Онлайн библиотека PLAM.RU


  • Начало творчества
  • Ранняя лирика и поэма «пиры» (1820)
  • Элегия 1820-х годов
  • «Эда» (1824) и другие поэмы
  • Лирика 1827–1833 годов
  • Основные понятия
  • Вопросы и задания
  • Литература
  • Глава 8

    Е.А. Баратынский 1800–1844

    Евгений Абрамович Баратынский, бесспорно, самый крупный и самый глубокий после Пушкины поэт поколения, пришедшего в литературу вслед за Жуковским и Батюшковым. В творчестве Баратынского преобладают элегии и поэмы. При жизни он не был ни избалован читательским вниманием, ни обласкан признательной и сочувственной критикой. Лишь близкий круг истинных знатоков поэзии чутко вслушивался в его стихи и ценил их. Самые значительные, самые проницательные характеристики творчества Баратынского принадлежат его верным друзьям и поклонникам. Наиболее полно и точно высказался о Баратынском Пушкин: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».

    История подтвердила справедливость слов В.Г. Белинского, назвавшего поэзию Баратынского лирикой «внутреннего человека». Углубление в мир души при всех несомненных изменениях, свойственных поэзии Баратынского, оставалось ее устойчивым и отличительным признаком. Мысли и чувства, источник которых – гражданская жизнь или философские настроения, ставились поэтом в прямую связь с личным самосознанием, самоопределением и самоосуществлением. О чем бы ни писал Баратынский, он непременно пытался уяснить роль любви, дружбы, творчества, общественного климата и взятого в целом бытия в своей собственной судьбе, а через нее в судьбах современного ему человека и всего человечества.


    Поэтическая судьба Баратынского отразила сдвиги и перемены в общественном и литературном сознании, произошедшие в России от подъема дворянской революционности до ее угасания и упадка. Когда Баратынский входил в литературу, расцвет литературной эпохи, которую возглавит Пушкин, был еще впереди. Когда же творческий путь Баратынского завершался, уже не было ни Пушкина, ни Дельвига, ни многих друзей-декабристов, и среди нового поколения литераторов поэт чувствовал себя одиноким и потерянным. Последняя книга стихов «Сумерки» «произвела впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умеющих дать себе отчета в том, какая это тень и чего она хочет от потомков»[219].

    Творческий путь Баратынского принято разделять на четыре этапа[220]:

    1. 1818–1824 гг. – ранний период, преобладает жанр элегии – от любовной до медитативной;

    2. 1824–1827 гг. – кризис жанра элегии и переход от описательной поэмы («Пиры») к романтическим поэмам («Эда», «Бал»);

    3. 1827–1833 гг. – освоение новых поэтических тем и лирических жанров, а также угасание жанра поэмы («Цыганка»);

    4. 1833–1844 гг. – расцвет философской лирики.

    Начало творчества

    Первые произведения Баратынского относятся ко 2-ой половине 1810-х годов. Это стихотворения в духе традиционной лирики той поры – Баратынский обращается с посланиями к друзьям, не скупится на эпиграммы, сочиняет элегии, мадригалы, пробуя свои силы в разнообразных малых лирических формах.

    Преимущественные темы и мотивы лирики Баратынского ранней поры – эпикурейские наслаждения в дружеском кругу, любовные утехи, вакхические забавы и веселье пиров. Однако, воспевая беспечные радости жизни, поэт никогда не забывает, что они преходящи, и прерывает их «вздохами» о быстро наступающей старости или неумолимо подстерегающей смерти. Черты «легкой» поэзии, которую Баратынский усваивал непосредственно из литературы Франции и через лирику Жуковского и Батюшкова, окрашены в его стихотворениях в элегические тона. Приметы «легкой» поэзии ощущаются в эффектной композиционной завершенности стихотворений, броских антитезах и неожиданных поворотах мысли. Для раннего Баратынского типичны афористические концовки, выдержанные в духе французской «антологии» классицизма:

    Ах! я могу еще любить,
    Хотя не льщусь уж быть любимым.

    Однако все чаще эпикурейские и гедонистические мотивы, восходящие к «легкой» поэзии, осложняются романтическими переживаниями. Разочарование проистекает не из вечной противоречивости между юной жизненностью и охлаждающей старостью, а от неудовлетворенности обществом и всем ходом бытия, которые вынуждают современного человека искать уединения в родственном ему духовном кругу, обрекают на одиночество и заставляют печально взирать на свою настоящую и будущую участь. Так в лирике Баратынского возникают оппозиционные настроения и протестующие ноты, которые предваряют его стихотворенияначала и середины 1820-х годов (например, знаменитую эпиграмму на Аракчеева «Отчизны враг, слуга царя…»).

