Онлайн библиотека PLAM.RU


  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • Примечания
  • Тильзит

    I

    В ходе кампании 1805 года Наполеон дважды посылал к Александру Первому своего верного Савари с предложением о встрече, и оба раза ему в этом было отказано. Чуть ли не сразу после Аустерлица он попробовал еще раз – с письмом к Александру был послан князь Репнин, командир его конвоя, попавший к французам в плен. Написано письмо было в самых любезных выражениях, и в нем была выражена просьба прислать в Вену, в ставку Наполеона, доверенное лицо, с которым можно было бы говорить откровенно. Единственное, о чем Наполеон просил российского императора, – не посылать к нему кого-нибудь из придворных, участвовавших в планировании военной кампании. «Правда скрыта от государей», – писал Наполеон. И добавил довольно удивительную фразу:

    «Вы рождены на троне, я достиг его сам – и теперь мои бывшие боевые товарищи, мои теперешние командиры, не смеют больше говорить мне ее [правду]» [1].

    Ответа на свое письмо Наполеон не получил – к тому времени, когда Репнин приехал в Ольмюц, в бывшую русско-австрийскую ставку, Александра там уже не было – он выехал в Петербург. Утверждают, что князь Адам Чарторыйский царю письма не передал [2], но, честно говоря, верится в это с трудом.

    Сейчас, зимой 1806/07 года, французские войска стояли в сердце польских владений Пруссии, их встречали ликованием, как освободителей. В Варшаву со всех сторон стремились польские вельможи с предложением услуг. Началось формирование «польской армии», под командой князя Иосифа Понятовского, племянника последнего короля независимой Польши, и уже к началу февраля 1807-го все в той же Варшаве начала функционировать польская администрация.

    Нельзя сказать, что Наполеон был в таком уж восторге по этому поводу – происходящее в Варшаве неизбежно влияло на политическую ситуацию в «русской» Польше, а ему не хотелось углублять свою ссору с Александром. Примирение было бы очень желательным. Однако выбора у него не было – все в том же начале февраля 1807 года русская армия нарушила незыблемую традицию того времени – «зимой не воюют» – и под командой Беннигсена двинулась вперед. Позже Наполеон обвинял Нея в том, что это он «…разворошил осиное гнездо…», но дело тут было в том, что корпус Нея остался без фуража и без продовольствия, и маршал делал все, что только мог, чтобы добыть еду для своих солдат. Нехватка самого необходимого была общей, в полках отсутствовало до 40 процентов солдат, которые пытались раздобыть в округе что только можно. Обычно – мародерством. Так что в действиях Нея, попытавшегося поставить этот процесс на какую-то организованную основу, следовало бы усмотреть похвальную инициативу – если бы его фуражировщики не забрались в зону «зимних квартир» русской армии.

    Беннигсен рассудил, что зимнее время, сильно ограничивающее действия кавалерии из-за нехватки корма для лошадей (что, собственно, и было причиной того, что зимой обычно не воевали), может оказаться полезным для русской армии, потому что ее внезапное наступление не будет своевременно обнаружено кавалерийской «завесой». Предложение обсудили на военном совете – и нашли его разумным. Русская армия выступила в зимний поход с целью разгромить ближайшие к ней «зимние квартиры» французов, и ее действительно обнаружили слишком поздно.

    II

    О случайности и о ее роли в истории можно говорить бесконечно. Ближе всего к русским исходным позициям стояли части корпусов Нея и Бернадотта. Разгром одного из них повлек бы за собой огромные последствия – по условиям местности и по нехватке местных ресурсов они были отдалены друг от друга на расстояние больше одного дневного перехода, без возможности немедленной взаимопомощи. Но Беннигсен немного промедлил – и оба маршала успели начать отступление. Беннигсен погнался за Бернадоттом, отходившим к пределам Восточной Пруссии. Наполеон, с обычной своей быстротой, немедленно измыслил ловушку – Бернадотту было велено продолжать отступление, а тем временем остальные корпуса были подняты со своих зимних стоянок и нацелены во фланг и в тыл наступавшей русской армии. Дело могло бы окончиться катастрофой, но тут вмешался случай. Дадим слово участнику событий, Денису Давыдову:

    «…Но русский бог велик! Вдруг аванпостные казаки авангарда берут в плен французского офицера, посланного курьером от маршала Бертье к Бернадотту с Наполеоновым приказанием напирать на армию нашу и не выпускать ее из виду, и между тем с извещением о его движении всех французских сил на Вилленберг, Пассенгейм и Алленштейн. Багратион мгновенно проник опасность. Он в ту же минуту отослал пленного курьера и перехваченную бумагу к Беннигсену и, не дожидая дальнейшего повеления от него, сам собою обратил авангард вспять и пустился на соединение с армиею усиленными переходами…» [3].

