• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Джеймс Бирнс вышел из ирландской общины Южной Каролины. При Рузвельте он, католик, южанин и судья Верховного суда, возглавил Комитет военной мобилизации. Он сопровождал президента Рузвельта в Ялту. После смерти Рузвельта он помогал Трумэну освоиться со своей новой должностью.

Трумэн предложил Бирнсу пост государственного секретаря; было решено, что тот примет этот пост после конференции в Сан-Франциско. Бирнс с охотой воспринял миссию мирового примирителя.

3 июля Бирнс был приведен к присяге. Тремя днями позже он отплыл на крейсере «Огаста» в Европу вместе с президентом Трумэном на тройственную встречу со Сталиным и Черчиллем.

Дневник Трумэна переполнен выражениями типа: «Как я ненавижу эту встречу!» Целью встречи в Потсдаме, ввиду особого значения, придаваемого советско-американским отношениям, становилась «дуэль» с главой советской делегации. Президент Г. Трумэн тщательно готовился. Прежде всего, он предложил перенести конференцию на июль. Главной причиной этого, как признал впоследствии Г. Трумэн, было ожидание известий из Аламогордо (штат Нью-Мексико), где проводились испытания первой атомной бомбы.

Напомним, что 21 мая Сталин предложил Черчиллю и Трумэну встретиться в Берлине. Черчилль немедленно согласился: «Я очень хотел бы повидать вас как можно скорее». Черчилль и многие советники Трумэна выступали за более раннее открытие конференции — «пока американская и британская армия не растаяли перед красным потоком с востока».

Черчилль уже начал говорить языком, который пугал окружающих. 28 мая, на официальном банкете в честь покидающих правительство членов кабинета он сказал, что если новая смертельная угроза возникнет, «мы повторим все, что проделали сейчас». 11 июня Черчилль на заседании комитета начальников штабов сделал такую оценку сложившегося положения в Европе: «Русские гораздо дальше продвинулись на запад, чем мы могли ожидать. Они всемогущи в Европе. В любое время, если они так решат, они могут пройти всю оставшуюся Европу и вытолкнуть нас на свой остров. У них превосходство два к одному над нашими силами». Для предотвращения такого развития событий союзникам следует встретиться.

Выбор места встречи пал на удивительным образом нетронутый пригород Берлина Бабельсберг— немецкий Голливуд, центр кинопроизводства. Американцев на этой конференции было в четыре раза больше, чем в Ялте. Одних только поваров и стюардов было одиннадцать человек. Вода, крепкие напитки и вино поступали из Франции ежедневно. Участники конференции жили в 25 реквизированных домах. «Малый Белый дом» обосновали на Кайзерштрассе, 2.

Американская дипломатия заранее была полна решимости не повторять Версальскую конференцию. На этот раз все будет так, как того захочет Вашингтон, и никаких многомесячных интриг. На протяжении июня 1945 г. руководство Соединенных Штатов определенно пришло к заключению, что главные мировые решения будут приняты американской стороной. У американских руководителей еще были некоторые иллюзии относительно роли Организации Объединенных Наций — но это только в том случае, если два наиболее важных союзника — Британия и Россия будут действовать согласно и солидарно. Именно поэтому делегация Соединенных Штатов прибыла в Потсдам со значительной долей уверенности в том, что периодические встречи Совета министров иностранных дел сумеют выстроиться солидарно с американскими пожеланиями.

В полдень 17 июля президент Трумэн встретился со Сталиным. Трумэн сказал, что надеется встретить в Сталине друга. Он привык говорить «да» или «нет», а не путаться между этими понятиями. Сталин расслабился только после этих слов. Он сказал, что «как условлено в Ялте», Советская армия начнет операции на Дальнем Востоке. Дневник Трумэна:

«Мне нравится этот человек, и я чувствую себя уверенным, что мы достигнем согласия, удовлетворительного для нас и всего мира». Трумэн нашел его вежливым, добродушным, деловитым. Сталин, по словам Трумэна, сказал, «что хотел бы сотрудничать с Соединенными Штатами в мирное время так, как это было во время военное. Но это может оказаться сложнее. Россию в огромной степени не понимают в Соединенных Штатах, а Трумэна не понимают в России. Я заметил ему, что каждый из нас должен исправить положение в своих странах.

Сталин весьма горько сказал: «Мы не можем просто игнорировать результаты этой войны»».

Чарльз Болен, в свою очередь, писал о Сталине: «В Тегеране, в Потсдаме на протяжении десяти дней, когда я видел его с Гопкинсом, Сталин являл собой пример для поведения.

Он был спокойным, хорошим слушателем, всегда мягким в своих манерах и в изложении своих мыслей. Не было ни одного признака грубой и брутальной натуры за этой маской».

Итак, дворец «Цецилиенгоф», первая пленарная сессия конференции, названной «Терминал». Конференция проходила в построенном в псевдотюдоровском стиле двухэтажном особняке, похожим на большой загородный английский дом. Пятнадцать кресел окружали круглый стол, три из них были несколько выше других— Трумэн, Сталин, Черчилль.

Двое последних были в военной форме, Трумэн — в сером фланелевом костюме. Сталин был всегда с папкой, Черчилль  курил огромную сигару. Сталин выступил первым и предложил в качестве председателя президента Трумэна. Трумэн поблагодарил.

В Потсдаме перед Белым домом, близким теперь к обладанию атомным оружием, стояли два важных вопроса: будущее поверженной Германии и война против сопротивляющейся Японии. От согласования первого вопроса во многом зависела судьба всей Западной Европы, которую Соединенные Штаты решили сделать зоной своей опеки. От решения второго вопроса зависела диспозиция сил в Азии.

Трумэну идея конференции лично нравилась не очень.

