Онлайн библиотека PLAM.RU


Глава 7

Дорога в плен

Тридцать первое января было воскресеньем. Меня разбудил крик: «Русские!»

Еще полусонный, я с пистолетом в руке взбежал по ступенькам, крича: «Кто стреляет первым, проживет дольше!» Навстречу выбежал русский, я его ударил. Выскочить из подвала и добежать до амбразур на первом этаже, думал я. Там уже стояли несколько артиллеристов и стреляли. Я схватил винтовку и отошел к боковому окну, чтобы лучше видеть в утреннем свете. Русские бежали через наши позиции, и я открыл огонь. Теперь из блиндажей у огневых позиций стали выбегать артиллеристы с поднятыми руками. Старый унтер-офицер бесцельно стрелял в воздух из пистолета. Короткая очередь из советского автомата покончила с ним. Было это мужество или отчаяние? Кто теперь скажет.

Орудийные позиции были потеряны. Мои артиллеристы взяты в плен. Баня, как «крепость», продержится чуть дольше. Все, что она теперь могла предложить, — это безопасность. Батарею слева от нас тоже захватили. Командир батареи, толстяк, поднявшийся от рекрута до гауптмана, с несколькими солдатами пробился к нам в баню. Амбразуры оказались очень кстати. Мы непрерывно стреляли на любое движение снаружи. Некоторые стрелки делали зарубки на прикладах за каждого убитого русского. О чем они думали? Или это нужно, чтобы польстить своему эго, вспоминая потом давние победы? Зачем все это? Смысла в этом не было ни на грош.


Баня на углу Двинской и Карской улиц стала для Вюстера и его солдат последним оплотом. Образы последнего боя не сохранились на пленке, но они сохранились в памяти Вюстера.


На какой-то момент из уважения к нашему отпору русские оттянулись назад. Один из пулеметов на морозе отказал. Масло застыло, и мы, артиллеристы, не знали, что с этим сделать. Винтовка была самым надежным оружием. Я стрелял из своей по всему, что можно было счесть мишенью, но попадал не так часто, как надеялся. Патронов было в изобилии. Открытые ящики с патронами стояли почти везде. Перестрелка отвлекла меня, и я даже слегка успокоился.

Неожиданно меня охватило странное чувство, что я зритель этой нереальной сцены. Я смотрел на все изнутри своего тела. Это было чуждо и сюрреалистично. Справа от нас, где была пехота с тем холериком-подполковником, уже не было слышно никакой стрельбы. Там махали кусками белой ткани, привязанной к палкам и винтовкам. Они вышли колонной по одному, из них сформировали колонны и увели.

— Только посмотри на этих уродов, — крикнул кто-то и хотел стрелять по ним.

— Зачем? Оставь их, — сказал я, хотя мне было все равно.

Было минус двадцать, но мороз не чувствовался. В подвале согретые пулеметы и автоматы ненадолго оживали, потом остывали и снова отказывали. Пехота, по слухам, смазывала оружие бензином.

Снаружи слегка стихло. Что теперь делать? Баня была островком посреди красного потопа — совершенно неважным островком, потоп теперь лился мимо нас в город. По мере того, как все стихло, снова стал донимать холод. Я снял людей с бойниц, чтобы каждый мог спуститься в прогретый подвал и согреться крепким кофе. У меня еще оставались для завтрака какие-то крошки.

Я смотрел на хиви у некоторых бойниц, стрелявших по своим согражданам. Мы больше не обращали на них внимания. Хиви могли исчезнуть еще ночью. Что творится у них внутри? Вокруг лежит достаточно оружия и патронов. И все же они оставались нам верными, хорошо зная, что у них нет ни единого шанса выжить, если нас возьмут в плен. Их попытка сбежать от войны, дезертировав к нам, провалилась. Им больше нечего было терять.


День, когда сдался центр Сталинграда, — 31 января 1943 года. Отряды Красной Армии движутся по открытому месту, сгоняя немецких военнопленных. На снимке — небольшой советский дозор прочесывает район к северу от улицы 9 Января. На заднем плане два здания, за владение которыми шли упорные бои: Г-образное здание слева и Дом железнодорожника справа.


