• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Как только я вернулся из отпуска и вышел на работу, Коля немедленно меня атаковал: он тоже хотел пойти в отпуск. Выяснилось, никто на нашем предприятии не мог его заменить, за исключением нескольких инженеров и техников. Но у них был свой участок работы. И несмотря на мое сопротивление, случилось так, что меня назначили временно исполняющим обязанности мастера. Сначала мне было трудно, но я справлялся с этой работой не хуже любого другого, кто мог бы оказаться на моем месте.

Когда через шесть недель Коля вернулся из отпуска, нашу бригаду разделили на две, и я продолжал работать мастером, руководя двадцатью, а иногда и двадцатью пятью сварщиками и работая вместе с ними у доменных печей.

Так прошли два года, в течение которых я стал мужем и отцом.

Однажды вечером, проработав сверхурочно в течение нескольких часов, я вышел, покачиваясь от усталости, и, как обычно, поплелся сквозь пургу в Комвуз. Придя туда, я обнаружил, что пришел на час раньше. В классах было темно и холодно, никого не было. Я пошел в канцелярию, где сидели директор — замечательный человек по фамилии Ямарикин[51] — и две его секретарши. Они составляли расписание занятий, начисляли зарплату учителям и проверяли, насколько верен в политическом отношении учебный материал, преподаваемый будущим партийным деятелям и администраторам.

Я поздоровался с Ямарикиным, сел на табуретку поближе к печке и тут же задремал. Однако меня разбудила Аня, одна из секретарш директора: «Товарищ Скотт, Вы знаете интегральное исчисление? — спросила она. — Наша новая секретарша учится в математическом институте и никак не может найти кого-нибудь, кто бы мог помочь ей разобраться с решением задач».

Я признался, что незнаком с интегральным исчислением, и, все еще не проснувшись, посмотрел на новую секретаршу, которая, смущенно улыбаясь, писала карандашом какие-то цифры и обозначения на клочке бумаги. Я увидел двадцатилетнюю девушку с открытым лицом, румянцем во всю щеку и двумя длинными косами.

«Это Маша, она теперь работает у нас секретарем на полставки», — с улыбкой представил ее Ямарикин.

Маша выглядела милой крестьянской девушкой, похожей на многих других, которые приезжали из какой-нибудь деревушки работать и учиться в Магнитогорск. То, что она занимается интегральным исчислением в городе, где очень немногие имели представление, что такое алгебра вообще, заинтересовало меня. Но тогда я был очень уставшим и все, что когда-либо знал об интегральном исчислении, безнадежно забыл. Я пробормотал какие-то извинения и снова задремал.

Машины впечатления от первой встречи со мной интереснее, чем мои. В ее дневнике, где она время от времени делала записи, были такие строчки:

«Когда я начала работать в Комвузе, то, подшивая в папку заявления абитуриентов предыдущего года, мне попалось одно, написанное таким невообразимым почерком, что я едва смогла его прочесть. В конце концов мне удалось разобрать имя — Джон Скотт, а потом узнать, что он американец и недавно приехал в Советский Союз. Я никогда еще не видела американцев, и мне было очень интересно посмотреть на этого Джона Скотта, который приехал из страны, находившейся под гнетом капитала, чтобы обрести новый дом на земле социализма. Я представляла его себе высоким, красивым и очень интересным человеком и попросила Аню, другую секретаршу, показать его мне».

«На следующий день в канцелярию вошел поджарый молодой мужчина с напряженным выражением лица и уселся возле печки. Он был одет в поношенную коричневую рабочую одежду, шея была обмотана толстым коричневым шарфом. Вся его одежда и большие старые валенки были черными от копоти доменной печи. Он выглядел очень усталым и одиноким. Когда Аня прошептала мне, что это и есть Джон Скотт, я сначала ей не поверила. Я была страшно разочарована, а потом мне стало жаль его».

«Это был первый американец, которого я увидела, и он был похож на бездомного мальчишку. Я восприняла его как продукт капиталистического угнетения. Мысленно я представила себе его печальное детство; долгие часы нечеловеческого труда на какой-нибудь капиталистической фабрике, где он работал еще ребенком; ту мизерную плату, которой, наверное, хватало только на кусок хлеба, чтобы не умереть с голоду и иметь достаточно сил дойти на следующий день до своей работы; я думала, как он трепетал от страха, что его выбросят на улицу и он потеряет даже эти жалкие гроши, потому что если он не сможет делать свою работу так, что его паразитирующие хозяева будут им довольны и получат прибыли, то он станет безработным».

