенной человеку жизни, ученый-грешник частично отрекается от своей социальности. Отказываясь признать тот непреложный закон, что человеческой душе не достичь совершенства в посюстороннем Мире, человек теряет смирение. Причем этот грех не только более серьезен, он еще и более коварен, ибо здесь интеллектуальный гибрид ученого скрывается под маской ложного смирения. Ученый подсознательно хитрит, утверждая, что не может ни опубликовать, ни написать, ни сказать ничего о том, в чем он не убежден до конца, пока он не познал все досконально. Эта профессиональная добросовестность не более чем камуфляж трех смертных грехов – сатанинской гордости, безответственности и преступной лени.

    Этот смиренник охвачен на деле гордыней, так как стремится он к заведомо недостижимому интеллектуальному уровню. Всеведение – это удел Всемогущего Бога, а Человеку надлежит довольствоваться знанием относительным, частичным.

    Интеллектуальная ошибка, присутствующая в стремлении ко всеведению, напоминает нравственную ошибку, возведенную в степень; и началом зол здесь является неправомерное отождествление множественности с бесконечностью. Правда, человеческой душе свойственна потребность искать гармонию между собой и Бесконечностью. Однако всеведение, как обнаружил Фауст своим прозорливым умом, не может быть достигнуто через последовательное прибавление знания к знанию, искусства к искусству, науки к науке, образующих дурную бесконечность.

    Со времен Данте западные ученые ломали голову над неразрешимой проблемой, применяя к ней формулу: «Знать все больше и больше о все меньшем и меньшем»; но этот путь оказался бесплодней даже метода гётевского Фауста, не говоря уже о том, что утрачивалась практическая значимость научного поиска. По мере того как ученый уменьшает сектор своего видения в надежде докопаться до сути, наука в целом оказывается расчлененной на бесчисленное множество сегментов, каждый из которых не становится от проделанной процедуры менее сложным, чем целое. Но даже если бы попытки углубления в эти бесконечно малые величины были менее химеричными, чем попытки охватить и познать целое все равно конечная цель всех этих академичных упражнений осталась бы недостигнутой: поскольку, как мы уже не раз отмечали в нашем исследовании, человеческому уму не дано состязаться с вечным божественным пониманием бесконечного.

    С точки зрения историка, приговор идее энциклопедизма был вынесен самой Историей. Этот ложный идеал стал последним интеллектуальным заблуждением, которое отвергла старая цивилизация, и первым – из отвергнутых новой, как только пришло время расстаться с детскими забавами (1 Кор. 13, 11).

    В жизни автора этих строк был эпизод, который в какой-то мере иллюстрирует сказанное выше. В декабре 1906 г., когда мне исполнилось восемнадцать лет, я оказался в обществе двух выдающихся ученых. Это были П. Тойнби, автор «Словаря собственных имен и примечательных мест в произведениях Данте», и Э. Тойнби, издательница писем Горация Уолпола. Кроме того, они приходились мне родными дядей и тетей. За время их визита, чрезвычайно приятного и интересного для меня, я не заметил, как раскрыл все свои разнообразные исторические интересы, начиная от ассирийцев и кончая Четвертым крестовым походом. Однако я был несколько обескуражен прощальным советом, который по доброте-сердечной дядя дал впечатлительному племяннику перед отъездом. «Твоя тетя Нелли и я, – сказал специалист по Данте, – пришли к заключению, что ты слишком распыляешься. Мы бы советовали тебе выбрать что-нибудь одно и сосредоточиться на этом предмете». И сейчас, в 1952 г., автор этих строк все еще хранит в душе воспоминание о том, как все в нем воспротивилось этому совету и он твердо решил не следовать ему. Случилось так, что впоследствии, когда тетя преждевременно умерла, так и не закончив публикации писем Уолпола, дядя сам нарушил свои интеллектуальные принципы, принеся их в жертву на алтарь любви к жене. После ее смерти он продолжил ее дело, и надо сказать, что его непрофессиональная литературная работа не прошла незамеченной. После публикации писем в «Тайме» они очень широко цитировались. Между тем его племянник, несмотря на благое решение не следовать неверным советам, чуть было не зашел в интеллектуальный тупик, из которого специалист по Данте благополучно вышел благодаря трагическому событию в собственной семье.

    Одиннадцать лет своей юности, с осени 1900 до лета 1911 г., провел я в непрекращающейся гонке, то готовясь к экзаменам, то сдавая их. Общий деморализующий эффект этих трудов был тот, что я медленно, но верно забывал о первоначальном решении никогда не становиться специалистом. В 1911 г., будучи аспирантом последнего года обучения, я вдруг с удивлением обнаружил, что поразивший меня порок узкой специализации охватил и моего старшего друга Г. Л. Чизмена, некогда вдохновлявшего меня своим примером и разбудившего мой интерес к поздней Римской империи.

