• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Обе «лазейки» – тайные сделки и с Гульбенкяном, и с Меллоном, – оправдали себя лишь частично. Они так и не помогли радикально изменить экономическую ситуацию в Советском Союзе, которая продолжала стремительно ухудшаться.

Еще весной 1930 года стало очевидно, что выполнение пятилетнего плана натолкнулось на труднопреодолимые препятствия, о которых никто вовремя не подумал.

Катастрофически не хватало квалифицированных строителей-бетонщиков, монтажников, электриков, водопроводчиков. Неграмотным вчерашним крестьянам, даже занимавшимся прежде сезонными строительными работами, срочно требовалось овладевать новыми для себя профессиями. Теперь им приходилось иметь дело не с привычными топорами, пилами, лопатами, деревянными тачками, простейшими копрами, а с бетономешалками – немецкими «кайзер» или американскими «ренсом», с экскаваторами из США и Великобритании «марион» и «бюкайрес», мощными гусеничными тракторами «катерпиллер», с кранами портальными (грейферами) и поворотными, купленными в Германии у фирмы «Генц». Даже тачки – «стерлинги» – теперь оказались иными, железными.

Проработавшие на стройке полгода уже считались опытными, настоящими рабочими. Чаще всего именно из них и выдвигали десятников, бригадиров. Остальные – и завербованные из всех регионов страны, и доставленные под конвоем для принудительных работ уголовники, раскулаченные, растратчики, басмачи – с трудом осознавали необходимость трудовой дисциплины, долго не могли избавиться от извечных разгильдяйства, лености, склонности к прогулам, пьянству, хулиганству.

Мало того, всех их после окончания строительства предстояло еще обучить труду у токарных, фрезерных, строгальных станков, у штамповочных прессов, конвейера, мартенов возведенных ими же металлургических комбинатов и заводов.

Еще сильнее не хватало инженеров. Старые, «буржуазные» специалисты, получившие высшее образование до революции, плохо или совсем не знали новую технику, технологию, появившиеся только после мировой войны. Ко всему прочему, они слишком привыкли к благоустроенной, спокойной, размеренной жизни, к своим удобным квартирам в больших городах с залитыми огнями улицам, театрам. Потому эти люди и не слишком желали ехать на новостройки куда-то в неизвестность, в чистое поле, где не только нормального жилья, а вообще ничего не было, и все это еще только предстояло возвести.

Новая, советская техническая интеллигенция лишь начинала формироваться. Она еще только училась в новых узкопрофессиональных, с сокращенным до четырех и даже трех лет сроком обучения ВТУЗах – высших технических учебных заведениях, и промышленных академиях, созданных по постановлению ЦИК и СНК СССР от 23 июля 1930 года при ВСНХ.

Ощутимую нехватку инженеров до некоторой степени компенсировали работавшие в СССР по контракту иностранные специалисты из США, Великобритании, Германии, Италии. Они монтировали сложные агрегаты, купленные у них на родине, порой даже работали на тракторах, экскаваторах, кранах. Однако обходилось это стране очень дорого: зарплату им приходилось платить в валюте, да к тому же предоставлять комфортабельное, со всеми привычными им удобствами, жилье.

Еще больше специалистов с высшим и средним специальным образованием потребовало осуществление тех наиважнейших реформ, которые сопровождали выполнение пятилетнего плана и без которых невозможно было рассчитывать на дальнейшее поступательное развитие Советского Союза.

С 1 сентября 1930 года в стране впервые в ее истории вводилось обязательное всеобщее бесплатное начальное – четырехлетнее – образование. Кроме того, на оседлый образ жизни переводили кочевников-скотоводов Средней Азии – казахов, киргизов, туркмен, каракалпаков. Все это вынуждало срочно подготовить десятки тысяч учителей, врачей, ветеринаров, агрономов, зоотехников.

Тогда же обрушилась на власть еще одна, не менее острая проблема. Нехватка средств заставила проводить режим строжайшей экономии абсолютно во всем, кроме того, что требовало собственно выполнение пятилетнего плана, хотя бы в предельно урезанных размерах. Особенно наглядно, ощутимо проявилось это в сокращении управленческого аппарата, названном «чисткой», в массовых увольнениях, вполне справедливо обоснованных необходимостью борьбы с вековечным российским бюрократизмом.

«Чистку» начали во исполнение решений XVI партконференции «прежде всего и главным образом на основании оценки качества работы, а не только по признакам классового происхождения». Ведь соответствующая резолюция предписывала: «Пролетарское происхождение и принадлежность к компартии ни в коем случае не должны превращаться в страховку от чистки»[155].

Сокращения начались прежде всего с центральных аппаратов наркоматов. Так, численность Наркомфина СССР уменьшили на 12 %, Наркомата путей сообщений – на 33 %, Наркомпроса РСФСР – на 30 %. Всего же к ноябрю 1930 года было уволено почти 140 тысяч чиновников, или 11 % всех служащих.

Вынужденной, но ударившей на этот раз по всему населению мерой стало введение нормированного снабжения: карточек на хлеб и крупы, масло и мясо, молоко и яйца, рыбу, талонов на одежду и обувь. Более чем нелегкое положение ухудшалось и из-за значительной инфляции. Постоянные эмиссии практически обесценили твердый еще год назад червонец – денежную единицу СССР, введенную в октябре 1922 года взамен совзнаков и приравненную к золотой десятирублевой монете царской чеканки весом 7, 74 грамма. Прежде червонец обеспечивался всеми золотовалютными запасами Госбанка, но после колоссальных трат как в валюте, так и в золоте, платине он стал всего лишь банкнотой, равной десяти рублям.

Все эти многочисленные недоработки Госплана, просчеты и ошибки ВСНХ, Внешторга, Наркомфина и объясняли то, почему ни на XVI съезде партии, прошедшем в июне 1930 года, ни на каком-либо пленуме ЦК никто больше не вспоминал о решающем: об источниках финансирования пятилетки. А если и говорили о чем-то подобном, то ограничивались предельно обтекаемыми формулировками. Так поступил Я. Э. Рудзутак, выступая на съезде, который, казалось бы, и должен был подвести промежуточный (за половину срока выполнения плана) итог, установить, что же удалось сделать, а что нет и, главное, почему.

«Эти два с половиной года, – предельно просто констатировал Рудзутак, не вдаваясь в детали и подробности, – протекали в интенсивной работе, потребовали напряжения всех сил внутри страны, внутри партии, внутри рабочего класса для разрешения тех задач строительства, которые стояли перед нами»[156].

Вот так, только – «напряжение всех сил», и не больше.

Ни слова не было сказано на съезде и о самой значительной за последние пять лет реорганизации правительства. Она началась сразу же после закрытия съезда и наверняка была предрешена руководством задолго до начала его работы. Реорганизация была вызвана, несомненно, ошибками, допущенными некоторыми наркомами, что и привело к срыву выполнения планов пятилетки, столь опрометчиво разработанных и со слишком большим оптимизмом утвержденных.

В июне Я. Э. Рудзутак – официально для того, чтобы он смог сосредоточиться на руководстве экономическим блоком наркоматов, – был освобожден от практически дополнительной для него должности наркома путей сообщений. Наркомом же НКПС утвердило М. Л. Рухимовича, до этого заместителя председателя Президиума ВСНХ.

В июле подал в отставку в знак протеста против проводимой Политбюро внешней политики Г. В. Чичерин, возглавлявший НКИД почти двадцать лет. Его преемником стал М. М. Литвинов, в то время его первый заместитель.

Август и сентябрь, время отпусков, прошли спокойно, но затем смена членов правительства продолжилась и даже пошла по нарастающей.

В октябре изменился статус уже семи человек. Г. Л. Пятакова утвердили первым заместителем председателя ВСНХ вместо снятого М. П. Томского, а председателем правления Госбанка СССР и заместителем наркома финансов назначили М. И. Калмановича, ранее возглавлявшего Зернотрест, занимавшего пост замнаркома земледелия. Г.К.Орджоникидзе направили руководить ВСНХ, а на его прежний пост – наркома РКИ – был поставлен А. А. Андреев, прежде занимавшийся исключительно партийной работой. В свою очередь В. В. Куйбышева, возглавлявшего ВСНХ, повысили, утвердив заместителем председателя правительства СССР. Н. П. Брюханова, наркома финансов, сняли и понизили до должности заместителя председателя Мособлисполкома, а на его пост, оказавшийся вакантным, перебросили Г. Ф. Гринько, прежде заместителя Госплана, заместителя наркома земледелия.

22 ноября последовало новое решение. Наркомат торговли разделили на два (как то и было до конца 1925 года) – внешней торговли, во главе которого поставили А. П. Розенгольца, и снабжения (внутренней торговли и пищевой промышленности), руководство которым сохранил А. И. Микоян. А 29 ноября сняли с поста наркома труда одного из четверых лидеров «правых» Н. А. Угланова. Его отправили в Астрахань всего лишь директором местного Рыбтреста, заменив малоизвестным партийно-профсоюзным деятелем А. М. Цихоном.

19 декабря Политбюро приняло последнее, решающее постановление: А. И. Рыкова на посту председателя союзного правительства сменил В. М. Молотов, член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б).

Так был сформирован Совнарком СССР, из которого были полностью исключены «правые». Теперь он состоял в основном из убежденных сторонников Сталина: людей, готовых не за страх, а за совесть отстаивать его центристскую политику, любой ценой доводя до завершения пятилетний план, и прежде всего создание тяжелой промышленности.

Рудзутаку предстояло осуществлять общее руководство, координируя работу всех экономических наркоматов. Орджоникидзе следовало в самой жесткой форме добиться в кратчайшие сроки завершения строительства и пуска металлургических комбинатов в Запорожье, Кузнецке и Магнитогорске, автомобильных заводов в Нижнем Новгороде и Москве, тракторных – в Сталинграде, Харькове и Челябинске, комбайновых – в Ростове-на-Дону и Саратове, искусственного каучука – в Ярославле, турбинного – в Харькове, машиностроительных – в Свердловске и Краматорске, Днепровской и Свирьской гидроэлектростанций. Гринько необходимо было по возможности снизить уровень инфляции и восстановить устойчивость рубля. Розенгольцу – выправить положение с экспортом, обеспечив выполнение пятилетнего плана необходимой валютой.

