Онлайн библиотека PLAM.RU


ГЕОРГИЙ ИОСИФОВИЧ ГУРЕВИЧ

Родился 11 апреля 1917 года в Москве.

Закончил среднюю школу, учился в архитектурном институте.

С 1939 года в Красной армии. Был кавалеристом, минометчиком, электриком, сапером. В июле 1941 года по дороге на фронт месяц провел в тюрьме, – был арестован в Новосибирске. После войны заочно окончил Всесоюзный индустриальный институт. «Оглядывая прошлое, – вспоминал он позже, – не вижу ничего сверхчрезвычайного, чтобы читателя поразить: ни приключений особенных, ни преступлений, ни страданий, ни разгулов безудержных. Рядовая жизнь, усредненная. Семья нормальная – отец, мать, еще сестра да бабушка. Голодали, когда страна голодала, с голоду не померли. Когда пришла пора учиться, поступил в школу, из школы в школу не бегал, кончил десятилетку через десять лет, в институт поступил с первого захода, несмотря на жестокий конкурс. Все гладко. И когда принято было сажать, сидел, а когда пришлось воевать – был солдатом. Потом, после войны уже, потребовались космополиты, меня разоблачили, исключили, но приняли обратно – нормальные литературные ухабы…»

«К нам в кружок (литературный, – Г. П.) руководитель приглашал писателей. Тогда они не чинились, охотно соглашались прийти в школу. Побывал у нас Борис Пильняк (позже расстрелян), Сергей Третьяков (тоже расстрелян), Лев Кассиль (у Кассиля только родной брат расстрелян), Корней Чуковский, Николай Асеев. Считая себя будущим писателем, я записывал все эти встречи для себя, чтобы опыта набраться. И, готовя реферат, записи эти переписал, скромно озаглавив «О предшественниках». Лев Кассиль говорил нам, что никогда не напишет эпохальную книгу, для этого надо быть совершенно новым, насквозь советским человеком, а он сам интеллигент, к сожалению… В выступлении Чуковского хорошо запомнилось, как Маяковский с утра уходил бродить по прибрежным скалам, шагал, шепотом повторяя слова, а к вечеру приносил четыре новых строки, в удачный день – восемь строк для «Облака в штанах», и за ужином читал все с начала плюс новые строки. А пятилетняя дочка Чуковского запомнила все наизусть и однажды потрясла родителей, декламируя: «И выбласывается как голая плоститутка из окна голясего публицного дома…»

Первая публикация – повесть «Человек-ракета» (1946, в соавторстве с Георгием Ясным).

«Как всегда, я начал с плана, – вспоминал Георгий Иосифович, – а Жора (сослуживец Гуревича, – Г. П.) с организации: поговорил с Горбатовым, а тот связался с Сурковым, который был тогда главным редактором «Огонька». В назначенный день мы оказались в кабинете. С полчаса пришлось ждать, потом появился сам Сурков, запыхавшийся, замерзший, одно ухо на шапке у него торчало дыбом, обругал шофера, который «вечно своих баб катает», из-за него по морозу пришлось бежать. Я начал рассказывать содержимое будущей повести, но по-моему Сурков ничего не услышал. Как водится, главному то и дело звонили по телефону, что-то кому-то он отвечал, давал распоряжения, потом обратился к нам: «Ладно, ребята, пишите и несите поскорее. Почитаем»…

Сурков, конечно, за два месяца (пока писалась повесть, – Г. П.) забыл про нас, «Огонек» больше не нуждался в фантастике; в «Советском спорте» повесть осудили, сказали, что наш «украинол» (препарат, во много раз увеличивающий физические возможности человека, – Г. П.) обыкновенный преступный допинг и больше ничего. Это, конечно, была моя вина: описывая фантастический препарат, я не проявил достаточного уважения к условностям рекордсменства. Мне тогда казалось: обогнал и великолепно. Легко сдаваясь, я предложил Жоре написать что-нибудь другое, но он ценил свой труд, не отступился, понес в другие редакции. В конце года повесть была опубликована в журнале «Знание – сила». Еще через полгода вышла отдельной книжкой. Одобрительную рецензию в «Литературной газете» написал писатель-приключенчец Лев Гумилевский. В Румынии ее перевели скоро. А затем следившая за идеологией газета «Культура и Жизнь» разгромила нас в статье «Халтура под маркой фантастики». А там пошло и пошло, разгром за разгромом в «Комсомольской правде», в «Известиях», в «Октябре». И сам Симонов в отчетном очередном докладе упомянул, что в советской фантастике, наряду с достижениями имеются и Гуревичи…»

