Онлайн библиотека PLAM.RU


  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • Примечания
  • Гроза двенадцатого года…

    I

    У мадам Жозефины, как в былые времена называл экс-императрицу служивший в то время ей Констан, было много хороших качеств. Ее все любили, даже слуги – она была мила, приветлива, добра и искренне расположена ко всем, кто оказывался в ее окружении. Были у нее и недостатки. Конечно, ее любовный пыл с годами несколько поутих, а боязнь оскорбить грозного супруга резко возросла, так что эскапады вроде поселения в Мальмезоне друга сердца, капитана Шарля Ипполита, больше не повторялись, но зато деньги она тратила без счета, и ее мужу раз за разом приходилось погашать ее миллионные долги.

    Собственно, она была мотовкой не со зла и даже не от особой расточительности, а просто потому, что была неспособна удержать в голове хоть какую-то связь между двумя вроде бы очевидно связанными вещами. Констан приводит, например, такой случай: когда он собрался вступить в законный брак с горничной, служившей мадам Жозефине и ею любимой, мадам выразила желание вручить новобрачным денежный подарок в качестве приданого невесты.

    Молодые поженились и зажили семейной жизнью, обещанного приданого как не было, так и не было, а Констан, как он сам говорит, «…был слишком деликатен, чтобы напомнить мадам о ее обещании…». Однако, когда Наполеон спросил у него, сколько же его жена подарила верным слугам их дома, Констан не упустил случая наябедничать. Он вообще делал такие вещи время от времени – скажем, устроил так, что накричавший на него Дюрок, обер-гофмейстер двора, сам получил за это выговор от императора. Близость к власть имущим все-таки великая сила…

    Так вот, в ответ на вопрос Наполеона Констан не скрыл от него, что подарок, увы, не состоялся, но он, разумеется, и в мыслях не держит обижаться на мадам Жозефину, столь занятую и придворным этикетом, и благотворительностью – ну, и так далее. Кто-кто, а Констан в вежливом обращении и в искусстве говорить обиняками разбирался получше самого Наполеона…

    В общем, в ходе разговора выяснилось, что мадам Жозефина не только намеревалась сделать подарок Констану и его молодой жене, но даже и испросила у мужа довольно значительную (по меркам камердинеров) сумму для этого подарка – но она совершенно забыла об этом обещании, а деньги спустила на что-то другое, что первым попалось ей на глаза. Возможно, даже на благотворительность…

    В общем, вопрос уладился как всегда: Наполеон погасил финансовые обязательства своей супруги, а Констан получил то, на что надеялся, – только не от мадам, а от хозяина.

    И вместе с тем Жозефину любили. Когда выяснилось, что после ее первого супруга осталась еще и девочка, Стефания де Богарнэ, дочь двоюродного брата, она ее приютила у себя. Наполеон был к ней благосклонен, включил в число принцесс императорского дома и впоследствии выдал ее замуж за наследника герцога Баденского.

    Мадам Жозефина все-таки никому не делала зла – и многим сделала немало добра.

    II

    Развод отразился не только на императрице, которая теперь становилась бывшей императрицей. Одним из первых, кого затронуло изменение в ее статусе, был Эжен де Богарнэ – он лишился своего положения имперского принца. Более того, Наполеон сместил его с поста вице-короля Италии. Это было сделано в интересах еще не родившегося (и даже еще нe зачатого) будущего сына Наполеона и было крайне несправедливо. Если и был в числе имперских принцев один толковый, достойный и безупречно лояльный к Наполеону человек, то это был именно Эжен. И повел он себя благородно – предложил своей жене, принцессе Августе, дочери короля Баварии, оставить его, если она посчитает это нужным, – больше он не в состоянии обеспечить ей и детям тот статус, на который она привыкла рассчитывать.

    Принцесса сказала мужу, что замуж она вышла не за имперского принца, а за человека по имени Эжэн де Богарнэ, и что она останется с ним навсегда, какие бы взлеты и падения им ни предстояли. По-видимому, даже мало чувствительный к чужим эмоциям Наполеон почувствовал, что что-то тут не так, и предложил Эжену на выбор корону Швеции (в то время вопрос с Бернадоттом еще не был решен) или маленького королевства, выкроенного специально для него где-нибудь в Северной Италии. Эжен отказался и от того, и от другого. В конце концов император оставил за ним титул князя Венецианского, сделал Великим герцогом Франкфуртским и велел министерству финансов выплачивать Эжену специальную пенсию в два миллиона франков из средств казначейства Франции.

    Сестра Эжена, Гортензия, в 1810 году перестала быть королевой Голландии (за неимением этого королевства), но так и осталась в своем постылом браке с Луи Бонапартом и была вынуждена остаться при дворе в качестве одной из придворных дам императрицы Марии-Луизы. Деваться ей было некуда – она была Принцессой-Покровительницей Домов Дочерей Почетного легиона (Princess Protectrice des Maisons des Filles de la Legion d’Honore). А на ее попытку оставить этот официальный пост кому-нибудь из сестер императора он ответил ей, что это все пустяки и временные неприятности и что она должна быть храброй. «Сир! У меня есть мужество…» – сказала она ему и зарыдала: по старой привычке он назвал ее «дочь моя».

    Все было окончено, «австрийский брак» был заключен, новую супругу повелителя Франции встретили на границе и по заведенному с давних времен обычаю лишили всего, что она привезла с собой, не исключая фрейлин, собачонки и даже последней рубашки. На ней не должно было быть ни единой иностранной нитки – она, вся целиком, становилась достоянием Франции. Процессом переодевания руководила сестра императора, Каролина Мюрат. Наполеон утверждал, что из всех его братьев и сестер она наиболее на него походила. Трудно сказать. Элиза Бонапарт тоже была особой в высшей мере трезвой и практичной, ничуть не меньше Каролины. Но если говорить о безудержном стремлении вверх и полном безразличии к выбору средств на пути к этой цели, то, пожалуй, Наполеон был прав. Каролина была действительно такова. Талейран говорил, что «…y нее был ум Макиавелли, помещенный в тело хорошенькой женщины…». Ну, князь Беневентский понимал и в уме, и в хорошеньких женщинах, и в Макиавелли.