Пришедший гауптман начал выделываться, хотя в нашем бункере он был лишь гостем. Он создавал впечатление человека, который хочет выиграть войну. Он хотел прорваться из бани на соединение с другими германскими войсками, которые еще дрались. Я равнодушно принял его предложение, хотя сопротивляющиеся части стоило искать не ближе городской черты.

Выйдя из бани, мы сразу же попали под пулеметный и минометный огонь. По лицу больно били осколки льда и кирпича. Мы забрались обратно в здание, но не все смогли вернуться. Несколько человек лежали снаружи мертвыми и ранеными. Потом подошли несколько русских танков и начали долбить по бане. Толстые стены выдерживали обстрел. Сколько еще они продержатся? Время шло пугающе медленно. Т-34 подошли ближе и теперь стреляли из пулеметов прямо по амбразурам. Это был конец. Кто бы ни подходил к бойнице, мгновенно погибал от пули в голову. Многие погибли.

Во всей этой неразберихе неожиданно у здания появились русские парламентеры. Пред нами стояли лейтенант, горнист и солдат с маленьким белым флагом на шесте, напомнившим мне о флажке «Юнгфолька» в «Гитлерюгенде».

Нам повезло, что никто из гостей не был ранен, подумал я. Гауптман был готов прогнать русских, но солдатам уже хватило войны. Они сложили винтовки и стали искать ранцы. Стрельба постепенно прекратилась, но я не верил этой тишине. Самое главное, гауптман был непредсказуем. Я хотел выйти из-под его старшинства и поговорил с двумя артиллеристами, стоявшими рядом, как бы пробраться по траншеям, идущим от здания. Может быть, мы могли бы пробраться в центр города и найти немецкие позиции.

Наверное, гауптман хотел умереть смертью героя. Но он потащил бы за собой и всех нас. Пригнувшись, мы трое выскочили и исчезли среди развалин. Нам нужно было время отдышаться. Я даже не забыл свое кожаное пальто. «Лейка» была в планшете. Я снимал до самого конца. Снимки имели бы огромную документальную ценность. Мы оглянулись на баню. Бой там закончился. Защитники цепочкой выходили наружу через оцепление русских. Никто не ушел в Вальхаллу перед самым финалом. Лучше бы нам остаться с остальными — потому что, несмотря на тяжелые потери, не было видно никаких следов русской жестокости.

Мы осторожно пробирались через кучи мусора в центр города. Время шло к вечеру, и мы не знали, что в это время фельдмаршал Паулюс уже сел в машину, которая отвезет его в плен, — ни разу не высунув нос наружу, не взяв в руки винтовку. «Котел» в центре Сталинграда прекратил существование.

В северном «котле» бойня продолжалась еще два дня под командованием генерала Штрекера. Перебегая от дома к дому и проползая по подвалам, мы, три беглеца, не могли далеко уйти. Мы все еще были в районе моего удобного командного пункта, когда, выглянув из подвала, наткнулись на двух русских с автоматами на изготовку. До того, как я что-то сообразил, кожаное пальто сменило хозяина. Я бросил пистолет и поднял руки. Они не интересовались ничем из наших вещей. Когда на мне, обыскивая, распахнули белую камуфляжную куртку, стали видны офицерские петлицы на воротнике. За коротким ругательством последовал удар в лицо.


Дорога в плен, как ее вспоминает Вюстер и его кисть. Лишь нескольких советских солдат достаточно, чтобы конвоировать длинную колонну пленных немцев.


Они загнали нас обратно в угол, и несколько русских направили на нас автоматы. Я еще не отдышался. Главным чувством, охватившим меня, была апатия, не страх.

«Ну, вот и все, — промелькнула мысль. — Стоило подумать, что они не будут брать в плен одиночек». Я не чувствовал никаких эмоций, равнодушно ожидая, как к нам приближается великая неизвестность. Я не знал, чего ждать.

Вопрос, расстреляют ли нас русские, остался без ответа — проезжающий мимо Т-34 остановился и отвлек солдат. Они поговорили. Вымазанный в масле младший лейтенант вылез из башни и еще раз обыскал нас. Он нашел мою «Лейку», но не знал, что с ней делать, вертел в руках, пока не бросил о кирпичную стену. Объектив разбился. Он выбросил в снег и отснятую пленку. Мне стало жаль моих фотографий. Все они снимались зря, подумал я.

