Онлайн библиотека PLAM.RU


Владимир с Красивой Мечи

Когда книги но было и в помине и я только-только приступал к сбору материалов о жизни Мясищева, меня поразил один из рассказов жены генерального конструктора Елены Александровны, женщины ярко эмоциональной, с бьющим через край темпераментом, подавляющей темпом беседы, ворохом выбрасываемых с невероятной щедростью фактов — один интереснее другого, с удивительно цепкой памятью, сохранившей мельчайшие подробности жизни близкого человека.

«Произошло это в первый год нашего супружества. Жили мы тогда в крохотной комнатенке на Разгуляе — Владимир Михайлович снимал ее еще в студенческие годы. Помню, однажды он спросил:

— Лялечка (так он называл меня), ты любишь вспоминать свое детство?

Я недоуменно посмотрела на него. С чего вдруг такой вопрос? Мое детство… Протекало оно в Крыму. К отцу, композитору Спендиарову, приходили многие знаменитости той поры, в доме устраивались концерты, веселые вечера с играми. Атмосфера дома притягивала, вовлекала всех, кто ценил духовное общение. Мы, дети, ощущали себя полноправными членами «спендиариума».

— Как можно не любить и не вспоминать детство? — ответила я. — Более прекрасной поры нет у человека…

— А я, Лялечка, ненавижу свое детство, — произнес Владимир Михайлович изменившимся голосом и ушел в себя, как иногда с ним бывало.

Спустя несколько лет я поняла из его рассказов о себе, что он имел в виду».

Род Мясищевых корнями врос в землю самой что ни на есть срединной России. Город Ефремов на левом берегу Красивой Мечи, где 28 сентября 1902 года родился будущий конструктор самолетов, не обойден вниманием летописцев, путешественников, писателей. Такому вниманию он обязан прежде всего местоположением. Красивая Меча и прилегающие к ней луга и леса, крутые склоны холмов, овраги на диво живописны. Помните Тургенева — «Касьян с Красивой Мечи»? «Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, господи боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно…»

Река с таким поэтическим названием, как писал в давних «Записках» русский путешественник А. Глаголев, «в истории нашего отечества известна тем, что герой Донской преследовал до берегов ее монголов, разбитых на Куликовом поле».

А вот свидетельство конца прошлого века уже о самом Ефремове: «Уездный город Тульской губернии, в 123 верстах к югу от Тулы… В конце XVI и начале XVII века берега Красивой Мечи служили притоном всякой вольнице, которой — олицетворяя ее именем какого-то Ефрема — народное сказание приписывает и население города… По писцовым книгам Ефремова значится, что город был окружен деревянного стеной с несколькими башнями, воротами и глубоким рвом. Теперь ничего от этих укреплений не сохранилось».

Жителей, по данным на 1894 год, в Ефремове насчитывалось 10088. В городе имелось семь церквей, мужская и женская прогимназии, духовное училище и частное училище четвертого разряда. Фабрик и заводов было 34, с 226 рабочими. К числу достопримечательностей Ефремова относили множество фруктовых садов по окраинам. Жили в Ефремове торговлей, в основном хлебом, мукой, спиртом и фруктами.

И впрямь идиллическое место! Но стоит только задуматься, как в памяти оживают чеховские слова о том, что воплощением российской дичи был для него город Ефремов. Несколько позже Чехова о том же писал Паустовский, попавший сюда в канун Февральской революции.

«В Ефремов я приехал ночью. До рассвета я просидел в холодном станционном буфете, выкрашенном в грязный лиловый цвет. Кроме остывшего чая, в буфете ничего не было.

Как только начало светать, я нанял извозчика и поехал в единственную в Ефремове гостиницу.

В седом свете занимавшегося зимнего утра городок оказался до удивления маленьким и облезлым.

Кирпичная тюрьма, винокуренный завод с тонкой и длинной железной трубой, насупленный собор и одинаковые, как близнецы, домишки с каменным низом и деревянным верхом — все это при свете еще не погашенных, запыленных фонарей вызывало уныние. Пожалуй, единственным интересным зданием были торговые ряды на базаре. Какое-то подобие колонн и арок украшало их и говорило о старине.