    Если отвлечься от перечисления совсем ненужных тут географических названий, то передать вкратце то, что Д. Давыдов тут говорит, можно так: русские казачьи разъезды перехватили курьера, везущего депеши из штаба Бертье в корпус Бернадотта, – и Беннигсен получил в руки полное описание ловушки, в которую он мог попасть. Понятное дело, он сделал из этого выводы. В результате мышеловка захлопнулась – но «мышки» там уже не было. О реакции французского командования мы знаем опять-таки из первых рук – Марбо, о мемуарах которого мы уже говорили, был в ту пору адъютантом Ожеро и видел, как маршал осыпал проклятьями судьбу, подстроившую ему такую неудачу.

    В общем итоге хитро измысленный Наполеоном маневр провалился, и у Прейсиш-Эйлау произошло лобовое столкновение русской и французской армий. Здесь опять вмешалась случайность – в ходе боя Наполеон оказался в полосе русской атаки и, несомненно, был бы убит, если бы его не выручил личный эскорт, задержавший нападающих до тех пор, пока не подоспела помощь.

    Один удачный выстрел тогда мог действительно изменить ход истории. Если бы Наполеон погиб под Эйлау, его империя оказалась бы в большой беде – у него не было наследника. Маленькому сыну Гортензии Богарнэ и его брата Луи, к которому император был так привязан, было суждено умереть в 1807 году, да и в любом случае ребенок не мог бы править, и ему был бы нужен регент или регентский совет. Жозеф Бонапарт носил титул «Месье», то есть ближайшего по старшинству родственника царствующего монарха, и вполне мог бы претендовать на престол, который он вряд ли бы удержал. Короче говоря, история наполеоновской Империи в начале февраля 1807 года могла бы окончиться.

    Но она не окончилась.

    III

    Сражение под Эйлау оказалось страшной бойней и закончилось, в общем, вничью. Обе армии потеряли добрую треть своего состава, а в абсолютных цифрах французы, скорее всего, потеряли больше. Но Беннигсен счел за лучшее отступить, и бюллетени Наполеона, отправленные в Париж, говорили о победе и о том, что «…русская армия была отброшена…». Говорят, что как раз после Эйлау появилась поговорка «врет как бюллетень», потому что незначительные потери Великой Армии, указанные в победном сообщении в Париж, до смешного не соответствовали действительности. Утверждалось, например, что убито меньше 2 тысяч человек – истинная цифра была, вероятно, в 10 раз больше. Ну, «бюллетени Великой Армии» шли на нужды пропаганды.

    Реальные проблемы требовали реальных решений, и Наполеон занялся широкой реорганизацией. Сражение при Эйлау сильно повлияло на его общую политику. Власть императора во Франции не поколебалась – во всяком случае, он не счел нужным вернуться зимой 1806/07 года из Варшавы в Париж, но вот в прочности его правления в Германии он, по-видимому, был не так уверен. Во всяком случае, там немедленно начала формироваться так называемая «наблюдательная» армия, или, по терминам того времени, «обсервационная». Функция ее заключалась не в ее действии, а в ее существовании – это было, так сказать, «…средство давления, видимое невооруженным глазом…».

    Прежде всего, ему требовались солдаты. Их набирали из гарнизонов, передавая гарнизонную службу союзникам. Наполеон забрал некоторые части из Италии, велев тамошнему вице-королю, Эжену де Богарнэ, начать набор рекрутов на месте, испанскому правительству было заявлено, что у Испании есть по меньшей мере 15 тысяч хороших солдат, которые самому испанскому правительству ни к чему, а вот Наполеону они сейчас очень пригодились бы, и так далее. Интересно, что испанский король нашел этот довод: «…вам ни к чему, а мне пригодилось бы…» вполне исчерпывающим – войска в требуемом количестве были направлены в распоряжение Наполеона. Но даже таких экстраординарных мер не хватило, и во Франции был проведен досрочный набор рекрутов.