Следующими (уже без соавтора) вышли «Погонщики туч» (1948), – управление погодой, и «Тополь стремительный» (1951), обруганный в печати за то, что герои повести выращивали тополь, тогда как государственные планы предполагали дуб.

После смерти Сталина обстановка в стране изменилась.

Выступая на Всероссийском совещании (1958) по научно-фантастической и приключенческой литературе, Г. И. Гуревич сказал: «Несколько лет назад, пожалуй, самой распространенной в писательской среде была „теория ближней фантастики“. Сторонники ее призывали держаться ближе к жизни. „Ближе“ понималось не идейно, а формально: ближе во времени, ближе территориально. Призывали фантазировать в пределах пятилетнего плана, держаться на грани возможного, твердо стоять на Земле и не улетать в Космос. С гордостью говорилось о том, что количество космических фантазий у нас сокращается. По существу, это было литературное самоубийство. У фантастики отбиралось самое сильное ее оружие – удивительность. Жизнь опередила писателей. Пока мы ползали по грани возможного, создавая рассказы о новых плугах и немнущихся брюках, ученые проектировали атомные электростанции и искусственные спутники. Фантастика отставала от действительности… Я помню: однажды на собрании, где „ближняя“ фантастика торжествовала, вышел на трибуну читатель – офицер-артиллерист – и сказал с недоумением: „Товарищи, я что-то не понимаю. У нас в армии есть артиллерия ближнего боя, есть артиллерия дальнего действия. Мы применяем ту и другую, в зависимости от цели. Они выполняют разные задачи, но обе нужны“. И хотя литераторы слушали, посмеиваясь, прав был читатель, а не теоретики ограничения. Есть темы, требующие далекого места действия, есть темы, требующие близкого места действия. О космосе писали и будут писать еще больше и потому, что сейчас, вслед за запуском спутника, начинается эпоха великих космических открытий, и потому, что космос – самое обширное место действия…»

«Море бушевало всю ночь, – так начиналась повесть „Иней на пальмах“ (1951). – Огромные валы один за другим наступали из темноты. Они вставали перед нами крутой стеной, и нависшие гребни их заглядывали в шлюпку, как будто хотели пересчитать нас – свою будущую добычу.

Когда рассвело, мы увидели впереди белую черту берега. Коралловые острова всегда кажутся издалека белыми, а если смотреть на них с самолета, отчетливо заметно, как пенное кольцо прибоя отделяет темно-синий океан от желто-зеленой лагуны.

У входа в лагуну мы попали в водоворот, закружились, захлебнулись соленой пеной. Потом холодный вал поднял шлюпку на могучее плечо и легко стряхнул на берег. Мы оказались на твердой земле – мокрые, оглушенные, исцарапанные, но живые.

И тогда мы увидели, что белое – это не коралловый песок и не прибой. Островок утопал в… снегу. На свинцовых валах океана качались льдины, и прибой, с размаху бросая их на коралловые рифы, ломал, дробил, крошил, превращал в ледяное месиво. В воздух взлетали фонтаны соленых брызг. Гибкие стволы пальм обледенели. Сверкающий иней одел гигантские перистые листья. Побелевшие кроны четко выделялись на темно-голубом небе. Почти вся лагуна превратилась в каток. В прозрачный зеленоватый лед вмерзли кораллы и ярко раскрашенные рыбы-попугаи. Повсюду валялись замерзшие птицы. Из снега торчали клешни кокосовых крабов; один из них успел продолбить орех, засунул туда задние ноги, чтобы вытащить мякоть, и так и замерз…»

