Онлайн библиотека PLAM.RU


Глава I . Личное участие

Прежде чем перейти к изложению теоретической системы, я должен вкратце информировать о своей деятельности. Я не могу гарантировать историческую точность всех деталей, особенно дат, потому что намеренно не вел никаких записей, сознательно письменно не фиксировал события. Меня больше интересовало то, что я делал, чем созерцание того, как я это делаю. Я почувствовал здесь ловушку для себя и постарался ее избежать. Может быть поэтому у меня ужасная память. Такое впечатление, что я обучил себя смотреть вперед, а не назад.

Я начал заниматься благотворительностью около десяти лет назад, когда был преуспевающим менеджером одного международного инвестиционного фонда и зарабатывал денег больше, чем мог потратить. И я начал думать, что мне с этими деньгами делать. Идея основать фонд мне нравилась, потому что мне всегда казалось, что обязательно нужно делать что-нибудь для других людей, если позволяют средства. Я был убежденным эгоистом, но считал, что преследование только собственных узких интересов – слишком мелко для моего довольно раздутого «я». По правде сказать, меня с детства достаточно сильно одолевали какие-то мессианские фантазии. Я всегда понимал, что должен не давать им особенно овладевать собой, чтобы не оказаться в психушке. Но когда я уже твердо встал на ноги, мне захотелось в меру своих финансовых возможностей позволить себе удовольствие осуществить некоторые из этих фантазий.

С самого начала мне пришлось столкнуться с некоторыми трудностями. Еще когда я пытался выбрать какое-нибудь благородное дело, на которое стоило бы потратить деньги, то вдруг обнаружил, что не принадлежу ни к какой общине. Американцем я так и не стал. из Венгрии давно уехал, а еврейское мое происхождение было для меня просто еврейским происхождением, не выражаясь в той верности роду, которая побуждала бы меня помогать Израилю. Напротив, я гордился тем, что принадлежу к национальному меньшинству, что являюсь аутсайдером, который способен встать и на другую точку зрения. Способность критически мыслить и не быть зашоренным было единственной положительной стороной в моем опасном и унизительном положении венгерского еврея во время второй мировой войны. Я понял, что всей душой поддерживаю концепцию открытого общества, в котором такие люди, как я. могут жить свободно, не подвергаясь оскорблениям и безжалостным гонениям. Поэтому свой фонд я назвал Фондом открытого общества. У него следующие цели: поддерживать жизнеспособность и стабильность открытых обществ и помогать открывать закрытые общества.

Я был довольно скептически настроен относительно благотворительной деятельности. Время, когда я был нищим студентом в Лондоне, не прошло для меня бесследно. Я обратился тогда к Еврейскому совету попечителей с просьбой о денежной помощи, но они мне отказали, объяснив, что помогают только тем, кто осваивает какое-нибудь ремесло, а студенты к этой категории не относятся. Однажды на Рождество я подрабатывал носильщиком на вокзале и сломал ногу. Я решил, что это тот самый случай, когда можно вытянуть деньги из этих типов. Я потел к ним и сказал, будто работал нелегально, когда сломал ногу, а поэтому не имею права воспользоваться «государственным вспомоществованием»[1]. В этом случае у них не было оснований отказать мне, но уж помучиться они меня заставили. Мне пришлось каждую неделю подниматься на третий этаж на костылях, чтобы получить эти деньги[2]. Через некоторое время они отказались мне выплачивать пособие. Я послал председателю совета попечителей душераздирающее письмо, в котором написал, что, конечно, с голоду не умру, но мне обидно, что евреи так относятся к своему собрату, попавшему в беду. Председатель обещал, что мне будут посылать еженедельное пособие по почте и мне не надо будет ходить за ним. Я милостиво согласился, и даже когда с ноги сняли гипс и я успел смотаться автостопом на юг Франции, я все не спешил отказываться от денег совета.

Я много вынес из этого эпизода моей жизни, и, когда основал собственный фонд, этот опыт сослужил мне хорошую службу. Я понял тогда, что задача заявителя[3] – выудить деньги из фонда, а задача фонда – этих денег ему не дать. Еврейский совет попечителей провел всестороннее и тщательное расследование относительно меня, но проморгал тот факт, что я получал также деньги от Управления по оказанию государственного вспомоществования. Именно это позволило мне принять такой тон морального негодования в моем письме к председателю, хотя на самом деле я ведь лгал. Я также обнаружил, что благотворительность, как и все остальные человеческие предприятия, может иметь непредвиденные и нежелательные последствия. Парадокс, связанный с благотворительностью, заключается в том, что она превращает получателей, вроде моего друга, в объекты благотворительности. Этого можно избежать двумя путями. Один – это предельно бюрократизироваться, как Фонд Форда, а другой – вообще не давать о себе знать: раздавать гранты, не заявляя о своем существовании, не объявляя никаких конкурсов, – оставаться анонимом. Я выбрал второй путь.

Свою благотворительную деятельность я начал в Южной Африке, в Кейптаунском университете, который я выбрал как организацию, приверженную идее открытого общества. Я учредил стипендии для студентов-черных, причем достаточно много, гак что это было ощутимо для университета. Однако этот проект не оправдал моих ожиданий, потому что администрация университета оказалась не такой радикальной, как она заявляла, и мои деньги большей частью пошли на помощь уже принятым в университет студентам и лишь частично для привлечения новых студентов. Но, по крайней мере, вреда это не принесло.

В то время я занимался также проблемой прав человека в качестве члена и спонсора групп наблюдения за соблюдением соглашения в Хельсинки. Мой только что созданный Фонд открытого общества предложил ряд стипендий в Соединенных Штатах инакомыслящим интеллектуалам из Восточной Европы, и именно эта программа натолкнула меня на мысль организовать фонд в Венгрии. Очень скоро мы столкнулись с проблемой отбора кандидатов. Мы вынуждены были основываться на устных рекомендациях, что, конечно, не самый справедливый путь. И тогда я решил попробовать создать отборочную комиссию в Венгрии и учредить открытый конкурс. Я обратился к послу Венгрии в Вашингтоне, который связался со своим правительством, и, к моему величайшему удивлению, мне было дано разрешение.

Когда я поехал в Венгрию вести переговоры, в моем распоряжении было «секретное оружие»: стипендиаты Фонда открытого общества горели желанием помогать. Со стороны правительства моим партнером на переговорах был Ференц Барта[4], который занимался внешнеэкономическими отношениями. Он относился ко мне как к бизнесмену-эмигранту, которому он очень хотел оказать услугу. Он свел меня с руководством Академии наук Венгрии, и вскоре мы заключили соглашение между академией и только что созданным Фондом Сороса в Нью-Йорке (мы решили, что название «Фонд открытого общества» может вызвать нежелательную реакцию). Был учрежден совместный комитет с двумя сопредседателями: одним из них стал представитель академии, другим – я. В комитет вошли независимо мыслящие венгерские интеллектуалы, чьи кандидатуры были одобрены обеими сторонами. Обе стороны получили право налагать вето на любое решение комитета. Также предполагалось создать независимый секретариат, который должен был функционировать под эгидой академии.

Мне очень повезло с помощниками. Я сделал своим личным представителем Миклоша Васарелия, который был пресс-секретарем в правительстве Имре Надя в 1956 году и который был осужден вместе с Имре Надем. Он тогда работал научным сотрудником в одном академическом институте, и, хотя официально войти в комитет он не мог, ему разрешили быть моим личным представителем. Это был один из старейших политических деятелей неофициальной оппозиции, но в то же время он пользовался уважением аппарата. У меня также был очень хороший юрист, Лайош Дорнбач, безраздельно преданный нашему делу, как и ряд других людей, которые понимали назначение фонда даже лучше, чем я.