    Разбитый при Эйлау VIII корпус Ожеро Наполеон восстанавливать не стал – Ожеро получил отпуск по болезни, его уцелевших подчиненных разбросали кого куда. Отважный капитан Марбо, его адъютант, с записками которого мы знакомы, попал к Ланну. Далее – зима зимой, но это не означает, что военные действия прекращаются. В конце концов, Эйлау именно это и доказал. Так что в ставку был вызван Лефевр и направлен на осаду Данцига. Там были значительные припасы, которые очень пригодились бы Великой Армии. К тому же Наполеон имел и другую цель – он как раз начал жаловать своим высшим офицерам дворянские титулы. Установилась даже своего рода шкала – заслуженный полковник мог рассчитывать на то, что станет бароном, хороший отличившийся в деле генерал становился графом, а титулы герцогов были прерогативой маршалов Франции. Но поскольку мера эта нравилась офицерам, но необязательно нравилась тем, кто еще помнил Республику, то одним из первых своих герцогов Наполеон решил сделать Лефевра, человека с незыблемой репутацией республиканца. «Политических фантазий» в духе изгнанного генерала Моро от Лефевра не ожидалось. Было известно, что в Германии, обращаясь к жителям только что занятого французской армией городка, он сказал:

    «…Мы пришли, чтобы принести вам свободу и равенство. Но не забивайте себе голову всем этим, потому что первого, кто пошевелится без моего разрешения, расстреляют на месте…»

    Лефевр как раз и нравился Наполеону своим здоровым прагматизмом.

    IV

    Исключительно талантливые люди, как правило, одиноки. Тут трудно что-то поделать: если вас зовут Толстой или Гёте – где вам найти равного себе? Это верно в отношении художников – что же говорить о великих людях у власти? Прибавим к этому и то обстоятельство, что могущественные люди вообще слабо верят в возможность, что ими могут интересоваться от чистого сердца, а не с намерениями что-тo от них получить.

    Пожалуй, то же самое относится и к очень красивым женщинам? Но рассмотрение этого вопроса уведет нас далеко от предмета исследования…

    Так вот, Наполеон был одинок. Судьба и гений вознесли его на заоблачную высоту. Если до коронации его еще сравнивали с Кромвелем, лордом-протектором Англии, то после Аустерлица единственное сравнение, которое напрашивалось само собой, было сравнение с Цезарем. От него зависели государи Европы, он смещал и назначал королей. Е.В. Тарле приводит небольшой, но чрезвычайно характерный эпизод: Наполеон играет в карты. Дело происходит в тот период времени, когда он вздумал «…реорганизовать…» западную и южную Германию, и у Талейрана, например, в приемной толпились мелкие германские князья, которые, кланяясь, вручали ему огромные взятки за обещание «…посодействовать…». Так вот, один из таких государей стоял за спиной играющего в вист Наполеона и время от времени целовал ему руку. На лету, стараясь не обеспокоить…

    То, что император Наполеон Первый ни в грош не ставил такого рода «государей», понятно само собой, но он и со своим окружением обращался свысока. Называть его «сир» были обязаны даже его братья, а маршалов он иногда хвалил, а иногда делал им резкие выговоры, и вообще относился к ним, так сказать, «сверху». В мемуарах Констана описывается случай, когда императору вздумалось уехать из своей резиденции (дело было в Париже) к какой-то даме на свидание. Он облачился в длинный плащ, взял широкополую шляпу – видимо, считая необходимым соблюдать конспирацию, – но поехал не один, а взял с собой в карету Констана и Мюрата. Зачем он прихватил с собой слугу, более или менее понятно, Констан его одевал, брил и вообще помогал с туалетом, но зачем он взял с собой Мюрата?