    С памятью о былых интеллектуальных пристрастиях Чизмена я направился в Нью-Колледж, где он работал ассистентом по римской истории. Этой поездке предшествовала встреча с д-ром Бусселем, весьма талантливым ученым, который вынашивал идею всколыхнуть в Оксфорде волну интереса к истории Византии. При расставании мы решили расширить круг приверженцев этой идеи. Я не сомневался, что в Нью-Колледже предложение д-ра Бусселя найдет горячую поддержку. К моему удивлению и разочарованию, эта идея вызвала самый резкий протест, словно в моем лице к ним явился Мефистофель, искушая разрушить устоявшийся монастырский порядок. Ассистент Чизмен популярно разъяснил мне, что его долг состоит в том, чтобы как можно глубже овладеть тем предметом, преподавание которого на него возложил колледж. Расширение же границ научной деятельности ему совершенно не под силу. Одним словом, Византия его решительно не интересовала.

    Летом 1911 г. автор этих строк был назначен ассистентом по греческой и римской истории в Баллиоле. Сдав последний академический экзамен, он посчитал себя достаточно просветленным, чтобы уже больше никогда не сдавать экзаменов. И этого правила он придерживается с тех пор неукоснительно.

    В том же 1911 г. я решил использовать полагающийся мне после сдачи экзаменов довольно длительный отпуск для штудирования источников но римской истории. Занятия свои я прерывал только ради поездок в Париж, Рим и Афины, а в 1912 г. вернулся в Оксфорд уже в качестве члена совета колледжа. Оценив всю прелесть дальних странствий, я стал отдавать минимум времени музеям и библиотекам. Во мне проснулась дремлющая страсть к общению с природой, которую я старался удовлетворить, путешествуя по возможности пешком. К счастью, у меня хватило ума, чтобы понять, что ландшафт эллинского мира стоит того, чтобы его видеть своими глазами, ибо он являет собой картину, не имеющую равных.

    Однако жизнь вторгалась в академический мир ученого странника и преподносила задачи совсем иного рода. Вечером 8 ноября 1911 г., возвращаясь в Рим из экспедиции на этрусские могильники в Черветери и Корнето, юный открыватель древностей неожиданно для себя заметил, что соседи его по вагону, неаполитанцы, весьма недружелюбно поглядывают на солдат, заполонивших вагон. Это был своеобразный отголосок военных действий, развернувшихся в Триполитании [667] 18 ноября 1911 г. мне предстояло пересесть с итальянского судна на греческое. Я должен был плыть в Патрас, а итальянское судно не осмеливалось приближаться к враждебному турецкому берегу. Проведя следующие восемь месяцев в греческих деревушках, я наслушался в местных кафе разговоров о «международной политике сэра Эдуарда Грея». Вовсю дискутировался вопрос, когда начнется война – этой весной или следующей? Пастухи и землепашцы, торговцы и ремесленники, казалось, все, включая малых детей, имели свой взгляд на эту проблему. И только автор этих строк упивался ландшафтами континентальной Греции и Крита, где средневековые французские замки и более поздние венецианские крепости состязались в таинственности с эллинскими храмами и минойскими дворцами.

    Дважды во время этого бесшабашного путешествия оксфордский лектор подвергался аресту как турецкий шпион. Первый раз, вечером 16 ноября 1911 г., он был задержан итальянским карабинером, а второй – 21 июля 1912 г. – остановлен греческим военным патрулем.

    Под конец своего путешествия я оказался в больнице с дизентерией, после того как напился из ручья кристально чистой на первый взгляд воды. Там я снова обратился к чтению, которое прервал прошлой осенью. За время болезни я проштудировал «Географию» Страбона и приступил к «Описанию Эллады» Павсания. Когда уже в Оксфорде я домучивал Павсания, меня охватил вдруг приступ щемящей тоски от осознания той непомерной платы, которую неизбежно приходится платить за свое желание познать беспредельное.

    Ученого, который стремится к интеллектуальному всеведению, поджидает та же судьба, что и душу, стремящуюся к духовному совершенству. Каждый новый шаг в неведомое, вместо того чтобы прояснить путь и приблизить к цели, еще более затуманивает и удаляет идеал. Как стремящийся к святости все более и более убеждается в собственной греховности по мере духовного прозрения, так и стремящийся к всеведению все яснее видит собственное невежество по мере накопления знаний. В обоих случаях пропасть между целью и идущим к ней становится шире. Погоня эта неизбежно обречена на поражение, ибо конечная человеческая природа теряется перед несоизмеримой бесконечностью Бога, а взамен остается лишь моральная регрессия – от усталости через разочарование к цинизму.

    Испытав муки этой безнадежной гонки за призраком, автор сих строк освободился от ужаса перед воображаемым посмертным экзаменатором с помощью одного примечательного события в своей жизни, события, не имевшего ничего общего ни с войнами, ни даже со слухами о войнах (Матф. 24, 6; Марк 13, 7; Лука 21,9).