Нам пришлось вести очень непростые переговоры и до, и после подписания соглашения. Чиновники думали, что они имеют дело с эдаким американским дядюшкой. эмигрантом, жаждущим осыпать свою бывшую страну благодеяниями, которого им надлежало ублажать и использовать в своих целях. Особенно крепким орешком оказался вопрос о независимом секретариате. Мы никак не могли ни до чего договориться. Чиновники хотели, чтобы комитет принимал решения, секретариат их записывал, а потом передавал в соответствующие инстанции для выполнения. А эти соответствующие инстанции были, понятно, тесно связаны с системой госбезопасности. Когда дело совсем застопорилось, я решил встретиться с Георгием Эджелем, неофициальным культурным «королем» Венгрии и ближайшим советником Кадара. Я ему сказал:

«Мы ни до чего не можем договориться, я собираюсь и уезжаю». Эджель: «Я надеюсь, что вы уезжаете без чувства обиды». Я ответил, что не могу не чувствовать досады, потратив столько месяцев на бесплодные переговоры. Мы уже были в дверях, когда он вдруг спросил: «Что вам действительно нужно для того, чтобы фонд работал?» – «Независимый секретариат». – «Хорошо, я подумаю, чем вам помочь». В результате был выработан компромисс: нам было позволено иметь независимый секретариат, но академия также должна была быть представлена, и все документы должны были подписываться и представителем академии, и нашим ответственным секретарем.

При встрече с кандидатом, выдвинутым академией, я сказал ему: «Вам предстоит нелегкая работа, ведь придется служить двум господам». – «Всего лишь двум?» – ответил он. Я этот ответ воспринял как намек на то, что он должен еще информировать службы безопасности. Тем не менее у нас сложились хорошие рабочие взаимоотношения. Однажды один из членов секретариата, выбранный мною, был уволен с работы за политическую деятельность. Официальная сторона была против того, чтобы мы его брали на работу, объясняя это тем, что на нем «пятно». Однако они все же разрешили временно его оставить. Спустя юд он получил равный с официальным членом секретариата статус, и с тех пор они очень дружно вместе работают.

Фонд объявил о ряде грантов, а также о конкурсе новаторских и независимых проектов. Одновременно мы решали вопрос о переводе долларов в венгерскую валюту. Возможно, нашей самой успешной программой было обеспечение общественных библиотек и академических институтов ксероксами за форин ты. Полученные форинты мы использовали для грантов внутри страны. Мы учредили стипендии для писателей и ученых-обществоведов, но, как это ни нелепо, нам не разрешили давать гранты для заграничных поездок, потому что это было монополией официального комитета по стипендиям, жестко контролируемого службами безопасности. Я продолжал предоставлять стипендии через Фонд открытого общества и не скрывал этого. В конце концов министерство образования, контролировавшее распределение стипендий, капитулировало. Мы сошлись на том, ч» о заявления будут подаваться в двух экземплярах и гранты, предоставляемые нашим независимым комитетом по стипендиям, будут автоматически одобряться официальным комитетом.

К счастью, аппарат партийной пропаганды запретил средствам массовой информации отражать деятельность фонда. Нам было разрешено только помещать объявления в газетах и публиковать ежегодный отчет в соответствии с нашим соглашением. В результате общественность не сразу узнала о нашем существовании, и только в связи с некоторыми проектами, которые мы финансировали. Мы приняли за правило поддерживать практически любую стихийную, неправительственную инициативу. Мы давали гранты экспериментальным школам, библиотекам, любительским театральным труппам. Ассоциации игры на цитре, добровольным общественным организациям, художникам и художественным выставкам, а также различным культурным и исследовательским проектам. Название фонда появлялось в самых неожиданных местах. Фонд приобрел некое мифическое качество именно потому, что о нем так мало писали средства массовой информации. Для людей с определенным политическим самосознанием фонд стал инструментом создания гражданского общества, для широкой же общественности это была просто манна небесная.

Мы тщательно соразмеряли свою деятельность. чтобы программы, нравящиеся правительству, перевешивали те, которые могли вызвать подозрение у чиновников от идеологии. Отношение властей было различным. Те, кого волновали проблемы экономики, обычно были за, те, кто занимался культурой, – против. Очень редко мы сталкивались с серьезными возражениями. В подобных случаях это только пришпоривало нас. Наверное, делать добро – благородное занятие, но бороться со злом – может быть весьма увлекательно и весело.

Один из таких конфликтов произошел осенью 1987 года. По всей видимости, сам Генеральный секретарь Кадар рассердился, когда прочитал об одном из наших грантов в еженедельной газете, которая регулярно публиковала информацию о наших стипендиях и грантах.

Дело в том, что этот грант был выделен для исторического исследования, которое могло показать Кадара в невыгодном свете. Газете запретили продолжать публиковать информацию о нашей деятельности. Кроме того, случилось так, что тогда же министр культуры разослал циркуляр, запрещающий учебным заведениям обращаться в фонд напрямую, минуя министерство. Я заявил протест против обеих этих акций, и, когда на мой протест должным образом не отреагировали, я объявил, что не приеду в Венгрию и приостановлю деятельность фонда до тех пор, пока этот вопрос не будет разрешен. А тут произошел биржевой крах октября 1987 года. Журналист венгерского радио взял у меня интервью по телефону и спросил, закрываю ли я фонд потому, что потерял свое состояние. Я объяснил ему причины, по которым отказываюсь ехать в Венгрию, сказав, что это недоразумение, которое вскоре разъяснится. Интервью было передано по радио, и власти были смущены. Я добился, чего хотел, и мог теперь приехать в Венгрию. Но пока я встречался с премьер-министром, глава отдела пропаганды господин Берек лично запретил брать у меня интервью. Запрет был нарушен в течение недели, когда венгерское телевидение в соответствии с коммунистическим этикетом показало нашу встречу с Громыко в Кремле, снятую московским телевидением.

С течением времени мы стали лучше понимать, что более важно, что менее. Миклош Васарелий особое внимание уделял молодежным программам. Мы поддержали ряд самоуправляющихся колледжей (студенческих общежитии, где студенты разработали свои собственные учебные программы). Позднее из них выросла Ассоциация молодых демократов, которая сыграла большую роль в переходе к демократии.

Не мне оценивать социальную и политическую важность фонда. Я могу представить только субъективное суждение. Наш успех превзошел мои самые смелые мечты. Получилась действенная, без сбоев работающая организация, полная энергии и решительности. По окончании организационного периода мне не приходилось тратить на нее много времени; она работала сама но себе. Было очень приятно принимать решения, зная, что они будут выполнены. Еще большим удовольствием было случайно узнавать о каких-то хороших делах, которые фонд делает без моего ведома. Однажды, по дороге из Будапешта в Москву, я разговорился с цыганом, который сидел рядом со мной в самолете. Я был поражен его необычайной образованностью. Он оказался этнографом, собирающим цыганские народные танцы. Когда он узнал мое имя, то сообщил мне, что эту поездку финансирует фонд. А в аэропорту в Москве я встретил что-то около 18 венгерских экономистов, которые ехали в Китай на стажировку, также финансируемую фондом. И все это в один день.