У нас, конечно, с самого начала забрали часы. Несмотря на мои протесты, младший лейтенант забрал кожаное пальто. Его не заинтересовал ни мой кожаный планшет, ни бумага и акварельные краски в нем. Ему, однако, понравились мои теплые кожаные перчатки, и он, улыбаясь, снял их с меня. Забираясь в танк, он бросил мне пару перепачканных маслом меховых рукавиц и мешочек русского сушеного хлеба.

Мимо нас прошли 20–30 немецких пленных. Со смехом нас втолкнули в их группу. Теперь мы шли на запад, по узкой тропе, ведущей от города. Мы были в плену и не чувствовали ничего плохого по этому поводу. Опасная фаза перехода от свободного солдата к бесправному пленному — включая наше опасное бегство — была позади.

За редким исключением я долго не встречал никого из нашей бани.

Хотя с ясного неба светило солнце, температура была крайне низкой. В мое тело вернулось желание жить. Я решил делать все что могу, чтобы пройти через то, что мне предстоит, и вернуться.

Я ожидал, что нас погрузят на транспорт и отвезут в лагерь — примитивный, как все в России, но вполне сносный. Первым делом сухари, которыми я поделился с двумя товарищами по побегу, — это было самым важным. Скоро больше нечем будет делиться — голод ведет к эгоизму и изгоняет гуманность. Немногое осталось от товарищества и братской любви. Выдерживали только самые прочные дружеские связи.

Тот факт, что меня так ужасно ограбили, больше не был для меня трагедией. Я даже чувствовал какую-то благодарность к улыбающемуся командиру танка, который «заплатил» за награбленное. Хлеб был большей ценностью, чем довольно бесполезное кожаное пальто или фотоаппарат, который у меня долго бы не прожил. Промасленные меховые рукавицы еще пригодятся. Ни один русский у меня их не отберет.

Через руины города вели большие и малые группы пленных. Эти кучки сливались в одну большую колонну пленных, сначала из сотен, потом из тысяч.

Мы шли мимо взятых немецких позиций. Подбитые и сгоревшие машины, танки и пушки всех видов окаймляли нашу дорогу, протоптанную в твердом снегу. Везде лежали мертвые тела, замерзшие до твердости, полностью истощенные, небритые, часто скрученные в агонии. В некоторых местах трупы лежали сваленными в большие кучи, как будто стоявшую толпу срезали автоматическим оружием. Другие трупы были изуродованы до того, что их было невозможно опознать. Этих бывших товарищей переехали русскими танками, — неважно, были ли они в тот момент живы или мертвы. Части их тел лежали тут и там как куски раздробленного льда. Я замечал все это, пока мы проходили мимо, но они сливались друг с другом как в кошмаре, не вызывая ужаса. За годы войны я потерял многих товарищей, видел смерть и страдания, но никогда не видел столько павших солдат в одном небольшом месте.

Я шел налегке. Все, что у меня осталось, — пустой ранец, плащ-палатка, подобранное по дороге одеяло, котелок и планшет. У меня была банка мясных консервов и сумка с окаменевшими сухарями из неприкосновенного запаса («дважды прожаренные» — их можно есть, только будучи очень голодным).

Мой желудок был полон после вчерашнего обжорства и русского хлеба. Идти в кожаных сапогах было легко, и я оставался в голове колонны. Во время короткого привала я стянул штаны, чтобы оправиться. Я был в ужасе — подштанники были полны высохшей крови. В суматохе последнего боя я, должно быть, не заметил, как в меня попал осколок. Нажав на правую ягодицу, я пришел к выводу, что ранение несерьезное и я вряд ли потерял сколько-нибудь крови. Когда я нажал на рану, она не болела, и кровь уже не текла. «И снова мне повезло», — подумал я.

В бесконечной колонне пленных многие могли лишь тащиться вперед. Только здесь я понял, насколько жалкими и изможденными выглядели солдаты боевых частей. Я все еще доедал жир, набранный в отпуске. Как бы то ни было, я голодал на шесть недель меньше и, как артиллерист, был в лучших условиях, чем беспомощные пехотинцы под открытым небом в степи. Теперь я видел вокруг себя полумертвые от голода фигуры, которые едва набирали сил на ходьбу. В гротескных лохмотьях, замотанные, как мумии, так что были видны только глаза, масса солдат ковыляла в колонне под ледяным ветром степи.