В промозглом воздухе кружились галки. На улицах пахло едким конским навозом.

— Ну и город! — сказал я извозчику. — Взглянуть не на что.

— И на кой ляд на него глядеть-то!. — равнодушно ответил извозчик…»

Но вернемся к роду Мясищевых, проследим его историю, скрывающую под своим покровом не тишь да гладь, а бурные страсти, казалось бы, несовместные с неторопливым, сонным укладом ефремовского бытия.

Дед Володи Михаил Григорьевич держал гастрономический магазин на самой фешенебельной улице — Московской. Женился он на вдове Агафье Васильевне, урожденной Киндяковой. Пятнадцать лет брак оставался бездетным. Чего только не делала Агафья Васильевна — и травы заговорные пила, и на богомолье ходила, и советы знахарок выполняла. Так или иначе, в 1873 году в семье Мясищевых появился долгожданный ребенок — сын, нареченный Михаилом.

Надо ли говорить, сколь лелеяли и холили родители единственного наследника… Кутали его неимоверно, гулять выводили только в теплую погоду. Ну, а известно, у семи нянек дитя без глазу. Мишенька заболел воспалением легких. В отчаянии отец поехал в Москву и выписал профессора Захарьина. Заставить московскую знаменитость поехать в такую даль могли только неподдельное родительское горе и большой гонорар. Мишеньку выходили.

По совету Захарьина, посчитавшего необходимым питать слабые легкие мальчика сосновым ароматом, Михаил Григорьевич надстроил второй этаж из смолистой сосны, где и поселил сына. Мало того, каждый вечер устилали соломой улицу, чтобы цокот копыт и скрип тележных осей не беспокоили юного Михаила.

Учеба в Ефремовской гимназии не оставила ярких следов в биографии будущего купца (именно на этой благополучной стезе видели его родители). По окончании гимназии Мишу отправили не куда-нибудь, а в Париж («Знай наших!»). Пусть по-настоящему освоит прононс, научится вальсировать, вести светский живой разговор, приобретет хорошие манеры. И надо сказать, юный Михаил Мясищев немало в этих науках преуспел. Во всяком случае, через несколько лет в Ефремове не находилось ему конкурентов по части танцев и знания французского. А белая лошадь, купленная по возвращении из дальних странствий, на которой он гарцевал по главной улице, стала предметом всеобщей зависти.

Здесь стоит сделать отступление и поведать о другой семье, также жившей в городе. Глава ее, аптекарь Евгений Власьевич Дудкевич, поляк по национальности, был вынужден уехать из Польши после восстания 1863 года и обосновался в Ефремове. Пан Дудкевич отличался приятной наружностью и несдержанностью, переходящей в самодурство. Жена Евгения Власьевича Валерия, напротив, слыла простой и деликатной особой. Две дочери Дудкевичей тоже были антиподами. Янина — писаная красавица в польском стиле — во многом унаследовала характер отца, Марыля пошла в мать.

Янина училась в русской гимназии и дружила с племянницей Агафьи Васильевны Еленой Киндяковой. Однажды на одном из музыкальных вечеров она увидела, как танцует Михаил Мясищев, и была очарована им. Симпатия оказалась взаимной. Барышне еще не исполнилось семнадцати, кавалеру шел двадцать пятый год. Долго таить своих чувств они не смогли, и вот настал момент, когда Михаил отправился просить руки Янины.

Дом аптекаря с большим садом был обнесен забором выше человеческого роста. Местные жители заглядывали сюда крайне редко — нрав хозяина знали достаточно хорошо. И вдруг средь бела дня малознакомый молодой человек, к тому же русский, вознамеривается открыть калитку, пройти по дорожке, по обе стороны которой разбиты цветочные клумбы, взойти на крыльцо и заикнуться… матка бозка… просить руки панны Янины! Евгений Власьевич вне себя от гнева спустил на Мясищева собаку.