    Летом 1911 г. в ходе напряженного изучения оригинальных источников по истории эллинского мира IV в. до н.э. автор не раз прибегал к методу сопоставления одних и тех же фактов, данных в разном изложении. Сведения об организации и численности лакедемонской армии, приводимые Ксенофонтом, вступали в противоречие с тем, что осело в голове автора за время его подготовки к экзаменам, когда он изучал этот период по Фукидиду. Кроме того, даты, приводимые Ксенофонтом, также расходились со свидетельствами Фукидида. Одним словом, чтение источников рождало ряд вопросов, которые можно было решить только в результате тщательного эмпирического анализа.

    Впоследствии, когда несколько месяцев спустя автор оказался в Греции, теоретическое исследование, оплодотворенное красотами ландшафтов Лакедемона, дало новое представление о городах-государствах IV в. до н.э. и их владениях. Полевая и книжная работа активизировала мой ум до такой степени, что в 1913 г. возникла настоятельнейшая потребность обобщить собранный материал. В том же году я записал и опубликовал статью «Развитие Спарты». Я не мог больше тратить время на бесцельное чтение. Первая мировая война прервала мои занятия историей эллинского мира, а начавшаяся инфляция требовала все больших средств для поддержания семейного бюджета. И я занялся журналистикой.

    В 1952 г., через тридцать семь лет после столь крутого поворота своей интеллектуальной деятельности, автор может констатировать, что избранный путь не был ошибочным. С тех пор я приучил себя писать, а не читать, и это стало системой. Чтение и путешествие я по-прежнему считаю необходимыми подготовительными этапами для творчества. Однако я со временем научился работать так, что письмо, путешествие и чтение стали как бы независимыми друг от друга процессами. Для того чтобы писать, мне уже не требовалось специальной подготовки.

    С 1916 г. я начал собирать библиографическую картотеку исторических исследований, причем в термин «история» я вкладываю самый широкий смысл. Однако я всегда заботился о том, чтобы ограничить эту сферу интеллектуальной деятельности определенными границами, пытаясь избежать свойственных многим профессионалам претензий на полноту, ибо неудачи потенциально творческих умов научили меня, что слишком педантичное собирание карточек, имен, названий, да и самих книг, приводит к стерилизации. Таким образом, стараясь не растерять любознательности, я в то же время держал ее в определенных рамках. Любопытство дано человеку, как тетива луку: лук способен стрелять, только когда тетива натянута. Так же и любопытство поддерживает человеческий ум в работоспособном состоянии. Ибо цена творчества – постоянное напряжение.

    Автор совершил свой интеллектуальный поворот, завершая курс классического западного образования, основанного на экзаменационной системе. Ему открылась истина, которую, возможно, приняв ее за трюизм, просмотрели многие выдающиеся мыслители. Истина, вполне очевидная и в то же время упорно пренебрегаемая учеными, состоит в том, что Жизнь – это Действие. Жизнь, когда она не превращается в действие, обречена на крах. Это справедливо как для пророка, поэта, ученого, так и для «простого смертного» в расхожем употреблении этого выражения.

    Почему же среди ученых понимание глубинности Действия, его абсолютной необходимости менее широко распространено, чем среди «практических людей»? Почему боязнь действия aa?a считается отличительной профессиональной чертой ученого?

    Платон считал единственно возможным путем для философа «напряженное интеллектуальное общение». А Илия, услышав тихий голос, долетевший до него после молнии, землетрясения и бури, был абсолютно уверен, что это и есть непосредственное присутствие духовной силы, являющейся источником всякого действия во Вселенной (3 Царств 19, 11-13). «Великий и сильный ветер», который «двигал горы и разбивал камни перед Господом», пришел и ушел перед Создателем своим и Творцом, чтобы заставить проявиться пророческую интуицию Илии. Илия, ожидавший Господа, должен был показать, что физическая сила – это только одно из проявлений Бога, но не Сам Всемогущий Бог. Или я знал, как знал Лаоцзы, что тишина Источника Жизни (увэй), по сути, есть полнота деятельности, которая кажется недеянием лишь непосвященному.

    Пророки, поэты и ученые – это избранные сосуды, призванные Творцом совершить человеческое действие эфиризованного вида, которое, быть может, более походит на собственное Божие деяние, чем какое-либо из действий, производимых Человеческой Природой. В этой, как и в любой другой, форме встречи божественного и тварного испытание есть цена привилегии; ибо истина, согласно которой Жизнь есть Действие, столь же трудна для того, кому открылось высшее духовное призвание, сколь очевидна для человека действия, пребывающего на духовно более низком уровне. Сам Илия был призван Словом Господа, чтобы не свершился преступный акт накликания смерти в момент отчаяния, которое наступает, когда утрачена вера (3 Царств. 19, 1-18). Но этот грех, который является горьким опытом поэтов, пророков и ученых, не характерен для деловых людей или военных. Примером этому может служить поединок Гектора с Аяксом.