Время от времени я видел Машу в Комвузе, но познакомился с ней ближе только весной, когда растаял снег и начал дуть теплый ветер, а на работе напряжение несколько спало. Пару раз мы ходили в. театр; она приводила меня в гостиницу «Центральная», где жила вместе, со своей сестрой и ее мужем; иногда мы уходили погулять в степь. Я узнал, что она на три месяца старше меня, что она родилась и выросла в деревне, подробности ее жизни там большинству американцев показались бы странными и неправдоподобными, как, впрочем, и ей моя подлинная жизнь на родине.

Ее отец был крестьянином-бедняком. В 1915 году он ушел на войну, оставив дома жену и восьмерых детей, старшему из которых было четырнадцать лет. Матери Маши пришлось самой обеспечивать свою семью. «Живи, как хочешь», — как говорят русские в таких случаях. Дети, шестеро из которых были девочки, начинали работать в поле, как только подрастали и могли держать в руках мотыгу или вилы. Они жили в деревянном доме, в котором было полторы комнаты, и Маша вспоминает, какое это было счастье, когда у них случалось вдоволь хлеба и соли. Чай, сахар и мясо считались большой роскошью.

Рис. 11. Маша Скотт. 1940 г., Москва

Семья жила в Тверской губернии, находившейся приблизительно на полпути между Москвой и Ленинградом. В этой части России земли неплодородны, а зимы очень долгие, поэтому урожаи здесь всегда были низкими и люди губернии соответственно жили бедно. Машины родители были из семьи крепостных крестьян и оба неграмотны. Однако они твердо решили, что их дети должны учиться, и иногда босиком и в обносках Маша, ее братья и сестры стали ходить в местную деревенскую школу, где было четыре класса. К тому времени, как в 1920 году Маша начала заниматься в школе, самая старшая из сестер уже была учительницей.

Гражданская война обошла стороной деревню, где жила Маша, однако один из ее старших братьев ушел на фронт, а отец вернулся после ранения домой больной малярией, которой заразился в окопах, и так и не мог потом вылечиться от нее полностью. Весь скот в деревне был реквизирован и отправлен в Москву и Ленинград, чтобы кормить революцию. Другой брат Маши некоторое время работал в городке Удомле, милях в пяти от дома, скотником, присматривая за реквизированным скотом до тех пор, пока его не отправят по назначению. Каждый вечер он возвращался домой с ведром молока, которое тут же выпивалось до капли младшими детьми.

Новое правительство большевиков посылало инспекторов в каждую деревню, чтобы они искали припрятанный хлеб. В стране был голод, армии иностранных государств и белогвардейцев наступали на многих фронтах. В Машиной избушке инспекторам не удалось найти ничего.

В 1924 году, как раз в то время, когда на смену гражданской войне пришло время ленинской новой экономической политики, Маша закончила четырехклассную деревенскую школу. Она хотела учиться дальше. Ее старшие братья и сестры уехали из деревни в далекие города, чтобы продолжать обучение, которое теперь повсеместно было бесплатным. Они сами зарабатывали себе на жизнь и жили как могли.

Маша и ее третья сестра решили, что они тоже поедут в Вышний Волочек, устроятся к кому-нибудь в прислуги и по вечерам будут учиться. Но у них не было ни одежды, ни денег. Тогда они нанялись рубить дрова к местному кулаку. За две недели заработали три рубля (что по курсу того времени составляло около семидесяти пяти центов) и, уложив все пожитки в рваную холщовую сумку и надев лапти (самодельные сандалии из луба), отправились в путь. До Вышнего Волочка было миль сорок, и им понадобилось три дня, чтобы, пройти этот путь пешком.

Они прожили какое-то время в Вышнем Волочке и поняли, что невозможно быть в прислугах и одновременно учиться. Истратив все свои деньги на покупку двух ситцевых платьев и хлеба, они вернулись домой, в свою деревню.

В скором времени в Удомле была открыта «средняя» школа, и Маша поступила учиться туда. Надо было ежедневно проходить путь в пять миль, а первая пара туфель появилась у Маши, когда ей исполнилось четырнадцать лет.