    Он, безусловно, мог потягаться с великим флорентийцем – тот был всего лишь теоретиком.

    III

    Если говорить о родственниках Наполеона, то, конечно, можно ожидать, что наибольшие неприятности ему следовало ожидать от его брата Люсьена – и Люсьен его ожидания не обманул.

    Они повидались – Констан оставил воспоминания об их встрече. Люсьен был вежлив, больше не грубил и называл Наполеона «сиром»– «Вашим Величеством», как положено. Наполеон говорил ему, что готов все забыть и все простить при одном непременном условии – его брат должен развестись со своей женой. Ее первый муж бежал, будучи обвиненным в злостном банкротстве, и включить даму с таким бывшим супругом – уж и не говоря о ее собственных достижениях в поставке скандальной хроники для парижских гостиных – в число особ императорской фамилии Наполеон отказывался наотрез. Он требовал развода, объявления детей Люсьена от этого брака незаконнорожденными и так далее.

    Люсьен, конечно, был редкий негодяй, но каких-то вещей он все-таки делать не мог, даже за обещание ему первой же вакантной короны в Европе. Его не соблазнил даже предложенный ему братом компромисс – так и быть, он может оставить детей у себя, и они будут считаться законными, но с их матерью Люсьен должен расстаться. Положение Люсьена выглядело безвыходным. В свое время, поссорившись с братом и не желая жить в пределах его владений, он поселился в Папской области. Но положение изменилось – Пий VII имел неосторожность усмотреть в неудачном для Наполеона сражении под Эсслингом «…перст Божий…».

    А надо сказать, что одной из причин этого духовного прозрения был декрет Наполеона, изданный еще до этой битвы, 17 мая 1809 года. Согласно декрету, папские владения конфисковывались и присоединялись к Империи, а кончался этот документ грозной заключающей фразой:

    «Дано нами, в нашем императорском лагере, в Вене,

    Наполеон».

    Вот этого – «…в Вене…», то есть в уже завоеванной столице страны, вздумавшей воевать с новым Цезарем, – святой отец как-то не заметил. И это обошлось ему дорого – почитав о мнении папы по поводу, так сказать, направления «…перста Божьего…», Наполеон велел папу арестовать и увезти его из Рима в Савону, на юг Франции.

    В итоге Люсьен Бонапарт лишился последней защиты – и решил уехать в Америку. Для отъезда он нанял американское торговое судно, приписанное к порту Сэйлем в штате Массачусетс [2], и даже сумел выправить себе паспорт у французских властей, управлявших бывшими папскими владениями. Непонятно, как он сумел это сделать – видимо, воспользовался неизбежной при смене режима неразберихой.

    Британский паспорт – не паспорт, собственно, а разрешение британских властей на проезд – он по понятным причинам получить не смог и надеялся раздобыть его во владениях короля Сардинии. Но до Сардинии он не добрался – его кораблик остановил английский сторожевой бриг, досмотрел груз и проверил список пассажиров и велел держать курс на Мальту, а для того, чтобы не возникло никаких недоразумений, заменил на судне американскую команду на британскую.

    Через посредство британского посла в Константинополе, который в это время оказался в итальянских водах, Люсьен послал ходатайство о разрешении следовать в Америку непосредственно английскому министру иностранных дел, маркизу Уэлсли – он был братом Артура Уэлсли, английского генерала, снова вернувшегося на Иберийский полуостров. Тот ответил ему следующим письмом:

    «…Его Величество [король Великобритании] повелел мне известить вас, что в силу сложившихся обстоятельств он не может ни разрешить вам следовать в Америку, ни оставаться на острове Мальта. Его Величество тем не менее готов предоставить вам и вашей семье возможность поселиться в Англии…»

    Так Люсьен и сделал и 12 декабря 1810 года высадился в английском порту Плимут. Его встретили вполне дружелюбно. Он поселился в сельской усадьбе, имущество, которое он вез, было возвращено ему в полной сохранности, и хотя он жил на положении арестованного, находящегося под домашним арестом, и не мог никуда ездить без специального разрешения, но ни в чем больше его не стесняли. Он зажил спокойно, как богатый английский сквайр.

    Его брат счел это изменой.

    IV

    Люсьена вычеркнули из списков Сената, а уж заодно лишили звания кавалера ордена Почетного легиона. По современным понятиям Люсьен оказался в положении «диссидента» и «перебежчика», что его не слишком озаботило – он свой выбор сделал.

    Проблемы Наполеона, однако, не окончились вместе с бегством его брата Люсьена – возникли и другие. Связаны они были с другим его братом, Луи, королем Голландии. Конечно, сам Луи ничего особенного выдумать бы не смог, но он оказался вовлечен в секретные переговоры с Англией о мире, которые затеял уже знакомый нам финансист Уврар. Дела его шли плохо, и он решил, что деловую атмосферу и инвестиционную среду следует обновить радикально, даже если для этого понадобится такой неординарный шаг, как сепаратные, не санкционированные верховной властью, переговоры о мире со смертельным врагом. Шутки, однако, Наполеон в этом фарсе не усмотрел – дело было в том, что в переговорах участвовал и его очень активный министр полиции.

    Его активность проявилась, например, в похвальном рвении по организации отпора английскому десанту, за что Наполеон и наградил титулом герцога. Но глядел он на него с большим и очень хорошо обоснованным подозрением.