    Гектору и Аяксу ясно без слов, что жизнь их полностью зависит от действий друг друга. В противоположность этому пророк, поэт или ученый напоминает лучника, посылающего стрелу в цель, которая находится так далеко, что и разглядеть-то ее невозможно.

    «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять его найдешь» (Еккл. II, 1). Гектор или Аякс не задумывается о цели, ибо она рядом. Однако лучник, который не видит своей цели, или мыслитель, который не знает последствий своих отвлеченных раздумий, обречен на мучительные колебания.

    Таким образом, за пределами «практического» действия в рамках Пространства и Времени находится духовное действие, которое представляется значительно более богоподобным в двух аспектах. Агамемнон, проживший короткую и неяркую жизнь, обязан своим литературным бессмертием поэту, который умер в полной безвестности [668]. Поэмы Гомера продолжают трогать сердца людей и возбуждать их воображение через много веков после того, как эфемерная Микенская империя распалась, не оказав ощутимого воздействия на всю последующую политическую жизнь; а сколько сильных и мужественных людей, живших до Агамемнона, оказалось полностью преданными забвению только потому, что на их время не выпало родиться поэту, который бы увековечил их в своих творениях.

    Однако именно в силу того, что духовная активность Человеческой Природы обладает божественной способностью производить действия через тысячи миль и лет, души, призванные Богом к подобным духовным действиям, имеют склонность медлить и колебаться, бесцельно тратя время жизни и не видя кардинальных различий между действием и бездеятельностью. Именно потому, что цель лучника находится вне пределов видимости, лучник может отложить лук в сторону, так и не выпустив стрелы, тогда как воин не может отбросить свой меч в ходе поединка.

    Человек не знает Вечности – Божественного Вечного Сейчас – в конечной земной жизни. Вечность вряд ли доступна даже Коллективному Человечеству, упорно собирающему и накапливающему из века в век плоды трудов и достижений Науки и Техники; ибо даже этот людской коралловый риф никогда бы не существовал, если бы каждый из бесчисленных составляющих его организмов не совершал своего отдельного индивидуального действия в рамках своего собственного краткого земного пути и узкого поля действия. В этом плане коллективные плоды Науки и Техники не обладают существенным внутренним отличием от даров Поэзии и Пророчества. Как и последние, они обязаны своим существованием индивидуальным творческим актам отдельных душ, озаренных смыслом и благодатью, которые ниспослал им Творец.

    Ученому, равно как и работнику физического труда, дарована всего одна жизнь, и эта жизнь по разным причинам может оказаться весьма короткой. В любой момент человек должен быть готов к смерти, ибо никто не ведает, придет ли она через год, через месяц, на следующей неделе, а может быть, и сегодня. Строя планы на будущее, человек обязан постоянно помнить о быстротечности жизни. Нельзя рассчитывать на чудо, которое поможет совершить невозможное, раздвинув рамки Жизни или Интеллекта. Следует всегда помнить, что одним из фундаментальных законов Человеческой Природы является закон, согласно которому любое начинание, выходящее за рамки возможностей смертного, оказывается эфемерным. Действительно, интеллектуал, способный извлекать уроки из собственного опыта, обнаружит, что даже самое грандиозное произведение искусства, когда-либо созданное человеческой душой, не поглотило всю жизнь творца без остатка.

    Ограничения, которые накладывают на творческие возможности человека перемены в его судьбе, и сама кратковременность жизни носят всего лишь внешний и негативный характер. Ритм же работы художника соотносится с его психическим хронометром, двумя стрелками которого являются Интеллект и Подсознательный Родник Духовного Творчества. Вслушиваясь в ритм беспощадного Времени, человек действия бросает вызов самой Смерти.

    Импульс к исследованию отношений между фактами

    Критические реакции

    Исследуя вдохновения историков, мы обнаружили, что тот, кому суждено стать историком, от пассивного восприятия окружающей его действительности переходит к активному стремлению познать факты истории. Кроме того, мы обнаружили, что невозможно стать историком, как невозможно и оставаться им, если умственная мельница не запущена в ход мощным потоком любознательности. Мы заметили также, что, если будущий историк не сдерживает своего неуемного любопытства, он пускается в погоню за блуждающим огоньком всеведения, а это ложный путь, который ведет в никуда.

    В чем же состоит правильный подход? Человек, призванный стать историком, должен научиться обуздывать свое любопытство. Его интерес к фактам проявляется и удовлетворяется не ради самого этого интереса, а в конечном счете ради творчества. Историк должен вдохновиться стремлением не просто узнавать факты, но постигать их смысл. Высшим смыслом творческого поиска является поиск Бога, действующего в истории, а первым слепым шагом на этом паломническом пути является стремление понять, каким образом факты Истории соединены между собой. Первое умственное движение историка, исследующего отношения между фактами, – критическая реакция на очевидные противоречия, а второе – творческий ответ на феномены, бросающие вызов.

    Изучая пробуждение критической способности в уме историка, автор вынужден обратиться к собственному опыту, ибо он не располагает какими-либо иными свидетельствами из первых рук.