«Познакомился я еще с одним преобразователем природы – инженером М. М. Крыловым, лауреатом Сталинской премии за проект ледяной плотины, – вспоминал Г. И. Гуревич. – Фанатик был, даже дочь свою назвал Льдиной; не знаю, сказалось ли это на ее темпераменте. У него была идея: изменить климат льдом. В зимнее время он предполагал качать воду из рек на поля, наморозить многокилометровые наледи, с тем, чтобы они весной долго таяли, увлажняли воздух, смягчали жару в начале лета и добавляли бы воды в жару… Изобретатель, говаривал Крылов, должен быть немножко нахальным, немножко голодным и очень злым. Злости Крылову, видимо, не хватило. Скромный человек был, худенький, с усами, порыжевшими от курева, меня он считал коллегой – изобретателем, лауреатство не открыло перед ним все дороги. О его идеях я написал в „Инее на пальмах“… Повесть была о холоде, но фантастическая. А задумана по принципу наоборот. Есть в природе процессы, где энергия выделяется бурно: горение, взрывы; есть процессы, где энергия поглощается. Есть атомные взрывы, все уничтожающие, испепеляющие, почему бы не быть антивзрыву – мгновенной зиме? Нажал на кнопку, и ледяная плотина на реке, ледяные плоты, острова… иней на пальмах…»

Тема очередного научно-фантастического романа («Рождение шестого океана», 1957) не выглядела для тех лет необычной: передача электроэнергии без проводов – по ионосфере, канал к которой с земли пробивается мощным пучком частиц высоких энергий из портативного ускорителя, но вот повесть «Прохождение Немезиды» (1957) привлекла внимание.

В Солнечную систему влетает блуждающая планета.

Одна часть человечества активно готовится к гибели, другая – столь же активно – к отражению опасности. Но блуждающая планета оказывается, к счастью и для тех и для других, управляемой – это самый настоящий «корабль» иной цивилизации. Представители ее предпочитают путешествовать не в тесных стенах звездолетов, а прямо на собственной планете…

За «Прохождением Немезиды» последовал цикл «геологических» повестей: «Наш подводный корреспондент», «На прозрачной планете», «Подземная непогода», «Под угрозой», позже объединенные в одну книгу «На прозрачной планете» (1963). Тематически примыкала к циклу повесть «Купол на Кельме» (1959), написанная в соавторстве с геологом П. Е. Оффманом.

Затем началось освоение космоса.

«Лунные будни» (1955).

«Инфра Дракона» (1958).

«Первый день творения» (1960).

«Мы – с переднего края» (1962).

«Функция Шорина» (1962).

«Пленники астероида» (1962).

«Книга писалась для „Молодой гвардии“, – вспоминал Георгий Иосифович. – Но тамошний редактор был твердым перестраховщиком. Из рукописей сборника он взял только два рассказа, которые уже публиковались в журналах. Однако конкуренция существовала и тогда, фантастику печатали целых два издательства. Я перенес рукопись в Детгиз. Там редактором у меня оказался Аркадий Стругацкий, может быть самый приятный из всех моих редакторов. Аркадий прочел и мягким своим голосом (позже он стал суровее) вежливо сказал: „Георгий Иосифович, мы возьмем все ваши рассказы, но один из них хуже других, вы не могли бы его заменить?“

И я согласился.

И превратил в рассказ главу из романа – «Функция Шорина».

И «Функция» стала моим хрестоматийным сочинением, она кочует из сборника в сборник. В том же Детгизе другой редактор сказал мне, что «Функция» на голову выше всего сборника.

Но почему?

Ведь я нарушил все советы и наставления литературоведов.

Все они твердили, что высшее достижение писателя – изобразить человека во всей его сложной тонкости, что многосторонним должен быть культурный человек. Шорин же у меня прост как прямая линия. Он человек одной идеи, и вся его жизнь подчинена этой идее. Он даже уверял себя, что не имеет права погибнуть, пока не выполнит своей функции… Это, правда, автобиографический плагиат: я сам себя уверял, что не погибну на войне, потому что функции своей не выполнил…»

Мир далекого будущего Г. И. Гуревич развернул в объемном и самом известном своем романе «Мы – из Солнечной системы» (1965).