    Стефан Цвейг, замечательный австрийский писатель, написал совершенно блестящую биографию Жозефа Фуше [1] – это глубокое произведение, в котором он истолковал Фуше как своего рода гения зла. И вот что он пишет по поводу награждения Фуше титулом герцога Отрантского – приведем этот отрывок целиком:

    «…Если произнести титул должным образом, можно забыть, что за этим герцогом скрывается палач Лиона, старый Фуше времен «хлеба, одинакового для всех» и конфискации имущества. Для того чтобы он почувствовал себя вполне рыцарем, ему жалуется еще знак его герцогского достоинства: новехонький, блестящий герб.

    Одно только странно: сам ли Наполеон намеренно предложил это как едкий намек на особенности характера Фуше, или то было психологической шуткой чиновника-геральдиста? Во всяком случае, в центре герба герцога Отрантского изображена золотая колонна – весьма подходящий символ для этого страстного любителя золота. Вокруг колонны обвивается змея, по всей вероятности, также легкое указание на дипломатическую изворотливость нового герцога. Видимо, на службе у Наполеона состояли умные геральдисты, ибо трудно придумать для Жозефа Фуше более подходящий герб…»

    Так что, когда до Наполеона дошли достоверные сведения, что его министр затеял некие сепаратные переговоры с Англией об установлении мира, он принял это близко к сердцу. Вряд ли у этого дела были хоть какие-то шансы на успех – до тех пор, пока Наполеон оставался на престоле. Но Наполеон знал своего министра. И знал то, что в Париже ожидали возникновения мятежа в том случае, если бы под Ваграмом он потерпел поражение – это было сказано в докладе префекта парижской полиции. Короче говоря, он написал Фуше письмо, в котором говорилось, что положение министра полиции в теперешние трудные времена требует абсолютного доверия, и коли так, то самостоятельные действия Фуше без санкции императора в вопросах, которые его не касаются, неприемлемы. Фуше был отправлен в отставку, обставленную, однако, весьма почетно, его наградили солидными деньгами.

    Королевство Голландия Наполеон попросту ликвидировал. Так что Луи перестал быть королем – просто «…в силу сложившихся обстоятельств…». Уврар угодил в тюрьму – и на этот раз не на несколько дней, как в 1805-м, а надолго.

    A вместо Фуше был назначен Савари, герцог Ровиго. Конечно, Жозеф Фуше был не тот человек, который безропотно отходит в сторону. Он сделал все возможное для того, чтобы запутать систему хранения своих досье, а некоторые документы попросту утаил. Когда же Наполеон призвал его к ответу, он ответил ему, что он сжег бумаги, «…бросавшие тень на поведение братьев его августейшего повелителя...», и что «…сестры Его Императорского Величества были не всегда защищены от клеветы...».

    Ну, и так далее, по обычной методе планомерного шантажа. B данном случае, однако, он хватил лишку. Человек, который не постеснялся арестовать папу римского – как-никак главу католической церкви и «…викария Христа на земле…» [3], – с герцогом Отрантским тем более не поцеремонился. Дом Фуше полностью перетрясли, бумаги его опечатали, а сам он получил приказ – немедленно выехать в свое поместье и оставаться в нем впредь, ожидая дальнейших распоряжений. Если Наполеон знал Фуше, то и Фуше знал Наполеона – если на карту поставлен его престиж, он не поколеблется вообще ни перед чем. Так что все, что действительно не было сожжено – или уж очень надежно и тайно припрятано, – было передано императору.

    Министром полиции остался Савари. В профессиональном отношении он, конечно, уступал Фуше, но зато в его верности Наполеон был полностью уверен.

    Он нуждался в верном человеке – вокруг него было много опасностей.

    V

    В ходе свидания Наполеона и Александра Первого в Эрфурте в 1808 году оба императора были сильно заняты ухаживанием. Но ухаживали они не только друг за другом. Александр, например, очень и очень ухаживал за баденской принцессой, Стефанией де Богарнэ (родственницей Жозефины по ее первому мужу и воспитанной при дворе Наполеона как одна из Богарнэ), и, по слухам, вполне успешно. Он был обаятельным человеком и нравился женщинам.

    А вот Наполеон решил произвести впечатление не только на Александра и на германских государей, которых перед началом очень возможной войны с Австрией желательно было ослепить своим могуществом, но и кружок интеллектуалов, группировавшихся вокруг Гёте и Виланда [4]. Мероприятие это надо оценить по достоинству – великий завоеватель посчитал нужным поговорить не только с германскими «земными» государями, но и, так сказать, с государями, правящими в мире германского духа. Событие это, понятное дело, описывалось многократно. В биографии Наполеона, написанной Эмилем Людвигом [5], есть замечательное рассуждение на тему о том, как Наполеон пожелал встретить Гёте и, увидев его, тут же проник в его суть и значение, воскликнув: «Вот человек!» То есть гений в одну секунду понял гения…

    И добавляет, что Наполеон задал Гёте вопрос: «Счастлив ли ваш народ?» – то есть «…говорил с ним, как государь с государем…».

    Эмиль Людвиг, надо сказать, по способности нести многозначительный вздор иногда напоминает Д.С. Мережковского. C тем еще добавлением, что у него есть склонность облекать собственные мысли в форму «…внутренних диалогов…» персонажей его произведений – например, во внутренние монологи Наполеона. Не сказал бы, что это получается у него убедительно. Как-то невольно складывается впечатление, что слушаешь все-таки не Наполеона Бонапарта, а уж скорее Эмиля Людвига…

    В общем, это сильное заявление – «…говорил как государь с государем…» – так и тянет проверить, тем более что сам Людвиг в той же главе говорит, что значение Гёте в ту пору понимало, может быть, сто человек в Германии и ни одного – во Франции. И оказывается, что подозрения наши имели почву – текст часовой беседы Гёте и Наполеона показывает нечто другое. (См. приложения к книге, там есть кое-что на эту тему.)