Его волновал процесс создания атомного оружия, того, что обозначалось в секретных документах как S 1. Его военный министр Стимсон непосредственно отвечал за совмещение американского атомного оружия и союзной дипломатии. Находясь в определенном смятении, он приготовил для президента меморандум «Размышления о базовых проблемах, которые стоят перед нами». В этих размышлениях содержалась идея уговорить Сталина смягчить свой режим и, в частности, ввести гражданские свободы. Главный пункт Трумэн озвучил в первом же выступлении: «Со времени окончания Ялтинской конференции обязательства, взятые на себя участниками, не были выполнены».

Умудренным участникам конференции была видна неопытность американского президента. Даже почтительный Черчилль сказал, что тот слишком быстро обращается к слишком сложным вопросам. Черчилль: «Теплота и неизгладимые впечатления, оставленные Рузвельтом, будут перенесены на человека, взявшего на себя инициативу в этот исторический момент. Чем больше они вторгнутся в проблемы мира, тем прочнее должен быть их союз». Сталин полностью поддержал британского премьера. В обсуждении конкретных — а не абстрактных проблем они найдут необходимое единство.

Это было именно то, чего категорически не желал Трумэн. Он прибыл в Потсдам не за этим. «Я не хочу разворачивать дискуссии, я хочу принимать решения». Черчилль весьма покорно ответил: «Я готов выполнять ваши указания».

  Сталин: «Если вы сегодня в таком покорном настроении, господин премьер-министр, то я хотел бы знать, не готовы ли вы поделить с нами германский флот. Если мистер Черчилль пожелает, он может свою половину потопить». Вся эта не слишком серьезная перебранка несказанно нервировала президента Трумэна, он хотел продемонстрировать деловой подход, то, что называется «бизнес».

Сестре Трумэн 18 июля пишет, что «Черчилль неустанно болтает, а Сталин ворчит — но это ворчание, по крайней мере, понятно». Единственное, что пока радовало Трумэна — это твердое обещание Сталина начать боевые действия на Дальнем Востоке. Американские военные считали, что это на год сократит продолжительность войны. «Сколько наших парней останется живыми».

В общем и целом Россия казалась американцам склонной к дипломатическому компромиссу. Это оценка, казалось, оправдала себя в первый же день заседания, когда и Сталин и Черчилль дружно решили — вместе с американцами — не приглашать на конференцию представителей Китая.

Окружающая Трумэна свита была более, чем прежде, убеждена, что Германию не следует доводить до предела, что Германия может понадобиться. Теперь речь шла о предоставлении американской зоне оккупации значительной автономии.

Стимсон добился от Трумэна «прекращения уничтожения германских припасов». Немцев следует сделать способными «платить свою долю в процессе необходимой реабилитации Европы». Это потребует значительной децентрализации, в Германии отдельные районы должны получить весомую долю самоуправления. Одно дело оккупированная страна, другое— страна самоуправляемая на региональном уровне, которая не позволит демонтировать местное предприятие.

Черчилль, в отличие от американцев, считал, что в Организации Объединенных Наций нельзя видеть панацею; соглашения бессмысленны, если к ним может присоединиться каждый. Он желал заключения двустороннего англо-американского соглашения, включающего в себя вопрос о совместном пользовании военно-морскими и военно-воздушными базами. Британия, хотя она является меньшей державой по сравнению с Соединенными Штатами, может дать многое. «Почему американский линейный корабль, подходящий к Гибралтару, не может получить там торпеды в свои боевые отсеки и снаряды для своих орудий? Почему бы нам ни поделиться взаимными услугами для обороны в глобальном масштабе?

Мы можем увеличить на 50 процентов мобильность американского флота». Трумэн ответил, что все это близко его сердцу, но он хотел бы избежать открытой формы военного «альянса вдвоем». Черчилль же продолжал развивать тему. «Следует сохранить Объединенный комитет начальников штабов до тех пор, пока мир не успокоится после великого шторма».

Трумэн сказал, что «это был самый восхитительный ланч, который он имел за многие годы».

На первом этапе конференции Трумэн сознательно стремился создать о себе мнение как о решительном и жестком политике, и был доволен, когда это ему удавалось. Матери он писал после первой встречи со Сталиным и Черчиллем:

«Стоило мне занять пост председателя, как я заставил их двигаться».

А мы видим, как с первых же фраз рождается то, что выросло в холодную войну. Совершенно ненужный спор о Германии в начале конференции.

Сталин: Германия — это то, что стало с нею после войны. Другой Германии нет.

Трумэн: Почему бы не иметь в виду Германию 1937 года?

Сталин: Минус то, что она потеряла. Давайте — хотя бы на время видеть в Германии географическое понятие.

Трумэн: Но какое географическое понятие?

Сталин: Мы не можем игнорировать результаты войны.

Трумэн: Но у нас должна быть отправная точка.

Сталин посчитал за лучшее согласиться, за ним последовал и Черчилль.

 Сталин показал склонность сотрудничать при решении спорных проблем, что же касается Черчилля, то, казалось, что он поглощен предстоящими выборами, которые, по его словам, «нависли надо мной как неизбежность». Президент ждал известий из Аламогордо, и ему было нелегко переносить словесный поток своего младшего западного партнера.

Но в основном Трумэн подписывал бумаги, сочиненные другими. Его собственной идеей была довольно странная мысль о нейтрализации речных путей в Европе — «источник войн в европейской истории». Сталин сразу же спросил, почему в списке водных путей нет Суэца и Панамы. Смутилась даже американская делегация.

Обстановка накалилась на следующий день, на третьей сессии. Трумэн не хотел делить германский флот: «Он нам понадобится в войне против Японии». Сталину не нравился Франко, но Трумэн сказал, что сделает все для предотвращения гражданской войны в Испании. «Хватит войн в Европе».