В тот же вечер и родители Михаила заявили, что не примут на себя позора, коли их сын женится на полячке.

Страсти накалялись. Как часто бывает в подобных случаях, пришлось пойти на хитрость. Янина заявила отцу, что всю ночь будет готовиться к серьезному экзамену у подруги-польки. Евгений Власьевич не почувствовал подвоха и отпустил дочь. В укромном месте стоял извозчик, который немедля помчал Михаила Мясищева и Янину Дудкевич на вокзал. Поезд повез беглецов в Москву.

Хитрость раскрылась через несколько часов. Следы беглецов привели на вокзал. На одной из остановок в вагон поезда вошел жандарм и громко спросил: «В каком купе едет девица Янина Дудкевич?» Молчать или прятаться было бессмысленно.

Янину высадили и повели в помещение станции. Надзирать за ней, пока суд да дело, приставили какую-то служку. Мясищев не растерялся, сунул служке трехрублевку, и та отпустила его подругу. Молодые преспокойно покинули помещение и обратились к извозчикам: «Кто быстрее домчит нас до ближайшей церкви?» Желающих оказалось хоть отбавляй.

Вскоре Янина и Михаил вбежали в дом священника, пали на колени и попросили их обвенчать. Узнав фамилии жениха и невесты, весьма известные в округе, и кое-что сообразив, священник наотрез отказался.

На этом все должно было бы кончиться, и блудным детям оставалось бы единственно — воротиться с повинной головой в отчие дома. Однако так лишь казалось. Детективный сюжет, как сказали бы сейчас, только начал развиваться.

В гостях у батюшки находились в тот момент окрестный помещик и пристав. То ли обильное возлияние, то ли извечная российская скука и вследствие этого жажда приключений, то ли внезапная симпатия к молодой растерянной паре, но пристав приказал: «Венчай, отец», а помещик дал попадье деньги: «Накупи всего! Славно отпразднуем сие событие». Неожиданные благодетели изъявили желание стать шаферами.

В середине церемонии венчания приспела погоня — отцы той и другой стороны. Мясищев-старший колотил в предусмотрительно запертую дверь церкви дубиной, Дудкевич стрелял. Венчание тем временем продолжалось.

Во избежание слишком больших осложнений пристав осторожно подкрался к двери и начал увещевать разбушевавшихся родителей, одновременно грозя им карой за неподобающее поведение на пороге божьего храма. Михаил Григорьевич вскоре угомонился, а хрипевшего от ярости Дудкевича пришлось связать.

Поляк прилюдно проклял весь род Мясищевых, а заодно и собственную дочь и отбыл на лошадях восвояси. Михаил Григорьевич последовал его примеру. Молодые вышли из церкви мужем и женой и продолжили путь в Москву. Через несколько месяцев, когда страсти несколько поутихли, они вернулись в Ефремов. Здесь и родился их первенец Володя.

Первые детские впечатления будущего конструктора не отличались особым разнообразием. Дом с магазином и надстроенным вторым этажом, конюшня, сеновал, где приятно пахнет луговой травой, можно прятаться от взрослых и где Володя, играя, нашел зарытый непонятно кем и от кого оплетенный цибик китайского чая…

Родители переезжали с места на место, ненадолго обосновывались то в Москве, то в Туле. В городе оружейников Михаил Михайлович сначала получил место счетовода на меднопрокатном заводе, потом — бухгалтера на патронном заводе. Во время событий 1905 года трехлетний Володя с матерью однажды попали под обстрел на одной из тульских улиц. Лихорадочный бег под сухой винтовочный треск запомнился куда ярче, нежели сеновал или погреб в дедовском доме.