Вдохновленный успехом венгерского фонда, я решил посмотреть, не созрел ли Китай для подобного фонда. Я встретился с Лиань Хенгом, автором «Сына революции»[5], весной 1986 года, как раз перед его поездкой в Китай. Он установил хорошие контакты с реформаторами, и в результате восемнадцать китайских экономистов получили приглашение от венгерского фонда посетить Венгрию и Югославию с целью изучения хода реформы в этих странах. Визит был очень удачным, потому что контакты проходили не по официальным каналам, и китайские экономисты получили очень хорошее представление о том, что на самом деле происходит. Я встречался с ними в Венгрии и обсудил концепцию фонда с Чей Идзи, главой Института экономической реформы. Потом я поехал в Китай с Лиань Хешом. которого попросил быть моим личным представителем, и организовал фонд по венгерской модели. Институг Чен Идзи стал моим партнером. Бао Дун, главный помощник Чжао Цзыяна, помог быстро справиться с бюрократической волокитой, и фонд был сразу же утвержден.

И он, и фонд в результате имели много неприятностей. потому что политические противники Бао Дуна попытались использовать фонд в качестве предлога для нападок па него. Они подготовили подробное досье, в котором утверждалось, будто Сорос является агентом ЦРУ и антикоммунистическим заговорщиком. Бао Дун контратаковал и представил подробнейший материал о других моих (фондах в доказательство моих честных намерений. Это было не очень сложно, потому что я никогда не делал тайны из моих намерений[6]. Однако некий высший партийный совет в Пекине решил ликвидировать фонд и возместить деньги. Понадобилось личное вмешательство Чжао Цзыяна, чтобы отменить это решение. Он устроил так, что Чен Идзи ушел с поста сопредседателя, а вместо Института экономической реформы нашим партнером стал Международный центр по культурным обменам, чей председатель оказался одним из высокопоставленных чиновников службы госбезопасности.

Я не вполне был в курсе тех закулисных маневров, но я не был удовлетворен тем, как работает фонд. Я сильно разругал бедного Чен Идзи за то, что слишком много денег он оставил для своего собственного института, и наивно радовался, когда он ушел. Но смена руководства ничего особенно не изменила.

Я пришел в ужас, когда меня пригласили посмотреть на один из финансируемых мною проектов: передвижную библиотеку, в которой работали «юные пионеры». Все было очень официально: дети в униформе, застывшие с напряженными лицами инструкторы, бессмысленные речи, эти нелепые «живые картины», которые по замыслу устроителей должны были демонстрировать, как работает библиотека. Но хуже всего было то, что секретарь фонда даже прослезилась от умиления и гордости.

До меня стали доходить некоторые высказывания недовольных людей, которые имели дело с фондом. Один китаец, получивший грант от фонда, сказал мне, что фондом управляют службы госбезопасности. Вскоре после того Чжао Цзыян был отстранен от власти, и я использовал это как предлог, чтобы приостановить деятельность фонда в Китае.

После событий на площади Тяньаньмэнь фонд использовался в качестве одного из главных обвинений против Чжао Цзыяна и Бао Дуна. Против Чжао, как мне известно, было три обвинения. Одно было в «буржуазном уклонизме», потому что он слишком потакал студентам, другое обвинение было в выдаче государственных секретов, так как он якобы сказал Горбачеву, что Дэн Сяопин все еще держит в своих руках большую власть, и. наконец, последнее обвинение – в государственной измене, потому что он позволил работать фонду. Государственная измена всегда влечет за собой смертную казнь. Когда я услышал об этом от Чен Идзи, которому удалось бежать[7], я написал Дэн Сяопину письмо, предлагая защитить свое имя, приехав в Китай и представив им любую информацию, которая им может понадобиться. Мое письмо было опубликовано в «Бюллетене партийных документов», у которого очень большой тираж, что свидетельствует о том, что обвинение было снято. Однако все это было весьма неприятно.

Теперь уже, оглядываясь назад, я понимаю, что сделал ошибку, открыв фонд в Китае. Китай не был готов к нему, потому что там не было независимой или инакомыслящей интеллигенции. Люди, на которых я строил фонд, были членами одной из партийных фракций. Они не могли быть совсем уж открыты и честны со мной, потому что их основным долгом был долг перед своей фракцией. Фонд не мог стать организацией гражданского общества, потому что гражданского общества фактически не существовало. Было бы гораздо лучше дать дотацию непосредственно институту Чен Идзи, который заслуживал поддержки.

Условия изменились после восстания 1989 года. До трагических событий на площади Тяньаньмэнь все, кто хотел что-то изменить в обществе, должны были действовать внутри партии. Оппозиционная, инакомыслящая, независимая интеллигенция практически не могла возникнуть, так как общество полностью подчинялось партии и не потерпело бы ее. Но после кровавых событий на площади Тяньаньмэнь партия, очевидно, потеряла доверие народа. Теперь общество нс даст пропасть тем. кого выгонят из партии или с работы. В Китае стало возможным возникновение инакомыслящей интеллигенции.

Если на китайскую революцию 1989 года посмотреть с этой точки зрения, она в точности повторяет революцию 1956 года в Венгрии. Будем надеяться, что Китаю понадобится не столько времени, сколько Венгрии, чтобы революция принесла плоды. Венгрия была отгорожена от внешнего мира, однако Китай остается открытым. Теперь, когда там кругом телефаксы и иностранцы, будет невозможно восстановить прежний жесткий контроль за мыслями. А Китай ведь стал слишком зависим от иностранной торговли и вложений, чтобы вернуться к закрытому обществу. Консерваторы не продержатся долго.

Вскоре после Китая я организовал фонд и в Польше. В рамках Фонда открытого общества очень успешно действовала программа стипендий и стажировок в Оксфорде для Польши под руководством доктора Збигнева Пельчинского, кроме того, я финансировал и некоторые другие польские программы. Пельчинский. который часто ездил в Польшу, убедил меня открыть фонд и в Польше.

Я думал, что это будет легко: Пельчинский был готов взять на себя переговоры с правительством, а у меня были свои связи с гражданским обществом. Однако все вышло не так. Поляки наслаивали на том, чтобы фонд был абсолютно независим от правительства. и я всемерно поддерживал их желание. Фонд был учрежден, но не мог функционировать, он даже не мог найти здание под офис. Члены комитета заседали-заседали. но практически не продвинулись. Также среди членов правления не было согласия относительно сферы деятельности и фонда. Некоторые члены правления стремились заниматься только академической деятельностью, другие хотели более широкого диапазона задач. Без четко очерченной сферы деятельности и обозначенных приоритетов фонду не удалось стать инструментом гражданского общества.

Я знал об этой проблеме, но у меня не было времени и сил, любы ею заниматься. Когда Солидарность пришла к власти, я попросил правление подать в отставку и отдал фонд в руки другой команды под руководством Збигнева Буяка, в прошлом руководителя Солидарности и в Варшаве, при котором, я надеюсь, фонд наконец обретет свое лицо.

Я лишь время от времени, на день или на два, приезжал в Варшаву. Однако я почти сразу установил тесный личный контакт с главным советником Валенсы Брониславом Геремеком. Меня также принимал генерал Ярузельский и дал моему фонду свое благословение. У нас была очень интересная беседа. Я спросил, почему бы ему не сесть за стол переговоров с Солидарностью. Он сказал, что готов вести переговоры практически с кем угодно и пытался наладить диалог через церковь. Однако лидеры Солидарности – это предатели, которые организовали экономические санкции со стороны западных государств, и он не хочет иметь с ними дела. Я сказал ему, что встречался с Геремеком и что у него очень позитивный настрой на достижение какого-то компромисса именно потому, что экономика в таком ужасном положении и среди населения растет недовольство. Он знал гораздо больше о Геремеке, чем я. «Он поменял свою религию, когда был уже зрелым человеком, он не мог сделать это по убеждению. Я тоже менял свои убеждения, но это было в молодости». Я выразил сожаление но поводу того, что у него такая сильная личная антипатия, потому что это может помешать им достичь компромисса. При демократическом строе можно управлять. имея менее пятидесяти процентов голосов, но когда нет демократии, нужно, чтобы за вами шел весь народ. А без Солидарности этого добиться было невозможно. Я сказал ему, что для Солидарности переговоры с правительством будут очень огромным риском, потому что любая экономическая программа означает серьезные сокращения в в тяжелой промышленности, а это отразится на рабочих, которые составляют костяк Солидарности. Несмотря на это, они были готовы пойти на этот риск, потому что вопрос стоял о будущем страны. Довод относительно политического риска, который будет грозить Солидарности, произвел на него глубокое впечатление. Как я узнал позднее, на следующий день он повторил его на заседании Политбюро.