В середине двадцатых годов дела пошли несколько лучше. Машины старшие брат и сестра заканчивали институт, после чего брат должен был стать инженером, а сестра — учительницей. Во время передела земли отец Маши получил хороший участок, и он больше уже не сидел голодным и не был постоянно в долгах. Маше каждый год покупали новое платье, а у ее маленькой племянницы появилась вещь, которой до этого ни у кого в семье еще не было, — кукла, купленная в магазине.

Начав с немыслимой нищеты и страданий во время гражданской войны, русские люди работали, поднимаясь к более высокому уровню жизни. Все члены Машиной семьи были полны энтузиазма. Некоторые из детей вступили в комсомол, и после спора, длившегося годами, мать наконец уступила давлению со стороны детей и сняла иконы со стен. Затем она сама тоже решила учиться. Машина мать научилась читать и писать в возрасте пятидесяти пяти лет. Ее учила младшая дочь.

Закончив восемь классов средней школы в Удомле, Маша решила поехать в Москву, чтобы продолжать учебу там. Ее брат и сестра уже жили в Москве, в комнате подвального помещения. Один за другим, в течение пятнадцати лет, младшие братья и сестры тоже переехали в Москву, и все они жили в этой маленькой комнатке, пока учились в одном из высших учебных заведений, которых так много в Москве. Маша приехала в столицу в 1929 году. В это время индустриализация страны еще только начиналась. Быстрорастущей экономике России были необходимы специалисты всех профессий: инженеры, химики, учителя и врачи. В высших учебных заведениях студентам выплачивались стипендии и всячески помогали закончить курс обучения, а потом направляли их на работу в лаборатории и на предприятия. Маша закончила подготовительные курсы, а затем поступила в Менделеевский институт, где еще и работала на полставки лаборанткой, чтобы иметь несколько рублей на хлеб.

В 1932 году вторая из старших сестер Маши закончила Московский университет, вышла замуж и уехала в Магнитогорск. В следующем году, по личным причинам, Маша последовала за ней. Она поступила на предпоследний курс Магнитогорского педагогического института, выбрав для своей специализации математику и физику. Она жила вместе с сестрой и получила работу в местном Комвузе, где проводила четыре часа в день, причем большую часть этого времени готовилась к занятиям в институте.

Маша была очень счастлива в Магнитогорске. Она чувствовала себя так, будто весь мир у ее ног. Она спала на диване в крошечном гостиничном номере, где жили ее сестра и зять, у нее было два или три платья, две пары туфель и одно пальто. Через два года она закончит педагогический институт. Потом будет преподавать или, возможно, поступит в аспирантуру. А кроме того, она жила в городе, который вырос из ничего — точно так же, как и она сама. Условия жизни улучшались по мере того, как росло производство чугуна. Она чувствовала себя частью растущего предприятия. Отсюда и ее искренняя жалость ко мне, который вначале казался ей изгоем обанкротившегося и вырождающегося общества.

Маша меня закружила. Я выхлопотал маленькую комнату в жилом доме Соцгорода. Затем в один прекрасный день предложил Маше стать моей женой. Она согласилась, и на следующий вечер после работы муж ее сестры Макс проводил нас до Соцгорода, неся от самой гостиницы маленький чемодан Маши, в котором уместились все ее пожитки.

Мы с Машей договорились встретиться у загса (Бюро гражданских актов) на следующий день, где находилась контора, в которой заключались гражданские браки. Я с некоторым трудом отпросился с работы и, тяжело дыша, прибежал к маленькому деревянному бараку, где женились и разводились, и тут оказалось, что Маша забыла свой паспорт. Мы вынуждены были перенести церемонию на завтра.

Когда мы пришли туда на следующий день, то обнаружили довольно длинную очередь, и нам пришлось прождать около получаса. Всем, собиравшимся в тот день вступить в брак, было немногим более двадцати лет, и большинство из них были бывшие крестьяне, а ныне рабочие, с голубыми глазами и огрубевшими руками. Когда подошла наша очередь, мы расписались в книге регистрации браков, я заплатил три рубля, и мы получили кусок грубой оберточной бумаги, на которой мимеографическим способом был оттиснут бланк свидетельства о браке, согласно записи в котором мы объявлялись отныне мужем и женой до тех пор, пока один из нас не пойдет в какой-нибудь загс, находящийся в любом месте Советского Союза, и не заплатит три рубля за развод.