Ким – молодой, но опытный врач-профилактик – живет и работает в действительно далеком, счастливом, но все еще небеспроблемном будущем, населенном почти 100-миллиардным человечеством. Идет преобразование всей Солнечной системы, а не просто планеты Земля, решены многие мучавшие людей проблемы, но люди, например, все еще страдают от неразделенной любви, от личных предательств – они разочаровываются, теряют иллюзии. Среди прочих поразительных вещей герои романа создают новую фундаментальную науку – «ратомику». Благодаря ей можно воспроизводить любые предметы, вносить исправления в структуру этих предметов. Даже мертвых уже воскрешать можно, если предварительно биологическая «схема» была записана на атомном уровне…

Параллельно художественным – «Месторождение времени» (1976), «Нелинейная фантастика» (1979), «Темпоград» (1980) – Г. И. Гуревич выпустил несколько очерковых книг: «Карта страны Фантазии» (1967), «Беседы о научной фантастике» (1983). Его всегда интересовала систематика, он любил порядок во всем, он и историю фантастики пытался анализировать, давая каждому выделяемому им периоду название самых характерных для того времени произведений.

«1917 – 23 – „Красная звезда“ – по роману А. Богданова.

Основная тема – отношение к революции. Пожалуй, самый выразительный роман – «Аэлита» Толстого. Герой его – красноармеец Гусев, энтузиаст мировой революции, готовый и на Марсе затеять революцию, и инженер Лось, его переживания: разлука и любовь. Тема очень близкая, когда эмиграция и фронт раскалывали семьи.

1924 – 30 – «Продавец воздуха» – по роману А. Беляева.

Мечта, техническая, научная и несколько воспаряющая над возможностями, воздух продается. Заоблачные идеи предлагают нам иногда авторы, тот же Беляев.

1933 – 40 – «Победители недр» – по роману Гр. Адамова.

Первая пятилетка позади, страна техницизирована. В большой литературе в моде производственные романы, в фантастике – тоже производственные или обстоятельные познавательные путешествия.

1946 – 53 – «На грани возможного» – по сборнику В. Охотникова – писателя и изобретателя. Уровень рационализации. Рассказы о ветростанциях, новом методе строительства дорог.

1954 – 63 – «Падает вверх» – по роману А. Полещука.

После XX съезда, после выхода в космос появилось настроение эйфории: все можем, все сумеем, чуть подтолкнуть и все само собой устремится вверх. В фантастике бурные мечты, далеко превосходящие А. Беляева. Но, увы, в практике бурный взлет не состоялся. Космос космосом, а на полях неурожай, на Украине хлеб из гороховой муки. И последовал период сомнения, разочарования. Выразили его братья Стругацкие в романе «Трудно быть богом». Кстати, одновременно они выпустили и самую радужную свою книжку «Понедельник начинается в субботу» – о веселых и всесильных молодых физиках, вынашивающих гениальные идеи с субботы начиная, даже пренебрегая свиданием с хорошенькой ведьмой…

Начертив волнистую трассу фантастики за 50 лет, я попробовал прогнозировать следующий поворот. Решил, что после неумеренного очарования «Падает вверх» и скептического охлаждения «Трудно быть богом» должна последовать некая синтетическая рассудительная фантастика, которую я назвал бы «Диспут богов».

И не угадал.

Молодые фантасты семидесятых годов все почти пошли по пути Стругацких.

Писали о том, что богом быть трудно, намекали, что наши боги и не боги вовсе. Я был одним из руководителей семинара молодых тогда, мы разбирали эти вещи с язвительными намеками, но публиковались они редко и с трудом. В печать же шла беззубая фантастика о космических, юмористических иногда приключениях простых людей, детей, бабушек, девушек. «Люди как люди» назвал я эту эпоху по сборнику Кира Булычева, пожалуй, самого популярного автора тех лет. Люди остаются людьми, любят, заботятся о детях, ничего не меняется и менять не надо!