Удовлетворение Сталина вызвал лишь концерт классической музыки, данный американцами на Кайзерштрассе, 2.

Не очень искушенный в дипломатии Трумэн начинает уставать. Матери Трумэн пишет: «Это была большая нервотрепка, но кому-то же надо было это делать». В ходе встреч Трумэна раздражали длинные риторические пассажи Черчилля; короткие ремарки Сталина он, как председатель, воспринимал более благожелательно. Но не без труда. Трумэн ждал конкретности, желал повторения твердого обещания Сталина начать наступление на Дальнем Востоке, все остальное казалось ему скучным. Все эти манипуляции, рассматривание карт, все это выводило Трумэна из себя. Сталин высказал искомое пожелание уже в первый день. «Теперь можно и домой», — сказал Трумэн. Все остальное было для Трумэна мукой, он снимал напряжение только ночной игрой в карты.

Бирнсу он шепчет на ухо: «В течение десяти дней мы ничего не можем решить!»

  Советскую делегацию более всего мучил вопрос, сможет ли она найти общий язык с американским президентом. Заместитель Молотова Вышинский сказал экс-послу Дэвису, что «русские знали, чего ждать от Рузвельта, но не знают, чего можно ждать от Трумэна». Вышинский спросил, в какой мере дружественны Трумэн и Бирнс. Советская сторона довольно быстро ощутила, что англичане и американцы на этот раз выступают более дружной командой. Справедливое суждение.

Англичанин Диксон записал в дневнике: «На этот раз между нами и американцами гораздо более тесные связи, и каждую ночь мы вместе обсуждаем процедуру следующего дня. Царит атмосфера реализма». Англичане нашли Трумэна деловитым и конкретным.

Молчаливо раздраженного президента во многом заменял государственный секретарь Бирнс. Бирнс отличался неутомимой энергией, и его сила заключалась в том, что президент Трумэн неизменно поддерживал его («Я поддерживал Джима Бирнса до предела»).

Несколько вопросов конференция решила без особой сложности. Был создан Совет министров иностранных дел, представлявший, помимо трех традиционных участников, Францию и Китай. Решено было управлять Германией четырехсторонним Контрольным советом, состоящим из командующих четырех военных зон оккупации. К Германии решено было относиться как к единой величине при рассмотрении экономических вопросов. Но не удалось продвинуться по вопросам репараций, отношения к германским сателлитам, в польском вопросе. Неудача в этих трех вопросах вызвала опасение, что конференция может завершиться скандалом, не найдя решения спорных вопросов.

Трумэн спросил, как отвечать на требование русских поделиться германским флотом? Черчилль считал, что «следует приветствовать выход русских на широкие мировые воды и сделать это следует в великодушной манере. Это затронет  проблему Дарданелл, Кильского канала, Балтики, Порт-Артура. Трудно отрицать за русскими права на треть трофейного флота». Но вопрос этот следует связать с развитием событий в Центральной Европе.

Быстро подготовленный к роли первостепенной важности дипломатического творца, президент Трумэн был настроен таким образом, что великий подвиг русских, вынесших на себе основную тяжесть войны, терял для него свою значимость. Зато приобретали все более весомую значимость раздражение нового президента по поводу практически всех аспектов европейского урегулирования. У него возникает злость и ярость в отношении советской политики, в отношении советских намерений. Все до единого окружающие отмечают его почти «обиженный», мрачный вид, настроение человека, которого обвели, но который еще покажет.

На конференции в Ялте было решено, что Германия выплатит пострадавшим от ее агрессии странам репарации — 20 млрд. долл. Половину этой суммы, как было условлено, получит Советский Союз. Г. Трумэну эта договоренность не казалась рациональной, и он ее пересмотрел. Это было вопиющим нарушением союзнических соглашений. Пока Советская Армия являлась основной силой, противостоящей Германии, американскому руководству казалось резонным соглашение, по которому разоренная войной страна надеялась получить частичную компенсацию. Но вот смолкли пушки, и главенствующими стали мотивы стратегического свойства: не ослаблять Германию, большая часть которой оказалась под управлением США, Англии, Франции, а превратить ее в бастион против СССР — вчерашнего союзника.

Теперь, читая переписку Макклоя, Бирнса, Ачесона, Клея и президента Трумэна, мы твердо можем сказать, что Америка не планировала позволить Советскому Союзу получить хотя бы долю того, что Москва хотела бы иметь для восстановления цивилизованной жизни в разоренной стране.

В Потсдаме Поули совершил подсчеты, согласно которым в западных зонах даже при больших усилиях можно было реквизировать не более 1,7 млрд. долл. — в пять раз меньше, чем желал получить один лишь Советский Союз. Поули посоветовал государственному секретарю Бирнсу даже не упоминать ясно очерченные цифры, а говорить с русскими о процентах. «Одно лишь упоминание цифр может сорвать подписание союзного соглашения». Игнорировали ли американцы репарации и трофеи вовсе? Сами американцы признают, что, передавая назад русским неверно оккупированные земли, американские войска вывезли с собой более 10 тысяч груженых грузовиков.

В присутствии своих коллег американцев государственный секретарь Бирнс посчитал возможным выговорить советской делегации, что «германский народ в условиях демократии покажет себя гораздо лучшим союзником, чем Россия…

Слишком много различия в идеологии существует между Соединенными Штатами и Россией, чтобы можно было создавать долговременную программу». Президент Трумэн счел возможным сообщить участникам конференции, что «Германия превратится в достойную нацию и займет свое место в цивилизованном мире». А если бы Сталин в тот же день сказал подобные слова о Японии? А президент Трумэн без обиняков говорил о том, что обновленная и денацифицированная Германия — как часть некоммунистического мира и стабильной Европы — является более желаемой целью для Соединенных Штатов, чем все эти репарации и четырехсторонний контроль, которые способны только усилить Россию в послевоенную эпоху.