    Так, в марте 1897 г., неполных восьми лет отроду, он, будучи в гостях, громко выразил свое недоверие, услышав, как кто-то из взрослых расхваливает прелести только что проделанного трансатлантического рейса. Утверждение это явно противоречило тому, что мальчик слышал от своего двоюродного деда Гарри, который был, бесспорно, более весомым авторитетом, если учесть, что он был не просто пассажиром, а капитаном судна. Дитя вдоволь наслушалось рассказов старика о заплесневелых корабельных галетах, источенных долгоносиком, об открытой войне с корабельными крысами и о том, что бифштексы из солонины и пудинг годились разве что на крысиную приманку. Поэтому рассказ об очень хорошем питании показался мальчику явным преувеличением со стороны пассажира. Правда, капитан Тойнби ушел в отставку в 1866 г., да и плавал он на судах совсем иного класса. Поэтому после разъяснений, данных не без юмора критически настроенному ребенку, недоверие, вспыхнувшее в детском уме, рассеялось и впервые дитя почувствовало, что человеческие отношения не стоят на месте и движение это может быть настолько быстрым, что в течение одной человеческой жизни могут произойти разительные перемены.

    Следующее противоречие, возникшее в детском уме автора, произошло, когда он делал свои первые шаги в познании истории. Произошло это на исходе девятого года его жизни. Прочитав к тому времени четыре тома «Истории наций» 3. А. Рагозиной, в которых описывалась история того, как ираноязычные народы вышли на авансцену всеобщей истории в период между падением Ассирийской империи и столкновением империи Ахеменидов с эллинами, он с интересом углубился в предыдущие и последующие главы иранской истории. Тетушка Эльзи Маршалл как раз подарила своему племяннику на день рождения томик Бенджамина под названием «Персия». Жадно вчитываясь в эту новую книгу, он обнаружил, что движется по совершенно ему неведомым тропам. Даже сейчас, через пятьдесят три года, автор этих строк отчетливо помнит, как потрясло его то, что факты иранской истории в изложении Рагозиной и Бенджамина оказались совершенно несовместимыми. Этот первый интеллектуальный шок несколько развенчал в глазах юного историка ранее непререкаемые авторитеты, которые столь легко дискредитировали себя, противореча друг другу. Это печальное открытие стало для него болезненным началом исторической мудрости, ибо он понял, что никогда не следует слепо верить «авторитету», как если бы он был непогрешимым оракулом евангельской истины.

    Спустя год или чуть более того мне пришлось пережить еще один удар, познакомившись с картой, которая висела в самом большом классе подготовительной школы Уотон-Корт, что близ Кентербери, куда я был отдан в возрасте одиннадцати лет. Из десятой главы Книги Бытия я к тому времени хорошо усвоил, что человечество представляет собой единую семью, а история – единую последовательность событий. Однако совершенно неожиданно карта, вывешенная в классе, поставила передо мной проблему, о которой я раньше не задумывался.

    Глядя на карту, я прежде всего был поражен точностью даты: 4004 г. до н.э., – которая значилась как год Творения (эта дата Творения была, разумеется, продуктом творчества архиепископа Ушера) [669]. Всматриваясь в эту громадную карту, которая обрывалась на каком-то событии XIX в., я отметил для себя среди множества различных цветов, представлявших истории различных народов и государств, одну довольно широкую область, которая называлась «Китай». От кого же произошли китайцы – от Сима, Хама или Яфета? Раньше мне почему-то не приходило в голову задаться этим вопросом. Однако теперь, когда перед глазами была карта, захотелось вдруг проследить, каким образом Китай связан с тремя сыновьями Ноя, и попробовать увязать китайцев с Адамом и Евой. Эта процедура поначалу казалась довольно простой. Однако волосы на голове юного исследователя встали дыбом, когда взгляд его, начавший путешествие по карте от трехтысячелетнего китайского дракона, внезапно остановился, не обнаружив никакой связи с Яфетом, Хамом или Симом. Получалось, что четыре сотни миллионов китайцев [670] появились на свет Божий спонтанно, буквально ниоткуда.

    И тут юному исследователю стало ясно, что либо картографы допустили преступную небрежность, либо дело в том, что просто невозможно проследить результат плодовитости Ноя и его сыновей (Быт. 9, 1 и 7) во всем многообразии человечества, которое заселило Землю. Это поразительное открытие впервые заставило будущего историка усомниться в том, является ли генеалогическое дерево той истинной схемой, которая без ошибок отражает историю прогрессирующего разделения человеческой семьи.