    Наполеон говорит со своим собеседником милостиво, но отнюдь не как равный с равным. Например, присесть Гёте он не пригласил…

    Однако он дает ему советы, приглашает в Париж, советует посетить представление французской труппы, где можно увидеть Тальма, сообщает, что ему не понравился конец «Вертера», который он прочитал в юности, – и вообще, ведет себя как какой-нибудь генсек где-нибудь за кулисами «Ленкома». Что же касается вопроса, который поразил Эмиля Людвига в самую душу, то надо поглядеть, например, в мемуары Констана. Сплошь и рядом Наполеон задает похожие вопросы то солдатам, то крестьянам, то вообще кому попало – это входит в ремесло правителя. Л.Н. Толстой писал в «Войне и мире», что когда важный генерал (например, Багратион) попадает на позицию под огнем и начинает задавать солдатам отрывистые вопросы вроде того: «Какой части?» или «Сколько лет служишь?», он делает это не потому, что действительно хочет узнать нечто для него важное, а потому, что хочет сообщить своему собеседнику – и зрителям, наблюдающим за их беседой, – чувство уверенности и спокойствия.

    Просто само имя – Наполеон – в глазах наблюдателей придавало сказанному им некое особое значение. В этом смысле можно упрекнуть даже умнейшего и скептичнейшего Е.В. Тарле – когда он пишет о том, что «…для того, чтобы разговаривать с Виландом так, как это сделал Наполеон, надо быть Наполеоном…» – и так далее. Читатель, захваченный блестящим стилем его рассказа, уже в дальнейшее не вникает и верит в то, что разговор Наполеона с Виландом о Таците был чудом…

    У Пушкина есть небольшое стихотворение о царскосельской статуе девушки, сидящей у разбитого кувшина, где есть строки:

    «Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит..»

    А.К. Толстой сделал к ним ехиднейшую приписку:

    «Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захоржевский, В урне той дно просверлив, Воду провёл чрез неё».

    Шутка тут в том, что генерал Захоржевский, комендант Царского Села, просто распорядился соорудить при скульптуре что-то вроде фонтана – и заявленное поэтом «чудо» имеет, оказывается, простое практическое объяснение. Вот совершенно такая же мысль приходит в голову, когда почитаешь не беглую запись Е.В. Тарле о беседе Виланда с Наполеоном, а саму эту беседу.

    Идет она все по той же схеме «…генсек в «Ленкоме»…». Наполеон немецким не владеет, и кто такой Виланд, знает только от референтов. Говорят они о Таците, которого Виланд, конечно же, читал в оригинале, на латыни. Виланд владеет материалом, как, наверное, никто в мире. А беседует с ним человек, читавший Тацита в переводе, да еще и заинтересовавшийся им с сугубо практической точки зрения: он и сам цезарь, и «…критику тирании…» воспринимает как некомпетентный вздор, который несет какой-то литератор, только что в данном случае – древнеримский.

    Виланд с «Цезарем», понятное дело, не спорит, а говорит ему косвенные, но изысканные комплименты, всячески упирая на то, что разговаривает он как бы не с властителем и «императором Запада», а с коллегой-филологом (см. приложения к книге).

    В общем, видно, что Виланду хочется понравиться императору. Но и императору хочется понравиться Виланду. Почему? Возможно, он уловил каким-то верхним чутьем, что влияние людей вроде Гёте или Виланда на университеты все-таки велико? Хотя, возможно, и не опосредствовано административно? И он знает, что в германских университетах проповедуется «…единство нации…» и что идея эта имеет отклик. В общем, понятно, что Наполеону хотелось бы повлиять на настроения в Германии в благоприятную для себя сторону.

    Возможно, именно поэтому покушение Штапса так его поразило.

    VI

    12 октября Наполеон проводил перед своим дворцом в Шенбрунне смотр гвардии. Собственно, дворец был не его, а императора Франца, но у победителя есть известное еще с античных времен «…право копья…», достигаемое завоеванием. Доступ для публики был по теперешним временам обставлен очень либерально – и к императору протолкался какой-то молодой человек с прошением в руках. Дело было вполне обыкновенное – примерно при таких же обстоятельствах Наполеон впервые встретился в Польше с Марией Валевской.

    Однако в данном случае речь шла не о петиции и не о выражении благодарности за освобождение отечества. У молодого человека за пазухой оказался хорошо отточенный кинжал – но, на счастье, охрана успела все-таки схватить его раньше, чем он успел кинжалом воспользоваться. Студент Штапс из Наумбурга был родом из вполне добропорядочной семьи, и было ему всего 18 лет.

    Наполеон пожелал с ним говорить. И спросил – почему молодой человек задумал убить его? И тот ответил ему следующее:

    «Я считаю, что, пока вы живы, моя родина и весь мир не будут знать свободы и покоя».

    Наполеон спросил: что он будет делать, если он его простит и отпустит? Будет ли он все еще пытаться убить его? Студент подумал и сказал, что да, будет. Штапса судил военный трибунал, и на следующий день его расстреляли.