Вскоре в семье появился еще один ребенок — Юрий. Янина Евгеньевна не скрывала, что страшно хочет дочь. Через два года, в 1908 году, снова рождается сын — Евгений. Трудно объяснить мотивы поведения матери, но Володе и Юре она сказала, что у них появилась… сестричка. Евгения наряжали, как девочку. Спустя несколько лет в жаркий летний полдень всей семьей пошли купаться. После купания Володя в неподдельном изумлении объяснял друзьям: «Наша сестричка оказалась мальчиком!»

«Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома».

Не могу утверждать, попадалось ли Мясищеву на глаза это высказывание его любимого Достоевского. Скорее всего, нет. Но и его душу в зрелые годы грели воспоминания: о ледоходе, впервые увиденном на Красивой Мечи — дивном зрелище колющихся с оглушительным треском и наползающих друг на друга льдин, о воскресных выездах с самоваром в дубраву… Были и воспоминания, вызывавшие покалывание и обмирание в груди, хотя столько лет прошло. Однажды попал в глубокую яму, быстрого спасения ждать было неоткуда. Впервые ощутил ужас и беззащитность. Или пожар в тульском доме, где родители снимали квартиру. Случился он зимой, ночью. Володя не растерялся и вывел на улицу братьев.

Память детства была и веселой, и грустной, и щемящей, но больше такой, какую всеми силами хотелось выбросить из сердца. Не удавалось. Ни тогда, пи после, когда стал взрослым. Память эта — о матери. За всю жизнь но было у него столь горестно любимого человека. Отца — милого, безвольного, не очень удачливого в делах — Владимир Михайлович почтительно называл на «вы», вплоть до самого последнего дня жизни Михаила Михайловича. Мать он обожал, но так и не простил ей шага, повлекшего к распаду семьи, стоившего ему потаенных слез, одиночества и отчаяния.

…В домашнем кабинете авиаконструктора, где все сохранено, как при его жизни, невольно обращаешь внимание на портрет родителей. Небольшая фотография отца — на письменном, крытом зеленым сукном столе, увеличенная фотография матери — на стене рядом с входной дверью.

Михаил Михайлович с щеголеватыми усами напоминает флоберовского или, скорее, мопассановского героя — вальяжного и легкомысленного. Янина Евгеньевна с первого взгляда привораживает. Пышно взбитые волосы, ясные глаза, ложбинка, тянущаяся от носа к чувственным губам, высокая открытая шея, полные покатые плечи… Истинно польская красота — гордая, решительная, не знающая преград. Можно понять купеческого сына, потерявшего благоразумие и ринувшегося за семнадцатилетней аптекарской дочерью очертя голову.

Вероятно, прозвучит парадоксально, но, думаю, родители Володи по-настоящему не любили друг друга. Бегство из Ефремова, погоня, «подпольное» венчание — приключенческая история, как выяснилось с течением лет, оказалась данью скоротечному чувству, охватившему купеческого сына и гимназистку. Дети не связали Михаила Михайловича и Янину Евгеньевну прочным союзом.

Живя в Туле, мать Володи познакомилась с видным чиновником Толпыго. Имя Толпыго окружала некая тайна. Поговаривали, что он оказался в Туле не по своей воле, а за громкую дуэль. Янина Евгеньевна увлеклась им. Будучи женщиной в высшей степени решительной, она развелась с мужем и стала женой Толпыго. Дети формально остались у Михаила Михайловича, хотя большую часть времени проводили у матери.

Сказав «дети», хочу тут же оговориться. Володя в их число не входил. Он не бывал в новом доме матери. Мысли о горячо любимой матери были сопряжены для него с постоянными терзаниями. Он не хотел видеть ее и в то же время страстно желал, чтобы свидание каким-то образом произошло.

Новый муж Янины Евгеньевны оказался человеком порядочным и добрым. Он купил в нескольких верстах от Ефремова имение, где супруги проводили лето. Туда отправляли и младших братьев Володи. Сколько ни зазывала мать старшего сына, он ни разу не воспользовался ее приглашением.

Обычно летним воскресеньем у дома Мясищевых останавливался экипаж и кучер сообщал, что «пани Дудкевич просит сына Володю пожаловать к ней в гости». На это следовал неизменный ответ: «Передайте пани Дудкевич, что у нее нет сына Володи». Сказав это, Володя убегал, бросался на диван и втихомолку плакал.