    Самое интересное тут то, что и камердинер, и маршал приняли это как должное и терпеливо дожидались хозяина в карете, пока он отсутствовал. Наконец, когда прошло уже больше часа, они встревожились – не случилось ли чего – и начали колотить в запертую дверь. Далеко не сразу им открыли. Наполеон вышел к ним навстречу, сказал, не снисходя до объяснений, что все в порядке и что можно ехать домой…

    Ну, прибавим к этому и то, что от природы Наполеон Бонапарт был резок и властолюбив – и мы увидим, какой подарок судьба припасла ему зимой 1807 года в Варшаве.

    Он влюбился.

    V

    История эта во всех деталях описана у Ф. Массона – в русском переводе его книга называется «Наполеон и женщины», где ей посвящена отдельная глава. Вкратце дело сводится к тому, что при въезде в Варшаву к Наполеону обратилась юная милая девушка со словами, что она хотела бы тысячу раз сказать «Добро пожаловать!» человеку, который освободит ее родину. Она ему запомнилась, и он велел Дюроку ее отыскать. Не без труда это удалось сделать, и девушка, оказавшаяся, несмотря на юный возраст, замужней дамой, графиней Марией Валевской, была приглашена на торжественный прием, где должен был присутствовать император. Но прийти туда она категорически отказалась. Ее просил об этом сам князь Иосиф Понятовский – и это не помогло. В итоге, используя нажим и все возможные средства, князь добился своего и супруги Валевские все-таки на приеме появились. Марии Валевской было тогда, в 1807-м, 18 лет, и она уже добрых три года была замужем. Ее супругу, графу Валевскому, было хорошо за 70, она была его третьей по счету женой – и его старший внук был на 9 лет ее старше.

    На приеме она появилась в простом белом платье, без драгоценностей и украшений – и тем не менее произвела такое впечатление, что ее намедленно окружили блестящие молодые офицеры Великой Армии, наперебой приглашавшие ее на танец. Надо сказать, что им не повезло. Во-первых, прекрасная графиня танцевать отказалась, а во-вторых, следивший за всем происходящим Наполеон отметил двух из них, наиболее пылких и любезных, – и велел Бертье немедленно откомандировать их из Варшавы подальше, в армейские лагеря.

    Ему, однако, повезло не больше, чем его соперникам. Два пылких письма, отправленных им графине Валевской, были возвращены нераспечатанными, а уж попытка вручить ей драгоценности была и вовсе отвергнута с негодованием. В общем, для успеха Наполеону понадобилась не лихая кавалерийская атака, а правильная и методичная осада. В его пользу хлопотал весь высший свет Варшавы – включая сюда даже сестер графа Валевского, княгиню Яблоновскую и графиню Биргинскую. И в конце концов он преуспел якобы благодаря помощи некоей французской дамы, еще помнившей времена «старого режима», когда благосклонность государя представляла собой высшее отличие, которое только могла получить женщина. Она – согласно Ф. Массону – сумела как-то донести эту истину до сознания Марии Валевской, использовав при этом «…помощь ровесницы графини, внушившей ей доверие к себе…», a звали эту внушающую к себе доверие ровесницу – опять-таки, согласно Ф. Массону – мадам Абрамович. Каким образом мадам Абрамович затесалась в круг титулованной польской знати, вроде бы ей не подходящий, – Ф. Массон нам не объясняет. Надо сказать, достоверность всей этой окрошки из княгини Яблоновской, француженки, «…помнящей еще старые времена…», и пресловутой мадам Абрамович внушает множество сомнений.

    Куда более вероятной выглядит простая версия – просители воззвали к патриотизму юной графини, сказав ей, что если мужчины для освобождения Польши с готовностью жертвуют своей жизнью, то жертва, требующаяся от нее, не так уж и велика…

    VI

    Начиналось все, если не считать очень уж большого объема приложенных усилий, как обычная для Наполеона интрижка – так, мимолетный каприз. Жизнь императора проходила либо в военном лагере, либо в рабочем кабинете, все остальное – даже представительские функции вроде приема послов, которые обязательны для главы государства, – сводилось к минимуму. В таком укладе женщинам оставалось немного места – мимолетные свидания, все больше с актрисами, визиты к императрице, к которой Наполеон был привязан, но мнения которой он ни во что не ставил, – вот и все.