Но своеобразным пиком нового отчуждения был вопрос о признании Италии, за что энергично выступали США. Черчилль обрисовал Италию как страну со свободной прессой, где дипломатические миссии свободно вершат свою работу. В Бухаресте же британская миссия была посажена под арест. Создан железный занавес. «Все это сказки!» — воскликнул Сталин.

По вопросу о свободных водных путях в Европе, Трумэн попросил от Сталина уступки. «Нет», — сказал тот и повторил отказ по-английски. Трумэн побагровел. «Я не могу понять этого человека» — слышали сидящие рядом. В письме матери Трумэн назвал русских «самым свиноголовым народом в мире».

Англичане не желали платить за поставки продовольствия в свою зону оккупации, и их никак не волновали просьбы советской делегации. 25 июля Черчилль говорит Сталину, что хотел бы получать в обмен на индустриальные товары Рура сельскохозяйственную продукцию Восточной Германии.

Помощник госсекретаря Уильям Клейтон старался объяснить подкомитету по репарациям, что германская экономика должна платить за свои импорт до выплаты репараций.

Он объяснил: «Это как получение доходов от больших корпораций. Иначе кредиторы не получат ничего». Русские ответили, что их народ, после стольких невероятных жертв, не может понять, почему немцы в первую очередь должны платить банкирам Уолл-стрит. Молотов: «Ваша комиссия по репарациям и ваше правительство не определило даже «цифры для дискуссий» в вопросе о репарациях».

27 июля 1945 г. было нерадостной датой в быстро ухудшающихся межсоюзнических отношениях. Государственный секретарь Бирнс заявил, что русские извлекут столь важные для них репарации из их собственной зоны оккупации; возможно им удастся продать сельскохозяйственной продукции западным индустриальным зонам примерно на 1,5 млрд. долл., на протяжении 5–6 лет покупая индустриальное оборудование.

Озлобление советской стороны можно понять: когда русские дивизии выручали американцев и англичан в Арденнах, речь в Ялте твердо шла о 20 млрд. долл. репараций. А теперь оказывается, что это была «основа для дискуссий». Государственный секретарь США полгода назад был благодарен за спасение Западного фронта, а теперь Бирнс называл двадцатимиллиардные репарации непрактичными. Министр иностранных дел СССР Молотов требовал назвать конкретную цифру германских репараций, а американский министр словно его не слышал. Кто виноват в этом быстром взаимном охлаждении? Разве Москва выдвинула новые условия, нарушила прежде данное слово? Молотов: «Означают ли слова государственного секретаря, что каждая страна свободна в своей зоне оккупации и может действовать не оглядываясь на других?» Бирнс ответил: «Именно так». Молотов заговорил о Руре и фактически обвинил Бирнса в создании препятствий Советскому Союзу действовать в соответствии с программой разоружения. Бирнс не согласился с этой оценкой.

Американцы стали занимать невиданные по жесткости позиции. Возможно, единственным позитивным шагом было данное 29 июля 1945 г. согласие американской стороны на польскую администрацию по Одеру — Нейссе (вплоть до конечного мирного договора). Американцы соглашались передать четверть оборудования Рура в обмен на продовольствие и уголь восточных земель Германии (теперь уже западных земель Польши). Могли ли поляки произвести необходимый эквивалент? Молотов требовал обозначить некие сопоставимые объемы восточной и западной продукции, но Бирнс продолжал настаивать, что в руках русских и поляков — половина германских богатств, и это был бессмысленный спор.

Бирнс предлагал 12,5 процента западных репараций в обмен на продовольствие, Молотов настаивал на количественных определителях (а не долях неведомого). Постепенно и самые благорасположенные русские стали понимать, что на их глазах происходит фактическое жесткое деление Германии.

Молотов обратился за разъяснениями к Бирнсу, и тот постарался утешить своего русского визави тем, что Четырехсторонняя экономическая контрольная комиссия еще будет заниматься финансами, внешней торговлей, транспортом.

Все это звучало обнадеживающе, но как мог Бирнс думать о совместном выпуске денег, торговле и пр., не создав общегерманские органы — одному богу известно. И Молотов стал понимать, что американцы на внутренних советах пошли самостоятельным курсом; теперь они, владея двумя третями Германии, хотели создать державу, ни в коей мере не подведомственную восточному союзнику. Не было ни ма52 лейших признаков того, что Советский Союз приглашается к контролю и совместному управлению над Большой Германией, доминирующей силой Центральной Европы.

В последний день конференции, 31 июля 1945 г., Сталину ничего не осталось как «сделать хорошую мину при плохой игре». Безо всякого энтузиазма он принял американский план закупки 15 процентов доступных репараций из западных зон в обмен на продовольствие и уголь восточногерманских областей (при этом 10 процентов поступали непосредственно в СССР — результат яростного спора). От идеи интернационализации Рура союзники отказывались (хотя идею поддержали французы), объемы предполагаемых репараций четко не обозначались, становилось предельно ясным, что американцы намерены обращаться со своей зоной по своему, не желая придавать делу некую совместную окраску.

Россия имела в своих руках то, что позже станет Германской Демократической Республикой; она фактически отвечала и за расширение в западном направлении Польши. Некогда американский президент говорил, что немыслимо, когда уровень жизни агрессора много выше уровня жизни обезображенной агрессором, обескровленной жертвы. Разговоры такого рода ушли из лексикона нашего американского союзника.

Все, включая англичан, поняли, что «американцы не смотрят больше на Германию как на единую величину — у русских в зоне оккупации отныне будет более низкий жизненный уровень, ибо русские будут лишены репараций с запада».