Едва экипаж скрывался в облаке пыли, он бежал следом и через час-полтора с выскакивающим из груди сердцем останавливался у большого придорожного дерева, откуда хорошо была видна усадьба Толпыго. Отдышавшись, он залезал на дерево и, не замечаемый никем, во все глаза следил за происходившим в доме и на открытой веранде. Вот мама в белом платье с оборками вышла погулять по саду с детьми Юрой и Евгением (братьев Володя всегда называл детьми). Вот они садятся пить чай. Вот она беззаботно хохочет над какой-то шуткой мужа… Уже к вечеру Володя слезал с дерева и, голодный, подавленный, брел домой. Так повторялось много раз. Однажды его выследили и сделали неуклюжую попытку поймать. Володя несся по проселку, не чуя под собой ног, мечтая лишь об одном — чтобы его догнали.

Однажды зимой в Ефремов, куда перебрались Мясищевы, пришла телеграмма на имя Володи с сообщением о внезапной тяжелой болезни Янины Евгеньевны. Володя немедля выехал в Тулу. На квартире Толпыго он очутился поздно ночью, к матери его не пустили, уложили спать. Утром его разбудил материнский поцелуй. Телеграмма была вымышленной. Мать пошла на хитрость потому, что не могла переносить столь долгую разлуку с первенцем. Пришел и ее муж, тихо сел у Володиной кровати, погладил его по волосам: «Ты не верь, если говорят, что я злой. Я очень люблю твою мать и тебя. Оставайся у нас». Володе запомнились светлые, печальные глаза Толпыго.

Три дня, прожитых в Туле, оказались счастливейшими и одновременно горькими. Особенно горьким было прощанье — Володя ни за что не хотел оставаться в чужом Доме, и все старания матери и Толпыго оказались бесплодными.

Теперь читатели поймут смысл фразы о собственном Детстве, которую Владимир Михайлович Мясищев обронил в разговоре с женой. Он имел все основания не любить ефремовские годы, не искать в них тешащих воображение воспоминаний. Тем более что в ранней юношеской поре он лишился матери, уехавшей вместе с мужем и несколькими родственниками в Польшу. Позднее к Янине Евгеньевне, поселившейся в Плоцке, уехали Юрий и Евгений, и у Володи не стало братьев. Переписка приносила неутешительные сведения. В 1926 году Володя, оканчивающий в Москве Высшее техническое училище, узнал о смерти Юрия от туберкулеза.

С матерью ему суждено будет увидеться спустя почти четыре десятилетия после разлуки. Поезд из Варшавы прибудет на Белорусский вокзал. На подножке вагона, готовясь сойти на перрон, покажется до боли знакомая и в то же время чужая женщина, пополневшая, постаревшая, но которую все же никак не назовешь старухой, хотя ей уже семьдесят. Она сделает шаг, другой, он крикнет «Мамочка!», она вздрогнет, выпустит поручни и упадет на перрон. Сильные руки поднимут ее, и он, как на рассвете в тульском доме, куда его привела телеграмма о мнимой болезни матери, ощутит ее нежный, долгий поцелуй…


Пора упредить возможное читательское желание и начать рассказ о годах учения Володи Мясищева, о его увлечении техникой, иными словами, о первых семенах будущей профессии, брошенных в борозду жизни, проросших и давших прекрасные всходы.

Сразу надо оговориться: ничего сверхъестественного, как и никакой сугубой привязанности к технике, у Володи не проявлялось. Рос он обыкновенным ребенком, в железках копался, как все в его возрасте, но не более, самодельным ремеслом занимался тоже в меру.

В январе 1913 года он поступил в Ефремовское реальное училище, которое окончил в апреле 1918-го.