Все больше и больше солдат, измученных маршем, отставали и падали. Немногочисленный русский конвой постепенно перестал орать Buistro и Davai, которыми подгонял нас раньше. Они сами уныло брели в снегу. В хвосте полностью измученные пленные стали падать. Сначала их несли их благородные и сильные товарищи, но скоро сильные ослабели так, что не могли нести такую ношу. Даже моя сила иссякала, и меня измучила ходьба по снегу. Тот, кто оставался один, отставал, падал и оставался в снегу. Мороз избавлял их от этого испытания.

Раненым товарищам было опаснее всего. Кулаками и прикладами винтовок русские ненадолго подняли некоторых на ноги, потом раздались первые выстрелы. Тогда по колонне пленных пронесся крик. Были громкие протесты, ругательства и требования остановиться, чтобы мы могли передохнуть. За этим последовали удары, жестокие попытки заставить нас двигаться и стрельба поверх голов. Человеческая воля к жизни заставила слабых слепо подгонять себя, чтобы не быть застреленным охраной. Более частые выстрелы и более редкие крики протеста показывали, насколько эта масса отупела от усталости. Каждый сосредоточился на себе и продолжал устало идти вперед — шаг за шагом.

Я был, конечно, возмущен и огорчен тем, что конвоиры пристреливали беспомощных упавших солдат и оставляли их лежать. Но я смог додуматься до более четкой мысли: а что еще они могли сделать? Тот, кто потерял сознание и упал, скоро в любом случае замерзнет до смерти. Транспорта не было. У русских у самих были проблемы с транспортом во время наступления на запад, и их руководство мало задумывалось о массах пленных, шагавших от линии фронта.

Во время нашего наступления в 41-м мы тоже не были готовы к огромному числу русских пленных. А наши конвоиры тоже стреляли по пленным? Я не знал. Я никогда не имел дела с русскими военнопленными. С другой стороны, наверное, было более гуманно положить конец страданиям с помощью пули. Кто знает, что творилось в головах конвоиров, когда они наводили стволы винтовок на беспомощных людей, скорчившихся на земле? Сострадание для солдата — роскошь, которую в нашей безжалостной профессии редко получается себе позволить.

Поскольку нас конвоировали солдаты фронтовых частей, у меня не было чувства, что над нами будут издеваться, бить или систематически расстреливать. Эти солдаты выполняли приказ без лишних эмоций.

Несмотря на все рациональные объяснения, гнев на победителей не исчезал. Русские должны были суметь подготовиться к приему большого количества пленных, взятых в Сталинграде. Им должно было быть известно, что пленные находятся в отчаянно плохом состоянии здоровья. Особенно им стоило принять меры по отношению к раненым, наполнявшим городские подвалы, а не оставлять их на произвол судьбы, проигрывающих битву со смертью. Явно, несмотря на медоточивые призывы сдаться, об этом никто не подумал. Единственное, что для них что-то значило, был распад «фашистской» 6-й германской армии.

Медленно темнело. В отдалении я увидел сигнальные ракеты и вспышки разрывов снарядов. Кто там еще сражался? Были ли ракеты русским салютом или это германские войска шли спасти нас?

— Нас спасут! — сказал кто-то.

— Если наши подойдут, русские сначала убьют нас, — сказал другой.

Эти замечания, следы последней надежды, становились все более абсурдными.

Навстречу шли колонны грузовиков, все с зажженными фарами, почти как в мирное время. Грозными тенями по обочинам ледяной дороги стояли русские Т-34. Небольшие костры под брюхами сохраняли двигатели в тепле, готовыми к движению. Русские явно понимали, что такое мороз и как иметь с ним дело.

Нас наконец загнали в большой овраг, уже полный людей. Мы стояли и мерзли, ожидая, что будет дальше. Как всегда в неясных ситуациях, кругами ходили слухи: что будут раздавать еду, или что больных и раненых погрузят на грузовики, или что нас отправляют до реки Дон, где погрузят на поезд. Было много предположений, но ничего не произошло.