То, что американцы весьма отчетливо понимали последствия своей политики, было очевидно из предсказания государственного департамента относительно того, что «если каждая из зон отдельно будет представлять собой ярко выраженную, взятую саму по себе отдельную административную единицу, то конечным результатом будет создание отдельных государств— со своей собственной политической философией; завершится внутризональная торговля». Большая часть Германии, ее индустриальная сердцевина станет сателлитом Соединенных Штатов, изменяя баланс сил в Европе в пользу Запада, в пользу индустриально вознесшейся Америки. Потсдам создал решающие предпосылки раскола Германии, предпосылки вторжения Соединенных Штатов в европейский баланс, начало фактического противостояния Америки и России.

В инструкции главе американской делегации в Комиссии по репарациям Э. Поули Г. Трумэн писал, что германская экономика «должна быть оставлена в неприкосновенности».

Стратегические установки американской дипломатии видны и в отношении к вопросу об установлении межгосударственных связей с прежними противниками. Одно из первых предложений Г. Трумэна — разрешить Италии вступить в Организацию Объединенных Наций, поскольку та объявила войну Японии. Было ясно, что международное признание Италии по инициативе США служило бы укреплению в ней проамериканских элементов.

Доклад, представленный президенту Трумэну 1 июня 1945 г. временным комитетом по выработке американской политики в ядерной сфере, содержал три главные директивы: атомная бомба должна быть использована против Японии; ее использование не должно предваряться специальными объяснениями природы нового оружия; для демонстрации возможностей бомбы в радиусе ее действия должны быть и промышленные объекты, и жилые постройки. В докладе содержалась рекомендация ознакомить советское руководство с результатами американских достижений в ядерной области и указать на намерение использовать атомную бомбу против Японии. В ходе беседы, состоявшейся 6 июня 1945 г. между Г. Трумэном и Г. Стимсоном, рассматривалась возможность добиться от Советского Союза уступок в Маньчжурии, Польше, Румынии, Югославии в обмен на предложение о некоторых формах сотрудничества в области использования ядерной энергии.

Находясь в Потсдаме, Трумэн очень надеялся на то, что атомное оружие будет создано до окончания конференции.

  Одновременно, в июне 1945 г., Фукс информировал советскую сторону, что на испытаниях первого атомного устройства, названного «Тринити», будет произведен взрыв, эквивалентный 10 тысячам тонн тринитротолуола, и сообщил, где это испытание будет проведено, сообщил, что если испытания окажутся успешными, то бомбы будут применены против Японии.

В июне 1945 г. Клаус Фукс передал русским ученым отчет, написанный в Лос-Аламосе, в котором полностью описал плутониевую бомбу, которая к тому времени была полностью сконструирована и должна была пройти испытания.

Представлен был набросок конструкции бомбы и ее элементов, приведены важнейшие размеры. Бомба имеет твердую сердцевину из плутония, а инициатор содержал полоний активностью в 50 кюри. Были приведены сведения об отражателе, алюминиевой оболочке и системе линз высокоэффективной взрывчатки.

Американское руководство этого не знало. Президент Трумэн доверяет дневнику: «Хорошо, что люди ни Гитлера, ни Сталина не создали атомную бомбу. Кажется, что это самое ужасное из всех изобретений в мире, но оно может оказаться самым полезным». Генерал Гроувз — глава атомного проекта говорит американским ядерным физикам 14 июля: «Верхняя корочка желает, чтобы все произошло как можно скорее». В Аламогордо, Нью-Мексико, 16 июля произошел взрыв «ярче, чем тысяча солнц, более мощный, чем ожидалось». Вечером 16 июля 1945 г. к военному министру поступили долгожданные сообщения об успешном испытании атомного оружия. Стимсон тотчас же послал детализированное сообщение к президенту в Потсдам.

Именно накануне встречи с И.В. Сталиным Г. Трумэн получил «невинную» телеграмму: «Операция прошла этим утром. Диагноз еще не совсем завершен, но результаты кажутся удовлетворительными и уже превосходят ожидания». Соединенные Штаты стали ядерной державой. Американские руководители получили возможность упиваться иллюзией, что ход исторического развития в грядущие годы будет зависеть преимущественно от них. Президент был в превосходном настроении, он рассказал историю об утопившейся девушке, бросившейся в воду, узнав, что она беременна. Ее молодой человек сказал, что это сняло с его плеч большой груз.

Следовало оповестить единственных союзников — англичан. На следующий день во время ланча с британским премьером, чтобы не привлекать лишнего внимания, военный министр Стимсон написал на листе бумаги: «Дитя родилось благополучно». Это было так неожиданно, что Черчилль ничего не понял. Тогда Стимсон объяснил, что речь идет об экспериментах в пустыне. 18 июля Черчилль и Трумэн в течение двух часов беседовали наедине. Предмет разговора — атомное оружие. «Президент показал мне телеграммы о последних экспериментах и попросил совета, сообщать ли об этом русским… Я ответил, что если президент решил рассказать, то лучше подождать окончания эксперимента».

Запад еще сам толком не понимал, что приобрел. Еще примерно пять дней (до прибытия детализированного описания испытаний), американцы терялись в догадках относительно подлинной мощи и возможностей нового оружия. Утром 21 июля 1945 г. военный министр Стимсон получил графические детали ядерного взрыва и немедленно ознакомил с ними президента Трумэна и госсекретаря Бирнса. Мощность бомбы была между 15 и 20 килотоннами — значительно более ожидаемого, она действительно могла уничтожить целый город. Всем было видно, как изменился Трумэн. Черчилль пишет, что после этого Трумэн «был другим человеком. Он указал русским на их место и вообще отныне выглядел боссом».

Теперь Бирнс пишет, что США могут выиграть войну и без русских. 24 июля 1945 г. Трумэн и Бирнс уже знали, что Стимсон и Маршалл уже не требуют русского участия в войне на Дальнем Востоке. Маршалл говорит, что «бомба, а не русские, сделает полумиллионные потери ненужными». Трумэн говорит, что нужно скорее применить бомбу, чтобы если не отменить наступательное движение русских, то ослабить это движение советских войск в Восточной Азии.