Таким образом, напрямую причастными к вывозу за рубеж и продаже там музейных ценностей теперь оказалось три человека во власти. Прежде всего Рудзутак – не только, как и прежде, отвечавший за все без исключения, что имело хоть малейшее отношение к выполнению пятилетнего плана, но еще и утвержденный 31 декабря председателем Валютной комиссии. Затем Бубнов – он сохранил пост наркома просвещения РСФСР, и потому по решению Политбюро от 19 декабря, когда завершилась реорганизация правительства, стал нести персональную ответственность за экспорт антиквариата. Наконец, Розенгольц после назначения Хинчука полпредом в Берлин был вынужден взять в свои руки все внешнеторговые операции.

Аркадий Павлович Розенгольц, родившийся в 1889 году в семье торговца, окончил Витебское коммерческое училище и в 16 лет вступил в партию большевиков. После Февральской революции он занял пост в президиуме Моссовета, в октябре 1917 года был членом военно-революционного комитета. В годы гражданской войны был членом Реввоенсовета республики и ряда армий. После краткого пребывания в 1922 году в коллегии Наркомфина вернулся в армию, возглавив Главное управление воздушного флота. Затем, в 1925 – 1927 годах, Розенгольц занимался дипломатической деятельностью, в частности, был и.о. полпреда в Лондоне. А с 1928 года работал в Наркомате рабоче-крестьянской инспекции, где дослужился до заместителя наркома.

Прежде всего Розенгольцу пришлось разгребать те авгиевы конюшни, что оставил ему в наследство Хинчук. Знакомясь с совершенно новым для себя делом, он должен был одновременно попытаться разобраться в нем. Требовалось самостоятельно, не очень полагаясь на подчиненных, изыскать любые возможности, дабы незамедлительно получить как можно больше валюты и тут же расплатиться по не терпящим отсрочки долгам. А их накопилось немало.

Продолжая выполнять пятилетний план, ВСНХ с согласия Политбюро только в течение 1930 года через Внешторг закупил – разумеется, в кредит, – оборудования, сырья, материалов более чем на 1, 5 миллиарда золотых рублей (примерно 750 миллионов долларов) сверх утвержденного Политбюро в январе импортного плана на 1929 – 1930 хозяйственный год. А ведь такие же неотложные заказы имелись и у других наркоматов: у НКПС – на 50 тысяч тонн железнодорожных рельсов, на четыре танкера для экспорта нефти; у Наркомзема – на тракторы для создаваемых машинно-тракторных станций (МТС), призванных обслуживать недавно образованные колхозы; у Наркомздрава – на лекарства, медицинские инструменты; у Наркомпроса – на краски и карандаши, бумагу для школьных тетрадей…

За то, что не просто было заказано, но уже поступило или находилось в дороге, следовало заплатить как можно быстрее, но средства для оплаты еще предстояло изыскать.

Для этого следовало попытаться получить за рубежом новые долгосрочные, лет на пять, займы либо кредиты; продать Германии запланированные 560 тысяч тонн зерна; постараться достигнуть соглашения с объединением американских нефтяных фирм «Сокони», «Вакуум ойл», «Стандарт ойл оф Нью-Йорк» и «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» о возможном увеличении советской квоты. Нужно было сбыть в Великобританию как можно больше леса, пиломатериалов, льна, пушнины; учесть, сколько и почем Госбанк СССР продаст золота и платины. И конечно же надлежало разобраться, что и почему скопилось на берлинских складах «Антиквариата».

Разумеется, Лазарев оказался прав, – впрочем, как и все его коллеги, критиковавшие методы работы внешторговцев. Непонимание специфики антиквариата привело к переизбытку его на мировом рынке (и без того страдавшего от депрессии), к затовариванию средних по качеству произведений искусства, которые при других условиях обычно по низким ценам быстро раскупались на аукционах. Тайные сделки с Гульбенкяном и Меллоном породили у Внешторга неуемное желание сбывать теперь преимущественно шедевры мирового класса. Еще бы, их продать гораздо проще, да и прибыль они приносят огромную! Однако «Антиквариат» не собирался отказываться и от привычных изъятий вещей заурядных: ведь это не создавало в музеях проблем, не вызывало сопротивления искусствоведов.

Весь 1930 год внешторговцы продолжали засыпать Эрмитаж далеко не всегда выполнимыми требованиями. Вот лишь некоторые из них, наиболее показательные.

Январь.

«Предлагаю в ближайшее же время закончить выделение тех золотых и платиновых предметов, которые не нужны Эрмитажу, и передать эти предметы согласно данным указаниям».

«Прошу допустить представителя „Антиквариата“ т. Богнара Э. И. к отбору совместно с представителями Эрмитажа следующих предметов для экспорта:

1. 250 картин стоимостью не ниже в среднем 5 тысяч рублей каждая (фламандской, голландской, французской и итальянской школ).

2. Оружие из арсенала Эрмитажа на сумму 550 тысяч рублей (доспехи, шлемы, щиты и различного рода оружие).

3. Из особых кладовых государственного Эрмитажа скифское золото на сумму по соглашению с правлением Эрмитажа.

4. Из отделения гравюр вторые и третьи экземпляры в пропорции 75 процентов и 25 процентов третьих экземпляров. Обращаю Ваше внимание на необходимость срочного разрешения вопроса о выделении гравюр, которые могут быть реализованы в течение ближайшего времени.

5. Из запасов Эрмитажа – книги экспортного значения и не связанные непосредственно с экспозицией и научной работой (библии, манускрипты, инкунабулы и т. д. из Голицинского собрания».

«В связи с ожидаемым приездом крупных антикваров из Парижа Вам надлежит в срочном порядке наметить возможные выделения для нужд „Антиквариата“ предметов, относящихся к античному искусству, эпохи ренессанса и готики, преимущественно изделий из золота, эмали, слоновой кости, других драгоценных металлов, мебель, гобелены, бронза, ковры».

Июль.

«Сектор науки Наркомпроса предлагает Вам передать незамедлительно Всесоюзному объединению „Антиквариат“ (Ленинград, набережная 9 января, 18) выделенные ударной бригадой предметы согласно акта от 24 февраля 1930 года на сумму рублей 364 500. Из перечисленных в акте предметов следующие №№ не передаются „Антиквариату“: №№ 6 – 17, на сумму рублей 100 000, выбранные же вещи согласованы с „Антиквариатом“.

Сентябрь.

«Согласно утвержденного для „Антиквариата“ плана на четвертый квартал Вам необходимо выделить для реализации гос. конторе „Антиквариат“ Сасанидское серебро на сумму 50 000 рублей, скифское золото на сумму 50 000 рублей и два французских портрета на сумму 200 000 рублей»[157].

Подобным предписаниям сотрудники Эрмитажа сопротивлялись далеко не всегда. Они беспрекословно выделили из дублетного фонда отдела нумизматики 347 золотых и 17 платиновых монет, предоставили для экспорта кирасу и шлем, полный комплект рыцарских доспехов работы немецких оружейников XVI века. Музей передал представителям «Антиквариата» полторы сотни гравюр – вторых и третьих экземпляров, которые тут же были отправлены в Лейпциг для аукционной фирмы «Бернер», и большую партию не представлявшего ценности для музея фарфора (парадные сервизы «Парижский», «Орловский», «Малтыковский»). Нашлись и картины: французов Ю.Робера, А. Ватто. Ж. Б. Грёза, Л. Лагрене, Ф. Лемуана, Ж. Лоррена, – голландцев Ф. Ван Мириса, Г. Беркхейде, А. Ван Остаде, Г. Ван Хонхорста, М. Ван Хемскерке, а также иных известных и малоизвестных живописцев XVII – XVIII веков.

Однако такую покорность музейные работники проявляли далеко не всегда – в ряде случаев они категорически возражали, сопротивлялись и даже добивались сохранения того, что полагали самым ценным, неотделимым от сложившегося, существующего собрания.

Именно так реагировал С. Тройницкий на требование комиссии Ленинградского областного финансового отдела передать в ее распоряжение раку Александра Невского, незадолго перед тем переданную в отдел прикладного искусства Эрмитажем из лавры. Он направил Леграну продуманную, мотивированную докладную:

«Ввиду того, что имеется предположение использовать раку Александра Невского в качестве металла, считаю своим долгом высказать нижеследующее:

Рака Александра Невского является исключительным художественным произведением середины XVIII века и в настоящее время почти единственным в мире памятником такого рода. Она была выполнена русским мастером по проекту, несомненно принадлежащему знаменитому зодчему Растрелли. Вместе с тем, рака представляет собою и культурно-исторический памятник исключительного значения и широко используется по линии антирелигиозной пропаганды. Вес ее несомненно далеко не так значителен, как это принято думать, так как самая крупная часть сооружения состоит из тонких листьев, положенных на дубовую основу.

Следовательно, такой уникальный и вошедший в музейную работу памятник может оказаться уничтоженным для получения сравнительно ничтожной суммы, что, конечно, вряд ли может считаться целесообразным»[158].

Как ни странно, но Легран, прежде всегда безоговорочно поддерживавший любые требования и Внешторга, и Наркомфина, на этот раз стал на сторону своих подчиненных: поддержал позицию Тройницкого и добился отмены требования.

Далее борьба разгорелась за изделия из золота и серебра, найденные археологами в конце XIX века и представляющие величайшую научную и художественную ценность отнюдь не как драгоценный металл, а сами по себе, в своем первозданном виде.

1 сентября 1930 года в Эрмитаже с пометкой «весьма срочно» получили очередное предписание «Антиквариата»: «Просим весьма срочного распоряжения о выдаче нам прибывших из провинции и находящихся у Вас на ответственном хранении предметов так называемого Сасанидского серебра. Заместитель председателя правления Самуэли»[159].

Так как не только музей, но и его директор никак не отреагировали на столь безапелляционное послание, 11 сентября Легран получил депешу уже от своего непосредственного начальника: «Согласно утвержденного для „Антиквариата“ на четвертый квартал плана Вам необходимо выделить для реализации государственной конторе „Антиквариат“ Сасанидское серебро на сумму 50 тысяч рублей, скифское золото на сумму 50 тысяч рублей и два французских портрета на сумму 200 тысяч рублей. И. о. заведующего сектором науки, руководитель художественной группы Вольтер»[160].

Внешторг жаждал как можно скорее стать обладателем, пусть даже и на самый непродолжительный срок, поистине уникальных вещей – ведь таких не имел ни один музей мира – завладеть ими во что бы то ни стало, дабы тут же, без промедления, продать их зарубежным антикварам и… выполнить квартальный план.

Что же на этот раз стало яблоком раздора?