– Это удивительно, – сказал мне как-то В. А. Каверин, встретив меня на лесной дорожке в Переделкино, – как это вам удалось на второстепенном материале показать наше развитие…»

«Только обгон» (1985).

«Учебники для волшебника (1985).

«На встречах с читателями меня нередко спрашивают: какую я пишу фантастику – космическую, земную, биологическую, техническую, психологическую? – спрашивал Георгий Иосифович. И сам отвечал: – Это вопрос неправильно поставленный, некорректный, как говорится в науке. Фантастика, как и всякая литература, работает на потребителя, не на производителя. У производителя уменье, ограниченное специальным образованием, у потребителя – нужды или мечты. Никак нужды и мечты не укладываются в рамки одной профессии. Потребителю все равно, какая наука обеспечит его жизненные задачи. Лишь бы обеспечила. Ему НУЖНО, и баста. В результате ваши читательские требования и мои писательские темы вторгаются в любые науки: космические, земные, технику, физику, биологию. Голова моя требует порядка, я не могу читать о путешествиях без карты, мне обязательно нужно знать, где именно, в какой точке происходят события. Знаю: не каждому читателю нужны параметры. Достаточно факта. Вот дерево за окном. Это липа. И какая же она пышная, какая раскидистая, сколько оттенков в ее щедрой зелени, сколько веток и листьев! И как же быстро они распустились: неделю назад одни голые почки торчали. Значит, в мае писался этот абзац, в первых числах, заметили? И ведь в самом деле любопытно: за неделю – огромнейшая крона, этакий напор жизни! А вот в ствол никакого напора, с прошлого года вырос на два-три сантиметра. Почему такая разница? И почему такая разница между деревом и животным? Вообще-то понятно: растение спешит использовать каждый теплый день, а человек может расти и зимой. Стало быть в принципе организм способен к стремительному росту. Человек бы вырастал за неделю, этакое облегчение родителям.

Невозможно?

По какой причине?

Вот причины интересуют меня прежде всего.

Главное: причины превращения. Стабильного я не люблю, ищу изменений.

Так увлекательно следить за превращениями. Был, например, журчащий ручеек, стал Волгой. Был несмышленыш, лежал в колыбели, лепетал невразумительное, сделался взрослым человеком. Был милым младенцем, стал подлец подлецом. А другой – гением. Почему? От генов гений? А подлец – тоже от генов?…»

И спрашивал (в письмах уже) неутомимо: «…а где Ваша „Война и мир“?… Тургенев открыл, что человек из людской – тоже человек, Толстой, что крестьянин – соль земли, Чернышевский – что надо бороться за человека, Достоевский – бороться не надо, Ремарк увидел мужскую дружбу… А что откроет миру Прашкевич?…»

Сам же тщательно и неуклонно открывал читателям историю покорения времени.

В повести «Делается открытие» (1978), составленной из двенадцати биографий, это сделано особенно изящно.

«Очерк 1 – (цитируются воспоминания Г. И. Гуревича „Приключения мысли“, 1995), – о самом первом догадавшемся, что время воспринимается по-разному, что его скорость можно менять; об этаком самоучке-самородке из российской глубинки, слишком бедном, чтобы ставить опыты и потратившем жизнь на прошения. А на прошения отвечали однозначно: „Подобные эксперименты в Европе не производятся, и денег на безумные идеи нет“.

Очерк 2 – о теоретике, математике, разработчике теории многомерного и неравномерного времени. Второе-то измерение у времени есть безусловно – это ускорение. Судьба этого человека немного напоминает судьбу Коперника. Его формулы признали верными, даже и удобными для вычислений, но не имеющими отношения к природе.

Очерк 3 – о философе, натурфилософе, пожалуй, который в своей системе наук нашел место и для темпологии. Но его работа не была опубликована. Это уже потом ее раскопали и воздали хвалу задним числом. А сам-то он не дожил, погиб в гитлеровских лагерях.