Черчилль больше думал не о японцах. Возможно, он первым осознал революцию в военном деле. Фельдмаршал Аланбрук даже начал беспокоиться о душевном состоянии впавшего в экстаз политика: «Он уже видит себя способным уничтожить все индустриальные центры России… Он мысленно уже рисует восхитительную картину — себя как единственного обладателя этих бомб, способным применить их по своему усмотрению». Д. Йергин: «Надежда на то, что русских можно будет сдержать в Азии, была дополнительной причиной использования бомбы». Трумэн и его государственный секретарь Бирнс сошлись на том, что конференцию нужно заканчивать, что с атомной бомбой Америка уже непобедима и на Тихом океане — в боях против Японии, и повсюду.

В это время Стимсон связался со своим помощником Гаррисоном: когда бомбы можно будет использовать против Японии? Тот ответил, что между 1 и 3 августа и уж совсем определенно, до 10 августа 1945 г.

Президент Трумэн послал инструкции военно-воздушным силам — сбросить первую атомную бомбу «примерно в районе 3 августа». Обедая 23 июля с начальниками штабов, адмирал Канингхем отмечает состояние необыкновенного подъема Черчилля: «Он питает огромную веру в эту бомбу.

Сейчас он думает, что хорошо бы русским узнать о ней, они были бы скромнее».

Американские генералы не долго ломали голову над тем, кто же должен стать главным противником Америки в послевоенном мире. Показательным для настроений в ОКНШ осенью 1945 года, наш взгляд, является меморандум полковника Р. Вандевантера из стратегического подразделения ОКНШ генералу Норстаду от 20 сентября 1945 г., в котором, в частности, говорилось: «Все основные районы, где сконцентрировано население Соединенных Штатов и располагаются их промышленные центры, находятся на расстоянии в 5000 миль от материковой территории, находящейся во владении СССР. Наличествующие в настоящее время на вооружении Соединенных Штатов самолеты имеют радиус действия в 5000 миль…»

Свидетельством того, что в конце 1945 года полковник Р. Вандевантер не был одинок в своих взглядах, является целый ряд документов, разработанных аппаратом ОКНШ. Так, в «Стратегической концепции и плане применения вооруженных сил Соединенных Штатов» (JCS 1518/2) от 10 октября 1945 года отмечалось, что после разгрома держав — членов «оси» Соединенные Штаты и СССР остались ведущими мировыми державами, и поэтому «в случае, если отношения между великими державами нарушатся, Россия будет представлять собой наиболее сложную проблему с военной точки зрения. Наиболее вероятной причиной войны с Россией могло бы стать продемонстрированное ею намерение захватить Западную Европу или Китай… Если Соединенные Штаты будут в состоянии справиться с любой проблемой, вызванной возможным конфликтом с Россией, то они будут в состоянии справиться с любой другой державой ввиду сравнительно более слабой позиции всех других держав».

Как видно, «Стратегическая концепция» была составлена в достаточно осторожных выражениях, однако вывод, к которому ее авторы стремились подвести читателя, не вызывает сомнений: Советский Союз является главной военной угрозой для Соединенных Штатов. Однако уже через 13 дней аппарат ОКНШ подготовил куда более откровенный документ, а именно «Возможности России» (JIS 80/7). Авторы этого меморандума, подготовленного разведывательным подразделением ОКНШ, пришли к выводу, что «советская внешняя политика является экспансионистской, националистической и империалистической по своей сути, причем нет оснований рассчитывать на перемены в обозримом будущем… СССР предположительно в состоянии захватить всю Европу сейчас или к 1 январю 1948 г… СССР в состоянии увеличить свои нынешние силы на Ближнем и Среднем Востоке и добиться по крайней мере своих первоначальных целей в Турции и Иране между нынешним временем и 1 января 1948 г… Советы, видимо, в состоянии создать атомную бомбу через 5 или 10 лет и сделают все, что в их силах, чтобы сократить этот период».

А уже через месяц с небольшим тот же Объединенный разведывательный комитет ОКНШ пошел еще дальше, подготовив документ под названием «Стратегическая уязвимость СССР по отношению к ограниченному воздушному нападению». Этот документ, видимо, был первым планом атомной войны против Советского Союза. Этот план интересен еще и тем, что содержащиеся в нем выводы на многие годы были положены в основу стратегического планирования высшего американского военного руководства: «Ввиду характерных особенностей атомных бомб и их ограниченного количества, они в целом должны быть использованы только против таких стратегических целей, в которых имеется большая и значительная концентрация персонала и сооружений и которые трудно атаковать с применением иных имеющихся средств.

Для достижения быстрейшего, непосредственного и определенного воздействия на те наступательные возможности СССР, которые представляют наиболее серьезную угрозу для Соединенных Штатов, и для обеспечения наступательных возможностей авиации Соединенных Штатов и Британии, удары с применением атомных бомб должны быть сконцентрированы на тех целях, которые вносят важный вклад в производство или разработку атомных бомб, самолетов или авиационного оборудования, вооружений или оборудования для ПВО, электронного оборудования, моторного транспорта, управляемых ракет и, возможно, иных типов вооружений».

В дополнении «А» к приложению «В» этого плана содержался перечень из 20 советских городов (среди них — Москва, Ленинград, Новосибирск, Горький, Баку, Ташкент, Тбилиси, Омск, Челябинск), на которые предлагалось сбросить атомные бомбы. По данным американской разведки, в этих 20 городах было сконцентрировано производство 90 % самолетов, 73 % орудий, 86 % танков, 88 % грузовиков, 42 % производства стали, 65 % продуктов перегонки нефти и свыше 50 % шарикоподшипников, выпускаемых в Советском Союзе.