Сасанидское серебро – это неповторимая по полноте эрмитажная коллекция редчайших образцов искусства Ирана периода правления династии Сасанидов (III – VII веков нашей эры). Держава Сасанидов, раскинувшаяся от Индии до границ Византии, охватила практически весь Средний Восток до завоевания его арабами и воцарения там ислама, коренным образом изменившего культуру многих народов. Коллекция включала блюда и чаши, бутыли и кувшины, водолеи и курильницы из полновесного серебра. Сосуды были украшены тончайшей чеканкой, непревзойденной по мастерству исполнения и сумевшей передать сцены царской охоты, сражений, женских танцев, изображения фантастических птиц и зверей в обрамлении гирлянд невиданных цветов.

Все эти предметы когда-то были найдены в Иране, затем они попали в частные собрания князей Юсуповых, графов Строгановых, что и могло привести к ошибке (возможно, сознательной) в требовании «Антиквариата»: мол, сасанидское серебро «прибыло из провинции», находится всего лишь «на хранении». В конце XIX века все эти предметы соединились под прозрачным стеклом витрин торжественных залов Эрмитажа, где им только и следовало находиться.

Еще более ценной (прежде всего для науки) была коллекция золотых изделий, характеризующих культуру скифов – ираноязычных племен, в эпоху античности обитавших на степных просторах Северного Причерноморья от берегов Азовского моря до устья Дуная. Они оставили после себя погребальные курганы, некоторые из которых – Чертомлыкский, Солоха, Куль-Оба, Майкопский, Келермесский – стали всемирно известны благодаря раскопкам русских археологов. Во второй половине XIX века им посчастливилось обнаружить там великолепные изделия древних греческих и скифских мастеров. Гребни и фибулы, браслеты и серьги, височные подвески и ожерелья, сосуды, блюда и чаши, оружие и фрагменты конской сбруи, орнаментированные в так называемом зверином стиле или украшенные чеканными жанровыми сценами, позволили ученым отчасти воссоздать и облик исчезнувшего народа, и образ его жизни.

Такого рода вещи уникальны по своей сути. Кроме того они имеют высочайший художественный уровень и почтенный возраст: от 17 веков для сасанидского серебра до 26 – для скифского золота. Потому и восстали решительно сотрудники Эрмитажа против кощунственных, с их точки зрения, покушений «Антиквариата» на бесценные сокровища – восстали впервые все без исключения. В акте, составленном в декабре 1930 года по распоряжению Леграна, Тройницкий и молодая заведующая отделом Запада Т. Л. Лиловая безапелляционно отметили: «В Скифском отделе золота и серебра немузейного значения не обнаружено»[161]. Несколько позже уже сам Легран, обращаясь к начальнику Главнауки И. К. Лупполу, столь же требовательно писал:

«Я Вам неоднократно докладывал, что считаю величайшей и непоправимой ошибкой выделение Сасанидского серебра на экспорт. Обесценение наших восточных собраний – неизбежное, если мы допустим это покушение „Антиквариата“ – уничтожит последнее и единственное теперь (после того, что испытало наше собрание картин) основание, дающее нам право занимать место в ряду мировых музеев. Я бы хотел обойтись без этой формулы, которая, к сожалению, успела стать сакраментальной фразой, но здесь ее нечем заменить.

Я не согласился допустить «Антиквариат» к составлению списков до выяснения в Наркомпросе принципиального вопроса о том, является ли допустимым вообще расширение экспортных операций «Антиквариата» за счет ценностей Восточного отдела, которые одни лишь и поддерживают в настоящее время мировую репутацию Эрмитажа в целом. Очень прошу Вас срочно поставить этот вопрос в Наркомпросе и дальнейших инстанциях и добиться соответствующего ограничения антиквариатской экспансии.

До ваших указаний я буду строго держаться занятой позиции, несмотря на то что она грозит и новыми осложнениями с «Антиквариатом», и, быть может, новым обращением его в областную контрольную комиссию, на этот раз уже с жалобой не на Капман (сотрудника Эрмитажа, секретаря местной партячейки. – Ю. Ж. ), а на меня, но иных способов поведения в моем распоряжении нет»[162].

Как ни странно, но на этот раз Главнаука не поддержала «Антиквариат», как прежде. Даже Бубнов, обязанный решением Политбюро делать все для выделения на экспорт произведений искусства из музейных фондов, не использовал своих прав наркома, административной власти над подчиненными – он признал правоту директора музея и не стал вмешиваться.

Однако победа далась нелегко. Сотрудникам Эрмитажа все же пришлось отчасти компенсировать «потери» внешторговцев, которым пришлось передать: восемнадцать средневековых свитков Торы; разнообразное западноевропейское оружие XVI – XVII веков; византийские золотые ювелирные изделия; фарфор конца XVIII – начала XIX века отечественных мануфактур; картины западноевропейских живописцев преимущественно XVIII века из поступивших в Эрмитаж только в начале 1920-х годов собраний Семенова-Тян-Шанского, Юсупова, Горчакова, некоторых иных.

Более значительными оказались утраты, понесенные отделом нумизматики. Ему в начале 1931 года пришлось передать Советской филателистической ассоциации, торговавшей как внутри страны, так и за ее пределами, почтовыми марками и бонами (бумажными денежными знаками, главным образом печатавшимися на территории бывшей Российской империи в годы революции и Гражданской войны), значительную – свыше 16 тысяч штук – партию монет. Среди них имелись довольно редкие, античные, чеканенные в Сиракузах, Афинах, Пантикане, Македонии, Армении, Иудее; встречавшиеся значительно чаще римские и восточные; западноевропейские – от Средневековья вплоть до XX века; наконец, интересные своей полнотой коллекции монет древнерусских княжеств, а также новгородские гривны.

Помимо действительно музейных предметов тогда же расстался Эрмитаж и с тем, что оказалось в его хранилищах совершенно случайно: с золотыми и серебряными окладами икон, паникадилами, лампадами, потирами, дарохранительницами, различными крестами, прочими предметами религиозного культа, ценными лишь драгоценным металлом, из которого они и были изготовлены в последние несколько десятилетий.

Но Эрмитаж уже не только выдавал (чаще всего по принуждению), но и начал получать. Он пополнил свое собрание живописи и прикладного искусства благодаря явному провалу прошедшего в мае 1931 года и ставшего последним для «Антиквариата» берлинского аукциона «Рудольфа Лепке». Согласно каталогу, на аукционе выставлялись предметы исключительно из Строгановского дворца.

Собственно, в провале аукциона не было ничего неожиданного: усиливавшийся с каждой неделей в Германии экономический кризис разорил не только коллекционеров, но и вообще всех обычных посетителей «Рудольфа Лепке». Только потому и оказалась непродана половина из 150 картин.

Дороже всего ушла картина Лукаса Кранаха «Адам и Ева», давшая устроителям чуть больше десяти тысяч долларов. Остальные холсты, такие как «Святое семейство» Андреа дель Сарто, «Портрет Триеста» Антониса Ван Дейка, «Портрет Воронцовой с дочерью» Джорджа Ромни, другие такого же художественного уровня, ушли почти за бесценок – в среднем от 500 тысяч долларов.

Так и не обрели новых владельцев «Портрет Николаса Рококса» и «Портрет Балтазарины Ван Линник» кисти Ван Дейка, блестящая картина Рембрандта «Христос и самаритянки у колодца», холсты Пуссена, Буше, Лорена, Виже-Лебрена, Берне, Роббера, Грёза, Беллини и другие. Все они были возвращены аукционной фирмой «Антиквариату», а тот поспешил отправить их в Ленинград, где и передал Эрмитажу.

Такая же судьба постигла и произведения прикладного искусства, представленные фирме «Рудольф Лепке», – бронзу, скульптуры, гобелены, мебель Строгановского дворца. Из 148 предметов удалось продать, причем по крайне низкой цене, всего 101. Оставшиеся вещи также вскоре пополнили фонды Эрмитажа.

В целом майский аукцион принес «Антиквару» всего 613 326 долларов.

Все происходившее несомненно свидетельствовало о каких-то новых тенденциях: и то, что Наркомпрос вдруг стал на сторону Эрмитажа в его тяжбе с «Антиквариатом» из-за сасанидского серебра и скифского золота, и прекращение изъятий подлинных мировых шедевров живописи для Гульбенкяна и Меллона, и совершенно неожиданная передача Эрмитажу всего, что так и не удалось продать в Германии.

Не менее показательным стал и очередной циркуляр Наркомпроса, разосланный в первых числах февраля 1931 года во все заинтересованные учреждения. Он устанавливал возвращение к практике трехлетней давности: теперь вновь передавать «предметы музейного значения» Наркомвнешторгу и Наркомфину следовало лишь после предварительного изучения и утверждения соответствующих списков в секторе науки. То есть рекомендовалось соблюдать процедуру, установленную Совнаркомом еще 20 августа 1928 года.

Правда, вполне возможно, что новый циркуляр отнюдь не преследовал цель защитить, обезопасить культурно-историческое наследие. Скорее всего, Бубнов таким образом спешил закрепить за собой права, которые предоставляло ему решение Политбюро от 19 декабря, возложив именно на него, а не на наркома внешней торговли Розенгольца, всю полноту ответственности за экспорт антиквариата.

Но как бы то ни было, происходившее явно свидетельствовало о наметившихся весьма серьезных переменах.

Действительно, реорганизация правительства СССР не только исключила из него «правых», сделав его, если так можно выразиться, «однопартийным». Тогда же, начиная с 1931 года, Совнарком лишился и прежней своей основной функции – самостоятельно решать все оперативные вопросы экономики. Отныне они без каких-либо специальных о том решений, без объяснений и огласки перешли в Политбюро.

С момента своего создания, 25 марта 1919 года, Политбюро как высший и постоянно действующий орган РКП(б) помимо чисто партийных проблем занимался лишь теми государственными, которые имели для страны наиважнейшее, стратегическое значение: проблемами обороны, внешней политики, внешней торговли, финансов. Теперь же оно стало рассматривать на своих заседаниях и все то, что еще недавно составляло компетенцию СНК и СТО СССР.

К этому сталинскую группу подтолкнуло три фактора. Во-первых, изменения в составе Политбюро, из которого вывели последних представителей «правых», А. И. Рыкова и С. И. Сырцова (последний помимо высокой партийной должности занимал и один из ключевых государственных постов – председателя Совнаркома Российской Федерации). Во-вторых, прежний состав союзного правительства явно не справился со своими обязанностями. Разумеется, никто не собирался вменять ему в вину то, что он не смог предугадать наступление мирового экономического кризиса. Но Совнарком должен был незамедлительно откорректировать программу и найти более надежный источник финансирования индустриализации, не ограничиваясь одним экспортом. В-третьих, в новом составе Политбюро к началу 1931 года из десяти членов трое и без того занимали командное положение в СНК и при этом были единомышленниками: председатель правительства – В. М. Молотов, руководитель ВСНХ – Г. К. Орджоникидзе и Госплана – В. В. Куйбышев.