Вот уже очерк 4 – о бойце, воспринявшем тепмологию всерьез, вступившем в споры, задевшем и обидевшем сотни ретроградов. Но от него требовали доказательных опытов, а опытов еще не было. И спорщика затравили лекторы, читавшие науку по старым учебникам, очень уж он подрывал их авторитет.

Очерк 5 – о скромных и терпеливых ученых, которые сумели поставить доказательный опыт, вложив те самые «годы труда» в грамм, даже в миллиграмм руды. Им удалось создать прибор, где время чуточку менялось, и это можно было проверить.

Затем последовало всеобщее увлечение, мода на темпологию. Подобная мода была на микроскоп в середине XVIII века, на рентген – в конце XIX, на радий – в начале XX. Все добывали приборы, все что-то открывали. И открытия действительно давались легко, как в Америке после Колумба. В самом деле, после того, как путь через океан был проложен, каждый корабль, пересекший Атлантику, открывал новую страну или новый остров, новую реку, горный хребет…

Очерк 6 – о герое щедрой эпохи – очень энергичном, очень напористом, сильном и трудоспособном человек, который превратил темпологию в науку, насытив ее всеми доступными фактами.

Очерк 7 – о теоретике, который подвел итог всем этим фактам. В отличие от предыдущего героя этот был вдумчив, медлителен, даже тугодум немножко, совсем не напорист, скорее уступчив, не требовал, не поучал, а прислушивался, взвешивал и делал выводы. Ему не надо было сотни опытов организовывать, ему надо было сто раз обдумать каждый факт.

Очерк 8 – о человеке очень талантливом, даже несколько высокомерном и насмешливом. Способности у него были блестящие, он не понимал тугодумов, свысока смотрел на них. Ему достались не фундамент и даже не каркас темпологии, а «кружева» науки, окончательная отделка, самые сложные противоречия. В сущности после него нечего было делать в теории. И старшему брату его и соавтору (сам гений погиб преждевременно в дорожной аварии) осталось только разъяснять трудности темпологии, настойчиво твердя молодым ученым о скромности и внимании к каждой букве классиков темпологии, – его брата, прежде всего, о счастье быть последователем великих.

Да, наука была создана, в основном завершена, но предстоял переход к промышленному использованию.

Очерк 9 – об организаторе опытного завода. Само собой разумеется, он по характеру организатор, умеет подбирать людей, расставлять, давать задания, наставлять и строго требовать.

Очерк 10 – об испытателе. Понятно, что от него прежде всего требовались физическая сила, терпение и выдержка. И поскольку путешествие во времени по условиям своим противоположно космическому, выбирали не из летчиков, а из водолазов…

На том повесть кончается.

Десять очерков о двенадцати героях.

Самым придирчивым поясняю: в некоторых очерках были по два героя…»

Из всех этих выкладок и размышлений вышли известные научно-фантастические романы «Темпоград» (1980) и «В зените» (1985), в которых удивительный мир Звездного Шара (собственный, вполне оригинальный вариант Великого Кольца, – Г. П.) увиден глазами получившего приглашение «в зенит» писателя, – блистательный калейдоскоп самых необыкновенных фантастических идей и технологий будущего.

Но все больше и больше времени Георгий Иосифович отдавал не книгам, а конспектам будущих книг. Он понимал, что практически все эти книги останутся ненаписанными. Но идей было много. Он концентрировал их на одной, на двух, на трех страничках. «Смотрите, – говорил он мне. – Ну, проживу я еще пять-семь лет. Ну, даже десять. Что с того? Это одна или две книги, да? Я подсчитал, что в среднем на большую книгу уходит примерно пять лет (написание и публикация). Иногда – семь. А мне сейчас шестьдесят, значит, я смогу написать… Сами понимаете, после семидесяти настоящей работы уже не будет…»

И признавался (уже печатно): «Лучшие из моих книг – ненаписанные. Не помню, чьи слова, не мои, но правильные. Могу присоединиться, поставить свою подпись. Замысел обычно лучше исполнения, это естественно. О ненаписанном мечтаешь, думая только о выигрышном, а в готовой вещи все должно быть пригнано – глава к главе, реплика к реплике. В замысле нет невыразительной соединительной ткани: только кости и мускулы, только плоть, только суть».