    К Мари Валевской, однако, у него возникло чувство, довольно странное для отношений между чрезвычайно занятым человеком в возрасте около 40, находящимся на очень высоком и ответственном посту, и 18-летней девушкой. Он начал ее уважать.

    Нелишне будет отметить, что Наполеон мало кого уважал – и дело здесь даже не в ранге, а в интеллектуальных способностях. Из всех своих приближенных он в этом смысле считался только с Талейраном, но как человека не уважал совершенно. Единственное исключение, которое тут приходит на ум, – члены Института, как именовалось сообщество ученых. В этой среде звания и титулы ничего не значили, а просто собирался круг коллег – Лаплас, Бертолле, Монж – и обсуждались вопросы, для них занимательные. Наполеона туда приняли по общему согласию, и членством в Институте он очень дорожил.

    A c Монжем, известным физиком, он даже дружил, в той мере, в которой он вообще был способен на это чувство, еще со времен похода в Египет. Монжу, который никогда ни о чем его не просил, он доверял – и, безусловно, уважал и его мнение, и его самого.

    Вот и Мари Валевская своего всесильного любовника никогда ни о чем не просила, ее не интересовали ни деньги, ни титулы, ни драгоценности, ни успех в свете. Зиму 1807-го она оставалась с ним в замке, который он выбрал себе как ставку, никуда не выезжала и весь день, который у него был поневоле занят самой кипучей деятельностью, сидела у окна, читала и ожидала ужина, который они всегда проводили вместе. Когда их связь началась, она его, конечно, не любила и даже и не притворялась, что любит. Ей было ничего не нужно – кроме того, чтобы он создал заново ее страну. Обладание огромной властью и огромным могуществом поневоле делает из человека циника, и Наполеон в этом плане не был исключением, но Мари произвела впечатление даже на него. Он сказал однажды, что людьми можно двигать посредством двух рычагов – страха и интереса (не обязательно денежного), – и знал, что и самые верные служат ему за награду. Капитану Марбо за совершенный подвиг хватало производства в следующий чин, маршалам за победу иной раз выдавалось по миллиону франков золотом, но никто не требовал у него такой грандиозной награды, как возрождение разодранной на куски Польши.

    Ему повезло – он встретил женщину с таким же «…стремлением к невозможному…», какое было у него самого.

    VII

    Военные действия между Францией и тем, что теоретически именовалось Четвертой Коалицией – в нее входили Россия, Англия, Пруссия и Швеция, но после Иены практически в войне участвовали только Англия и Россия, – возобновились весной 1807 года. Лефевр взял наконец Данциг. Вражда с Англией была центральным пунктом всей политики Наполеона – и захват портов был теперь его первой целью.

    В этой связи интересно послушать Д.С. Мережковского – и не потому, что он скажет нам нечто новое, а потому, что по любому вопросу, связанному с Наполеоном, он не упустит случая сказать, что вот уж об этом-то Наполеон «знал – помнил». Можно спокойно заключать пари, что любой наугад выхваченный кусок текста его книги о Наполеоне будет содержать эту мантру – и как видите, мы не ошиблись:

    «…Он знает – помнит, что последняя и величайшая победа из всех остальных – в поединке с Англией из-за мирового владычества. Все войны его, от Тулона до Ватерлоо, – только одна-единственная, вечная война с Англией. Англии ищет он всюду: сначала за Италией, Египтом, Сирией; потом за Австрией, Германией, Испанией, Россией; моря ищет за сушей, пробивается сквозь сушу к морю. Вечно борется, Островитянин, с Островом. «О, если бы я владел морями!» – скажет на Св. Елене. Знает – помнит, что власть над морем – власть над миром…»

    Уж не знаю, что именно «знал – помнил» император Наполеон весной 1807-го, но о русской армии, с которой он не слишком удачно сразился в феврале, он и в самом деле и знал, и помнил. Д. Чандлер, автор книги «Военные кампании Наполеона», в отличие от Дмитрия Сергеевича склонен скорее не к пафосу, а к трезвому анализу – и вот он пишет, что в число забот императора входила «…необходимость атаковать Беннигсена как можно раньше…», но он был вынужден задержать начало операций, и не только из-за осады Данцига, отвлекавшей на себя силы трех корпусов, но и из-за нехватки транспорта. Находить армии пропитание на ходу в бедной Польше было куда труднее, чем в богатой Италии, и приходилось полагаться на склады и обозы, которых не хватало. А уж перевозить фураж для лошадей было и вовсе нечем – поэтому было решено «…дождаться травы…».