Мой фонд назвали именем Стефана Батория, венгерского дворянина, который стал королем Польши и одержал победу над русскими. Переводчик процитировал мне знаменитый афоризм Стефана Батория: «Можно много сделать для поляков, но нельзя многого сделать с поляками». Я понял, что у фонда удачное название.

То количество времени, денег и сил, которые я вложил в преобразование коммунистических систем, возросло неизмеримо, когда я решил основать фонд в Советском Союзе. На эту мысль натолкнул меня телефонный звонок Горбачева Сахарову в Горький в декабре 1986 года, когда он попросил его «возобновить свою деятельность на благо Родины в Москве». (Сахаров сказал мне позднее, что телефонную линию установили специально для этого звонка предыдущей ночью.) Тот факт, что его не выслали за границу, говорил о том, что произошли значительные перемены.

Я надеялся, что Сахаров будет моим личным представителем в Советском Союзе. Я поехал в Москву в начале марта 1987 года в качестве туриста. У меня было два рекомендательных письма от Алердинка, голландца, фонд которого занимается контактами восточных и западных средств массовой информации. Одно письмо было к высокопоставленному чиновнику в АПН, а другое к Михаилу Бруку, доверенному лицу Арманда Хаммера в Советском Союзе. У меня также были имена ряда диссидентов и независимо мыслящих людей, которые не боялись общаться с иностранцами. Ситуация не очень отличалась от той, что была десять лет назад, когда я приехал в Советский Союз в первый раз. Телефон зазвонил практически в ту самую минуту, как я вошел в номер. Это был Михаил Брук. Я удивился, откуда он узнал, что я приехал. Он прекрасно говорил по-английски и переводил мне в АПН. Чиновник в АПН упомянул Фонд культуры СССР, недавно учрежденную организацию, которую патронировала Раиса Горбачева. Мне показалось, что стоит попробовать, и я попросил помочь мне встретиться с кем-то из Фонда культуры. У него на столе стояло несколько телефонов; он придвинул к себе один из них и сразу же договорился о моей встрече с заместителем председателя, Георгом Мясниковым, пожилым человеком с большим приятным лицом и исключительно любезными манерами. Я рассказал ему, как работает фонд в Венгрии, и показал наши материалы. Он очень внимательно к этому отнесся, и примерно через час мы уже обсуждали детали.

У меня также было несколько интересных неофициальных встреч. Внук бывшего члена Политбюро Микояна познакомил меня со своим лучшим другом, который когда-то был блестящим ученым, но ушел из науки. Он называл себя «спекулянтом» и фактически был маргиналом. Я также познакомился с одним молодым ученым, который назначил мне встречу на переполненной станции метро. Я разговаривал с ведущими диссидентами – Сахаровым, Григорьянцем и Львом Тимофеевым, но у них мой проект вызвал довольно большие сомнения. Сахаров сказал, что мои деньги лишь пополнят казну КГБ. Он отказался от личного участия в фонде, но обещал помочь с выбором членов правления. Я предупредил Мясникова из Фонда культуры: если они хотят, чтобы я продолжал организовывать фонд, они должны прислать мне официальное приглашение.

Когда я прилетел в Москву в следующий раз, в аэропорту меня встретил только что назначенный заместитель председателя Фонда культуры Владимир Аксенов. Это был довольно молодой человек. У нас с ним почти сразу же установились хорошие взаимоотношения. Он оказался поклонником Михаила Месаровича. ведущей фигуры в теории сложных систем и моею друга. Это сразу сблизило нас. Он стал настоящим энтузиастом идеи фонда. «Если бы вы не появились сами, нам пришлось бы вас выдумать», – сказал он мне. Я но очереди встречался с предполагаемыми членами правления, но мне было не по себе, потому что я чувствовал, что не установил нужной связи с гражданским обществом. По правде говоря, я стал сомневаться, существует ли гражданское общее i во вообще.

Поворот осуществился в августе, когда большая делегация из Советского Союза была проездом в Нью-Йорке по пути на конференцию советско-американской дружбы в Чаннадуике. Среди них была Татьяна Заславская, с которой я очень хотел познакомиться. Я пригласил к себе всю делегацию, и моя жена, Сыозан. устроила обед на 150 человек. Это было зрелище. Было очень тесно, но всем, похоже, прием понравился. Мы договорились встретиться еще раз в Чаппадуике. где мы долго разговаривали и обнаружили, что у нас очень много общего. Мы обсуждали состав правления. и мне показалось, что дело сдвинулось с мертвой точки. Па одном из своих приемов я встретил будущего исполнительного директора нью-йоркского отделения фонда. Нину Буис, известного переводчика русской литературы.

22 сешября 1987 года было полностью сформировано правление. В него вошли: Юрий Афанасьев, историк: Григорий Бакланов, главный редактор журнала «Знамя», Даниил Гранин и Валентин Распутин[8], писатели, Тенгиз Буачидзе, грузинский филолог; Борис Раушенбах. специалист по космическим исследованиям и религиозный философ; Татьяна Заславская, социолог. Мясников и я стали сопредседателями, оба с правом вето, а Аксенов и Нина Буис нашими заместителями.

Все члены правления – исключительные люди. Они стали ведущими фигурами в Советском Союзе, они всегда в центре внимания, всегда до предела загружены работой, у некоторых не очень хорошее здоровье. Однако они регулярно приезжали на заседания и проводили там огромное количество времени. Наше последнее заседание было назначено на воскресенье, потому что это единственный день, когда они могут высвободить какое-то время. Они придерживаются очень разных взглядов. Бакланов и Распутин находятся по разные стороны баррикад: заседания правления – единственный случай, когда они соглашаются сидеть друг с другом за одним столом.

А вот с Мясниковым было непросто. С самого начала, как только я ему сказал, что относительно выбора членов правления хотел бы посоветоваться с диссидентами, он высказался против этого. Было сказано немало резких слов, но за обедом он был сама любезность. Всегда безукоризненно вежливый, он в конце концов всегда шел на компромисс.

Я решил, что надо попытаться найти кого-то, с кем бы мы лучше понимали друг друга. Академик Лихачев, председатель Фонда культуры, казался мне идеальной кандидатурой. И я поехал в Ленинград, чтобы с ним встретиться. Это исключительно интеллигентный и образованный человек восьмидесяти трех лет, прошедший через сталинские лагеря. Он бы. конечно. был лучшим сопредседателем, чем Мясников. Когда я попросил его об этом, он позвонил кому-то в ЦК, и, когда тот человек ему перезвонил, я попросил Нину переводить мне разговор. Однако Лихачев на протяжении всего разговора не сказал ни слова, он лишь кивал. Я понял, что оказался свидетелем одного их тех знаменитых телефонных звонков из Кремля, когда тот, с кем разговаривают, может только слушать. Положив трубку, он сказал: «Ничего не поделаешь. Сопредседателем должен быть Мясников».