Мы начали нашу совместную жизнь почти буднично. Для нас обоих на первом месте, несомненно, стояла работа и учеба.

В конце лета мы оба взяли отпуск и поехали в деревню навестить семью Маши. Машины родители были более чем радушны, хотя я уверен, что они были несколько разочарованы, увидев меня. Старый Иван Калинович, ее отец, был добродушным бородатым крестьянином с низким голосом и мозолистыми руками. Он был членом сельсовета местного колхоза и от своей души поддерживал коллективизацию. Неторопливо, просто и понятно он рассказал мне о том, что сделал колхоз в его деревне. У всех был хлеб. Урожаи льна стали больше, чем раньше, и увеличилось количество скота. Несомненно, существовало и некоторое сопротивление. Кое-кто из старых крестьян все еще предпочитал вести индивидуальное хозяйство, но, как считал отец, и они со временем все поймут.

Деревня и поля выглядели бедно. Техники не было вообще никакой. Трактора и комбайны отправляли в области, производящие зерно, на Украину и в Сибирь, где более плодородные почвы и крупные сельские хозяйства давали возможность использовать машины более эффективно.

Самым замечательным членом семьи была мать Маши. Она родила девятерых детей, и ей ни разу не потребовалась помощь ни доктора, ни акушерки. Все дети родились ночью, как рассказывала мне Маша, и мать ни разу никого не будила. На следующее утро она вставала затемно, как обычно, и разводила огонь: потом она шла на работу в поле так, как будто не произошло ничего особенного. Ей было лет шестьдесят, она никогда не обращалась к стоматологу, однако смогла сохранить все зубы. В спорах она была остра на язык, но заливалась слезами всякий раз, когда кто-нибудь из ее детей приезжал или, наоборот, уезжал из дома. Ее домик был безупречно чист, и она все еще продолжала работать в поле и ухаживать за стадом колхозных овец.

Что касается сельскохозяйственной техники и уровня материального обеспечения, то, как я узнал, деревня жила и работала более или менее так же, как и до 1914 года, хотя появились и два новых фактора. Во-первых, много молодежи уезжало в города, чтобы учиться и потом работать в промышленности, а это создавало в деревне нехватку рабочих рук. Во-вторых, в деревне чувствовались новые настроения. Люди работали не только на себя, как делали это в первые годы революции, но и на колхоз для общей пользы. Они работали все вместе, сообща. Маленькие поля были объединены в большие, и работа выполнялась бригадами. С другой стороны, в то время как до революции они работали по двенадцать-четырнадцать часов в день, теперь у них был восьмичасовой рабочий день. То, что достигалось за счет коллективных усилий, тут же терялось из-за уменьшения количества рабочего времени. Производство и объем производимой продукции были точно такими же, что и двадцать лет назад. Между прочим, это было явление более или менее характерное для советского сельского хозяйства в целом, хотя в некоторых районах, например таких, как Кубань и Западная Сибирь, многие новые хозяйства страны, оснащенные тракторами, производили продукции во много раз больше, чем раньше.

Я бы хотел остаться в деревне на месяц или даже больше, но наши отпуска были строго ограничены, и мы с Машей вернулись в Магнитогорск. Мы снова принялись за учебу и работу и были настолько заняты, что незаметно пролетел год, прежде чем мы оба окончательно привыкли к мысли о том, что мы муж и жена.

За это время доменные печи № 3 и № 4, а также одиннадцать мартеновских печей и полдюжины прокатных станов вступили в строй и начали давать продукцию.

Заметные изменения произошли не только на нашем предприятии. Сам Магнитогорск вырос и из грязного, хаотичного поселка строителей, которым он был в начале тридцатых годов, превратился в достаточно удобный для жизни и здоровый город. Была построена и уже начала работать трамвайная линия. Открылись новые магазины, и там появились различные товары в достаточно большом количестве и по умеренным ценам. Стало вполне возможно купить топливо, все виды одежды и другие элементарно необходимые вещи. Уже не надо было больше воровать, чтобы жить.