    По мере того как это сомнение укреплялось, автор стал пробовать альтернативные системы классификации, которые могли бы обнять все живые и вымершие ветви человечества и в то же время устанавливали бы степень различия и точки соприкосновения между ними. Лежал ли ключ к этой исторической загадке в физической природе? Или его следовало искать в языке? С тех пор как автор этих строк был потрясен нелепостями школьной карты, ум его неустанно трудился над этими вопросами, отбрасывая один аргумент за другим. И следует сказать, что потребовалось десять или двенадцать лет, чтобы прийти к заключению, что лингвистический и расовый подходы к проблеме являются столь же неудовлетворительными, как и забракованный еще в юности генеалогический подход. Вновь и вновь возвращаясь к озадачившей его еще в юности проблеме, автор трижды вычерчивал различные схемы, пытаясь нащупать правильный путь. Результатом этих трудов явилось настоящее исследование, в котором автор, как ему кажется, приходит к положительному решению вопроса. Окончательный вывод его сводится к тому, что наиболее существенным в человеческих взаимоотношениях является не Раса или Язык, а секулярная и религиозная Культура.

    Вспоминается еще одно яркое противоречие, поразившее мой ум в юности. Это было в годы первой мировой войны. Как-то я бродил по Музею Виктории и Альберта в Южном Кенсингтоне. Взгляд мой упал на бюст девушки, выполненный из майолики в современном западном стиле. Я не удивился тому, что скульптура была из Италии, но полной неожиданностью явилось то, что работа эта, такая современная, оказалась выполненной в XIV в. Передо мной было материальное свидетельство того, что Италия XIV в. в чем-то уже достигла уровня современной эпохи, тогда как западное христианство в целом, за исключением, пожалуй. Фландрии, не демонстрировало подобных успехов вплоть до конца XV в., а может быть, даже до начала XVI в. Таким образом, Италия как бы обогнала остальное западное христианство примерно на два века. Этот пример показывает, что внутри одного и того же общества вполне возможны различные «сектора», исторически имеющие различные темпы развития. Хронологически будучи современниками, фактически люди могут принадлежать к разным культурным эпохам.

    Эти думы, навеянные итальянской скульптурой XIV в., долгое время не покидали автора и вновь посетили его, подтвердив свою истинность, когда через тридцать лет, в конце второй мировой войны, он еще раз посетил этот музей, чтобы посмотреть экспозицию произведений искусства из капеллы английского короля Генриха VII в Вестминстерском аббатстве. На сей раз я был еще более поражен той культурной пропастью, что разделяла средневековую западную Англию и мятежных наследников Эллады. Эта цепь наблюдений, подтвердившая наличие культурного несоответствия между Северной и Центральной Италией в позднее средневековье, подтолкнула автора к осмыслению особой исторической роли творческого меньшинства.

    Правильному постижению Истории может способствовать также критический взгляд на противоречия, не доказанные, но подозреваемые. И сейчас, в сентябре 1952 г., автор этих строк не забыл еще тот мартовский день 1899 г., когда мать читала ему вслух книгу 3. А. Рагозиной «Халдеи». Ассириологи и египтологи прошлого века находились под сильным впечатлением реальной длительности человеческой истории по сравнению с относительной краткостью библейской хронологической версии, поэтому древность «халдейской» (то есть шумерской) цивилизации была главной темой рагозинской работы. Свой тезис талантливая писательница обосновывала двумя открытыми к тому времени хронологическими утверждениями ассирийского царя Ашурбанипала (669-626 до н.э.) и нововавилонского императора Набонида (556-539 до н.э.), не задаваясь вопросами, обладали ли советники этих суверенов достоверной информацией и можно ли положиться на их данные. В документе Ашурбанипала утверждалось, что статуя богини Нана (то есть Инанна – первоначальное шумерское имя богини, чье аккадское имя было Иштар), которую Ашурбанипал возвратил в Урук (Эрек) из Суз в 635 г. до н.э., 1635 лет пробыла в эламском пленении. Рагозина приходит к простому выводу: «Если к 1635 прибавить 645, то получим 2280 г. – неоспоримую дату»: и хотя она настаивает также на дате 3750 г. до н.э. как на времени процветания царя Аккада Нарамсина, подтверждая ее утверждением Набонида, будто Нарамсин правил за 3200 лет до него, она страхуется здесь «возможностью ошибки гравера», составившего надпись, но не считается с возможностью, что сам император-археолог мог назвать эту дату наугад.

    Категоричное утверждение Рагозиной, что Набонид и Ашурбаиипал знали, о чем они говорили, разумеется, не могло быть воспринято прилежно внимающим ребенком критически, но его сразу заинтересовало, как эти ассирийские и вавилонские «годы» соотносятся с годами, которыми мы сейчас измеряем свою жизнь. Возможно, этот вопрос возник в его уме благодаря какому-то отголоску фундаменталистских споров, имевших место в западном христианстве XIX в. [671]. В спорах этих предпринималась попытка спасти библейскую хронологию предположением, что годы жизни, щедрыми сотнями даруемые в Библии праотцам, следует читать не как «годы», а как «месяцы». Возможно, если бы я рос в деревне, мне никогда бы не пришла в голову мысль, что допустим известный произвол в различных вариантах отсчета года, так как для фермера продолжительность года устанавливается не человеческой волей, а сезонным циклом. Однако дитя росло в городе и было глухо к ритмам Природы, бесстрастно вершащей свой круговорот в бесконечном чередовании весеннего цветения и осеннего увядания. В урбанизированном его мире «годы» воспринимались просто как отрезки Времени, столь же искусственно и произвольно выделенные людьми, как и все то, что люди могли придумать, создать или о чем они могли договориться, исходя из своей воли и по своему желанию.