Тем не менее мы как-то начали разворачиваться. Рубли для нашей деятельности нам удалось получить а обмен на некоторое количество компьютеров. Вот как это было. Я встретился с главой Института проблем информатики, и он мне рассказал о своих грандиозных планах сделать миллион компьютеров для школ. Почти тут же, не переводя дыхания, он сказал мне, что у него есть разрешение импортировать сто персональных компьютеров РС-АТ фирмы ИБМ, и срок разрешения уже скоро истечет, а у него нет долларов для того, чтобы за них заплатить. Я выразил желание дать необходимые ему доллары, если он даст мне рубли. «Сколько?», – спросил он. Я решил рискнуть. «Пять рублей за доллар». «Договорились». И действительно, в двадцать четыре часа мы подписали соглашение. Я затем полетел в Париж и позвонил в ИБМ, но ИБМ отказалась иметь со мной дело, объяснив это тем, что политика компании исключает торговлю через посредников. Поэтому я купил 200 тайваньских компьютеров в Вене за те же деньги. Как американский фонд, мы подчинялись ограничениям КОКОМ, даже если тайваньские производители и венские посредники и не подчинялись. Я никак не мог добиться решения дела в Вашингтоне, хотя разрешение на ПК уже заканчивалось. В конце концов я позвонил Джону Уайтхеду, заместителю госсекретаря. Только тогда я получил наконец письмо о том, что никакого разрешения не требуется. Чтобы у читателя не создалось впечатления, что американская бюрократия хуже, чем советская, я должен заметить, что у моего советского партнера было больше трудностей с рублями. Обменный курс пять рублей к доллару был неприемлем для властей, а правительственная организация не имеет права делать пожертвования фондам. Но в конце концов, после некоторых вмешательств на высоком уровне, мы эти рубли получили.

То, как мы искали здание для нашего офиса. – отдельная история. После долгих поисков и битв мы оказались в палатах семнадцатого века, которые являются архитектурным памятником, запущенным и требующим реставрации. Фонд культуры передал его нам в пользование в качестве своего вклада.

Мы учредили независимый фонд, действующий в рамках советского законодательства, под названием Советско-американский фонд «Культурная инициатива», и мы с Мясниковым вошли в Совет попечителей без права вмешательства в решения, принимаемые правлением. Аксенов и Нина Буис вместо нас стали сопредседателями правления.

Фонд мира вошел в «Культурную инициативу» как денежный спонсор с советской стороны с обещанием вкладывать по пять рублей на каждый вложенный мною доллар. Это также привело к неисчислимым осложнениям: мы подписали соглашение в мае 1988 года, но получили первое поступление от них только в один из последних дней 1989 года.

Однако все эти сложности нам были нипочем, и мы смело начали нашу деятельность. Мы объявили о конкурсе инициатив, и из первых полученных 2000 заявок выбрали сорок для финансирования. Они включали два проекта по устной истории сталинского периода; архив неправительственных организаций; альтернативную группу городского планирования; ассоциацию адвокатов; потребительскую группу; кооператив по производству инвалидных колясок; ряд исследовательских проектов, связанных с исчезающими языками Сибири, цыганским фольклором, экологией озера Байкал и т.д.

Нелегко также было получить официальный устав для фонда. Есть еще один фонд, пользующийся влиятельной поддержкой, – Международный фонд за выживание и развитие человечества, который отказался работать без устава. В течение года они сражались за свой устав и наконец получили его. Мы попросили, чтобы нам разрешили сделать устав на основе этого, и все равно пришлось добиваться разрешения восемнадцати министерств, что вылилось в шесть месяцев. Но это стоило того. Он дает нам такие большие возможности, что я мог бы сравнить его с уставом Ост-Индской компании. Ко времени его получения в феврале 1989 года мы уже были готовы опубликовать наш первый годовой отчет.

Все было очень непросто. Каждая мелочь представляла огромную проблему. Но это также было очень интересно и весело. Я познакомился со многими прекрасными людьми. Не знаю почему, но я чувствую какое-то родство с русской интеллигенцией. Мой отец был в России во время русской революции, в основном в Сибири, в качестве бежавшего военнопленного, и от него я, должно быть, впитал что-то от русского духа. Я без особых затруднений общаюсь с людьми в Советском Союзе, хотя и не говорю по-русски. В лице Нины Буис я обрел великолепного гида и переводчика; у нее прекрасное чувство юмора, она смягчает мой американский деловой подход. В некотором роде у меня лучшие человеческие отношения в Советском Союзе, чем в Соединенных Штатах. Мы, похоже, разделяем одни и те же идеалы, у нас одинаковая система ценностей. Моя статья «Концепция Горбачева», опубликованная в журнале «Знамя», вывела меня на восемнадцатое место в списке популярности публицистов. Я горжусь этим.

* * *

Мы потратили очень много времени и сил, но фонд наконец начал оформляться. Наш обшарпанный дворец семнадцатого века гудит, как улей, даже в девять часов вечера. Ответственный секретарь Сергей Чернышев каждый день работает по шестнадцать часов. За последнее время штат пополнился новыми способными людьми. Нина провела три месяца в Москве, и в последний приезд мне показалось, что венгерский фонд, возможно, окажется не единственным действительно работающим фондом.

Мы начали открывать филиалы в республиках. Сначала я поехал в Киев. У меня установились там очень хорошие контакты. На нашей первой встрече ведущие украинские интеллектуалы стали выдвигать свои идеи. Мне пришлось разочаровать большинство из них, и я очень переживал, что был вынужден все время говорить «нет». Но потом они сказали мне. что им это как раз понравилось. «Советский чиновник никогда не говорит «нет». Вы сказали «нет» десять раз в течение десяти минут. Это было просто отдохновение». Вечером они взяли меня с собой на празднование шестидесятилетия украинского поэта Дмитро Павлычко. Несколько сот человек собрались в большом зале, слушали стихи и песни, а затем Павлычко отвечал на вопросы. Все это было похоже на 1848 год.

Во время моей следующей поездки я посетил Эстонию и Литву. Это было больше похоже на официальный государственный визит: я прилетел на частном самолете, и съемочная группа «Ста двадцати минут» всюду следовала за мной. Несмотря на это, удалось многое сделать. В настоящий момент мы занимаемся организацией автономных филиалов в трех этих республиках. Я намерен также открыть отделения в Свердловске, Ленинграде и Иркутске, чтобы Российская Федерация не оказалась обойденной.

Моя деятельность по организации фонда дала мне уникальную возможность наблюдать эволюцию гражданского общества в Советском Союзе. Когда я приехал туда в марте 1987 года, я не мог вообще обнаружить гражданское общество. И не только из-за своей неопытности; сами советские интеллектуалы не знали, что думают люди, не принадлежащие к их узкому кругу. Независимое мышление осуществлялось подпольно. Все это изменилось. Сейчас все знают, кто что думает. Позиции определились, и различия прояснились в ходе общественного обсуждения. Все это похоже на сон.

Как я попытаюсь показать в Приложении, всегда существует разрыв между мышлением и действительностью. Он всегда образуется, как только участники пытаются понять ситуацию, в которой они участвуют. Этот разрыв, в свою очередь, придает ситуации рефлексивный характер. Таким образом, расхождение между мышлением и фактом является неотъемлемой чертой человека и движущей силой истории.