    В результате Беннигсен, который в отличие от очень многих европейских генералов Наполеона не боялся, а о преимуществах, которые дает инициатива, знал не понаслышке, начал военные действия первым. Начались сложные маневры – обе армии пытались изловить одна другую в невыгодной позиции, и 14 июня 1807 года под Фридландом Беннигсену было продемонстрировано, что европейские генералы, опасавшиеся встречи с Наполеоном, вовсе не такие уж дураки. 60-тысячная русская армия встретилась там с одним-единственным корпусом маршала Ланна, уступавшим ей по численности больше чем вдвое.

    Тем не менее маршал не отступил. К полудню, извещенный посланным к нему гонцом, к Фридланду подошел Наполеон и принял у Ланна общее командование. Дождавшись к 4 часам подхода гвардии и частей еще одного корпуса, он приказал начать немедленную атаку. Толстой, как мы хорошо помним по «Войне и миру», высмеивал саму идею того, что генералы влияют на ход событий на поле боя. Ну, вот сражение под Фридландом могло бы дать ему пример обратного, если бы он соглашался послушать кого-нибудь, кроме самого себя. Беннигсен сделал ошибку, оставив свою армию в излучине реки Алле. За его спиной теперь была река с четырьмя деревянными мостами – но деревянные мосты, как известно, горят. В итоге на его скучившиеся на тесном пространстве войска обрушился комбинированный удар пехоты, кавалерии и вынесенных вперед подвижных батарей – и ему не помогла даже отчаянная атака гвардейских полков. Огромного роста солдаты, отобранные чуть ли не по одному в элитные полки, полегли совершенно напрасно – русская армия была разбита, потеряв около трети своего состава.

    Кто-то из участников сражения сказал потом про русских гвардейцев, что они были «…гигантами, сражавшимися с пигмеями...» – но пигмеи победили.

    VIII

    Военный совет, собравшийся в русской ставке после Фридланда, пришел к выводу, что продолжение войны нежелательно. До сих пор военные действия шли на территории, принадлежавшей Пруссии. Но переход через Неман поставит французские войска уже на территорию Российской Империи, а идею дать Наполеону еще одно сражение оставили после того, как великий князь Константин сказал Александру Первому, что со сражением незачем и хлопотать – если он даст каждому русскому солдату пистолет и прикажет застрелиться, то получит совершенно такой же результат. Сказано было образно. К тому же имело значение и то, кто это сказал. Константин Павлович командовал российской гвардией, в сражении показал себя отнюдь не трусом, а по положению являлся не просто братом царя.

    В державной иерархии Российской Империи отсутствовал специальный титул для старшего из братьев ныне царствующего государя, аналогичный французскому титулу «Месье» или английскому – герцог Йоркский. Все близкие родственники царя одинаково именовались великими князьями, но Константин был не просто самым старшим из них.

    В отсутствие у Александра Первого законного потомства он был наследником трона.

    В итоге было решено добиваться перемирия, и к Наполеону был послан князь Д.И. Лобанов-Ростовский. Встретили его самым любезным образом. Было договорено о встрече императоров, и ее устроили 25 июня 1807 года на специально выстроенном для этого плоту, установленном французскими саперами точно по середине Немана. Высокий шатер на плоту имел два входа, обращенные к разным берегам, и оба государя – и российский, и французский – должны были прибыть туда на лодках, по возможности одновременно. Наполеон успел первым – и встретил Александра как своего гостя. Мир был заключен буквально за пару минут – после того, как на вопрос «Из-за чего мы воюем?» Александр ответил, что он ненавидит Англию так же, как и Наполеон.

    «В таком случае мир заключен», – было сказано ему в ответ, и императоры начали беседовать уже в совершенно дружеской манере. Желая закрепить успех, Наполеон объявил Тильзит «нейтральной территорией» – это был жест высокой вежливости. Теперь встречи русских и французских военных и дипломатов могли проходить в городе – он официально больше не считался территорией, занятой французской армией, так что Александр и его приближенные могли там поселиться, не роняя своего достоинства.