Улучшение условий жизни в Магнитогорске были отражением тенденции, общей для всего Советского Союза. Коллективизация давала свои результаты. Многие уральские колхозы процветали. Исчезли продовольственные карточки, магазины, доступ в которые был ограничен, и другие проявления дефицита в экономике. Инснаб был ликвидирован, но иностранцам его не хватало только потому, что цены там были ниже. Те же бакалейно-гастрономические товары и одежду можно было купить в 1935 и 1936 годах в открытых магазинах, и часто это можно было сделать даже без таких неудобств, как очереди.

Моя работа шла очень неравномерно и напряженно. Особенно мне запомнилось сооружение газопровода длиной около одной мили, тянувшегося от доменных печей к электростанции. Сваренная из отдельных кусков стальная труба шести футов в диаметре, установленная на стойках разной высоты, делала на своем пути много поворотов для того, чтобы огибать те места, где по проекту планировалось сооружение железнодорожных линий и промышленных предприятий. Стоя на самом высоком месте этой огромной трубы, почти в 100 футах от земли, и глядя на ее извилистый путь по голой степи, могло показаться, что какой-то неведомый конструктор сошел с ума, а мы, как пешки, слепо подчинились бессмысленному росчерку его пера.

Этот газопровод был совершенно не защищен от ветра. Зимой рабочие дали ему прозвище «Сахалин» — по названию советского острова в Тихом океане. Северный ветер носился по бескрайней голой степи и качал наши стойки, как тростинки. Однажды рухнули две стойки и участок трубы; погибли такелажник и сварщик. Но тем не менее строительство газопровода было закончено и он начал работать в положенное время.

Однажды осенью я пришел на работу как раз в тот момент, когда была выбита шестидесятифутовая[52] стойка, поддерживающая газопровод, из-под нашей трубы в месте пересечения его с основной железнодорожной линией, связывавшей доменные печи с разливочной машиной для чугуна. Эта стойка находилась между двумя рельсовыми колеями. Невнимательный инженер вел состав передвижных разливочных ковшей-шлаковозов, один из которых не был закреплен в строго вертикальном положении после того, как его опорожнили. Этот ковш выступал слишком далеко, зацепился за стойку, вырвал ее из фундамента и отбросил эту стойку на дюжину ярдов в сторону. Наш газопровод, с уже заваренными швами, был спроектирован так, что поддерживался снизу стойками, установленными с равными интервалами, — и вдруг одна из опор была из-под него выбита. У меня сердце ушло в пятки, и я пришел в себя только через полчаса, когда привезли кран, чтобы поддерживать этот участок трубы, пока не будет установлена новая стойка. Наши сварочные швы выдержали нагрузку лучше, чем этого можно было бы ожидать. Нам вынесли официальную благодарность от дирекции завода, и каждый из нас чувствовал гордость за свою работу.

В 1935 году я впервые испытал мучения, связанные с посещением советского зубного врача. Это была девятнадцатилетняя девушка по имени Галя. Она родилась в деревне, три года училась в сельской школе, а затем переехала в маленький город, где работала прислугой, и закончила двухгодичные ускоренные курсы зубных врачей. С этим багажом знаний она была направлена на работу в Магнитогорск, чтобы помогать в чрезвычайно важном деле — лечении зубов у четверти миллиона человек, среди которых были и русские, и люди других национальностей. Намерения у нее были самые добрые, но ей не хватало квалификации и, кроме того, в ее распоряжении не было ни оборудования, ни фармацевтических средств, которые в большинстве других стран считаются необходимыми в зубоврачебной практике. Я сейчас не помню, чем она пользовалась, когда удаляла мне нерв из зуба, но по ощущениям это больше всего напоминало слесарный инструмент. «А другой зуб, — сказала Галя, — придется вырвать». Она велела мне прийти к определенному времени, когда в поликлинике царствовал специалист по удалению зубов. Я пришел на несколько минут раньше и обнаружил очередь приблизительно из двадцати человек, сидевших на стульях вдоль стены коридора, ведущего к кабинету этого врача. Я занял свое место в конце очереди и стал ждать. Почти каждую минуту дверь открывалась, выходил бледный пациент, украдкой сплевывал в большую заляпанную кровью плевательницу и покидал поликлинику, посасывая свой носовой платок. Следующий человек из очереди вставал и нетвердой походкой направлялся в кабинет. Когда я был уже в середине очереди, ко мне незаметно подошла медсестра в грязном белом фартуке; в руках у нее был шприц.