С этого момента группа Сталина взяла на себя полностью ответственность за выполнение – любой ценой! – пятилетнего плана, за развитие страны, ее будущее. Был установлен двойной, партийный и административный, повседневный контроль за работой всех наркоматов, за ходом строительства всех первенцев индустрии. Ну а программу группы предельно кратко и в то же время четко и ясно изложил сам Сталин в уже цитировавшейся выше речи «О задачах хозяйственников», произнесенной 4 февраля 1931 года: «Мы отстали от передовых стран на 50 – 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сметут»[163].

Отныне следовало забыть, и надолго, о ставшей несомненно нереальной мировой революции, о столь же утопичной идее «торжества социализма» в самые ближайшие годы. Цель теперь заключалась в превращении Советского Союза в высокоразвитую державу – и Сталин понимал, что потребуются на то усилия в течение отнюдь не одного, а по меньшей мере двух пятилетий.

Выдвинув столь простую – не классовую, откровенно национальную и потому близкую каждому цель, Сталин сумел не только сбросить с себя тяжкий груз большевистских традиций, добиться успеха там, где потерпели поражение Троцкий, Зиновьев, Бухарин. Впервые после 1922 года он смог сплотить вокруг себя большую часть не столько партии, сколько всего народа. Он убедил людей, что настало время жизненно важных и вполне возможных перемен, подал вполне обоснованную надежду на лучшее будущее.

В своих преобразованиях новая, сталинская властная группа не ограничилась декларациями. Она не только значительно сократила оказавшийся необоснованным пятилетний план, но и кардинально изменила прежний метод финансирования индустриализации, решительно отказавшись от прежней системы, когда сначала ВСНХ заключал контракты с фирмами многих стран, а затем Внешторг начинал изыскивать средства для их оплаты.

Теперь на уровне Политбюро обе задачи решались одновременно и взаимосвязанно. Именно для этого все новые заказы были сконцентрированы в одной Германии. Тогда же в результате сложных и длительных – с 28 февраля по 14 апреля – переговоров удалось получить в Берлине кредит 300 миллионов марок. Тем самым был несколько сбалансирован товарооборот двух стран на 1931 год, в котором германский импорт должен был составлять 430, 6 миллиона марок, а советский экспорт – всего 30, 4 миллиона. Только затем Политбюро занялось теми проблемами, которые ранее не выходили за пределы наркоматов, а подчас и их главков.

25 апреля 1931 года Политбюро впервые заслушало вопрос об экспорте антиквариата и приняло следующее решение:

«О продаже картин.

а) Картину Леонардо да Винчи не продавать;

б) разрешить продажу картин Рафаэля и Тициана;

в) для рассмотрения вопросов о дальнейшей продаже картин и выделения списка уникумов, не подлежащих продаже, создать комиссию в составе тт. Рудзутак, Розенгольц и Бубнов, созыв комиссии за т. Розенгольцем»[164].

По содержанию данного решения легко понять, что речь в нем идет о последней сделке с Меллоном.

Политбюро отнюдь не торопилось потворствовать всем пожеланиям Внешторга, решительно отвергнув саму возможность продажи такого шедевра, как «Мадонна Бенуа» Леонардо да Винчи. Вместе с тем оно вынуждено было завершить операцию с министром финансов США, согласившись уступить ему «Мадонну Альбу» Рафаэля и «Венеру перед зеркалом» Тициана. Случайно или нет, но именно эти две картины принесли стране (несмотря на весьма неблагоприятную для такого рода сделок конъюнктуру) 1, 7 миллиона долларов – четверть всего, заплаченного Меллоном за шедевры из Эрмитажа.

Но все же наиболее важным стал пункт «в» этого решения, который наконец зафиксировал то, что следовало сделать в самом начале изъятий музейных ценностей для экспорта: установил необходимость списка картин, не подлежащих продаже. Однако на деле данный пункт оказался лишь благим пожеланием. Ни Розенгольц, как нарком внешней торговли, ни Бубнов, как нарком просвещения, стоящий над всеми без исключения музеями, ни разу не обратились за консультацией или хотя бы советом к искусствоведам. Комиссия так никогда и не собралась, дабы выполнить ответственное поручение Политбюро, выразив тем свою полную заинтересованность в такого рода действиях.

И все же решение от 25 апреля сыграло весьма важную роль.

Именно с этого дня судьба хранившихся в музеях Советского Союза шедевров мировой живописи разительно изменилась к лучшему. Внешторг больше не отваживался самостоятельно, никого не ставя в известность, заниматься принудительными изъятиями: всякий раз приходилось предварительно испрашивать согласия Политбюро. Ну а подобные процедуры требовали и большей ответственности, и безукоризненной аргументации. Поэтому количество навечно ушедших из страны уникальных полотен сразу же резко сократилось. Так, всего за четыре месяца, предшествовавших решению, Внешторг продал семь выдающихся творений старых мастеров – Рафаэля и Веласкеса, Боттичелли и Веронезе, Рембрандта и Перуджино, Ван Дейка. А за последующие два с половиной года – всего четыре.

Ликвидация откровенного диктата Внешторга вскоре благотворно отразилась и на поведении сотрудников Эрмитажа. Они перестали воспринимать требования «Антиквариата» как не подлежащие даже обсуждению, начали спорить, возражать.

17 ноября 1931 года, после полугодового перерыва, Эрмитажу пришлось выдать для экспорта, по решению Политбюро, холст Рембрандта «Аман в гневе». Но уже пять дней спустя музей позволил себе во многом не согласиться с очередным списком, полученным через сектор науки. Директор признал вполне возможным передать не представлявшие для музея особого интереса одиннадцать холстов художников французской и голландской школ – Дюжардена Дюка, Бега, Кальфа, де Хела, Нетшера и некоторых иных. Но тут же отважился на небывалое никогда прежде в официальной переписке:

«Что же касается остальных названных в списке картин, большинство которых относится к наиболее выдающимся картинам эрмитажного собрания, то изъятие их нанесет исключительно тяжелый ущерб как полноте собраний Эрмитажа, так и их мировому уровню, уже значительно снизившемуся в результате предыдущих изъятий.

Картины эти следующие:

1) Хальс, мужской портрет. В настоящее время в Государственном Эрмитаже имеется всего две работы этого крупнейшего после Рембрандта голландского художника. Из имевшихся ранее еще двух его портретов один был передан в Музей изящных искусств, а другой изъят по особому распоряжению Наркомпроса. В пределах эрмитажного собрания голландской живописи, занимающей по полноте одно из первых мест в мире, эти два портрета принадлежат к тем основным звеньям экспозиции, с изъятием которых собрание теряет научно-организованный характер и превращается в случайное нагромождение материалов.

2) Терборх, Питер де Хох, Метсю. В заявке не указаны определенные произведения этих художников.

Картины этих художников – крупнейших голландских мастеров – принадлежат к наибольшим драгоценностям эрмитажного собрания и являются теми краеугольными камнями всего собрания голландской живописи, с изъятием которых в Эрмитаже нельзя будет дать представление об основных устремлениях и достижениях голландского искусства. После размежевания с Музеем изящных искусств в Эрмитаже остались лишь безусловно необходимые для его собрания картины этих художников. Три картины Тербоха, в том числе такое капитальное произведение, как «Концерт», были переданы в «Антиквариат». П. де Хох представлен в Эрмитаже всего двумя картинами, одна из которых, ярко характеризующая высший этап его творчества, является одной из самых ярких и типичных голландских картин всего собрания («Госпожа и кухарка»), а вторая, относящаяся к поздним работам художника, важна для характеристики эволюции идеологии голландской буржуазии в переломную эпоху середины 17 века. Ни одна из картин Тербоха и П. де Хоха не может быть изъята из Эрмитажа без нанесения его собраниям исключительно тяжелого ущерба. Что же касается Метсю, то в случае крайней необходимости было бы возможно выделить следующие две картины этого художника: «Швея», «Кавалер и дама». Вторая картина считается некоторыми крупными специалистами работой Питера де Хоха.

3) Я. Рейсдаль. «Речка в лесу». Капитальное произведение крупнейшего пейзажиста Голландии, в такой степени необходимое для Эрмитажа, как указанные выше картины.

4) Стэн. «Гуляки», «Сцена в шинке». Стэн наиболее разносторонний из бытовых живописцев Голландии, ярко отразивший колеблющуюся идеологию мелкой буржуазии, характеристика которой возможна только при наличии нескольких картин художника. Картина «Гуляки» является наиболее значительной из эрмитажных картин мастера. После размежевания с Музеем изящных искусств в Эрмитаже остались лишь безусловно необходимые для полноты его собрания картины художника.

5) С. Рейсдаль. «Вид на реке». Наиболее яркий и типичный образец раннего голландского пейзажа в Эрмитаже. Близкая по мотиву и качеству картина художника была передана ранее «Антиквариату».

6) Гойен. «Зима», «Пейзаж». Как и предыдущая картина, являются наиболее яркими образцами голландского пейзажа в Эрмитаже. Сравнительно богато представленный раньше в Эрмитаже художник, после передачи нескольких его картин в Музей изящных искусств и в «Антиквариат», представлен в настоящее время лишь абсолютно необходимым минимумом.

7) Кейп. «Закат солнца». Этот крупнейший представитель голландского пейзажа второй половины 17 века охарактеризован в Эрмитаже в недостаточной мере, особенно после размежевания с Музеем изящных искусств, ввиду чего данная картина особенно важна для его собрания.

8) Амбергер. Два парных портрета.

9) Кранах. «Сивилла Клеве».

10) И. Остаде. «Замерзшее озеро». По тем же соображениям необходима для полноты собрания.

Эти три картины являются основными памятниками чрезвычайно бедно представленной в Эрмитаже немецкой живописи 16 века, с изъятием которых эта часть его собрания будет разрушена.

Директор Гос. Эрмитажа Легран»[165].

А накануне, 16 ноября, аналогичную по содержанию и стилю служебную записку подписал и заведующий отделением графики Эрмитажа М. В. Доброклонский. Он настойчиво втолковывал: «Все, что представлялось первоклассным и, в то же время, дублировало материал, было выделено „Антиквариату“ при предыдущих изъятиях». Более того, из музея всеми правдами и неправдами уже «было изъято много листов уникального порядка», то есть не имеющих дублей. Поэтому настойчивое стремление объединения получить вновь рисунки и гравюры станет для Эрмитажа «равносильно катастрофе».