    Постепенно романтический взгляд на мир побеждает, и герой Баратынского проникается характерными для романтиков чувствами: он разочарован в любви, скептически смотрит на общественную деятельность и считает счастье человека недостижимым в современных условиях. Вместе с тем тот рационалистический путь к романтизму, которым шел поэт, типичен для человека, воспитанного на французской материалистической философии XVIII в. на идеях Просвещения. Баратынский сосредоточен на причинах угасания страстей и невозможности счастья. Он стремится понять, что происходит с чувством и почему оно неизбежно разрушается, теряя цельность.

    В лирике Баратынского уживались поэтическое наследие XVIII в. и романтические веяния века XIX. Афористическое остроумие поэтов классицизма и Просвещения сочетается с метафизическими устремлениями романтиков. В словесной манере чувствуется «классик», тогда как по мироотношению Баратынский близок к «романтикам». Баратынский, принадлежа к «школе гармонической точности», несомненно, усвоил и арзамасскую поэзию, и стиль любовных элегий, в которых еще не индивидуализированное чувство скрыто в оболочке блестящего остроумия[221], и элегий-размышлений в духе меланхолического Грея, и жанр посланий к друзьям. С тех пор задумчивая меланхолия, которая впоследствии преобразилась в величественный философский пессимизм, сразу стала опознаваемой личной интонацией. Она соединилась с высокой риторикой, восходящей к поэзии классицизма, с философической настроенностью и метафизической темой. Все это придало лирике Баратынского высоту и значительность интеллектуального содержания.

    Для формирующейся в конце 1810-х и сложившейся в начале 1820-х годов поэтической манеры Баратынского, которая не раз изменялась на протяжении его творческого пути, характерны следующие черты: явная меланхолия, томная грусть, элегическая задумчивость, интеллектуальная напряженность, которую скрывает холодный блеск стиха, психологический анализ мысли о чувстве. Все эти свойства обусловили представление о Баратынском как о «поэте мысли».

    Поэзия как переживание мысли. Предметом лирики Баратынского стало эмоциональное переживание раздумья о состоявшемся или не состоявшемся чувстве. Если поэты обычно стремятся передать непосредственное первичное чувство, то Баратынский его, как правило, игнорирует и сразу переходит к чувству вторичному – эмоциональному переживанию своего размышления о первичном чувстве. Поэт отвлекается от воплощения и выражения самого чувства в его непосредственной данности. Его не интересуют эмоциональные проявления и оттенки. Он занят мыслью о том, по каким причинам, почему данное чувство оказалось возможным или невозможным. Поэтому он анализирует не чувство само по себе, а мысль об этом чувстве. Этот мыслительный анализ включает не только рассудок и ум, но все существо поэта, все его сущностные силы, все его чувства и потому переживается поэтом эмоционально. Мысль обретает у Баратынского силу чувственного переживания. Но Баратынский не останавливается на этом: в поздних стихотворениях он мыслит не только о чувстве, но и о мысли[222].

    Понимая поэзию как выражение поэтической мысли, Баратынский подвергает «лирическому философствованию» мысль о поэтической мысли, или мысль о поэзии, т. е. размышляет о проблеме поэзии, о месте поэзии в бытии, о поэтическом слове как орудии, инструменте мысли, сознаваемом не адекватным способом для выражения чувства или переживания.

    Из противоречий между словом-мыслью и природой поэзии вытекает понимаемая Баратынским трудность преодоления слова-мысли и переплавки словесного материала в гармонически стройное лирическое произведение. Баратынский был убежден, что поэзия, искусство вообще – это гармония, но современный ему мир дисгармоничен и направление его движения углубляет дисгармонию, усугубляет разрыв времен, отрывает человека от природы и от искусства. Человечество идет по пути гибели. Только любовь, природа и поэзия могут внести в смятенную душу человека гармоническое согласие и равновесие, примирить и усмирить страсти, внести успокоение в душу современного человека. Однако великий смысл любви, природы и поэзии открыт лишь духовному взору немногих избранных людей. От человечества в целом он скрыт и ему недоступен. И тут самого поэта настигает трагедия: думая обо всем человечестве, он не может удовлетвориться собственным спасением в любви, природе и поэзии. В результате мучительных размышлений Баратынский пришел к выводу, что ныне человек (как и поэт) утратил свое место в мире, выпал из истории. Впрочем, не только из истории, но и из бытия. Ему нет места ни на земле, откуда он, как и все человечество, в конечном итоге неизбежно исчезнет, ни на небе, куда он, никогда не достигая, только стремится в своих мечтательных порывах. Точно такой же удел определен любви поэзии, символическую природу которой, по словам Г.О. Винокура, Баратынский точно осознал, а место которой «не сумел оправдать для себя».