    Как утверждают все те, кто знал о происшествии – писать в газетах о нем запретили, – след это оставило глубокий. Ну, вообще-то, когда вас норовят зарезать, это оставляет глубокое впечатление – но Наполеон был профессиональным солдатом с 16 лет, участвовал во многих кампаниях и рисковал своей жизнью не раз и не два. Да и покушение это было далеко не первым и далеко не самым опасным. Студент Штапс был, в конце концов, Жоржу Кадудалю нe чета…

    Тем не менее Наполеону было о чем подумать. Студент был примерно из тех же мест, что и Веймар, где собирался кружок интеллектуалов, на которых Наполеон так хотел «…произвести впечатление…». A освобождать Штапс собирался не Саксонию и не Тюрингию, а, по-видимому, всю Германию, которая совсем недавно рассматривалась как понятие сугубо географическое. И примерно то же самое говорил своим солдатам эрцгерцог Карл под Ваграмом – битва должна была освободить «…германских братьев, стонущих под игом завоевателя…».

    И в Пруссии нашлось немало военных, так называемых «сверхпатриотов», которые оставили прусскую службу и перешли на службу в Россию, где их ласково приняли. И была Испания, где особых лекций об «…освобождении угнетенных братьев…» не читали, а просто свирепо и до последнего, не щадя ни себя, ни противника, вели против французов войну на истребление, в самом буквальном смысле этого слова. В этом смысле показательна осада Сарагосы.

    Когда в середине 1808 года французские войска подошли к городу, его гарнизон составлял только 9 тысяч солдат, но прямо тут же, на месте, было организовано ополчение в 40 тысяч – по-видимому, из всех мужчин, способных носить оружие.

    Попытка взять город штурмом не удалась. Генерал Лефевр-Денуэт 2 июля предпринял новый штурм, опять окончившийся неудачно. Сарагосу осадили, начался голод. В начале августа французы наконец ворвались в город, но после 10-дневных боев и страшной резни их выбили оттуда. В декабре осада возобновилась. К концу января 1809 года маршал Ланн, принявший командование осадой, провел штурм и прорвался за кольцо городских укреплений – но осажденные не сдались, а продолжали драться за каждый дом, и бои шли еще добрый месяц, вплоть до 20 февраля. Французы убивали всех подряд, без различия пола и возраста, но и их при случае резали все, кто мог дотянуться до стилета, даже женщины. Французы брали монастыри штурмом и насиловали монахинь. А потом закалывали их штыками.

    Испанцы не оставались в долгу: захваченных в плен французских солдат или офицеров убивали и мучили самым зверским образом: могли кастрировать, выколоть глаза и отпустить к своим, могли поджарить на медленном огне, подвесив над углями головой вниз, был случай, когда пленного офицера заживо сварили в котле.

    Даже оставляя в стороне все эти чудовищные жестокости, война создавала огромную системную проблему для Империи. Испания требовала присутствия армии числом в 250–300 тысяч человек, из которых до 40 тысяч ежегодно погибали. Это было эквивалентно потерям Франции в двух крупных сражениях, размеров Ваграма или Эйлау.

    А хуже всего было то, что конца войне даже и не предвиделось.

    VII

    В письме к Жозефине Наполеон писал, что его сын, родившийся 20 марта 1811 года, очень похож на него: «…у ребенка глаза его отца…», ну, и так далее. Надо все-таки иметь полную, абсолютную эмоциональную глухоту Наполеона по отношению к чувствам других людей, чтобы поделиться со своей постаревшей бывшей супругой, оставленной им из-за ее бесплодия, радостью по поводу того, что наконец-то у него есть долгожданный сын – рожденный другой, молодой женщиной, заменившей ему Жозефину. Но что делать? Привычка к неограниченной власти, что и говорить, способствует развитию природного эгоизма…

    Мальчика назвали Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, король Римский (фр. Napoleon Francois Joseph Charles Bonaparte). Наполеон – в честь отца, Франсуа – в честь дедушки, императора Франца, Жозеф в честь дяди, короля Испании Жозефа, Шарль в честь другого деда, Карло ди Буонапарте, отца Наполеона.

    Как говорили тогдашние остроумцы, имя символизировало «…брачный союз между двумя семьями – Буонапарте из Аяччо и Габсбургами из Вены…». Мелкой деталью крещения ребенка было то, что предполагаемая крестная, Каролина Мюрат, королева Неаполитанская, сестра Наполеона, прибыть на церемонию отказалась – она не захотела играть роль второй скрипки при своей новой невестке, императрице Марии-Луизе, и даже гнев брата ее не испугал.

    Другой деталью, покрупнее, был титул, данный Наполеону Франсуа Жозефу Шарлю Бонапарту сразу при его рождении, – король Римский.

    У Л.Н. Толстого в «Войне и мире» есть такая сцена: Наполеону в ходе его русской кампании, уже перед сражением под Москвой, доставляют из Парижа портрет его сына. Милый кудрявый мальчик играет в бильбоке – тогдашнюю игру, в ходе которой на палочку ловился мячик с дыркой. Мячик изображает земной шар, а под портретом есть надпись, сообщающая, что ребенок – это римский король.

    И Лев Николаевич с большим искусством описывает и то, как Наполеон картинно любуется картиной, и то, как приказывает накрыть ее чем-нибудь, потому что предстоит сражение, а изображенный на портрете мальчик, как говорит его отец, еще слишком мал, чтобы смотреть на кровавые ужасы войны, и так далее. Достается там и бессмысленному титулу – король Римский, – который носит ребенок. A в описании походного быта императора есть еще и прибавка: камердинер «…прыскает одеколон на его жирную спину с таким видом, как будто только он знает, куда и как прыснуть…», а Наполеон торопит его и требует, чтобы его обтерли щеткой, еще и еще…

    Когда много лет назад я читал роман Льва Николаевича впервые, и в голову не могло прийти, что когда-нибудь мне удастся почитать мемуары этого самого камердинера – потому что это, конечно же, Констан. Он был с хозяином в России. И на титул сына Наполеона я тоже внимания не обратил – а зря. Потому что Лев Николаевич «…во имя правды…» обошелся сo «…сценой с портретом…» примерно так, как он обошелся в своем романе с оперой: показал нелепые искусственные движения, происходящие в театре, указал на то, что исполнители кричат и машут руками, и вообще суетятся, – и при этом начисто убил весь смысл происходящего.