Советская система долгое время основывалась на систематическом отрицании подобного расхождения. Догма должна была определять и мысль, и действительность, а мысли не разрешалось реагировать на реальность прямо, но только через одну из модификаций господствующей догмы. Это затрудняло реагирование, поэтому и мышление, и действительность сделались чрезвычайно косными. Это привело к возникновению разрыва другого рода: существовала официальная система, в которой и мышление, и действительность регулировались догмой, но также существовали и личные миры отдельных людей или узких групп, в которых расхождение между догмой и действительностью могло признаваться. Было два типа людей: те, которые принимали догму, как она им преподносилась, и те, у кого был свой собственный мир. Два типа достаточно отчетливо разделялись, и обычно я мог почувствовать почти сразу, имею я дело с настоящим человеком или с автоматом.

Когда Горбачев ввел гласность, он расшатал официальную систему мышления. Мышление стало освобождаться от догмы, и людям разрешили выражать свои настоящие взгляды. В результате вновь появился разрыв между мышлением и действительностью. Более того, разрыв стал шире, чем когда-либо, потому что, в то время как интеллектуальная жизнь расцвела, материальные условия ухудшились. Налицо оказалось несоответствие между двумя уровнями, придающее происходящему характер сна. На уровне мышления – всеобщее воодушевление и раскрепощение; на уровне действительности преобладающим ощущением является разочарование: снабжение ухудшается, и валится катастрофа за катастрофой. Единственное, что свойственно обоим уровням, – неразбериха и замешательство. Никто точно не знает, какая часть системы уже находится в процессе перестройки, а какая еще работает по-старому; чиновники не смеют сказать ни «да», ни «нет»; таким образом, почти все возможно, и почти ничего не происходит. Можно и так описать этот сон, Фонд «Культурная инициатива» имеет такой же ирреальный характер «сна». Почти все разрешено, но почти ничего нельзя осуществить. Научившись действовать в определенных рамках в Венгрии, я был потрясен, когда обнаружил, что/казалось, нет никаких внешних ограничений деятельности фонда в Советском Союзе. На некоторых наших заседаниях присутствовал представитель ЦК, но он был большим поклонником Афанасьева, самого радикального члена нашего правления, и у нас с ним не было сложностей – он никогда не возражал. Это было слишком хорошо, чтобы в это поверить, но, с другой стороны, я давно не был в Венгрии.

Был один период – около девяти месяцев, – когда я был так занят организацией фонда в Советском Союзе, что совсем забросил фонд у себя на родине. Когда я снова посетил Венгрию осенью 1988 года, я обнаружил, что процессы в ней пошли гораздо дальше, чем в Советском Союзе. Шло оформление политических партий, и коммунистическая партия явно распадалась. Фонд пользовался таким благоволением со стороны властей, что министерство образования предложило внести деньги, соответствующие моему ежегодному вкладу, превышающему 3 000 000 долларов, возможно для того, чтобы поддержать свой собственный статус. Я согласился.

Фонд очутился в совершенно новой ситуации: его моральный капитал намного превышал мой финансовый вклад. Это открыло возможности, о которых раньше нельзя было и мечтать. В то же время первоначальная цель фонда была достигнута. Он должен был разрушить монополию догмы путем предоставления альтернативного источника финансирования культурной и общественной деятельности. Догма действительно рухнула. Одно дело было способствовать этому, работать для этого и совсем другое – увидеть, как это происходит на твоих глазах.

Мне вспомнился камень, который мне однажды удалили из слюнной железы. Операция была довольно болезненной, и я захотел сохранить камень на память. Но после того как он в течение нескольких дней побыл на воздухе, этот твердый как камень объект, доставлявший мне столько неприятных ощущений, рассыпался в пыль.

Пришло время радикально пересмотреть цели и задачи фонда. Мы эффективно работали вне официальных учреждений, но теперь пришло время помочь реформировать или изменить сами учреждения. По силам ли нам эта задача – мы не знали, это могло показать только будущее. Однако это был риск, на который стоило пойти. Иначе мы бы сами стали учреждением, чье время прошло.

У нас уже был какой-то опыт, на который можно было опереться. Мы помогали Экономическому университету имени Карла Маркса с программой по реформе учебной программы. В течение трех лег мы послали за границу около шестидесяти преподавателей, что составляет около 15 процентов всего преподавательского состава, слушать курс бизнеса с тем, чтобы преподавать его по возвращении. Я также был одним из основателей Международного венгра менеджмента в Будапеште.

Мы решили сначала заняться гуманитарными дисциплинами, потому что преподавание гуманитарных наук до сих пор находится в руках партийных поденщиков, которых выдвинули на эту работу по идеологическим соображениям. Было ясно, что задача будет гораздо труднее, чем в случае с Университетом имени Карла Маркса, потому что там инициатива исходила от самого университета, в то время как здесь нам придется преодолеть значительное внутреннее сопротивление. Рабочую группу мы сформировали. Будущее покажет, насколько ее работа будет успешной.

Я также выделил еще две задачи. Первая – образование в области бизнеса, вторая – гораздо более близкая моему сердцу – содействие распространению того, что я называю открытым обществом. В частности, я хотел содействовать расширению контактов и улучшению взаимопонимания с другими странами региона. Программы, включающие соседние страны, раньше были под строжайшим запретом. Теперь ничто не мешало развивать сотрудничество с моими фондами в других странах. В апреле 1989 года мы учредили нашу первую совместную программу – серию семинаров в межуниверситетском центре в Дубровнике.

Она будет расширена в 1990 году, причем добавятся участники из ряда других стран.

После «нежной» революции в Праге Фонд Хартии 77 в Стокгольме, который я поддерживал много лет, начал действовать, вооруженный с ног до головы, как Афина Паллада. Франтишек Януш прилетел в Прагу, и я присоединился к нему через неделю. Мы учредили комитеты в Праге, Брно и Братиславе, и я предоставил им один миллион долларов. С помощью нового министра финансов мы приняли участие в ближайшем официальном валютном аукционе со 100 000 долларов и получили обменный курс, который почти в три раза превышал курс черного рынка и в восемь раз – официальный курс. Первые гранты были выплачены еще до конца недели. Я был очень горд всем этим делом, но, как это ни парадоксально, фонд критиковали те самые люди, которым фонд помог. Это был тот самый случай, который я называю парадоксом благотворительности.

Вместе с принцем Кари Шварценбергом мы встретились с Марианом Чалфой, который тогда исполнял обязанности президента. Предполагалось, что это будет просто визит вежливости, но у нас получился очень откровенный разговор. Чалфа сказал, что за последние три недели его представления о мире сильно пошатнулись. Он не представлял, насколько далеко от действительности была его партия. Недавно он поговорил по душам с Юри Динстбиром, бывшим заключенным, ныне министром иностранных дел, и только тогда узнал, что детям диссидентов обычно отказывали в праве получить образование в Чехословакии. (Дочери Динстбира удалось уехать в Швейцарию.) Он переживал чувство глубокого стыда, и был твердо настроен превратить Чехословакию в демократическую страну. Мы все были согласны в том, что лучше, если Вацлава Гавела изберет президентом нынешний парламент с его машиной голосования , а не специально проведенный плебисцит. Это затянет дело и может привести к непредвиденным результатам. А Гавел в качестве президента будет консолидировать «нежную» революцию. «К сожалению, партийные вожди не согласны со мной, но в качестве исполняющего обязанности президента я имею определенные прерогативы и намерен ими воспользоваться», – сказал он. Это прозвучало очень искренне и произвело на нас большое впечатление.