    Однако прежде чем посмеяться над своим детским невежеством, я обнаружил, что вопрос был куда умнее, чем это могло показаться. Календарь вавилонского происхождения, доступный сознанию английского мальчика начала XX в., был построен на солнечном цикле. С течением веков календарь этот несколько раз подправляли, чтобы точнее совместить с солнечным циклом. Лунный цикл при этом оставался без изменений, лишь длина месяцев произвольно изменялась, чтобы уложить месяцы в рамки единого года. Английский мальчик обнаружил, что метод календарного исчисления, которым пользовались христиане, не был принятым во всем мире. Мусульмане, например, пользовались календарем, который основывается не на солнечном, а на лунном цикле, поэтому номинальный «год» лунных месяцев, игнорируя сезонное чередование и начиная мусульманскую эру с Хиджры, позволяет себе как бы скользить по циферблату христиано-вавилонских солнечных часов.

    Однако вплоть до 1950 г., когда автор этих строк принялся за заметки по хронологии, он никак не мог полностью уяснить для себя то значение, которое имеет исламский лунный календарь для правильного решения вопроса о продолжительности шумерского года, вопроса, впервые взволновавшего его более пятидесяти солнечных лет назад. И вот как-то осенью 1950 солнечного года я натолкнулся на статьи Пёбеля о недавних находках ассирийских царских списков в Хорсабаде. Надо сказать, я был поражен изобретательностью современных ассирологов. Затем я прочитал работу Сиднея Смита, в которой он критиковал пёбелевскую реконструкцию ассирийской хронологии, и был весьма удивлен, обнаружив, что известный современный археолог, по сути, повторяет вопрос, которым однажды дитя озадачило свою мать: как можно быть уверенным в том, что «годы», которыми ассирийские хронологи измеряли время, отмечая череду событий, были действительно солнечными годами, а не какими-нибудь иными?

    Весьма гипотетическое соответствие, которое Пёбель использовал как само собой разумеющееся в своей реконструкции ассирийской хронологии, изучая недавно открытый царский список в сочетании с другими документами, было убедительно оспорено выдающимся оппонентом. В Ассирии, как утверждает Сидней Смит, вавилонский солнечный календарь, который приближался к истинному солнечному году, не был принят для официального использования вплоть до правления Тиглатпаласара I (1114-1076 до н.э.). «В течение длительного времени, – пишет Смит, – этот календарь считается эквивалентным юлианскому… Но первоначально используемый ассирийский календарь обладает значительными отступлениями от вавилонского, и точный перевод ассирийских лет в юлианские просто невозможен». Сидней Смит полагает, что календарь, который был отменен в Ассирии в 1114 г. до н.э. в пользу вавилонского солнечного календаря того времени, был лунным, то есть имел ту же основу, что и календарь, который 1736 лет спустя все еще использовался в отдаленном и отсталом аравийском оазисе и который затем, волею случая сохранившись в своей пустынной цитадели, стал официальным календарем новой вселенской церкви, созданной пророком из Мекки.


    Творческие ответы

    Если наблюдение или даже неподтвержденная догадка о том, что исторические факты противоречат друг другу, может вдохновить человеческий ум на интеллектуальные усилия в попытке разрешить возникший вопрос и установить истину, то тем более можно ожидать, что ум, побуждаемый к действию интуицией, уловившей связь между историческими фактами, придет к определенному положительному решению.

    Традиционной исторической загадкой, способной разбудить фантазию и мысль историка, является наличие в далеко отстоящих друг от друга точках Пространства и Времени идентичных культурных элементов. Это могут быть и одинаковые одежды, и одинаковые слова, и даже одинаковые прически. Сходство, зачастую приближающееся к тождеству, вряд ли может быть случайным совпадением. Скорее оно зависит от непрерывной цепи исторической традиции и географической диффузии, которая вполне поддается реконструкции и расшифровке.