    B конце концов, люди ходят в оперу не для того, чтобы посмотреть на мужчин и женщин в сценических костюмах, двигающихся более или менее грациозно, а для того, чтобы послушать дивную музыку и дивные голоса, ее исполняющие.

    То, что Наполеон «…играл на публику…», – о да, это неоспоримо.

    Как еще мог вести себя на людях неограниченный повелитель половины Европы, если каждое его слово ловилось окружающими и, разукрашенное всевозможными деталями, расходилось потом от Санкт-Петербурга до Палермо?

    А вот титул сына Наполеона пустым звуком не был. Римский король (лат. Rex Romanorum, нем. Romischer Konig, реже – король римлян) – титул избранного, но еще не утвержденного папой римским императора Священной Римской империи.

    Он звучал как обещание, и звучал грозно – за ним стояла Великая Армия и ее вождь, император французов, Наполеон Первый.

    VIII

    Брак все-таки влияет на людей, даже выдающихся. Наполеон изменился. Он стал тщательнее одеваться, пытался похудеть… Констан должен был прыскать на него одеколоном и тереть его щеткой для растирания тела много чаще, чем раньше. Император даже сделал попытку поучиться танцевать. Он определенно остепенился. Во время его кампании 1809-го у него в Шенбрунне гостила Мари Валевская, и визит ее не остался бесплодным – она родила ему сына. Наполеон вызвал ее в Париж, но тут забеременела Мария-Луиза – и все встречи с Мари были отложены, а мальчику был дан титул имперского графа. По сравнению с римским королем – немного.

    С Мари, однако, захотела повидаться Жозефина – и та вместе с сыном действительно навестила ее в Мальмезоне. Наполеон, пылко любивший в свое время их обеих, не приехал…

    Вообще-то, надо сказать, его занимали дела. В бесконечной, тянущейся год за годом войне с Англией прогресса не наблюдалось, она велась на истощение. Наполеон же всегда придерживался стратегии сокрушения, он искал и искал способ нанести Англии последний, сокрушительный удар – и думал, что нашел его в «континентальной блокаде».

    Англичане, надо сказать, на редкость практичный народ. Конечно, удар по их производству был нанесен, и удар гигантской силы – они лишились лучших рынков Европы. Однако открывались и встречные возможности – например, открылись новые возможности в Южной Америке, куда теперь не доходили товары из Германиии, Голландии, Италии, Испании и так далее.

    А y побережья Германии был захвачен остров Гельголанд. Он был укреплен, оборудован – и стал огромной торговой базой. Туда доставлялись английские товары, которые потом уходили через целую сеть контрабандной торговли в порты в устье Везера и Эльбы, а потом шли по всей Германии. Всегда находилось укромное местечко, где можно было разгрузиться и обменять товары на деньги или на другие товары. Что только не делалось для маскировки: подделывались и торговые марки, и документы, и лицензии – лишь бы поток не прерывался…

    Даже чиновники, занимавшиеся снабжением Великой Армии, и то были вовлечены в такого рода сделки. Скажем, кожу, необходимую для изготовления дождевых накидок или пошивки сапог для солдат, добывали с помощью негласной торговли с англичанами. «Континентальная блокада» разоряла немцев, голландцев, русских, но себе Наполеон позволял «выписывать лицензии» на сделки с Англией, строго воспрещая их для своих «союзников». Когда в 1810 году французские таможенники закрыли возможности использовать порты у Везера, англичане передвинули торговлю подальше, к Гетеборгу, у западного побережья Швеции, и центр тяжести нелегальной торговли перешел с Северного моря на Балтику. Теперь торговые пути шли через балтийское побережье Эстляндии, Ливонии или Финляндии в Литву, оттуда – в Великое Герцогство Варшавское, а потом – в Саксонию, на рынки Лейпцига или Дрездена.

    К концу 1810 года Наполеон получил надежные сведения о том, что через русские порты прошло около 2000 судов с английскими товарами. В общем, все это в сумме вызвало резкое недовольство – и когда Наполеон начал свое очередное «…изгнание английской торговли из Европы…», ликвидировав королевство Голландии и поставив под свой прямой контроль ганзейские порты, он прихватил заодно и герцогство Ольденбургское. Герцогу было предложено возмещение в виде владения в Эрфурте, но вместо 170 тысяч подданных он получал всего около 40 тысяч человек, вчетверо меньше. Мало того, что это лично оскорбляло Александра, – это было еще и нарушением договора, заключенного в Тильзите. Александр ответил – запретил ввоз предметов роскоши и официально разрешил ввоз в Россию так называемых колониальных товаров – кофе, чая, сахара и так далее – в случае, если они доставлялись на американских судах. То, что без английского разрешения двигаться по морям затруднительно, можно было проиллюстрировать хотя бы на примере брата Наполеона, Люсьена, перехваченного в море на борту судна, приписанного к порту в Массачусетсе. Так что было и без слов понятно – «американская» торговля просто прикрывает своим флагом английскую. А запрет на предметы роскоши, напротив, бил по лионскому шелку и по парижским производителям всевозможных шляпок и прочих модных уборов.