Не довольствуясь лишь доводами специалиста, Доброклонский попытался подкрепить свою позицию и более понятными, доступными внешнеторговцам доказательствами.

«При современных условиях заграничного рынка, – отмечал он, – даже значительная изъятая из Эрмитажа партия графического материала вообще не может дать особенно крупной суммы, и достигнутый таким образом результат не явится достаточной компенсацией того ущерба, который в случае подобного изъятия был бы нанесен делу музейного строительства»[166].

И не поленился еще раз уточнить: если Эрмитажу под сильнейшим давлением свыше и придется выдать требуемую партию произведений искусства, она все равно «не сможет послужить приманкою» для какого-либо европейского аукциона.

Начальник сектора науки Вольтер – явно по согласованию с Бубновым – настаивать на изъятии не стал и принял обе записки, и Леграна, и Доброклонского как должное, без возражений. Ну а «Антиквариату» пришлось смириться, и в немалой степени из-за того, что незадолго перед тем, 26 июня, Политбюро приняло решение, грозившее объединению в скором будущем серьезными неприятностями. Наркому рабочее-крестьянской инспекции, наделенному поистине прокурорскими правами, А. А. Андрееву было поручено «мобилизовать большую группу работников РКИ для проверки фондов экспортных товаров, вывезенных за границу и не могущих быть быстро реализованными, с тем чтобы эти товары были возвращены в СССР»[167].

Конечно, в данном решении речь шла отнюдь не только о произведениях искусства, реликвиях, на протяжении нескольких лет вывозившихся в Европу, но так и не нашедших сбыта. Но все же «Антиквариату» пришлось поспешить очистить свои зарубежные склады, прежде всего берлинские, от залежавшегося там «товара». Одновременно он вынужден был прекратить не только настаивать на изъятиях из Эрмитажа и иных собраний, но даже просто предлагать рассматривать свои очередные запросы, дабы не создавать вновь становившиеся столь опасными запасы. Помимо холста Рембрандта «Антиквариату» пришлось удовлетвориться весьма немногим. Из действительно ценного в его руки попал лишь вытканный во Фландрии в первой половине XVI века гобелен «Мадонна с младенцем Иисусом и славящими ангелами» из фондов давно упраздненного музея художественного училища Штиглица.

В том же переломном 1931 году произошло еще одно событие, призванное хоть в какой-то мере компенсировать моральный ущерб, нанесенный стране массовым вывозом и продажей за рубежом культурно-исторического наследия.

Еще в апреле Наркомпрос оповестил о создании достаточно необычного по тем временам учреждения.

«В целях организации, – отмечалось в официальном заявлении наркомата, – памятников, рассеянных по Западной Европе и Америке, касающихся общественно-политической мысли, литературы и искусства как царской России, так и СССР», образовать Комиссию по выявлению находящихся за границей памятников литературы и искусства народов РСФСР.

Возглавил комиссию нарком А. С. Бубнов, его заместителем назначили В. Л. Бонч-Бруевича (организовывавшего в тот момент Литературный музей) и И. X. Луппола, а членами – директора Государственной публичной библиотеки СССР имени Ленина В. И. Невского, директора Музея изобразительных искусств В. П. Полонского, а также представителей от Наркоминдела и Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.

Как отмечало заявление, «комиссии поручено установить постоянный контакт с соответствующими учреждениями СССР за границей с целью выявления фондов в заграничных архивах, библиотеках и музеях. Кроме того, решено установить практику использования командировочных за границу работников по заданиям и в соответствии с целями комиссии»[168].

Этим заявлением Наркомпрос, как, впрочем, и власть в целом, пытались внушить твердую уверенность: вот на что уже вскоре может пойти валюта, полученная от продажи произведений искусства. Станет же это возможным только потому, что страна начала выходить из напряженнейшей экономической ситуации. Завершение выполнения пятилетнего плана, на что и ушли все имевшиеся у государства средства, необычайно близко.

Во всяком случае, о том свидетельствовала XVII партийная конференция, открывшаяся 30 января 1932 года. На ней наконец обсудили уже не только планы либо ход строительства – подводились первые, пусть еще всего лишь промежуточные, но все же итоги. И они оказались достаточно внушительными.

Обозначились контуры национальной индустрии. Ясно стало и то, что валюта, с таким трудом любой ценою добывавшаяся все это время Внешторгом, не брошена на ветер, не потрачена впустую. Она помогла достичь – по оценке самой Лиги Наций – всего за четыре года удвоения роста промышленного производства. Возникла и даже заработала классическая производственная цепочка, начинавшаяся добычей угля, руды, нефти и завершавшаяся ныне вполне осязаемыми и зримыми предприятиями, машинами, станками.

В 1925 году в Советском Союзе для собственного сельского хозяйства обширной крестьянской страны произвели всего 469 тракторов, да еще 8 137 привезли из-за рубежа. А к 1 января 1932 года два из трех заводов, Сталинградский и Харьковский, заработавшие пока далеко не на полную мощность, выпустили уже 41 280 тракторов. К тому же завод сельскохозяйственного машиностроения в Ростове-на-Дону, также не завершенный, выпустил 3, 5 тысячи комбайнов.

В 1925 году в стране произвели 80 грузовиков. Шесть лет спустя с конвейеров Московского и Нижегородского заводов, еще работавших только на треть проектной мощности, сошли 20 тысяч автомобилей, грузовых и легковых, для города и деревни.

Надежно действовала и середина цепочки – два гиганта машиностроения в Свердловске и Краматорске, завод револьверных станков в Москве, фрезерных – в Нижнем Новгороде, Ижорский завод, на котором построили для металлургических комбинатов два блюминга, четыре разливочных машины, начали производство крекингов.

Сталь для них поставляли модернизированные, а фактически построенные заново, оснащенные новейшим оборудованием заводы московский «Серп и молот», ленинградский «Красный путиловец», Мариупольский, Златоустовский, Верхисетский, Ижевский, Челябинский. А чугун они получали с первых запущенных домен Магнитогорского, Кузнецкого, Запорожского комбинатов.

Не забыли и о том, что намеревались завершить в текущей пятилетке, но отложили на следующую, вторую: о Луганском паровозостроительном заводе, Челябинском тракторном, Харьковском турбинном, Уральском химического машиностроения, химических комбинатах в Бобриках и Березняках, Чернореченске и Воскресенске.

Но ни разу не упомянули об ином: о цене индустриализации. Может быть, именно потому, что слишком хорошо знали ее; знали и понимали – она оказалась не столь уж высокой.

Новый, 1932 год ознаменовался для Эрмитажа необычным событием. 29 января «Антиквариат» впервые вернул музею ранее изъятые у него картины – и не какие-либо «второстепенные», не заинтересовавшие никого за рубежом, а общепризнанные шедевры: «Аман во гневе» и «Портрет молодого человека» Рембрандта, «Мария с Христом и безбородым Иосифом» Рафаэля. Формально, как значилось в акте передачи, картины возвращались «на временное хранение», но, главное, «с правом передачи в экспозицию». Иными словами, сотрудники Эрмитажа могли эти три холста не только выставить в залах для всеобщего обозрения, но и вновь включить в каталог картинной галереи.

На том возвращение художественных ценностей музею отнюдь не завершилось.

4 июля из «Антиквариата» в Эрмитаж поступило 99 картин, и в тот же день еще 36.

29 июля внешторговцы возвратили 110 образцов прикладного искусства и произведений живописи, среди последних оказались «Портрет супругов» Лоренцо Лотто, «Старуха с Библией» и «Христос и самаритянки» Рембрандта. «Портрет ученого» и «Мужской портрет» Ван Дейка, «Вакханалия» и «Отдых в пути» Николя Пуссена, «Триумф Венеры» и «Туалет Венеры» Франсуа Буше – вещи воистину первоклассные, достойные украсить любое мировое художественное собрание.

Так, наконец, заработало постановление Политбюро от 28 июня 1931 года, которым Наркомату рабочее-крестьянской инспекции поручилось проверить все скопившееся на складах Внешторга, но так и не распроданное. Однако рука Политбюро не только начала давать, но и продолжала отбирать, хотя и не так много – ведь за индустриализацию, за выполнение пятилетнего плана все еще приходилось расплачиваться.

23 февраля высший партийный орган утвердил предложение В. В. Куйбышева (временно подменявшего Я. Э. Рудзутака в своеобразной «антикварной тройке»), А. П. Розенгольца и А. С. Бубнова:

а) Обязать Наркомпросс выдать в пятидневный срок 150 рембрандтовских гравюр из коллекции Мосолова «Антиквариату» на экспорт. Отбор произвести тт. Бубнову и 3. Беленькому (заместитель наркома РКЖ – Ю. Ж.).

б) Обязать Наркомвнешторг вывезти указанные гравюры, согласно договору, в Германию с тем, чтобы в случае, если не удастся их реализовать по значительно повышенной цене против предварительно установленной по соглашению с фирмой, то в этом случае не продавать, а оставить за «Антиквариатом»»[169].

Именно в такой, предельно детализированной форме, Политбюро и дало согласие на продажу. Оно загодя определило все, что только можно было предусмотреть: и то, что вся операция будет проходить под контролем представителя НК РКИ, и то, что сделка возможна лишь при условии появления цены более высокой, нежели стартовая – предложенная Лейпцигской аукционной фирмой «К. Г. Бернер», с которой Внешторг уже не раз имел дело. Это показало, что хотя продажи музейных сокровищ пока еще и продолжаются, но вступили в новую фазу – теперь ни в коем случае не должны нанести ущерб стране, не в пример прошлому.

Несколько позже, 29 апреля, Политбюро по очередному предложению Розенгольца потребовало выдать из Эрмитажа тот самый фламандский гобелен XVI века, который был продан «Антиквариатом» чуть ли не год назад за 110 тысяч марок (55 тысяч золотых рублей)[170]. Согласно еще одному решению Политбюро, от 14 июня, Наркомпрос был обязан незамедлительно передать работникам Внешторга три холста Рембрандта (один из них, «Монах», принадлежал Музею изобразительных искусств, а два, «Пейзаж» и «Отречение Петра» – Эрмитажу)[171]. А тремя днями позже последовало новое категорическое указание: «Предложить т. Бубнову немедленно выделить союзному объединению „Антиквариат“ картину художника Николя Пуссена „Триумф Амфитриты“»[172].