Русские часовые ходили по гребню лощины. Они тоже мерзли. Я смертельно устал, так что я позаимствовал яму в снегу, засунул ноги, обутые в кожаные сапоги, в практически пустой ранец и свернулся там под одеялом и плащ-палаткой. Заснул я мгновенно. Когда я проснулся, уже светало. Я окоченел и с трудом поднялся на ноги. Парализованный холодом, я хлопал руками по бокам и потопал ногами. Я успешно пережил ночь. Было много шума, но не было еды, не было даже воды. Многие сосали снег, но это было рискованно.

Хорваты из австрийской дивизии держались вместе. Они могли общаться с часовыми на родном языке и пытались добиться себе каких-то привилегий.

У австрийцев была та же идея — «мы сформируем красно-бело-красную колонну [цвета австрийского флага]», выкрикивал на густом венском диалекте старый ротмистр. Его фамилия была Бек. «Что нам до нацистов, которые захватили Австрию и навязали нам их форму и их войну?» Он продолжал крутиться вокруг этих двух фраз. Тембр его голоса становился все более невыносим. Вокруг него быстро собралась кучка оппортунистов, предпочитавших свастике красно-бело-красное. Несколько неавстрийцев тоже было двинулись к ним, но у них не было австрийского говора, и их завернули со словами «идите к своему Гитлеру, убирайтесь отсюда, грязные нацисты. Пошли вон в свой рейх».

Один фельдфебель не выдержал этого идиотизма: «Ну-ка, хватит! Лучше заткни чертову пасть! Никто из нас, немцев, не кричал славу фюреру громче, чем вы в тридцать восьмом. Это вы, дорогие австрийцы, отправили его к нам, а теперь не хотите иметь с ним никакого дела!»

Австриец, должно быть, что-то ему ответил, потому что фельдфебель неожиданно ударил его в лицо, сбив на снег.

«Ты, грязная предательская свинья! Ты носишь форму германского офицера, а теперь целуешь в задницу русских, хотя они об этом не просили!» Он был, пожалуй, потрясен своим взрывом и поэтому отвернулся.

Больше ничего не происходило, но он меня впечатлил, явно говоря от чистого сердца. Бек еще собирал свою красно-бело-красную группу и кооперировался с хорватами, которые теперь были враждебны нам, немцам. Хорваты до самого конца бились на нашей стороне как хорошие солдаты. Люди с Балкан непредсказуемы. Большинство австрийских пленных чувствовали себя немцами. Но все может быстро перемениться, ведь они сорвали орла и свастику со своих мундиров и заменили их красно-бело-красными кокардами. Наверное, люди вроде Бека поспешили воткнуть серп и молот в когти австрийского геральдического орла.

Нет, финал битвы 6-й армии в Сталинграде не был героическим. Германский солдат лишился гордости.

Когда мы вышли из лощины мимо часовых, для нас была готова еда — горсточка пшенных зерен, из которой здесь ничего нельзя было сделать. В конце концов мы жевали сухие зерна. Нам полагался и бульонный кубик, но его нельзя было разгрызть. Во время следующего привала мы попытались разжечь костер из степной травы, чтобы в котелках сварить кубик в растопленном снеге. Это было воистину безнадежное занятие. На открытой снежной местности травинки с трудом загорались и давали очень мало тепла. Когда мы попытались поджечь лежащие тут и там автопокрышки, конвоиры нас остановили и погнали дальше, не дав ничего сварить. Мы попытались проглотить теплую воду с наполовину растворившимся кубиком. Жажду пришлось утолять снегом.

Колонна весь день шла через снег. Время от времени я слышал в хвосте колонны уже привычные выстрелы. Следующая ночь тоже прошла в снегу, и на следующий день мы продолжили путь на голодный желудок. Мои консервы и пайковые сухари были давно съедены.

Пока мы шли по вытянувшейся вдоль дороги деревушке с ветхими хижинами, мы встретились с гостеприимством местных. Нас оскорбляли на неразборчивом языке. Многие хотели плюнуть на нас, но не осмеливались подойти достаточно близко. Это был парад жалких развалин — никто, глядя на нас, не мог представить, что всего несколько недель назад мы были мощной армией, которая внушала русским ужас. Мы шли без отдыха всю третью ночь. Мои силы были на исходе. Я подумал, что при таких обстоятельствах я долго не протяну.