    Последствия затеянной торговой войны были Александру понятны – она легко могла перейти в войну вполне настоящую. Интересно, что он получил совет не ждать нападения, а двинуться в Польшу самому, и совет этот ему дал не какой-нибудь горячий сорвиголова, вроде князя Петра Долгорукова, бывшего в его свите в несчастном 1805 году, году Аустерлица. Совсем нет – совет давал трезвый, спокойный, даже несколько флегматичный человек, генерал Михаэль Андреас Барклай де Толли, в российской службе именуемый Михаилом Богдановичем. Семья его происходила из Шотландии, встала на сторону Карла Второго в его борьбе с Кромвелем и была вынуждена бежать. Питер Барклай де Толли переселился в Ригу. Род его там и осел, пустил корни – и дед генерала был уже бургомистром Риги. До начала 1810 года он был командующим русской армией в Финляндии, а 20 января царь назначил его военным министром – уж очень он был надежным, трезвым в суждениях и спокойным, толковым человеком.

    И вот сейчас он все так же трезво, толково и спокойно доказывал царю, что быстро проведенная атака в Польшу силами первого эшелона армии имеет все шансы на успех, что неизбежное, по-видимому, столкновение с Наполеоном лучше начать на Висле, а не на Немане и что политические меры могут снискать России и поддержку поляков.

    Нечто подобное в 1805–1806-м говорил царю и князь Адам Чарторыйский – «…провозгласить восстановление Польши…». Имелось в виду, что поддержку польского общества можно обратить на пользу России – князь Адам мыслил себе новое польское королевство, связанное с Россией личной унией. Внешне, собственно, это походило на схему, уже использованную Наполеоном, который одновременно был императором Франции и королем Италии, – Александр был бы императором России и королем Польши. Александр написал князю Чарторыйскому длинное и обстоятельное письмо. Князь в то время уже ушел со своего поста российского министра иностранных дел и жил недалеко от Гродно, в одном из своих многочисленных поместий. Территориально округ Гродно входил в состав Великого Герцогства Варшавского.

    Сейчас в это было бы невозможно поверить: царь Александр Первый написал своему другу, живущему на территории «потенциального противника», личное письмо, в котором излагался стратегический замысел военной операции огромного масштаба.

    Он сообщил князю Адаму, что, если считать вместе с конницей и казаками, он может двинуть в Польшу 100 тысяч человек немедленно и еще 124 тысячи – через недолгое время, как второй эшелон. К этому предполагалось добавить 50 тысяч поляков, формирующихся сейчас в Великом Герцогстве Варшавском, 50 тысяч пруссаков, которые, бесспорно, встанут на сторону России, и, возможно, 30 тысяч датчан. В сумме у царя окажется в подчинении 230 тысяч человек, против которых окажется не больше 60 тысяч французов, разбросанных по Германии и Голландии, и примерно 90 тысяч солдат германских государств – Саксонии, Вюртемберга, Баварии, Вестфалии и так далее, которые состоят в союзе с Наполеоном и чья верность ему поколеблется в случае его неудач. Царь с нетерпением ждал ответа, мнение князя Адама Чарторыйского, несмотря на то, что они уже не были в столь дружеских отношениях, как раньше, имело в его глазах немалый вес.

    А пока началось движение русских войск к западным границам Российской Империи.

    Все это очень беспокоило министра иностранных дел Наполеона, Маре, получившего от своего повелителя титул герцога Бассано. Талейран говорил, что глупее Маре есть только один человек во Франции – это герцог Бассано. Что было остроумно, но несправедливо – Маре было о чем беспокоиться. Все происходящее выглядело очень тревожно, и он пытался выяснить, как на все это посмотрит Австрия. К его сожалению, Меттерних уже покинул свой пост австрийского посла в Париже – теперь он руководил всей внешней политикой Австрии.

    Талейран писал ему в 1811 году:

    «…Как жаль, что вас нет в Париже. Вы не преминули бы утешить герцога Бассано в его дипломатических неудачах и госпожу Жюно после отъезда ее мужа. У каждого из них свое горе, а у вас есть лекарство от всего…»

    IX

    Если говорить о том, что война как бы «…висела в воздухе…» и что приготовления к ней уже начались, то нечто очень похожее происходило и в Париже. При дворе Наполеона был один примечательный человек, граф Луи де Нарбонн [comte Louis de Narbonne Lara] – и примечательность его состояла не только в том, что он принадлежал к древнему, восходившему еще к XIII веку роду [6], но и в том, что он был в свое время военным министром у Людовика XVI. Наполеон его ценил и включил в число своих генерал-адъютантов. Революции он, как ни странно, сочувствовал, но, когда лозунг «Аристократов – на фонарь!» стали активно проводить в жизнь, бежал за границу. Ему очень помогла тогда уже знакомая нам госпожа де Сталь – она одно время была его любовницей, и отношения у них остались самыми дружескими и после разрыва. Когда Наполеон в качестве Первого Консула разрешил многим эмигрантам вернуться, Нарбонн воспользовался этим и поселился во Франции. Ему даже удалось спасти часть своего семейного состояния и часть недвижимости. В Париже он жил в качестве частного лица, до тех пор, пока с ним не произошел довольно необычайный случай – его лакей за участие в Египетской кампании был награжден орденом Почетного легиона.

    Дальше есть смысл процитировать статью К. Военского о Нарбонне, помещенную им в номере журнала «Русская старина» за 1907 год:

    «…Нарбонн объявил своему слуге, что он не считает себя вправе поручать лакейские обязанности человеку, отныне ему равному; при этом он тут же усадил нового кавалера с собой за стол, угостил вином и тотчас же предложил ему должность лесничего в одном из своих имений, которая не унизит его достоинства как кавалера.