Расстаться сотрудникам Эрмитажа в 1932 году пришлось и с иными вещами из своих фондов, правда менее ценными с профессиональной точки зрения. Так, ушла крупная (693 предмета) партия произведений западноевропейского прикладного искусства XV – XVIII веков: оловянная средневековая посуда, серебряные канделябры, часы в бронзовых фигурных корпусах, разрозненные фарфоровые сервизы, табакерки, старинная французская и английская мебель.

Помимо этого передать Внешторгу пришлось и 20 рисунков, 31 гравюру и 183 картины различной ценности: от работ таких известных мастеров, как Тенирс («Жанр», «Деревенский пейзаж», «Музыкант», «Игра в карты», «Мужчина с кружкой»), Хереманс («У корчмы»), дер Неер («Женский портрет»), Моленар («Завтрак», «Зимний пейзаж») до считавшихся второстепенными живописцев вроде Винтергальтера. Браувера и других.

Еще менее переживали сотрудники Эрмитажа, расставаясь в октябре с тем, что тогда не представляло для них ни малейшего интереса, – личными вещами Наполеона, захваченными после битвы при Ватерлоо: с печатью императора, малым крестом ордена Почетного легиона, дорожной туалетной шкатулкой, серебряным кофейным сервизом, шпагой с золотым эфесом, двумя пистолетами с его монограммой.

Всё это, как и очень многое иное, полученное ранее, Внешторг вынужден был спешно распродавать, лишь бы не возвращать обратно, в Ленинград и Москву, по настоянию Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, да ещё при этом и оправдываться за понесённые напрасно огромные накладные расходы. Самой удачной из таких заключительных и явно поспешных операций оказалась та, что провели в США при посредничестве мало кому тогда известного американского бизнесмена Арманда Хаммера, так и не сумевшего сколотить свой первый миллион в Советском Союзе, хотя ему и покровительствовал Кремль.

Вернувшись в декабре 1931 года на родину, Хаммер разослал по большим универмагам Среднего Запада и Западного побережья письма, к которым прилагалась рекламная брошюра. В них он поведал доверчивым провинциалам, что якобы все десять лет жизни в Советской России только и занимался поиском и коллекционированием «сокровищ несчастной династии Романовых». Теперь же решил расстаться с ними на весьма выгодных для универмагов условиях, готов отдать им половину будущей прибыли. Предлагал, причем по весьма доступным ценам, то есть всего за несколько долларов, действительно ходовой товар: небольшие иконы и рамки для фотографий, украшенные драгоценными камнями, занятные безделушки, разнообразные ювелирные изделия, среди которых преобладали, как утверждал Хаммер, работы фирмы Фаберже.

Первая же распродажа – в феврале 1932 года в Сент-Луисе пошла столь бойко, что универмаг продлил её с одного дня до недели. Затем своеобразный передвижной торговый дом Хаммера побывал в Чикаго и Лос-Анжелосе, Сан-Франциско и Питтсбурге, даже в Вашингтоне. Такому успеху, возможно», способствовал выход книги, написанной Хаммером с помощью известного журналиста Уолтера Люранти, несколько лет представлявшего в СССР газету «Нью-Йорк таймс» «В поисках сокровищ Романовых», ставшей первым вариантом биографии будущего нефтяного магната, и вместе с тем как бы ненавязчивым доказательством подлинности продававшихся вещей. Столь разнообразная и умелая реклама оправдала себя. Хаммеру более года удавалось легко сбывать залежалый товар «Антиквариата» доверчивым простофилям.

Правда о происхождении «коллекции» Хаммера выплыла лишь спустя полвека. «То, что Хаммер называл ювелирными изделиями, принадлежавшими русской императорской семье, – писал профессор истории Гарвардского университета Роберт Уильямс в научной монографии „Русское искусство и американские деньги“, опубликованной в 1980 году, – на самом деле являлось фрагментами декора гостиниц, магазинов, монастырей, усадеб». Действительно подлинными, как выяснилось, оказались лишь пятнадцать пасхальных яиц, на самом деле работы мастеров ювелирной фирмы Фаберже. Когда же они разошлись, Арманд Хаммер начал получать от «Амторга» весьма искусные подделки, снабженные, правда, настоящими именными клеймами, попавшими ещё в 1916 году в ГОХРАН.

Несколько позже, опять же по решению Политбюро, Внешторг через «Межкнигу» продал известному нью-йоркскому букинисту Перлштейну 1 700 томов личной библиотеки Николая II: заурядные издания конца XIX – начала XX века, не имевшие ни научной, ни художественной ценности и представлявшие лишь мемориальный интерес.

Продолжал «Антиквариат» распродажи и на всех аукционах, где бы они ни происходили: в Германии и Великобритании, во Франции и Польше, Австрии и Финляндии, уже знакомых с художественными ценностями из Советского Союза, в Нидерландах, Италии, Швеции, Чехословакии, Швейцарии, где они появлялись впервые. Однако даже такая мера в условиях экономического кризиса не могла переломить дела к лучшему: так, если еще в 1931 году Внешторг смог получить от продажи предметов из советских музеев 9, 5 миллиона золотых рублей, то в 1932 – всего 2, 8 миллиона.

Основным рынком сбыта, как и прежде, оставалась Германия, дававшая до 90 % всех поступлений от художественного экспорта. Результаты продаж в остальных странах имели чисто символическое, отчетное значение, ибо выражались в ничтожных величинах – от одной тысячи рублей до 87 тысяч. При этом подобные сделки подчас являлись случайными (как, например, в Италии), и потому рассчитывать на их продолжение не приходилось. Во всяком случае, так утверждали работники римского торгпредства.

О разрастании кризиса в экспорте антиквариата отлично знали в Наркомвнешторге, но не подозревали в Эрмитаже. Его научных сотрудников серьезно беспокоило продолжение зарубежных аукционов. Они справедливо опасались, что все еще ничто не помешает внешторговцам возобновить свои притязания уже не на заурядные, а на лучшие произведения искусства, реликвии старины и исхитриться получить на то согласие Наркомпроса.

Особенно волновался сорокапятилетний заместитель директора Эрмитажа И. А. Орбели. Выпускник Петербургского университета, он давно посвятил себя изучению раннесредневековой истории Закавказья, дважды участвовал в археологических раскопках: в 1916 году – в районе озера Ван, на турецкой территории, занятой тогда русскими войсками, а в 1929 году – в советской Армении. Детально изучив все имевшиеся в Эрмитаже материалы, он завершал работу над монографией «Сасанидский металл» (которая выйдет в свет в 1935 году). Поэтому Орбели радел прежде всего за судьбу сасанидского серебра, слишком хорошо понимая: «Антиквариат», несмотря на два категорических отказа, все еще надеялся заполучить его для продажи.

Орбели, как в свое время С. Н. Тройницкий и Д. А. Шмидт, С. Ф. Ольденбург и В. Н. Лазарев, В. П. Невский и Б. В. Легран, решил обратиться к властям. Однако он решил отказаться от бесплодных писем непосредственному начальству, а, воспользовавшись многочисленными знакомствами, сумел передать свое послание лично Сталину и уже через полторы недели, 5 ноября, получил обнадеживающий ответ:

«Уважаемый товарищ Орбели!

Письмо Ваше от 25.X получил. Проверка показала, что заявка «Антиквариата» не обоснована. В связи с этим соответствующая инстанция обязала Наркомвнешторг и его экспортные органы не трогать сектор Востока Эрмитажа.

Думаю, что можно считать вопрос исчерпанным.

С глубоким уважением И.Сталин»[173].

Возможно, что Сталин вполне искренне полагал, что «вопрос исчерпан». Ведь его просили оградить хранимое сектором Востока сасанидское серебро от малейших поползновений внешторговцев, и он выполнил просьбу. Ни о чем ином в письме Орбели речи не было, а значит, ничто больше сотрудников Эрмитажа не беспокоит. Видимо, только потому Сталин и поддержал предложение, подготовленное все теми же Рудзутаком, Розенгольцем и Бубновым, но на этот раз при участии Молотова как своеобразного арбитра, ставшее 7 декабря 1932 года постановлением Политбюро. По содержанию оно распадалось на три части. В первой не только подтверждалась необходимость получать за счет продажи за рубежом художественных ценностей валюту, но и восстанавливалось право Наркомвнешторга изымать «уникальные предметы, не вошедшие в списки», которые никогда так и не были подготовлены:

«1. Утвердить выдачу антикварных ценностей на сумму 2.804.533 рубля.

2. Учитывая, что выделенные реализационные фонды антикварных предметов не обеспечивают полностью плана на конец 1932 года и на 1933 год, предложить «Антиквариату» немедленно приступить к переговорам о продаже уникальных предметов, не вошедших в списки, с окончательным решением вопроса в каждом отдельном случае в комиссии по внешнеторговым вопросам.

3. Разрешить «Антиквариату» производить реализацию антикварных ценностей в кредит под гарантию первоклассных банков, сроком не более одного года при условии получения наличными 20 – 30 процентов».

Еще один раздел постановления устанавливал смещение продаж из-за рубежа внутрь страны, через систему магазинов «Торгсин» («Торговля с иностранцами»), ведших торговлю за валюту и драгоценности.

«4. В плане Торгсина выделить отдельной статьей реализацию антикварных ценностей, возложив ответственность и руководство этим делом на «Антиквариат». Расширить и улучшить ассортимент антикварных предметов в Торгсине. Организовать там продажу картин современных русских художников, в последнем случае разрешить выплачивать владельцам картин до 20 процентов вырученной суммы бонами и одновременно выдавать экспортные премии совзнаками, о размерах таковых премий Наркомвнешторгу договориться с Наркомфином. Разрешить Торгсину принимать на комиссию для продажи иностранцам от учреждений и частных лиц антикварные вещи. Порядок оплаты этих вещей после продажи установить специальной инструкцией Наркомвнешторга».

Пятый пункт постановления предусматривал передачу всех монет и медалей, которыми располагала Советская филателистическая ассоциация, «Антиквариату». Наконец, последний пункт еще раз подтверждал ранее установленные права заместителя главы правительства СССР в решении любых проблем, связанных с судьбой произведений искусства, предназначенных для экспорта:

«6. Поручить т. Рудзутаку решать от имени Политбюро все спорные вопросы между Наркомвнешторгом и другими ведомствами об антикварных ценностях»[174].

Тем самым постановление Политбюро не только не ликвидировало угрозу дальнейших изъятий из музейных собраний, но фактически предоставило «Антиквариату» возможность требовать, как и прежде, выдачи ему для экспорта уникальных вещей. Это породило в Эрмитаже очередной всплеск беспокойства и озабоченности, на этот раз – у заведующей сектором западноевропейского искусства Т. Л. Лиловой, которая прежде других могла лишиться доверенных ей произведений.