  Итак, через несколько месяцев после окончания Второй мировой войны ОКНШ определил врага номер один Америки в следующей, Третьей мировой войне (Советский Союз), а также оружие номер один этой новой войны (атомную бомбу, доставляемую к цели стратегическими бомбардировщиками). При этом американские военные аналитики отдавали себе отчет в том, что недавно закончившаяся война разорила СССР дотла, что «советская экономика, по видимому, неспособна обеспечить крупную войну в течение следующих 5 лет», и именно поэтому «за исключением сугубо оборонительных причин, СССР будет избегать риска крупного военного конфликта на протяжении от 5 до 10 лет».

Разработка планов атомной войны против СССР оставалась в центре внимания высшего американского военного руководства и в последующие годы. Эти планы становились все более детальными и многостраничными, снабжаясь при этом многочисленными картами и таблицами.

24 июля американский президент сказал Сталину, что в Соединенных Штатах создано новое оружие огромной разрушительной силы (Трумэн не употреблял слова «атомный»). Но Сталин не выразил чрезвычайного удивления.

Знаменитую сцену в конце восьмого пленарного заседания Черчилль описывает так: «Мы стояли по двое и по трое, прежде чем разойтись». Премьер заметил, как Трумэн подошел к Сталину, и они говорили вдвоем с участием переводчиков. «Я был, возможно, в пяти ярдах и следил с пристальным интересом за этим важным разговором. Я знал, что собирается сказать президент. Было чрезвычайно важно узнать, какое впечатление это произойдет на Сталина. Я вижу эту сценку, словно она была вчера! Казалось, что он в восторге. Новая бомба! Исключительной силы! Возможно, это решающее обстоятельство по всей войне с Японией! Что за везение!» Чуть позднее, ожидая автомобиль, Черчилль подошел к Трумэну:

  «Как все прошло?» — спросил я. «Он не задал ни одного вопроса», — ответил президент. В свете этого я считал, что Сталин не знает об огромном исследовательском процессе, осуществленном Соединенными Штатами и Британией».

На самом деле все произошло достаточно нескладно.

Американское руководство знало, что советская разведка ищет пути к информации о «проекте Манхэттен» и, возможно, знает нечто об оружии, которое почти готово к бою. Но при этом у Трумэна и его окружения была боязнь того, что Сталин прямо спросит о параметрах и особенностях нового оружия. Как отказать ближайшему союзнику? С другой стороны постыдным было и укрывательство мощнейшего оружия перед лицом русских жертв.

Итак, покажем эту сцену с другой точки зрения. После окончания пленарной сессии 24 июля Трумэн самым беззаботным образом подошел к Сталину и как бы невзначай заметил, что у США есть бомба огромной разрушительной силы.

Сталин ответил, что это хорошо. Он надеется, что американцы используют ее. Из этого Трумэн и Бирнс вынесли заключение, что Сталин не придал значения словам президента.

Американцы ошибались. Сразу же после конференции Сталин обсудил проблему с Молотовым. Тот ответил, что нужно ускорить собственные работы. (Еще 9 сентября 1943 г. и 31 декабря 1944 г. Стимсон сообщал Рузвельту, что русские ведут разведывательную работу в отношении «проекта Манхэттен»; известно было и то, что французские участники проекта делились сведениями с членом французской компартии Фредериком Жолио-Кюри, а тот сообщал эти сведения по цепочке).

Между 16 июля и 20 августа 1945 г. советское руководство окончательно поняло важность нового мирового оружия. 20 августа Государственный Комитет Обороны принял постановление, учреждающее новые органы управления советским атомным проектом.

Между тем, после окончания войны целый ряд германских специалистов-физиков предпочел сотрудничать с Россией, а не с Западом. Среди них был барон Манфред фон Арденне, владевший собственной лабораторией; нобелевский лауреат Густав Герц, работавший на фирме «Симменс»; директор исследовательского отдела компании «Ауэр» Николаус Риль; химик Макс Фольмер. Свое решение директор Института физической химии (Берлин) П. А. Тиссен (отвечавший в рейхе за химические исследования) объяснял так: «Германская наука должна самым тесным образом сотрудничать с Россией…

Германские ученые будут играть лидирующую роль в России, особенно те, кто участвовал в создании секретного оружия. Германия, ее ученые, инженеры, квалифицированные специалисты и ее потенциал будут решающим фактором будущего; нация, имеющая Германию в качестве союзника, непобедима». Английскому агенту Розбауду Тиссен сказал, что «единственным шансом для германской науки в будущем является тесное сотрудничество с Россией». Та страна, на чьей стороне будет германская наука, будет непобедимой.

СССР получил в Германии примерно 300 тонн окиси урана. Немецкие ученые были перевезены в Советский Союз вместе с оборудованием их лабораторий. Им были предоставлены комфортабельные дачи под Москвой.

По дороге домой два будущих посла в СССР — Чарльз Болен и Льюэлин Томсон обсуждали возможное воздействие атомной бомбы на американо-советские отношения. Напугать русских и пойти на них войной — немыслимо. Что же делать, если Москва не станет покорнее? Это исключение, общее чувство— эйфория, чувство, что все возможно. Это чувство нивелировало разочарование от классической дипломатии.

Нельзя не заметить первых черт «высокомерия силы», развивавшегося по нарастающей у руководителей крупнейшей капиталистической страны, которая разместила свои вооруженные силы на четырех континентах, навязала свою волю ближайшему союзнику — Великобритании, третировала  французов и менее значительных союзников, уверенно заполняла «вакуум» в Западной Европе и открыто посягала на суверенные права восточноевропейских народов. Курс на то, чтобы «загнать Россию в азиатские степи», все более откровенно просматривался в действиях американской дипломатии.