    Как, например, получилось, что на бронзовой медали, изготовленной в 1439 г. итальянским мастером Витторо Пизано (Пизанелло) для восточноримского императора Иоанна VII Палеолога (1425-1448), и на фреске, написанной на западной стене церкви Сан-Франческо в Ареццо где-то между 1452 и 1466 гг. Пьеро делла Франческо, на которой тот же Иоанн VII представлен в образе Константина Великого, этот последний представитель византийского императорского трона изображен в прическе, которая как две капли воды воспроизводит двойную древнеегипетскую корону, которая стала одним из символов власти фараона после объединения в 3100 г. до н.э. Верхнего и Нижнего Египта? [672] Как этот сложный головной убор, весьма странный для каждого, кто не знаком с этим эпизодом египетской истории, появился через четыре с половиной тысячелетия, причем не на берегах Нила, где он был изобретен, а на берегах Босфора, да еще через тысячу лет после того, как исчезли последние остатки живой египетской традиции? Историк в поисках ответа на этот вопрос, безусловно, вспомнит, что дохристианские римские императоры претендовали на право считаться законными преемниками египетских фараонов. Однако было бы слишком причудливым предположить, что римские воплощения египетских фараонов действительно украшались древнеегипетской атрибутикой, включая и символическую двойную корону, и что, несмотря на последующее исчезновение египетской культуры и завоевание самого Египта и Римской империи мусульманскими полчищами, эти старинные египетские регалии были перенесены из Старого Рима в Новый, где и сохранялись как знаки восточноримского призрака вплоть до прихода последнего из Палеологов, которые возродили их в прическе, быть может не отдавая себе отчета ни в их происхождении, ни в их значении.

    Интересно также проследить, как исторические одежды скифов и даков вновь появляются в мифических одеяниях гномов, героев западного фольклора [673]. Сами гномы, разумеется, появились как подсознательная реакция психики на вызов нового опыта добычи металлических руд из недр Земли, опыта, требующего осмысления и внутреннего принятия, ибо это занятие не было вполне естественным для человека. Костюм, в который человеческая фантазия одела гномов, поселив их в волшебной стране, безусловно, должен был соответствовать какому-то реальному костюму живого народа, с которым встретились пионеры средневекового западного христианства в своем продвижении на восток. Если строить догадки о возможном месте обитания этого забытого племени, одежда которого оказалась увековеченной в нарядах бессмертных гномов, воображение рисует орду кочевников-пастухов, которая, нарушив границы своих традиционных пастбищ, вышла в долину Днестра и леса Галиции. Далее легко представить себе, как эти скотоводы, оказавшись в непривычном для себя физическом окружении, вынуждены были переменить и образ жизни, и род занятий, обратившись к добыче руды. Исторические прототипы вымышленных карликов жили, таким образом, где-то в Прикарпатье и представляли собой шахтерскую общину, номадическое происхождение которой выдавала традиционная одежда их далеких предков. Агрессивные германские племена пришли сюда в поисках минералов и именно в таком виде застали бывших кочевников, ставших рудокопами.

    Желание отыскать корни связей между историческими фактами, конечно, вызывается и фактами иного рода. В области языка, например, возникает вопрос, почему в лексиконе английского среднего класса конца XIX в. фигурирует имя шумерской богини – Инанна. История переноса Инанны из шумерского пантеона в английский обиход замечательна тем, что это имя сохранилось, несмотря на огромное Пространство и Время, правда потеряв первый звук. В викторианском обиходе, когда няня для ребенка значила больше, чем даже его собственная мать, было вполне естественно, что ребенок называл именем незабвенной матери-богини наиболее могущественную женскую фигуру его миниатюрного домашнего мирка [674].

    Мотив, побуждающий соединить между собой далеко отстоящие друг от друга, но равнозначные понятия или представления, иногда восходит не к желанию восстановить разорванное звено в цепи, а к желанию дойти до истоков ее. Например, кем были предки этрусков? Кто является потомком затерявшихся десяти колен Израилевых? [675] Почти нет таких народов, которые бы не подозревались эллинским или современным западным искателем древностей в том, что они являются предками этрусков; и еще меньше народов из исламского и христианского регионов, в которых современные ученые не выискивали бы родственную связь с Потерянными Десятью Коленами.

    Фантастичность подобных утверждений должна служить предупреждением о том, что потенциально творческие интеллектуальные импульсы могут порождать серьезные ошибки и недоразумения; и благоразумный зрелый историк, конечно, слишком ценит свое время и энергию, чтобы заниматься заведомо неразрешимыми проблемами, даже если они некогда поразили его воображение, возможно, еще в детстве. Однако существуют по крайней мере два основания, позволяющие в попытках разрешить эти вечные загадки Истории видеть нечто большее, чем пустое времяпрепровождение. Прежде всего, они могут пролить свет на общие исторические вопросы. Плутарховские вопросы относительно истории одежды раскрывают поразительно интересную истину, что кондуктивность социальной ткани человеческой жизни исключительно высока в двух социальных окружениях особого рода: в «универсальном государстве» и в номадо-пастушеском обществе. Наши размышления относительно некоторых слов обиходного английского словаря раскрывают ту истину, что энергия, излучаемая элементами культуры, исключительно высока, если элементы эти восходят к именам божеств. Такие путеводные огоньки на ландшафте мировой истории оправдывают интеллектуальные усилия, затраченные на исследование связей между фактами которые на первый взгляд могут показаться тривиальными; но главное оправдание для этого сходного с детской забавой интеллектуального поиска заключено в нем самом, ибо поставленная Вергилием задача «познать причины вещей» никогда не покидают сердце истинного историка.









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.