    Мысль стала для Баратынского и великой творческой силой, и страшным мучением. Он чувствовал себя жертвой мысли, жертвой своего раздробительного аналитического знания, которое парадоксально разбивало все устойчивые представления человечества о любви, природе, поэзии и все законы бытия, в том числе этические, нравственные правила и моральные нормы. Всей душой Баратынский хотел даровать жизни согласье лиры, но ум сигнализировал ему о тщетности усилий. Сердцем поэт хотел принять законы устроения мира, но ум упорно сопротивлялся им и даже бунтовал. Получалось, что символ гармонии не жизнь, движение которой разрешает и примиряет все противоречия, как обычно считалось, а смерть, что дух человека наполнен не религиозно-историческим оптимизмом, а скорбной печалью, что человек, как бы ни хотел, не может вопреки каноническому христианству преобразиться, а неуклонно шествует к своей гибели. Эти противоречивые и неразрешимые «волнения» Баратынский побеждал не умом, а верой. Аргументов, опровергающих его мысли, он не нашел. Осталось прибегнуть к вере в целительную силу любви, природы и поэзии. Свидетельства тому – многие стихотворения поэта, но, самое полное и безусловное из них – стихотворение «Когда дитя и страсти, и сомненья…», написанное в последний год жизни и посвященное жене Анастасии Львовне.

    Ранняя лирика и поэма «пиры» (1820)

    Баратынский рано начал исповедовать идею, согласно которой все то, что не содержит в себе одухотворенности, разумности, в неполной мере человечно. В первых стихотворениях появляется характерное противопоставление чувства и чувственности:

    Пусть мнимым счастием для света мы убоги,
    Счастливцы нас бедней, и праведные боги
    Им дали чувственность, а чувство дали нам.

    Чувство у Баратынского «богато» духом и несовместимо со «слепой» чувственностью, которая принадлежит лишь телу. Так в распространенные в поэзии гедонистические и эпикурейские мотивы, славящие жизненные радости, Баратынский вносит новую ноту.

    В поэме «Пиры», обобщая эпикурейские настроения ранних лет, Баратынский славит сначала «беззаботного гастронома», «богатой знати хлебосольство и дарованья поваров». Его картины московских пиров полны юмора, насмешки, иронии. Однако утехи веселого и доброго Кома пустоваты: они не дают пищи уму. От блестящих и роскошных праздничных обедов воображение уносит поэта в иную, куда более скромную обстановку: в безвестный угол Петрограда, в тихий, уединенный домик, где стол накрыт «тканью простой», где нет ни фарфоров Китая, ни драгоценных хрусталей, а вино льется в «стекло простое». Здесь сажают «без чинов», молодость кипит свободой, и даже «звездящаяся влага», подобно пылкому уму, «не терпит плена». Антитеза барских забав и милой, дружеской пирушки очевидна и значима. Но и она далека от исповедуемого поэтом идеала. Своеобразие Баратынского состоит в том, что он переосмысливает тему пира. Его влечет пир как праздник духа, торжество ума и чувств, творческих радостей и наслаждений. Так возникает тема поэзии, вдохновенных мечтаний, призванных разгадать тайны бытия. Баратынский спешит пожать «плоды счастливого забвенья». И хотя душа уже остыла, а младость исчезла, ему все еще верится, что «приманенная» «стуком чаш» радость «заглянет в угол наш». Такое преображение типичных для поэзии тех лет гедонистических и элегических настроений предвещает дальнейшее творчество Баратынского. Поэма «Пиры» и многие стихотворения конца 1810-х – начала 1820-х гг. отзовутся затем в сборнике «Сумерки», когда придет для поэта пора подводить горькие итоги сбора плодов творческого пира.

    Первая поэма Баратынского завершила важный этап его духовного развития. После нее почти исчезают из поэзии Баратынского мотивы удалого дружеского застолья, вакхических забав и любовных шалостей. Если они и возникают, то непременно отягощаются грустью, элегическим раздумьем. Счастье мнится поэту «ошибкой», и «веселье» сходит с его лица. Печаль пронизывает лирику Баратынского, и за ней угадывается продуманный жизненный опыт.