Поначалу западные политические лидеры полагали, что атомная бомба облегчит решение всех прочих проблем.

29 июля 1945 г. госсекретарь Бирнс заявил: «После Нью-Мексико ситуация дает нам огромную мощь. В конечном счете, она означает возможность контроля». Британский главнокомандующий Аланбрук замечает, что Черчилль «был полностью под властью атомных новостей». Он ликовал: «Ныне мы имеем в руках нечто, что может исправить баланс сил с русскими. Секрет использования нового взрывчатого вещества и возможности использовать его полностью меняет дипломатический эквилибриум, который покачнулся после поражения Германии». В Вашингтоне военный министр Стимсон отметил 30 июля «различие в психологии, которое существует со времени испытаний… Изменилась моя собственная психология».

Еще 14 мая 1945 г. Стимсон записал в дневнике, что американская экономическая мощь и атомная бомба — «две самые крупные козырные карты в руках Америки. Нужно быть дураком, чтобы не выиграть при таких картах». Выиграть в чем? Стимсон в этом контексте обсуждал ситуацию в Польше, Румынии, Югославии, Маньчжурии.

Да, США стали обладателем могучего оружия. Но как им воспользоваться на невоенном поле? Пока все выглядело достаточно неловко. Американская сторона посчитала себя вправе (и в силе) диктовать Советскому Союзу условия его пребывания в «европейском доме» — в регионе, жизненно важном для СССР, только что им освобожденном и находящемся на огромном расстоянии от США. Самонадеянность обращения со вчерашним союзником подкреплялась сообщениями, подобными той депеше, которую 21 июля 1945 г. курьер доставил в Потсдам.

  Ядерное всемогущество явно окрыляло президента Трумэна. Когда требовались новые жертвы на Восточном фронте, американские руководители, несомненно, более занятые и усталые, тем не менее, не ставили ультиматумов. В Потсдаме ситуация изменилась. 31 июля 1945 г. государственный секретарь Дж. Бирнс заявил советской делегации, что, если она не согласится на американские предложения, утомленный президент США завтра же покинет Потсдам.

Дело решили четыре последних дня конференции, когда Бирнс стал добиваться взаимного согласования при помощи своего «пакетного соглашения». Новый британский министр иностранных дел взял на себя значительную долю инициативы.

Сталин настолько неважно чувствовал себя, что американцы поставили диагноз: малый инфаркт. Но к концу конференции Сталин собрал силы и восстановил мнение о себе как эффективном переговорщике. Даже Клейтон, завязанный на репарации, пришел к выводу, что «Сталин поступает справедливо».

Дочь Сталина Светлана приехала на дачу к отцу на второй день после Хиросимы и обнаружила «у него обычных посетителей. Они сообщили ему, что американцы сбросили свою первую атомную бомбу на Японию. Каждый был озабочен этим, и мой отец не обращал на меня внимания».

20 августа Берия возглавил советский атомный проект.

В него вошли три руководителя промышленности — Ванников, Завенягин и Первухин и двое ученых — Курчатов и Капица. В комитете не было военных. Параллельно было создано главное управление для руководства атомным проектом, которое возглавил Ванников. В январе 1946 г. состоялась первая встреча Курчатова со Сталиным, который сказал, что «не стоит заниматься мелкими работами, их необходимо вести широко, с русским размахом, в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь. Не нужно искать более дешевых путей». Курчатов получил приказ создать атомную бомбу и как можно быстрее. Сталин сказал Курчатову:

«Дитя не плачет — мать не разумеет, что ему нужно. Просите все что угодно. Отказа не будет».

Через две недели, выступая в Большом театре, Сталин сказал: «Я не сомневаюсь, что, если мы окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны». Затраты на науку в 1946 г. втрое превзошли уровень 1945 г. «Нам нужно добиться того, чтобы наша промышленность могла производить ежегодно до 50 миллионов тонн чугуна, до 60 миллионов тонн стали, до 500 миллионов тонн угля, до 60 миллионов тонн нефти. Только при этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. На это уйдет, пожалуй, три новых пятилетки, если не больше. Но это дело нужно сделать, и мы должны его сделать».

По мнению американского исследователя Дэвида Холловэя, Сталин «дал ясно понять, что в экономической политике, как и до войны, приоритет будет принадлежать тяжелой промышленности, чтобы подготовить страну на случай новой непредвиденной войны». Жизнь заставляла. «В новом пятилетнем плане первостепенное внимание уделялось передовой технике, появившейся во время Второй мировой войны, — радиолокации, ракетам, реактивным двигателям и атомной бомбе».

Это не означало прекращения демобилизации армии, которая в мае 1945 г. составляла 11 млн. 365 тыс. человек. К концу 1947 г. в рядах Советской армии было 2 млн. 874 тыс. человек. Государственный бюджет сократился со 137,8 млрд. рублей в 1944 г. до 66,3 млрд. рублей в 1947 г.

В сентябре 1946 г. новый посол СССР в США Н. Новиков написал памятную записку, оказавшую немалое влияние на Кремль. «Соединенные Штаты вышли из войны более мощными, чем прежде, а теперь намереваются главенствовать в мире. Два основных соперника, Германия и Япония, потерпели поражение, а Британская империя стояла перед лицом огромных экономических и политических трудностей. Советский Союз стал главной преградой на пути американской экспансии. Советский Союз, со своей стороны, теперь занимает более прочное международное положение, чем перед войной. Советские войска в Германии и в других бывших вражеских государствах стали гарантией того, что эти страны не будут использованы снова для нападения на СССР». Трумэна Новиков характеризует как «слабого политика с умеренно консервативными взглядами», отвернувшимся от поисков сотрудничества с военными союзниками. Спекуляция на угрозе войны, пишет Новиков, очень распространилась в США.