«Какой зуб, товарищ?» — спросила она. Я ей показал, и она сделала мне в челюсть укол, от которого голова пошла кругом. Когда передо мной осталось два человека, из кабинета вышел сам зубной врач. Это был здоровенный черноволосый детина лет тридцати пяти, рукава у него были засучены, очки в роговой оправе забрызганы кровью. Он дошел до конца коридора, закурил, сделал несколько затяжек и затем зашагал обратно, не глядя по сторонам.

Когда подошла моя очередь, я вошел в кабинет и не успел сесть в кресло, как сестра внесла лоток, в котором лежали простерилизованные зубные клещи и еще какие-то инструменты, а другая сестра тем временем повязала мне вокруг шеи грязный фартук.

«Какой зуб, товарищ?» — спросил врач, взяв в одну руку клещи, а в другую — молоточек-долото. Я ему показал и не успел опомниться, как вырванный зуб уже лежал в лотке вместе с клещами. Тут же появилась еще одна медсестра, неся лоток с только что простерилизованными инструментами для следующего пациента. Я вышел из кабинета и сплюнул в плевательницу.

Думаю, что с точки зрения зубоврачебного искусства удаление зуба было выполнено отлично. Этот зубной врач, несомненно, имел большой опыт, и были соблюдены элементарные правила стерилизации и санитарии. Но с психологической точки зрения это была жестокая процедура. В Магнитогорске не хватало врачей-стоматологов, как, впрочем, их не хватало повсюду в Советском Союзе. Большинство из них работали по две смены ежедневно и зарабатывали от 800 до 1200 рублей в месяц.

Моя жизнь с Машей шла насыщенно, счастливо, просто.

Однако осенью 1935 года произошло событие, значительно осложнившее нашу жизнь. Родилась наша первая дочь. Ни я, ни Маша ничего не знали о детях, и более того, мы оба больше интересовались своей работой и учебой. Прошло несколько месяцев, прежде чем мы, наконец, поняли, что необходимо как-то изменить нашу жизнь в интересах следующего поколения.

Мы нашли идеальную домашнюю работницу, которая занялась нашим беспорядочным домашним хозяйством и наладила его. Вере было шестнадцать лет; она была дочерью раскулаченного, вся семья которого жила в специальном бараке рядом с Шабковым. Вера приехала в Магнитогорск в 1930 году вместе со своими родителями, сестрой и двумя братьями. Первую зиму они прожили в палатке. Мать, один брат и сестра умерли. Вера сумела выжить и поступила в школу, где проучилась два года. Потом ее отец получил увечье и после этого мог работать только сторожем. Им не хватало хлеба, и Вере пришлось искать работу.

Она была замечательной домработницей; покупала продукты, готовила и ходила гулять с маленькой Элкой. Единственное условие, которое она нам поставила, — немного свободного времени днем, чтобы посещать каждый день занятия в школе. Они так условились с Машей, что одна из них будет постоянно находиться дома, и все устроилось как нельзя лучше. Вера оставалась у нас три года и практически стала членом нашей семьи. Для нас было большим ударом, когда в 1938 году, после того, как я переехал в Москву, милиция заставила в двадцать четыре часа уехать в Челябинск несколько тысяч детей из раскулаченных семей, и в том числе Веру.

Рис. 12. Маша, маленькая Элка и Джон, декабрь 1938 г.

Требовались люди для строительства нового военного завода в Челябинске. Теоретически в 1938 году бывшие кулаки и их семьи имели такие же гражданские права, как и все остальные граждане, но в действительности, когда вставал вопрос о том, где найти рабочих для строительства важного военного завода, власти не особенно следовали букве закона. Вера получила распоряжение, размноженное на мимеографе, и следующим вечером ее уже отправили товарным поездом в Челябинск. Больше мы ее никогда не видели, но мне рассказывали, что завод в Челябинске был построен в срок и начал работать в 1941 году.

Пока Вера была с нами, все шло как по маслу. В конце 1935 года, после долгих переговоров с администрацией комбината, я получил ордер на комнату, находившуюся рядом с той, которую мы уже занимали в Соцгороде. В один прекрасный день я взял пилу и ломик, сломал стену, навесил дверь, и мы стали счастливыми обладателями квартиры, что было весьма необычно в то время для рабочего или любого мелкого начальника в Магнитогорске.