Любопытная подробность. Уже спустя много лет, став отцом, а затем дедом, отдавая воспитанию дочери и внучки много сил, Владимир Михайлович не уставал влиять на них «личным примером», особенно подчеркивая, что в реальном училище оп был вторым учеником. Убеждало в этом и одно из его любимых выражений — «типичный троечник». Так он характеризовал людей заурядных, серых. И вот в большом архиве Мясищева, к тому времени еще не разобранном, мне удалось разыскать его аттестат.

К немалому удивлению, я обнаружил, что далеко не по всем основным предметам будущий выдающийся конструктор имел отличные оценки. Знания по алгебре и физике, правда, оценивались на пятерку, геометрия, тригонометрия, рисование и черчение — на четверку, а арифметика — и вовсе на тройку.

Извечное стремление взрослых выглядеть перед детьми образцом для подражания не обошло и Мяспщева. Разглядывая аттестат ефремовской поры, мы с дочерью конструктора Марией Владимировной Мясищевой понимающе улыбнулись…

Учеба не доставляла Владимиру особых трудностей. Его воспоминания, бережно сохраненные домашними, больше касаются иной стороны жизни. Материальное положение семьи к тому периоду резко ухудшилось. Дед Михаил Григорьевич умер, отец, сломленный уходом жены, опустил руки, его заработка едва хватало. Как назло, за одной партой с Володей сидел сын местного колбасника, довольно тупой парень. Он приносил в класс огромные, невыразимо ароматные завтраки и делился ими с тем, кто быстрее выполнит за него задание. Некоторые ребята завтракали таким образом, Володя — никогда, хотя у него и текли слюнки.

Володя много читал (чтение стало одной из его страстей), увлекался приключенческой литературой. Из тульских и московских газет, поступавших в Ефремов, черпал сведения о воздухоплавании. Шла первая мировая война, газеты сообщали о невероятных полетах военного летчика Петра Нестерова, о его геройской смерти, о начале боевых действий эскадры тяжелых вооруженных кораблей «Илья Муромец», о смелых действиях русских авиаторов, бомбивших немецкие тылы, о Евграфе Крутене, создавшем первую в мире авиационную группу истребителей самолетов. Иногда помещались фотографии летательных аппаратов, чем-то напоминавших этажерки. Володя ни разу не видел их в полете, они возбуждали любопытство.

Наступил 1917 год, а с ним в отгороженный от мира высокими снегами Ефремов донесся отзвук близких перемен. Слухи и толки вскоре подтвердились — в столице революция. Весть об этом пришла по телеграфу. Тут же образовался исполнительный комитет. Была разоружена полиция. На улицах вывесили красные флаги, появились люди с красными повязками и пистолетами у поясов — народная милиция. Повсюду митинговали. Оказалось, что и здесь, в захолустье, есть собственные ораторы. Митинговали и в реальном училище, занятия в котором, как и в других учебных заведениях, прекратились.

В ночь, когда стало известно о низвержении царской власти, ударил соборный колокол. Его поддержали колокола других церквей, и многократно усиленный звон мощно и гулко поплыл над сонным Ефремовом. В домах зажигались огни, горожане выходили на улицу, громко читали отпечатанный в местной типографии текст воззвания Временного правительства, наклеенный на фонарный столб. Слышалось пение…

Эта картина отчетливо запомнилась Володе. Таким своего города он еще никогда не видел.

Лето и осень в Ефремове и в уезде выдались неспокойными. Захватывалось помещичье имущество, беспорядки и волнения нарастали. Только с 4 по 31 октября вооруженные крестьяне побывали в 46 имениях.

Грянул Великий Октябрь. 7 декабря Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил об установлении в губернии Советской власти. Через два дня в газете «Пролетарская правда» было опубликовано воззвание: «Отныне в Туле установлена одна власть, власть революционных рабочих, солдат и крестьян. Кто не с нами, кто не признает власти Советов, рабоче-крестьянской власти, тот враг народа, враг революции». В Ефремове газету жадно читали, обсуждали строки, поражавшие суровой правдой. В последний день уходящего года стало известно о провозглашении Советской власти на всей территории Тульской губернии.