    Князя Лобанова-Ростовского Наполеон наградил орденом Почетного легиона Большого Креста, в день прибытия Александра в Тильзит его встретил торжественный салют из сотни орудий. Вообще делалось решительно все для того, чтобы встреча выглядела как совещание союзных держав, а не переговоры о мире между недавними врагами. Устраивались смотры гвардии – и французской, и русской. Наполеон подарил Александру набор мебели для того, чтобы тот мог чувствовать себя в Тильзите как можно более удобно, и даже послал ему собственную походную койку.

    Всячески поощрялись неофициальные встречи русских и французских офицеров, Наполеон наградил определенное число русских гвардейцев орденами Почетного легиона, Александр ответил ему тем, что наградил такое же количество французских гвардейцев Георгиевскими крестами. Ну, понятное дело, – за закрытыми дверями шла упорная торговля.

    Предметом ее была несчастная Пруссия.

    IX

    Скорее всего, у Наполеона не было все-таки намерения ликвидировать Пруссию как государство, хотя он поначалу непрерывно твердил об этом в своих разговорах с царем. В 1806 году он сделал курфюрста Саксонии королем, но вряд ли было бы мудрым делать Дрезден главным городом этой части Германии, не создавая ему никакого противовеса. Однако у Наполеона как дипломата вообще в ходу был такой прием – с самого начала заявлять настолько чрезмерную позицию, что ему с нее без всякого ущерба можно было бы отступить, а отступление подать как уступку, в обмен на которую можно было бы получить что-нибудь еще.

    Во всяком случае, он довольно скоро «…перестал гневаться…» и на Пруссию, и на ее несчастного короля, и даже позволил ему присутствовать при некоторых заседаниях. Наполеон согласился сохранить Пруссию – «…из внимания к просьбе императора Александра…» (en consideration de l’impereur de Russie), – как ядовито добавил он. Но в урезанном виде, с потерей примерно половины населения и территории. В полном отчаянии прусские государственные деятели решили попробовать повлиять на Наполеона посредством королевы Луизы. В письмах к Жозефине он описывал свои разговоры с королевой в довольно юмористических тонах. По его словам, при встрече она только и твердила: «Государь! Государь! Магдебург! Магдебург!» Суть дела здесь заключалась в том, что Магдебург был важной крепостью на Эльбе, и сохранить ее представлялось чрезвычайно важным. Королева Луиза испробовала все доступные ей средства, от слез и до кокетства – но тщетно. Наполеон сообщал Жозефине, чтобы она не ревновала, потому что все это «…стекает по нему, как по клеенке…», но не будем преувеличивать степень его искренности. Когда он делил свое время между интенсивной работой и своей прекрасной возлюбленной, Мари Валевской, он писал жене самые любящие письма.

    Однако мольбы королевы Луизы, взывавшей к якобы свойственному ему великодушию, и впрямь остались втуне. Вот император Александр занимал его очень сильно. Он был любезен, мягок, исключительно вежлив – и совсем не так сговорчив, как хотелось бы Наполеону. Он называл Александра «византийцем» – (C’est un veritable grec du Bas-Empire) – что на французском отнюдь не комплимент. Со времени Крестовых походов в «латинской» Европе установилась традиция считать византийцев людьми слабыми, но лукавыми, от которых следует все время ожидать неприятностей. И тем не менее Александр Наполеона явно чаровал. Не очаровал, а вот именно – чаровал. По-видимому, богатое воображение уже открывало Наполеону огромные возможности, которые могли бы образоваться из дружбы с восточным кесарем. Он сказал однажды, что «…человек, который точно знает, куда он идет, никогда не уйдет далеко...» – а бывший кадет Бриеннской Военной Школы Наполеоне ди Буонапарте ушел уже очень далеко…

    По-видимому, мысли о походе в Индию, которые были у него в период намечавшейся дружбы с Россией при Павле Первом, возникли снова – и Александру было предложено взять себе долю в европейских владениях Турции, на Балканах, и забрать себе Финляндию у Швеции, и ему был даже навязан Белостокский округ из бывших прусских владений в Польше, которого Александр брать не хотел.