Это дало нам возможность изолировать ребенка, и теперь мы все могли немного заняться учебой. Кроме того, это заставило нас накупить предметов домашнего обихода, которых мы до этого не имели: мебель, коврики, кастрюли и чайники; все они стоили довольно дорого, и поэтому мы покупали их по очереди, и постепенно вещи стали заполнять нашу квартиру.

Маша закончила институт через несколько месяцев после рождения Элки и начала работать преподавательницей математики в средней школе, только организованной в особом районе города, где жили раскулаченные элементы. У нее было в среднем пять часов занятий в день, и она получала около пятисот рублей ежемесячно; столько же получал и я. Маше нравилась ее работа, и она была отличной преподавательницей. Школа, где она работала, была по успеваемости лучшей в городе, но этого и следовало ожидать. Сыновья и дочери раскулаченных «лишенцев» прошли жесткий естественный отбор, в результате которого слабейшие и наименее сообразительные отсеялись, а оставшиеся во что бы то ни стало стремились получить образование. Их отцы в большинстве своем были самыми энергичными и умными людьми в деревнях, откуда они приехали. Их ликвидировали как класс в интересах нужного дела — коллективизации сельского хозяйства. Их дети имели твердое намерение стать лидерами в иной сфере деятельности.

Машина работа не ограничивалась преподаванием. Она лично отвечала за группу, состоявшую из двадцати пяти детей. Если они получали плохие отметки, опаздывали, пропускали уроки или плохо вели себя, то обязанностью Маши было выяснить, почему это происходит, и попытаться исправить дело. Она также водила их группами в театр, на лекции и на собрания. Такая общественная работа занимала у нее часа два ежедневно.

Однако и этого ей было мало, и она серьезно занялась шахматами. В течение некоторого времени она удерживала первое место среди женщин-шахматисток Магнитогорска. Несколько позднее, когда открылась городская музыкальная школа, она поступила туда и начала учиться играть на рояле.

Судьба Маши была типичной для целого поколения молодых советских женщин, которые получили и использовали предоставившиеся им широкие возможности для образования. Они стали профессиональными специалистами, в то время как их родители едва умели читать и писать. Эта группа женщин (в их числе и Маша) были буквально пропитаны лозунгами равных возможностей для женщин. Они выросли в двадцатые годы, когда пропагандировалось уничтожение такого понятия, как буржуазная семья. Они хотели уделять как можно меньше времени готовке, мытью посуды и стирке пеленок. Это считалось делом прислуги, не обладавшей интеллектуальным потенциалом или же еще не получившей необходимой подготовки и образования, чтобы профессионально работать по какой-либо специальности.

Как я много раз говорил Маше, эта психология в некотором смысле напоминала психологию женщин, принадлежавших к аристократическим семьям левого направления до революции. Более того, я уверял ее в том, что если когда-нибудь поедем в Америку, то она сможет убедиться, как много женщин, работающих по своей специальности, сами моют посуду. Маша весьма скептически относилась к тому, что мы когда-нибудь поедем в Америку, и, кроме того, мои аргументы казались ей нелогичными. Она преподавала математику, получала пятьсот рублей в месяц. Вере платили пятьдесят рублей в месяц, что было довольно много. Почему же Маша должна мыть посуду? Такое разделение труда представлялось ей нецелесообразным.

Однако это не создавало никаких затруднений в нашей семейной жизни, так как Вера делала большую часть работы по дому, и, кроме того, когда это по каким-либо причинам было необходимо, Маша всегда сама готовила и стирала. Думаю, что ей иногда это даже нравилось, но она считала это нецелесообразным и неправильным с идеологической точки зрения.

Мы жили счастливо. У нас было столько денег, сколько было нужно, и мы обычно тратили меньше, чем зарабатывали. Наше домашнее хозяйство было хорошо организовано, так как материальное снабжение города в целом улучшилось. Маленькая Элка понемногу взрослела, у нее появился свой характер, и мы с Машей были влюблены, в нее по уши. К тому времени, как родилась ее сестренка, я уже понял, что и она, и Маша, и Элка стали самой важной заботой в моей жизни.

Примечания:

5

Артур Кёстлер. Стрела в ясном небе. Нью-Йорк, 1952. С. 277–278.— Примеч. автора.

51

Джамарикин (?) — Примеч. переводчика.

52

Шестьдесят футов составляют примерно восемнадцать метров. — Прим. переводчика.