Для начала она обратилась строго к директору и как наиболее веский аргумент политического характера использовала неизбежность разрушения только что созданной под ее руководством принципиально новой, «марксистской» экспозиции:

«Настоящим ставлю Вас в известность, что последний отбор музейных ценностей, сделанный „Антиквариатом“ на новых марксистских экспозициях, наносит непоправимый ущерб этим экспозициям. Одну разрушая почти совершенно, другую искривляя таким образом, что она теряет чрезвычайно много в своей убедительности.

Наиболее сильный удар наносится самой показательной из реконструированных частей сектора Западноевропейского искусства – выставке французского искусства эпохи разложения феодализма и буржуазной революции. Выставке, которой Эрмитаж уделил чрезвычайно много сил и средств, дающей наиболее близкое марксистской решение новой экспозиции. Выставка эта вызывает живейший интерес как у нас в СССР, давая наглядное понятие об истории классовой борьбы в образной форме искусства буржуазии и дворянства в эпоху разложения феодализма, а также служит источником громадного мастерства для наших художников, работающих над использованием старого культурного наследия отживших классов…

В Эрмитаже это наиболее посещаемая, наиболее любимая часть музея. Идя навстречу многочисленным запросам зрителей, Эрмитажем разработано и напечатано пособие по этой выставке в виде специальной книги, в которой дан подробный анализ целого ряда произведений искусства, находящихся на выставке, в том числе и намеченных к продаже в настоящее время «Антиквариатом» (например, мраморный бюст идеолога революционной буржуазии Бюффона работы Гудона – совершенно исключительный по выразительности и мастерству).

С осуществлением намерений «Антиквариата» не только будет нанесен громадный ущерб данной экспозиции, но также будет разрушено само понятие комплекса, так как уйдет вся наиболее характерная и качественно высокая культура XVIII века и целый ряд первоклассных образцов прикладного искусства. В намеченный список входят: три мраморных бюста крупнейшего скульптора второй половины XVIII века Гудона: бюст Бюффона, бюст молодой девушки, бюст Марии Антуанетты; Лемуан – бюст молодой девушки (единственная вещь Лемуана в Эрмитаже); Пажу – бюст графини Дюбарри (необычайно характерный экспонат, ничем заменен быть не может); Фальконе – обнаженная девушка (небольшая мраморная статуэтка исключительно высокого качества, единственный маленький мрамор); Клодион – «Женщина с ребенком», терракота; «Матиренок», терракота; Буазо – «Сидящая девушка», мрамор; Бушардон – «Фавн с птицами», парная, бронза; два слона с сидящими мальчиками, мейсенский фарфор в бронзовой оправе, Франция, XVIII век… (всего Лиловая перечислила двадцать семь предметов. – Ю. Ж.).

Необходимо принять во внимание, что еще во время устройства выставки «Антиквариатом» были изъяты и проданы такие шедевры французского искусства, как знаменитая «Диана» работы Гудона, картина Шардена «Мальчик, строящий карточный домик», картина Ватто «Меццетен», Ланкре «Лето».

Кроме того, в течение последнего года уже с выставки были изъяты стол французской работы середины XVIII века в великолепной бронзовой оправе, комод китайского лака французской работы середины XVIII века в великолепной бронзовой оправе, комод китайского лака французской работы середины XVIII века, две акварели французского художника Моро-младшего, большое количество первоклассной бронзы, целый ряд превосходных рисунков Грёза, Буше и других, картина Пуссена «Амфитрита». Все это нанесло огромный качественный ущерб эрмитажному собранию французского искусства, которое занимало и, несмотря на все, продолжает занимать одно из первых мест в мире после Лувра…

Уход намеченных «Антиквариатом» вещей делает невозможной эту задачу (создание экспозиции, посвященной истории классовой борьбы в образной форме искусства. – Ю. Ж.), так как это собрание превратится в ряд отдельных, не связанных между собой вещей.

Непоправимый удар отбор «Антиквариата» наносит также выставке феодализма, в которой центральное ядро составляют французские экспонаты. Эта выставка недавно понесла огромные потери в связи с уходом шести важнейших романских и раннеготических реликвариев. Намеченные же сейчас к выдаче – ларец святой Валерии лиможской эмали французской работы XII века (самый замечательный экземпляр из имеющихся во всем мире); серебряная фигура дьякона французской работы XII века, совершенно уникальная и единственная оставшаяся фигура романской эпохи; крест процессиональный лиможской эмали, французской работы XIV века, представляющий наиболее характерную отрасль романской художественной промышленности; водолей в виде охотника XII века, наилучший по сохранности экземпляр из всех шести имеющихся в мире экземпляров водолея.

Уход этих вещей с выставки феодализма лишит ее наиболее высоких образцов художественной промышленности искусства эпохи феодализма.

Кроме того, «Антиквариатом» намечены (к изъятию. – Ю. Ж.) ряд вещей из золота, находящегося в Особой кладовой, среди которых находится такая совершенно исключительная вещь, как подвеска в виде корабля из изумруда испанской работы, около 1500 года, представляющая выдающийся интерес по форме и художественной отделке, а также по качеству изумруда, вероятно, вывезенного из Америки ее завоевателями. Других предметов такого рода в Эрмитаже нет…»[175].

Лиловая писала напрасно: ее протест так и не ушел дальше директорского кабинета. И все же тогда «Антиквариату» пришлось несколько ослабить свой натиск – не из-за позиции искусствоведов, ничего не значившей по сравнению с только что принятым постановлением Политбюро, а по многим иным причинам.

Главной из них стал состоявшийся в середине января 1933 года объединенный пленум ЦК – ЦКК партии, объявивший о завершении выполнения пятилетнего плана – досрочно, за четыре года и три месяца. И в том не было никакого обмана, подтасовки. Просто не стали уточнять, что этого смогли добиться не только ценой невероятных усилий всей страны, но и вынужденным сокращением количества намеченных изначально объектов.

Цели, поставленной в 1928 году и с тех пор регулярно подтверждавшейся, все же удалось достичь: модернизации экономики. Была создана «новая техническая база промышленности для реконструкции всего народного хозяйства», возведены и запущены (пусть пока и не на проектную мощность) предприятия из озвученного всеми газетами списка «ударных строек», а именно:

Магнитогорский, Кузнецкий металлургические, Уральский медеплавильный, Риддеровский полиметаллический, Волховский алюминиевый комбинаты;

Днепровская гидроэлектростанция;

Сталинградский, Харьковский, Челябинский тракторные, Саратовский комбайновый заводы;

Ростовский на Дону, Запорожский, Харьковский, Люберецкий заводы сельскохозяйственных машин;

Нижегородский, Московский, Ярославский автозаводы;

Луганский, Коломенский паровозостроительные заводы;

Московский, Нижегородский, Воронежский, Пермский, Рыбинский, Запорожский самолето-и авиамоторостроительный заводы; турбостроительные заводы (два в Ленинграде, один в Харькове);

Краматорский, Уральский, Ижорский, Днепропетровский заводы по производству оборудования для черной металлургии;

Горловский, Новосибирский, Подольский, Бакинский заводы по производству оборудования для топливной промышленности;

московские, ленинградский, нижегородские станкостроительные заводы.

Сообщили на пленуме и об ином: полностью ликвидирована безработица; число учащихся в начальных школах возросло с 10 миллионов в 1928 году до 19 миллионов, в средних школах – с 1, 6 до 4, 3 миллиона, в техникумах и на рабфаках – с 0, 2 до 1, 4 миллиона, в высших учебных заведениях – с 0, 1 до 1, 4 миллиона.

Уже только этим можно было по праву гордиться, но это было лишь начало. Теперь – во вторую, третью, а может, и в четвертую пятилетки – предстояло завершить то, что предполагалось успеть всего за пять лет, – создание самодостаточной экономики. Но пока индустриализация еще не завершилась, приходилось продолжать импорт очень многого. Даже в 1932 году закупались за рубежом, хотя и в гораздо меньших, нежели прежде, размерах, алюминий, никель, олово, медь, свинец, цинк, белая жесть, прокат, качественная сталь, проволока, трубы, алмазы, бурильные установки, подъемные краны, кино-и фотопринадлежности, медицинские инструменты, пишущие машинки, арифмометры, танкеры, сухогрузы и рейдовые буксиры для торгового флота, сторожевые суда для пограничных войск, даже машины для производства кукурузных хлопьев.

Необходимо было создавать, причем как можно быстрее, и оборонную промышленность. Подталкивала к тому вполне реальная угроза возникшей на Дальнем Востоке военной опасности. Еще в сентябре 1931 года японские войска оккупировали северовосточные провинции Китая, а спустя шесть месяцев создали полностью контролируемое из Токио марионеточное государство Маньчжоу-Го. Следующим шагом, как полагали в Лондоне и Нью-Йорке, Париже и Нанкине, станет вторжение Японии на территорию советских Забайкалья, Приморья, Северного Сахалина, Камчатки, как то уже было в 1920 году.

Но к войне СССР не был готов. И. С. Уншлихт (до 1931 года являвшийся заместителем наркома по военным и морским делам, а затем направленный в ВСНХ и позже в Госплан для организации оборонной промышленности) вынужден был в конце 1932 года констатировать: «При нынешней организации производства объявление войны вызвало бы громадное напряжение в экономике. Это является следствием того, что промышленность СССР проводила в первую пятилетку подготовку к обороне в основном только по линии военных производств»[176].

Уншлихт доказывал, что строительства оборонных предприятий и цехов, даже появления их первой продукции еще недостаточно. Да, произошло удвоение выпуска самолетов (с 899 в 1930 году до 1732 в 1932 году), производство танков возросло почти в двадцать раз (со 170 в 1930 году до 3308 в 1932 году), но пока они ни в малейшей степени не отвечали мировому уровню. Требовались дальнейшие усилия для создания самых современных образцов, причем в количестве значительно большем, нежели удалось уже добиться.

Для этих целей в 1932 – 1933 годах советские внешнеторговые организации вынуждены были подписывать соглашение с западными фирмами, приобретая у них рабочие чертежи, образцы новейшей военной техники: у французских «Гном», «Рон», германской «БМВ» – авиамоторов; у германских «Круп», «Юнкерc» – артиллерийских орудий, самолетов; «Цейсc» – оптических прицелов для пушек; у итальянской «Ансальдо» – эсминца-лидера и крейсера; у британских «Джей Ви Эс» – подводной лодки «Виккерс» и танка; у американской «Кертис-Райт» – самолетов.