    Элегия 1820-х годов

    В стихотворениях 1820-х годов поэт сосредоточен на кратких интимных моментах психологических состояний, представляющих, однако, целые повести о его внутреннем мире. Он предельно обобщает традиционные элегические чувствования, которые становятся уже не временными и преходящими признаками его души, а постоянными спутниками его человеческого облика. Если он пишет о разлуке («Разлука»), то это вечная разлука, после которой не остается ничего, кроме «унылого смущенья». Если он пишет о постигшем его разуверении («Разуверенье»), то это чувство обнимает его целиком, и он не верит не в данную, конкретную любовь, а в любовь вообще. Ему изменили «сновиденья», он разочарован во всем, обнаруживая в себе «старость души» – характерную отличительную примету человека начала XIX столетия. И наконец, если он уныл («Уныние»), то ничто, даже «пиров веселый шум» и близость восторженных друзей, не вызволяет его из печали:

    Одну печаль свою, уныние одно
    Унылый чувствовать способен.

    Своеобразие Баратынского заключается не только в предельной обобщенности элегических чувств, но и в трезвом и беспощадном их анализе, в разумном отчете о вызвавших их причинах. Так возникают многочисленные элегии начала 1820-х годов, в которых психологический анализ Баратынского проявляется в полной мере. Чувство подвергается детальному и бесстрашному разбору, в ходе которого выясняется, что оно убито не столько размышлением, лишь выявляющим его гибель, сколько жизненными обстоятельствами.

    В лучших элегиях 1820-х годов гибель чувства проанализирована откровенно и правдиво. Пример тому – элегия «Разлука».

    Расстались мы; на миг очарованьем,
    На краткий миг была мне жизнь моя;
    Словам любви внимать не буду я.
    Не буду я дышать любви дыханьем!
    Я все имел, лишился вдруг всего;
    Лишь начал сон… исчезло сновиденье!
    Одно теперь унылое смущенье
    Осталось мне от счастья моего.

    Баратынский начинает элегию с важного, переходного для героев момента неизвестной читателю любовной истории. Он размышляет не над тем, что было, а над тем, что стало. Прежние и нынешние чувства надо понять, осмыслить, уразуметь. Память и разум хранят следы прежнего чувства, когда-то глубокого и сильного – любовь преобразила всю жизнь героя («очарованьем… была мне жизнь моя»), дала ему ощущение полноты счастья («Я все имел…»). Поэт не пытается воскресить былое переживание в его конкретности и живой естественности. На этом эмоциональном фоне отчетливо выделяются чувства, переживаемые героем «теперь»:

    Словам любви внимать не буду я,
    Не буду я дышать любви дыханьем!

    Оказывается, герой способен к подлинному и непосредственному чувству и, как человек, не виноват в его исчезновении. Баратынский снимает ответственность с героя любовного романа – не он повинен в том, что счастье мелькнуло на миг. Он подчиняется общему ходу жизни, в которой счастье невозможно[223].

    «Признание» (1823). В этой, одной из самых знаменитых, элегии вера в любовь и самую ее возможность оказывается иллюзией, «обманом», и вовсе не потому, что герой изменник («Я не пленен красавицей другою…») или у него нет желания любить. Напротив, он ценит «прекрасный огонь Моей любви первоначальной» и хочет любить («Душа любви желает…»). Баратынский «строит парадоксальную ситуацию любовной элегии уже без любви»[224].

    Любовная элегия посвящена не признанию в любви, а признанию в нелюбви[225]. В грустном повествовании об исчезнувшем чувстве и пылкая первоначальная любовь, и милый образ возлюбленной, и прежние мечтанья – печальная история двух людей. Любовь героя гибнет в самых обыкновенных обстоятельствах, и герой, живущий в них, тоже обыкновенный. Эта будничность жизни лишает ситуацию и лирического героя, как и элегию, условности, придавая ей типическую обобщенность: герой таков, как все, и случившееся с ним – закономерность. Недаром, заключая элегию, Баратынский прямо переходит от лирического «я» к лирическому «мы» («Не властны мы в самих себе…»), придавая психологическому анализу индивидуального переживания общезначимый смысл.

    Погруженность ситуации и героя в обыкновенную жизнь, в обычные обстоятельства имеет, однако, одну особенность. Действие их независимо от героя и приравнено к власти рока. Они тяготеют над героем как фатальная и безжалостная сила, лишающая его воли свободно распоряжаться собой («Не властны мы в самих себе…»). Герой чувствует, что скоро наступит «полная победа» «всевидящей судьбы» над ним. Горечь, испытываемая им, безусловна: он вынужден покориться общей участи. Типическая обобщенность, таким образом, выступает с отрицательным знаком – человек утрачивает оригинальность, своеобычность. Но и глупо противиться всеобщему жребию, коль скоро он неизбежен. Героиня тоже должна подчиниться общим законам человеческого существования, и ей надлежит усмирить рассудком «печаль бесплодную».