Я разговорился с тремя незнакомцами из колонны. Нам нужно отдохнуть и поспать, неважно как. Эта мысль не выходила у нас из головы. Мы хотели попытаться сбежать с этого марша страдальцев. Ночь была очень темная, и падал легкий снег. Днем мы проходили старые заброшенные позиции. Вся местность должна была быть покрыта такими траншеями и блиндажами, — наверное, оставшимися от сентябрьских боев. Мы решили сбежать вбок и поискать нору, чтобы поспать. Мы не могли идти вечно, скоро мы отстанем, может быть, упадем — и нас пристрелят.

Вместе мы резко свернули влево и ушли в темноту. Со стороны оставленной колонны кто-то покричал. Либо русские ничего не заметили, либо им было все равно. Как бы то ни было, ничего не случилось. Мы вчетвером шли по снегу, доходившему до колен, а потом наткнулись на систему траншей. Мы нашли перекрытую щель, где, наверное, был пост телефонистов. Там лежали обрывки телефонного кабеля и забытый стержень заземления.

В отдалении, на дороге, по которой мы брели как стадо, были видны огни фар. Мы натянули поперек входа плащ-палатку и сбились под одеялами поплотнее, чтобы согреть друг друга. Это была сравнительно терпимая ночь, беспокоил лишь грызущий нас голод.

На следующий день мы осмотрелись. На дороге продолжалось движение. Мы почувствовали себя свободными и хотели найти дорогу обратно к немецким позициям. Где они сейчас? Где-то на западе. Куда еще мы могли пойти? Мы набрали досок и развели костер, чтобы обогреться и растопить снег в котелках. Он прогнал жажду и отчасти наполнил наши голодные желудки. Мы решили двигаться, когда стемнеет. Весь день мы спали.

Когда в темноте мы начали движение, вскоре, оказавшись в глубоком снегу, мы отказались от этой идеи. Марш по пересеченной местности не обещал ничего хорошего. Для этого требовалось много сил, которых у нас не было. Измученные, мы вернулись в свою нору.

И что теперь? Нам нужно будет найти способ вернуться в плен. Когда наступил новый день, мы вернулись на дорогу и пошли по обочине в сторону запада. Движение в обе стороны было оживленным. Никто не обращал внимания на наши жалкие фигуры. Наконец мы дошли до фермы, вокруг которой было множество русских. От полевой кухни доносился аромат супа, который собирались разливать. Ставились большие палатки, в них были видны охапки сена. Никто не обращал на нас никакого внимания. Наконец мы встали в очередь за едой. Уже собираясь наполнить наши котелки, повар опознал в нас немцев и отогнал нас прочь. Мы вошли в одну из палаток и сели на сено. Палатка была полна легкораненых, лежащих и стоящих на ногах. Сначала нас опять оставили в покое. Потом стали раздавать еду, и мы опять протянули котелки — и нас опять прогнали, но на этот раз позвали офицера.

Я не понимал из разговора ни слова. Кажется, нас не убьют. Они не были настроены враждебно, только не собирались давать нам никакой еды. Нас заперли в темном погребе, который, наверное, служил хранилищем продуктов. Когда глаза привыкли к темноте, мы стали искать, чего бы съесть.

Наверное, через час нас вывели из погреба и сунули в открытый кузов грузовика. Он куда-то повез нас. Ехать всегда лучше, чем идти, думали мы. В кузове было много мешков из коричневой бумаги. В кармане камуфляжных штанов у меня был небольшой перочинный нож. Я осторожно подпорол шов на одном мешке. В нем был уже знакомый сушеный хлеб. Мы жадно вгрызлись в него.

Набив желудки, мы наполнили карманы и ранцы. Открытый мешок спрятали среди прочих. Нужно было делать все осторожно, потому что из кабины грузовика на нас поглядывали. Мы боялись, что нас застигнут на краже. Когда грузовик ехал вдоль бесконечной колонны пленных, мы решили спрыгнуть и присоединиться к колонне. По одному мы соскользнули с грузовика, приземлившись среди пленных, встали на ноги и исчезли в толпе. Мы больше никогда не видели друг друга. Интерлюдия на этом закончилась.

Я был в плену — и на этот раз к добру. Я ничего не потерял своим побегом, но мой живот был полон, я отоспался и даже набрал запас хлеба. Теперь с большим оптимизмом, чем раньше я шел навстречу неизвестной участи…









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.