    И все это в обмен на поддержку «континентальной блокады». В общем, нерушимый союз двух могущественных империй, поделивших Европу между собой. Картина складывалась чрезвычайно благостная и гармоничная.

    Проблема была только в том, что некоторые очень осведомленные и чрезвычайно неглупые люди совершенно не верили ни в ее благостность, ни в ее гармонию.

    X

    Одним из этих людей был Шарль Морис де Талейран-Перигор, министр иностранных дел Наполеона. 10 августа 1807 года, сразу после Тильзита, он подал в отставку. Собственно, – «…подал в отставку...» – это слишком просто. Он хорошо знал Наполеона и понимал, каковы будут последствия явно выраженного желания отойти от дел – Наполеон усмотрел бы в этом неодобрение своей деятельности. А относился он к такого рода «протесту» очень болезненно, и тогда его министр иностранных дел попал бы в немилость. Так что с обычной своей ловкостью князь Талейран устроил дело так, что Наполеон остался в полной уверенности, что не Талейран захотел отойти от дел, а Наполеон его хоть и сожалением, но уволил. Мы, собственно, можем услышать об этом от самого Наполеона:

    «Это талантливый человек, но с ним ничего нельзя сделать иначе, как платя ему деньги. Король баварский и король вюртембергский приносили мне столько жалоб на его алчность, что я отнял у него портфель».

    В своих мемуарах Талейран настаивает на том, что ушел он сам, и ушел именно потому, что сердце его было сокрушено той жестокостью, с которой Наполеон обходился с побежденными:

    «Я не хотел быть палачом Европы».

    Насчет того, что ушел сам – скорее всего, совершенно верно, насчет того, что «…сердце его было сокрушено…», – ну, это даже и не фигура речи. В конце концов, у него была определенная биография. И он с сокрушенным сердцем сначала стал епископом, потом использовал свои полномочия епископа для того, чтобы облекать саном священников, присягнувших Республике, потом с сокрушенным сердцем оставил церковь для вполне светской деятельности, потом был министром иностранных дел Директории, потом – надо полагать, с сокрушенным сердцем – стал министром в правительстве Первого Консула Наполеона Бонапарта, а потом и в правительстве императора Наполеона Первого. И наживал он в этой должности фантастические деньги. При заключении Люневильского мира, закончившего войну с Австрией, он получил от Наполеона 300 тысяч франков наградных. А от австрийского императора Франца Первого – еще 400 тысяч – так сказать, за содействие. А зная наперед и сроки заключения мира, и условия, на которых он будет заключен, сумел купить и продать ценные бумаги таким образом, что нажил на этом еще 15 миллионов. Деньги же он ценил. Князь Талейран жил роскошно, любил широко играть и устраивать у себя приемы на сотен пять приглашенных, любил женщин, которые стоили ему иногда довольно дорого, так что на покрытие текущих расходов ему были нужны значительные суммы, но он любил деньги и сами по себе, ему нравилось ощущение богатства, и уходить с поста, дававшего ему колоссальные возможности «заработка», казалось бы, ему не следовало бы.

    И тем не менее он ушел.

    Слишком непрочным казалось ему здание Французской Империи, отодвинувшей свои границы даже не на Эльбу, а на Вислу и Неман. Он был исключительно умным человеком и не верил в чудеса. Уже потом, когда отшумят события, о которых мы говорим сейчас, он как-то мимоходом поделится неким жизненным принципом, которому сам он, похоже, следовал неуклонно:

    «…Предательство – это вопрос даты. Вовремя предать – это значит предвидеть…»

    К концу лета 1807 года у него явно начали появляться определенные предвидения…

    Примечания

    1. The war of two emperors, by Curtis Cate, Random Hause, New York, 1985, page 19.

    2. The war of two emperors, by Curtis Cate, the same, page 19.

    3. Д.В. Давыдов. Воспоминание о сражении при Прейсиш– Эйлау, 1807 года января 26-го и 27-го. (Д. Давыдов датирует свои записки по старому стилю. По общепринятому европейскому календарю сражение под Эйлау случилось не в конце января 1807-го, а в начале февраля.)









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.