Сейчас, когда я пишу эти строки (11 января 1990 года), я собираюсь ехать в Румынию и вскоре после этого в Болгарию. Я намереваюсь профинансировать сеть фондов, чьей основной миссией будет содействие лучшему взаимопониманию и расширению сотрудничества в регионе. Они будут полностью автономны:

будут сами решать, как им сотрудничать друг с другом, но если не хотят сотрудничать вообще, я не буду давать им денег.

* * *

Мое участие шло по тому же революционному пути, как и сами события. Сейчас оно, уже связанное с экономической политикой и международными отношениями, выходит далеко за рамки непосредственно деятельности фондов. До совсем недавнего времени я старался не высовываться: я понимал, что так от моей деятельности будет гораздо больше пользы. Именно то, что не было никакой рекламы нашего фонда в Венгрии, и то, что я не давал никаких интервью западной прессе, было важным условием успеха фонда. Но за последние несколько лет ситуация сильно изменилась. Я стал известен как общественный деятель; фактически я стал политиком, принял роль государственного деятеля. Это в некотором смысле ненормальная ситуация, потому что я не представляю никакую страну. Но вскоре я свыкся с этой ситуацией. Мой отец, который пережил революцию 1917 года. говорил мне, что в революционные эпохи все возможно, а я всегда помню его слова.

Все началось на конференции по европейской без опасности в Потсдаме в июне 1988 года. Я представил грандиозный-плац…пакта взаимной безопасности между НАТО и Варшавским Договором, соединенный с планом широкомасштабной экономической помощи советскому блоку. Когда я сказал, что деньги должны в основном исходить от европейских стран, аудитория рассмеялась, что и было точно отражено в «Франкфуртер альгемайне».

Советский посол в Вашингтоне Юрий Дубинин сказал, что я большой фантазер. «Подскажите» нам, что мы можем сами сделать», – попросил он. Это послужило неким толчком для меня, я начал думать и за лето разработал концепцию рыночного открытого сектора, который нужно«имплантировать в тело централизованной плановой экономики. Дубинину понравилась эта идея, и он информировал о ней Москву. Я получил приглашение от председателя Комиссии по внешнеэкономическим связям Каменцева, который перенаправил меня к своему заместителю Ивану Иванову. Мы договорились о создании международной рабочей группы для разработки этой концепции. Но группа, которую сформировала советская сторона, была неадекватна. Когда Дубинин заехал ко мне перед отъездом в Москву, чтобы выяснить, как идут наши дела, я сказал ему, что ничего не выйдет, если этим делом не займется кто-то на более высоком уровне. Он согласился и добился того, что премьер-министр Рыжков отдал приказ всем соответствующим ведомствам оказывать нам содействие в работе.

Наша группа, в которую входили Василий Леонтьев, экономист, лауреат Нобелевской премии, Эд Хьюитт из Института Брукингса, Фил Хансен из Бирмингемского университета, Ян Младек, один из основателей МВФ, Мартин Тардош, венгерский экономист, и ft, поехала в Москву в ноябре 1988 года и встретилась там с достаточно влиятельной советской группой, состоящей из людей, которые ныне занимают высокие посты. Наши заседания завершились четырехчасовым совещанием с Рыжковым в Кремле. Казалось, что у него сложилось благоприятное впечатление: «Это, кажется, хороший путь, если решили, что идем именно туда». Договорились, что идею надо разрабатывать дальше, и было организовано шесть подгрупп для изучения отдельных аспектов концепции. Однако за всем этим соглашением стоял конфликт между заинтересованностью Иванова в создании свободных экономических зон и нашим более широким интересом в использовании открытого сектора для постепенного перевода всей экономики на рыночные принципы.

Эд Хьюитт занялся организацией рабочей группы с западной стороны, и первая серия встреч была назначена на конец января 1989 года в Москве. В нашу группу входило около двадцати человек из западных стран и несколько больше из Советского Союза. Я настаивал на пленарном заседании, потому что хотел сразу же принять основополагающие принципы и избежать «разброда и шатаний», но Иванов сделал пленарное заседание очень коротким. Вскоре стало очевидно, что некоторые советские участники были действительно заинтересованы в этом деле и очень хотели его продвижения, в то время как другие присутствовали на заседаниях только из чиновничьего долга или, более того, были враждебно настроены по отношению к этой идее.

Один из «хороших парней» в частной беседе предложил, чтобы мы попросили о совместном заседании с Экономическим отделом Центрального Комитета.

Это было организовано, и несколько человек из нашей группы принял Владимир Можин. Мы изложили нашу концепцию, и я сказал ему, что нам бы хотелось получить какие-то рекомендации от советских властей, иначе мы будем толочь воду в ступе и никуда не продвинемся. В ответ Можин на целый час зарядил то, что я называю «автоматическим говорением», пока его помощник, который был явно хорошо подготовлен, не задал несколько вопросов по существу. В результате получилось хорошее обсуждение, однако рекомендаций, о которых мы просили, мы так и не получили.

Я сказал Иванову, что я лично больше не намерен принимать участие в последующих обсуждениях, однако фонд «Культурная инициатива» будет продолжать их финансировать. Встречи продолжались еще в течение нескольких месяцев, но мне стало казаться, что вся эта затея превратилась в туризм. Мы должны были представить наш окончательный доклад в мае – планировалась серия заседаний с участием академиков, членов правительства, партийных деятелей и прессы. Но этого так и не произошло, потому что Иванов попросил об отсрочке в связи с другими делами. Это меня не очень расстроило, потому что после всего, что происходило с рабочей группой, я больше не надеялся, что из этой идеи может что-нибудь получиться. Мне стало очевидно, что центр принятия решений парализован и тело централизованной плановой экономики уже слишком разложилось, чтобы питать эмбрион рыночной экономики. Однако я не жалел, что потратил время и деньги. Я много узнал о дезинтеграции советской экономики и параличе центра власти; кроме того, некоторые советские участники много узнали о принципах рыночной экономики. Я из этого всего вынес убеждение, что в ближайшее время оживить советскую экономику не удастся. Самое большее, на что можно рассчитывать, – замедлить процесс дезинтеграции, чтобы дать шанс гораздо более медленному процессу восприятия нового начать давать положительные результаты.

Я с гораздо большей надеждой смотрел на Польшу, где процесс дезинтеграции достиг апогея и выборы обозначили явный разрыв с прошлым. Это тот тип прерывистости, который дает возможность начать все сначала. Польша к тому же – это страна, для которой реально получить внешнюю поддержку, необходимую для того, чтобы вытолкнуть экономику наверх. Я считал необходимым продемонстрировать, что политическая трансформация может вылиться в экономическое улучшение. Польша – это та страна, в которой это возможно.

Я подготовил развернутый план для комплексной экономической программы. Она включала в себя три составные части: финансовую стабилизацию, структурные изменения и реорганизацию долга. Я утверждал, что все три цели легче достичь вместе, чем по отдельности. Это особенно было верно для промышленной реорганизации и реорганизации долга, постольку поскольку они представляют противоположные стороны национального баланса. Я предложил что-то вроде макроэкономического взаимного погашения долгов.

Я показал свой план Геремеку и профессору Тржиаковскому, который возглавлял «круглый стол» по экономике, и они оба отнеслись к этой мысли с большим энтузиазмом. Я начал организовывать поддержку в западных странах, но там я менее преуспел. Совершенно нельзя было касаться так называемого долга Парижскому клубу (то есть денег, взятых в долг у правительственных учреждений), что составляло три четверти всего польского долга; уступки, сделанные одной стране, непременно надо было бы распространить и на другие страны. Следовательно, нельзя было делать никаких уступок. Они сильно сомневались, что Польша захочет принять такую смелую программу, да и в любом случае сначала нужно было стабилизировать валюту в стране.