Читая «замыслы», позже сведенные в книге «Древо тем» (1991), Аркадий Стругацкий воскликнул: «Гиша, ну почему это не я придумал?»

«Сейчас, с дистанции в полвека, – писал Георгий Иосифович, – я совершенно чужими глазами смотрю на того моего тройного тезку – мальчика двадцатых годов, юношу тридцатых. Я не ставлю его в пример, не оправдываю, я исследую его, нередко с удивлением и даже с иронией… В самом деле, не образец же я для подражания… И вот я отмечаю, что с дошкольных лет его волновал почему-то мотив грандиозной, кропотливой, многолетней, иной раз и пожизненной работы: перерисовать всех зверей из Брэма, составить энциклопедию собственных знаний, объехать все материки. Даже не самому объехать, а описать этакое медлительное путешествие, на галере предпочтительно, или изложить историю переписчика, буква за буквой вырисовывающего каллиграфически какое-нибудь толстенное и очень значительное по содержанию сочинение, вроде Библии… Со временем я понял, что даже на описание у меня не хватит терпения, нет смысла посвящать свою жизнь пожизненному путешествию. И тогда я завел собственную рукописную „Книгу начал“, где герои мои только начинали свою историю, страницы через две-три уступая место другой теме. И эпиграф взял у Шолом-Алейхема: „Начало, самое печальное начало лучше самого радостного конца“. Были там и законченные рассказы…»

«Мы привыкли к тому, – писал в предисловии к книге Георгия Гуревича „Лоция будущих открытий“ (1990) доктор философских наук В. А. Чудинов, – что писатели вторгаются в круг научных проблем не иначе как при изложении биографий ученых или, в меньшей степени, характеризуя ученых как героев романа. Иными словами, мы привыкли к отображению науки в искусстве через взгляды некоторого конкретного субъекта, пусть даже выдуманного писателем. Но имеет ли право литератор судить о глубоких тайнах мироздания от лица собственного авторского Я?

Примеры такого подхода все еще крайне редки в мировой культуре.

А между тем они обогащают наши представления не только в плане постановки тех или иных научных проблем, но и в плане чисто человеческой заинтересованности и эмоциональности – искусство не привыкло скрывать своих чувств. Или, говоря иначе, искусство не стесняется быть человечным.

Самое интересное в лежащей перед нами книге – автор сам осмеливается строить научные гипотезы. Более того, он пытается построить некоторую систему природы, некоторую универсальную таблицу, охватывающую и природу, и общество, и человеческое мышление – он пытается своими средствами решить философскую проблему единства природы…»

«А что завещает мой герой? – как бы подводил некоторые предварительные итоги сам Георгий Иосифович („Чудак-человек“, 1985). (Так и вижу, как он поводит густыми, „брежневскими“ бровями, – Г. П.) – Наверное, скажет: «Думайте, люди! Думайте!» Возможно добавит: «И не воображайте при этом, что думаете – если вместо „да“ говорите „нет“.

И вот что мне приходит в голову.

Лет двадцать назад получил я – автор, а не герой – письмо от четырнадцатилетнего читателя из Кемеровской области со станции Тайга. Парень обожал фантастику, перечитывал, собирал книги, мечтал сам стать писателем и сочинил даже повесть об Атлантиде – этакую мозаику из прочитанного. Сочинил, посвятил мне и прислал с надписью: «Дарю вам, храните у меня свой дебют». – «Ну и нахал», – подумал я. И вернул рукопись с суровой отповедью, дескать, сначала надо стать личностью, а потом уж раздаривать автографы.

И вот, двадцать лет спустя, подходит ко мне в Москве долговязый малый с черной шкиперской бородкой и, пригнувшись, спрашивает, с высоты глядя: «А помните того тайгинского мальчика? Я ведь стал писателем!»

Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, не разглядел будущего мастера в школьнике. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего, что можно добиться своего на этом свете».

Умер 18 декабря 1998 года в Москве.









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.