За все, разумеется, приходилось платить валютой. А доставать ее нужно было, используя лишь возможности экспорта и с учетом трудностей, порожденных продолжающимся мировым кризисом, экономическим спадом.

Политбюро пришлось сохранить прежние по размерам задания Наркомвнешторгу. Во второй половине 1932 года, когда завершалась первая пятилетка, требовалось получить за счет вывоза 286 миллионов золотых рублей, а только в первом квартале 1933 года, с началом выполнения второго пятилетнего плана, – более 100 миллионов. Львиную долю дохода от экспорта теперь приносили нефть и нефтепродукты, золото, платина, пушнина – вечные ценности. Но приходилось помнить и обо всем ином, что можно было продать. В том числе и об антиквариате.

Правда, трезвая оценка положения дел на рынке заставила руководство Внешторга сократить дальнейшее изъятие из музеев до минимума и постепенно начать свертывание торговли художественными ценностями за рубежом. Для начала из числа имеющих экспортное значение исключили почти треть находившегося на складах торгпредства в Германии произведений искусства – на 2 – 3 миллиона рублей; большую их часть, на 2 миллиона, возвратили в Ленинград. Предполагалось, что оставшееся, оцененное в 5, 1 миллиона рублей, удастся продать в недалеком будущем. Однако от таких намерений вскоре пришлось отказаться.

22 июня 1933 года полицай-президиум Берлина издал постановление, запрещающее всем иностранным представительствам выставлять что-либо на продажу с аукционов по всей Германии. Это решение новых, нацистских властей и положило конец сбыту за рубежом вещей из советских музеев. Уже в том же году снятие с экспорта и возвращение в СССР произведений искусства на сумму в 3, 8 миллиона рублей позволило снизить их остаток на складах торгпредства до 1, 8 миллиона, а к концу 1934 – довести его всего до 700 тысяч рублей.

К счастью, «американская операция», как называли в документах «Антиквариата» продажу картин для Меллона, позволила еще в сентябре 1931 года выплатить весь долг «Кунстаукционхауз Рудольф Лепке», составлявший на тот момент 1, 1 миллиона марок (550 тысяч золотых рублей). Так что уход Внешторга с германского антикварного рынка не сопровождался никакими финансовыми претензиями.

Однако угроза внезапного изъятия наиболее ценных произведений искусства все еще сохранялась. К тому же сотрудников Эрмитажа никто и не подумал информировать о происходящем в советской внешней торговле. И Т. Л. Лиловая решила снова воззвать к власти. На этот раз, используя опыт своего коллеги Орбели, она обратилась непосредственно к Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович.

обращаюсь к Вам, так как только Вы один можете помочь мне в моем деле.

Я ведаю сектором Западноевропейского искусства в Государственном Эрмитаже. «Антиквариат» в течение пяти лет продает предметы искусства из этого сектора. Пять лет я боролась за то, чтобы продавали второстепенные вещи, но последние три года продаются, главным образом, первоклассные вещи и шедевры. Самое же последнее время идут почти исключительно шедевры и уники. Продано за это время вещей из моего сектора на сумму не меньше 27.000.000 миллиона золотых рублей (Лиловая в данном случае указывает оценку, сделанную экспертами самого музея, а не реальную выручку. – Ю. Ж.). Сейчас продают страшно дешево, например, из трех имевшихся в Эрмитаже картин Рафаэля две уже проданы два года назад: одна, «Георгий», за 1.250 тысяч рублей, и другая – «Мадонна Альба» – за 2.500 тысяч рублей. Сейчас берут последнего Рафаэля (остается сомнительная картина, которую «Антиквариат» возил за границу и не продал) – «Мадонну Констабиле», причем «Антиквариат» ценит ее только в 245 тысяч рублей. По моим подсчетам, в Эрмитаже осталось вещей, которые можно сейчас продать, никак не больше чем на 10.000.000 рублей золотом, но мои оценки «Антиквариат» понижает обыкновенно по крайней мере в два раза. Но тогда в Эрмитаже не останется ни одного шедевра и Эрмитаж превратится в громадное собрание произведений искусства среднего достоинства, в громадное тело без души и глаз. Между тем, если сейчас запретить им продавать шедевры, мы сумеем сохранить музей первоклассного достоинства. Необходимый нам как громадный политико-просветительный фактор в деле воспитания непрерывно растущих культурно широких масс и необходимейшее пособие для воспитания наших художников, работающих над усвоением достижений культуры отживших формаций. Нужно полагать, что пролетариат, строящий первое в мире социалистическое государство, имеет право на изучение культурного наследия на первоклассных образцах. Ведь никому не придет в голову изучать философию или историю классовой борьбы без Маркса или Энгельса. Все понимают, что если изъять эти имена из 19 века или Ваше и т. Ленина из 20-го, то никакой истории и философии, полезной для пролетариата, не получится, а в вопросе культурного наследия думают легко обойтись без таких гигантов, как Леонардо да Винчи, Рафаэль, Рембрандт, Рубенс и Тициан, и без зазрения совести продают их.

Очень прошу Вас вмешаться в это дело и остановить ретивых продавцов. Пусть лучше организуют как следует продажу рядовых вещей, которую они совершенно забросили.

Необходимо вмешаться сейчас же, так как теперь они продают уже последние шедевры. В последнем полученном мною приказе находятся картины, уход которых обезглавливает собрание голландского и итальянского искусства, и собрание драгоценностей, и целый ряд самых лучших и редчайших произведений прикладного искусства. Если немедленно не остановить их, то потом будет поздно»[177].

Письмо дошло до адресата. Сталин прочел его и передал для подготовки решения А. И. Стецкому, своему новому соратнику. Тридцатисемилетний профессиональный партийный работник с высшим образованием, Стецкий в свое время окончил Смоленскую гимназию, учился в Петроградском политехническом институте, но не успел получить диплом из-за начавшейся революции и доучивался позже, после окончания Гражданской войны, в Институте красной профессуры. Редкая по тем временам высокая квалификация и предопределила его дальнейшую деятельность. В 1925 году Стецкий работал главным редактором газеты «Комсомольская правда», затем возглавлял отдел агитации и пропаганды Северо-Западного бюро ЦК и Ленинградского обкома партии, а с 1931 года, снова в Москве, руководил отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б).

Стецкий сразу же осознал опасность происходившего, сумел понять он и то, почему именно так сложилась ситуация, а «Антиквариат» получил, по сути, бесконтрольные права. В октябре он вызвал Лиловую вместе с Леграном в столицу и преподробнейше расспросил их, получив в подтверждение их слов десятки документов. Проверив полученные данные, Стецкий подготовил проект решения Политбюро, утвержденное в заседании от 15 ноября:

«Об Эрмитаже.

Прекратить экспорт картин из Эрмитажа и других музеев без согласия комиссии в составе тт. Бубнова, Розенгольца, Стецкого и Ворошилова»[178].

Суть этого решения крылась не столько в грозном приказе «прекратить», сколько в новом составе комиссии, призванной решать отныне судьбу произведений искусства, хранившихся в советских музеях. Из нее был исключен А. Э. Рудзутак, и не только потому, что был переведен на должность председателя Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Прежде, как член Политбюро, он мог оказывать давление на остальных членов «антикварной тройки», добиваясь от них, «всего лишь» членов ЦК, главного – получения валюты. Теперь подобную роль призван был играть совсем иной человек, К. Е. Ворошилов – бескомпромиссный соратник Сталина, выразитель взглядов его группы и теперь единственный член Политбюро в антикварной комиссии. В отличие от Рудзутака Ворошилов по своей основной должности наркома по военным и морским делам никогда не занимался вопросами экспорта, валютных накоплений. Потому-то его мнение (как, впрочем, и Стецкого) должно было выглядеть беспристрастным.

Скорее всего, именно такой расклад сил в новой по составу комиссии и привел к тому, что решение Политбюро от 15 ноября 1933 года стало окончательным и действительно полностью прекратило изъятие музейных ценностей. «Антиквариату» пришлось довольствоваться лишь накопленным ранее, превращая это в валюту. При посредничестве американской фирмы «М. Кнёдлер энд компании» он продал четыре картины: «Пир Клеопатры» Тьеполо – Национальной галерее штата Виктория (Мельбурн, Австралия), «Триумф Амфитриты» Пуссена – Художественному музею Филадельфии (США), «Отречение Петра» Рембрандта – Городскому музею Амстердама (Нидерланды), диптих Ван Эйка «Распятие» и «Страшный суд» – нью-йоркскому Метрополитен-музею.

Кроме того, в том же 1934 году «Антиквариату» удалось заключить последние сделки в Германии. Национальный музей в Нюрнберге приобрел холст Платцера «Концерт», а кельнский «Вальраф-Рихардc музей» – «Портрет Ханса Шеленберга» кисти Бургмайера. Еще кое-какие картины малоизвестных художников «Антиквариат» довольно долго распродавал в различных странах Европы, так как стоимость их возвращения в Ленинград оказалась значительно больше себестоимости.

Но самую большую сенсацию породила продажа Советским Союзом в канун 1934 года Британскому музею за 100 тысяч фунтов стерлингов (миллион золотых рублей) знаменитого «Синайского кодекса» – самого древнего на то время полного списка Нового Завета. Эта рукопись была создана на греческом языке в IV веке нашей эры, найдена немецким исследователем Константином Тишендорфом на Ближнем Востоке, приобретена им за счет пожертвований российского правительства и после научной публикации преподнесена в дар Александру II.

«Синайский кодекс» был продан по самой высокой цене, к тому времени уплаченной за отдельную рукопись. Эта сделка долгие десятилетия считалась величайшей книжной покупкой, хотя и породила она необычайно разноречивые суждения.

Так, сэр Кеньон, сыгравший ведущую роль в приобретении Британским музеем кодекса, заявил: «Эта коммерческая операция… еще раз доказала приверженность англоязычных наций к Библии»[179].

Писатель же Олдос Хаксли, в те годы кумир читающей публики, к словам которого прислушивались многие, высказал прямо противоположное мнение. «Если вы, – писал он, – рассматриваете идолопоклонство как благо, тогда вы от всей души должны приветствовать приобретение кодекса. Я склонен рассматривать идолопоклонство как явное зло»[180].

Американская газета «Нейшн» прокомментировала событие на свой лад: «Кремль, обменявший реликвию „опиума народа“ на пятьсот тысяч добрых христианских монет (долларов. – Ю. Ж.) – весьма приличную сумму, поможет индустриализации России»[181].