    Об этом случае узнал Наполеон, который пришел в восторг от поступка Нарбонна и пожелал немедленно с ним познакомиться…»

    Так вот, в самом начале 1812 года Наполеон в разговоре с графом сказал ему, что, в конце концов, Александру Македонскому пришлось идти до Ганга, и это подальше, чем до Москвы. Нарбонн потерял дар речи. И отметил в дневнике:

    «…Мысли и идеи этого человека – на полпути между Бедламом [7] и Пантеоном…»

    Интересно, что примерно в том же направлении думала и дама, от дел военных совершенно далекая, – мадам де Сталь. Как уже и был случай упомянуть, Наполеон ее не любил. Он вообще не любил умных женщин, в этом плане Жозефина его не раздражала, да и новая супруга, Мария-Луиза, своей семьей воспитана была так, что в дела державные она вмешиваться и не думала. А вот госпожа де Сталь мало того, что только и делала, что толковала на эти темы с самыми разнообразными людьми, включая сюда и Жозефа Бонапарта, так она еще и теоретизировала, что для не выносившего «идеологов» Наполеона было и вовсе непереносимо. Короче говоря, он выслал ее из Парижа – сперва недалеко, потом – подальше, а в 1810 году, после того, как она издала книгу «О Германии», ей и вовсе было предписано выехать в Швейцарию.

    Чем книга «О Германии» так сильно насолила Наполеону, сказать трудно. М.А. Алданов в своем очерке о мадам де Сталь, которую он именует Коринной, по имени героини ее знаменитого романа, вообще предполагает, что Наполеон этот трехтомный труд не прочел, а перелистал – «…у него хватало и других дел...». Мнение Марка Александровича можно подтвердить показаниями надежного в данном случае свидетеля – Констана. Он описывает, как Наполеон читал книги – не серьезные труды, а, так сказать, беллетристику: он садился к камину, открывал книжку, начинал ее листать, и если она ему не нравилась – книжка летела в камин. Но, во всяком случае, высылать авторов таких книг он не приказывал, так что недовольство его в отношении книги мадам де Сталь было все-таки поглубже.

    Возможно, ему не понравилось то восхищение, с которым описывалась Германия. Какая-то смутная ассоциация с лекциями Фихте, и с растущим в Германии национализмом, и, в конце концов, с кинжалом Штапса, хорошо воспитанного юноши и сына добропорядочного лютеранского пастора, наверное, возникала?

    Во всяком случае, он велел своему новому министру полиции, Савари, выслать мадам де Сталь в ее замок в Швейцарии – и сделать это в 24 часа. Савари приказ выполнил, правда, дав даме на сборы все-таки побольше времени. Так она и жила в Швейцарии – до тех пор, пока в 1812 году вдруг не подхватилась и не кинулась оттуда прочь. Она решила уехать из владений Наполеона как можно дальше. Вена не показалась ей достаточно надежным убежищем – в конце концов, Наполеон был зятем австрийского императора, а всей внешней политикой Австрии теперь управлял Клемент фон Меттерних, бывший посол Австрии в Париже. Она решила уехать в Россию.

    В Бродах, на русско-австрийской границе, ей пришлось довольно долго ждать высланного ей русского паспорта. Там ей, к счастью, было не так одиноко – нашлись и в этом забытом богом местечке люди ее круга. Один из них, барон дю Монте, когда она пожаловалась ему на «…неслыханные преследования, которым подвергает ее тиран Европы…», отвесил ей немыслимо преувеличенный комплимент:

    «Значит, в мире существуют только три независимые державы: Англия, Россия и вы».

    В письме к жене он уверяет ее, что опасался, что выставил себя полным дураком – комплимент получился уж больно пересоленным. Но нет – его благодарили, и очень искренне. Мадам де Сталь, по-видимому, и в самом деле считала себя независимой державой. Наполеон вряд ли разделял это ее мнение, но вот по поводу упорной независимости России и Англии, видимо, сомнений не испытывал. И к весне 1812-го уже имел на этот счет довольно определенные планы.

    А между тем мадам де Сталь получила наконец свой паспорт и проследовала дальше, в пределы Российской Империи. Она проведет там некоторое время – и даже окажется персонажем одного небольшого произведения, названного его автором «Рославлев».

    Того самого автора, который написал и вот это:

    Гроза двенадцатого года Еще спала. Еще Наполеон Не испытал великого народа, Еще грозил и колебался он

    Примечания

    1. S. Zweig. Joseph Fouche. Bildnis eines politischen Menschen (1929). М., «Художественная литература», 1991. Пер. с нем. П. Бернштейна.

    2. Сэйлем сейчас – тихий городок, специализирующийся на туризме, с городским гербом в виде ведьмы, летящей на метле, в честь знаменитого процесса «Сэйлемских Колдуний». Но в 1809-м это был важный порт, откуда суда уходили и в Европу, и даже в Индию.

    3. В современной католической церкви папа римский является викарием Христа на Земле, а каждый из епископов – викарием Христа для своей епархии.

    4. Христоф Мартин Виланд (нем. Christoph Martin Wieland, 5 сентября 1733 – 20 января 1813) – крупнейший поэт и идеолог немецкого рококо, издатель первого в Германии журнала литературы и искусства «Германский Меркурий» (нем. Der Deutsche Merkur).

    5. Napoleon, by Emil Ludvig, English Translation, published by Garden City Publishing, New York, 1926.

    6. Луи-Мари-Жак-Амальрик де Нарбонн-Лара. Нарбонн воспитывался при дворе Людовика XV вместе с королевскими детьми, вследствие чего его считали побочным сыном Людовика XV (по некоторым данным – от его собственной дочери), в пользу этой версии происхождения говорило и их поразительное внешнее сходство.

    7. Бедлам (англ. Bedlam, от англ. Bethlehem – Вифлеем; официальное название Бетлемская королевская больница – англ. Bethlem Royal Hospital), первоначальное название – госпиталь Святой Марии Вифлеемской, психиатрическая больница в Лондоне (с 1547). Бедлам – синоним сумасшедшего дома.









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.