Последний довод был, несомненно, обоснованным и веским. Я связался с профессором Джеффри Саксом из Гарвардского университета, предлагавшим подобную программу, и финансировал его работу в Польше. Он возбудил всеобщий интерес своими идеями и превратился в очень неоднозначную фигуру, однако ему удалось сосредоточить дебаты на правильных вопросах. Я тесно работал также с профессором Станиславом Гомулкой, который стал советником нового министра финансов Л.Балцеровича и в результате более влиятельной фигурой, чем Джеффри Сакс.

Я посетил Варшаву неделю спустя после того, как новое правительство приступило к выполнению своих обязанностей. Это было исключительно любопытно. Я наблюдал явное столкновение двух подходов. Президент Центрального банка Бака, который был назначен президентом Ярузельским и был неподотчетен правительству, пропагандировал политику преемственности. Это означало бы постепенные реформы, и это сделало бы новое правительство зависимым от современных структур власти, потому что только они знали, на какие рычаги нажимать. Балцерович стоял за радикальный подход. Но его раздавила масштабность задачи, которая перед ним стояла. С собой в министерство он привел только двух новых людей. Почти во всем он зависел от старых сотрудников министерства – не лучшие условия для создания прорыва. Но Балцерович стоял на своем и представил радикальную программу на заседании Международного валютного фонда в Вашингтоне. Международный валютный фонд поддержал программу, и она вступила в действие 1 января 1990 года. Для населения это исключительно тяжелая программа, но люди были готовы многое вынести. чтобы добиться реальных перемен. Самая большая опасность во всем этом – возможные административные просчеты, которые могли расстроить программу.

И такие просчеты уже случаются. Вот лишь один пример. Я привез в Варшаву для обсуждения польского плана представительную группу консультантов по внешней экономике. Министр финансов подготовил бюджет на 1990 год, основываясь на предполагаемом уровне инфляции 140%. Это было несовместимо с планом Балцеровича, который призывал фактически к замораживанию зарплаты после первоначального переходного периода. Однако было уже поздно переписывать бюджет. К счастью, уровень инфляции поднялся гораздо выше, чем ожидалось в ноябре, таким образом, введя индексацию в 20% от стоимости жизни, план удалось подогнать под бюджет. Но ведь было бы гораздо проще составить бюджет под план и избежать таким образом повышения стоимости жизни.

* * *

После краха режима в Восточной Германии мое внимание опять переместилось в сторону Советского Союза. События чудовищно ускорялись, и я боялся, что нет времени ждать, пока польский эксперимент увенчается успехом. Только обещание широкомасштабной западной помощи Советскому Союзу могло предотвратить обрушивание в пропасть. Я суммировал свои взгляды в статье, которая была опубликована в «Уолл-стрит джорнэл» 7 декабря 1989 года, и предпринял отчаянную попытку связаться с президентом Бушем до его встречи с Горбачевым на Мальте; но мне удалось добраться всего лишь до помощника госсекретаря Лоуренса Иглбергера. Вот когда я решил написать эту «моментальную» книгу.

Я сел ее писать, преследуя несколько целей. Одна из них – помочь мне понять исторический процесс, в котором я принимаю участие; другая – донести это понимание до других людей; повлиять таким образом на ход событий – третья цель.

Для революционных периодов характерно, что события обгоняют способность участников их осознавать. Именно поэтому лидеры не могут долго удерживаться впереди, или, как говорят, «революция пожирает своих собственных детей». Это явление отчетливо наблюдается в Восточной Европе. В Советском Союзе, правда, Горбачев продемонстрировал сверхъестественную способность укрощать тигра.

Я пытался идти в ногу с революцией, приспосабливая и свои объяснения событий, и свои цели к обстоятельствам. Теперь я чувствую, что стоящие задачи намного превышают мои возможности и фонды должны будут отойти на второй план. Гораздо важнее пытаться влиять на политику западных стран. Я должен рискнуть и поставить под удар и свои фонды, и себя, чтобы разъяснить свои идеи и предложить план действий западному миру. В то же время я чувствую, что мои идеи требуют пересмотра. Я подходил к событиям с прекрасно разработанной теоретической системой, с которой я сверялся во всех своих начинаниях. Но по мере того как меня засасывает в исторический процесс, мне все труднее что-либо понимать. Я должен остановиться хотя бы на минуту и спросить себя, а что же я делаю и почему. Я запутался в событиях. Власть одурманивает, а я сейчас получил больше власти, чем когда-либо мог предполагать, даже если это всего лишь власть тратить валюту там, где ее сильно не хватает. Разумеется, это одна из причин моего такого активного участия. Но мне нужна более серьезная причина. Я хочу понимать, что происходит. Я горжусь своим пониманием: понимать для меня важнее, чем просто участвовать.

Теоретическая конструкция, с которой я начал, требует изменений. Как и все теоретические конструкции, она представляет мир в искаженном виде, и действительные события обнаружили ее недостатки. Самый лучший способ прояснить все – представить саму эту конструкцию, а затем те изменения, которые в нее необходимо внести. Моя конструкция хорошо мне послужила. На практике я уже приспособил свои действия к изменяющимся обстоятельствам; теперь пора приспособить теорию.

Эту конструкцию я не только что придумал. В первый раз я сформулировал ее в конце пятидесятых, когда был студентом Лондонской школы экономики. Тогда я только что уехал из Венгрии, в которой пришли к власти коммунисты, и меня занимали различия между социальной системой, от которой я хотел убежать, и той, которую выбрал для жизни. На меня большое влияние оказала философия Карла Поппера и в меньшей степени Фридриха Хайека. Я закончил курс в два года, и третий год пришлось ждать выдачи диплома. Я использовал эту возможность, чтобы попросить Карла Поппера посмотреть некоторые мои работы. Я продолжал развивать свои идеи, работая сначала в Лондоне, а потом в Нью-Йорке. В результате получилась книга «Бремя сознания», писать которую я закончил в 1963 году. Я послал ее Попперу, который меня не вспомнил, но к книге отнесся с большим интересом. Я поехал к нему в Лондон, и когда представился, то ответная реакция была неожиданной для меня. «Я так разочарован», – сказал Поппер. «Когда я получил вашу рукопись, то решил, что вы – американец, который смог понять, о чем я говорю, когда описываю опасности тоталитарного общества. Но вы венгр. Вы сами прошли через все это». Однако он посоветовал мне продолжать, и я продолжал. И вот тогда-то я так запутался в отношениях между мышлением и действительностью, что не понимал, что написал накануне. В конце концов мне удалось продраться сквозь эту путаницу, и я сформулировал теорию рефлексивности, как я ее называю. К тому времени мои интересы переключились с вопросов социального строя на финансовые рынки и делание денег. Я использовал финансовые рынки в качестве лаборатории для проверки своих идей. В книге, которую я в конце концов написал, «Алхимии финансов», я рассматривал прежде всего финансовые явления. Все это время я не забывал о конструкции «открытое – закрытое общества», которую я сформулировал в «Бремени сознания». Она послужила концептуальной основой Фонда открытого общества, а также всего, что последовало за ним. И эта конструкция сейчас требует изменений на основе опыта.

Для начала позвольте мне представить эту схему более или менее в той форме, в которой я описал ее в «Бремени сознания». Я опущу сейчас теорию рефлексивности, которая лежит в основе этой конструкции, чтобы не увязнуть в абстракциях. Те, кто интересуется вопросами философии, отсылаются к Приложению; те же, кому и «теоретическая схема» покажется слишком теоретической, могут сразу читать главу IV.









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.