Три последующих года выдались для Мясищева нелегкими. Окончание училища, гражданская война, полуголодное существование, растерянный отец, к которому испытывал сыновнее уважение, смешанное с жалостью, добыча продуктов, когда с младшим братом Юрием зайцем пробирались в битком набитые холодные поезда и уезжали за много верст менять вещи на хлеб, сало, любую еду. Начал работать, чтобы поддерживать семью. Четыре месяца, с сентября 1919-го — счетоводом конторы «Прод-путь», затем, до осени 1920-го — делопроизводителем Ефремовского райвоенкомата.

Как ни трудно складывалась жизнь, она была такой, как и у всех остальных, а унывать, раскисать Володя не привык. Странно, но в этом хорошо сложенном, хотя еще по-мальчишески худом, с гордо посаженной головой юноше чувствовалась не по годам развитая воля, самодисциплина. Он стал ловить на себе женские взгляды. Рассмотрел себя в зеркало — шатен с гладко зачесанными волосами, с правильными, немелкими чертами лица. «Красивый парень», — случайно услышал он фразу, оброненную двумя девушками, идущими по улице навстречу. Это льстило самолюбию, но не вызывало столь понятной ответной реакции. Дамским поклонником ни тогда, ни потом Мясищев не сделался.

Углубленный в себя, умеющий сдерживать эмоции, несколько отстраненный от бесшабашной юношеской вольницы, не любящий открывать душу, хотя и не скрытный, он слишком дорожил временем, ему слишком не хватало его на избранное дело. Он не мог позволить себе тратить дорогие часы на что-то иное, кроме работы. В этом отношении он был твердым человеком, как верно сказал один из его друзей, человеком системы. Система начала вырабатываться еще в юности.

Однако сдерживать эмоции в молодости не так легко, им нужно дать выход. Молодой Мясищев нашел этот выход в сцене. В Ефремовском народном театре тогда больше игрались агитационные пьесы, пронизанные революционным пафосом.

В упомянутом домашнем архиве конструктора, включающем сотни всевозможных документов — сущий клад для биографа, — я обнаружил любопытную справку со штампом: «Ефремовский Пролеткульт». Далее следует: «Предъявитель сего Мясищев Владимир действительно состоит сотрудником Ефремовского народного театра». Куда понадобилось предъявлять справку, неизвестно, но Мясищев сохранял ее долгие годы.

Интересно, что все, близко знавшие главного, а затем генерального конструктора, в один голос отмечали артистизм его натуры. За ним даже ходило прозвище Артист. Бросающаяся в глаза внешность, напоминающая актерскую, манеры, порой театральные, модуляции голоса, при надобности подчеркивающие эффект фразы или реплики… Он любил готовиться к ответственным выступлениям у зеркала, отрабатывая позы, движения рук, повороты головы. Артистизм, вообще-то свойственный любому человеку, сидел в нем особенно глубоко и прочно.

1920 год стал переломным в судьбе Володи. Тяга к высшему образованию оказалась сильнее всего. В августе он сел в поезд, следовавший в Москву. Одет он был много скромнее столичного образца: короткие брюки, стоптанные башмаки, подпоясанный веревкой отцовский пиджак, видавшая виды кепка и в дополнение к этому — облезлый чемодан, где лежали нехитрые пожитки, миска, кружка и пустой кошелек с тремя отделениями (кстати, Владимир Михайлович до конца дней сохранял миску, кружку и кошелек, он обожал старые никчемные вещи и никому не разрешал их выбросить).

Через два дня (по тому времени срок вполне приемлемый) паровичок дополз до Москвы, и Володя Мясищев, юноша неполных восемнадцати лет, вошел в подъезд дома по Токмакову переулку близ Разгуляя, где жили его родственники. Наутро он пешком отправился в Высшее техническое училище, расположенное в районе с непоэтичным названием — Коровий брод. Время отваги, как Бальзак называл юность, потребовало от Володи решительных действий.









Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.