    Баратынский раньше других романтиков увидел предел, положенный личной воле человека. В прославленных элегиях он отбросил всякие иллюзии, будто человек по своему праву и прихоти способен сотворить личную судьбу или изменить лицо мира. Напротив, он сам – благодатный и податливый материал для «законов» и обстоятельств, которые лепят его духовный облик, столь подозрительно похожий на других. Психологически точная передача тайных изгибов души, их бесстрашный рассудочный анализ и бескомпромиссность безотрадных итогов отличают элегии Баратынского от образцов этого популярного в 1820-е годы жанра.

    В элегиях Баратынского дана целостная история чувства – от его полноты до исчезновения. Момент переживания всегда психологически драматичен и завершен безнадежной печалью, но не безысходен – утрата чувства открывает новую жизненную дорогу. Анализируя психологическое состояние в его изменчивости, Баратынский прямо сопоставляет и сталкивает сходные и даже сросшиеся понятия, восстанавливая стершиеся значения слов. Привычное в элегической лирике сочетание «волнение любви», например, распадается на два слова, отчасти противопоставленных друг другу («В моей душе одно волненье, А не любовь пробудишь ты»). По тому же принципу образованы со– и противопоставления: «шалун, а не изменник», «счастье» – «смущенье», «сердца» – «жребии» (ср.: «соединить сердца», «соединить судьбы»), «не нежность» – «прихоть». Благодаря аналитическому характеру любовные элегии из жанра эротической поэзии перешли в жанр психологической лирики.

    В элегиях Баратынского речь шла не только о личном любовном опыте – элегии превращались в лирические размышления о судьбе человека вообще, о гибели прекрасных идеалов независимо от воли личности. Утрата любви мотивированапозицией героя, изменившегося душой «в бурях жизненных», и вставлена в более широкую раму человеческих судеб и отношений. Это содержание, включавшее философский подтекст, перестраивало любовную элегию, расширяло ее жанровые возможности и смыкало с элегией медитативно-философского плана.

    Таким образом, любовная элегия, насыщаясь психологическим и философским содержанием, превращалась в элегию философско-психологическую. Поэт обнаружил реальные противоречия в душе современного ему человека и сделал их предметом объективного анализа. Результатом анализа стало широкое обобщение: как бы ни утешал себя современный человек сладостными иллюзиями, истина проступает независимо от его воли. Элегическая грусть благодаря философскому ее осмыслению понята Баратынским не временным и частным чувством человека его эпохи, а всеобщим признаком человеческого бытия, универсальным эмоциональным знаком человеческой судьбы. С этой точки зрения, творчество Баратынского принципиально элегично, а элегия стала для поэта не одним из многих жанров или доминирующим среди других, равных ему, а философско-нравственным и философско-психологическим аспектом постижения жизни, что сразу же заметил Пушкин («Гамлет-Баратынский»). Элегия, определив господствующую тональность лирики, переросла рамки жанра и стала принципом осмысления и выражения жизни. По словам любомудра Н. Мельгунова, Баратынский из певца личной грусти превратился в «элегического поэта современного человечества»[226].

    Поэт разделяет убеждение романтиков, что свобода может быть достигнута лишь в уединении. Но в отличие от романтиков, мечтавших в укромной обители обрести недосягаемое счастье, Баратынский понимает, что надежды на независимость от внешних обстоятельств иллюзорны и призрачны. Личность, отъединенная от мира, обречена на нравственное опустошение, бессилие и забвение. Не умножая прочных связей с обществом, с действительностью, она неизбежно увядает. Так рождается противоречие, свойственное человеку и человечеству, которое понимается Баратынским как их заранее предопределенный и извечный трагический удел.

    При таком понимании бытия задача поэта состоит в отказе от лирической субъективности и в извлечении реальной и всеобщей закономерности. С такой точки зрения Баратынский не принимает лирического тона поэм Байрона, романтических поэм Пушкина, тогдашней поэмы романтиков вообще. В начале 1830-х годов он писал И.В. Киреевскому: «Когда-то сравнивали Байрона с Руссо, и это сравнение я нахожу весьма справедливым. В стихотворениях того и другого не должно искать независимой фантазии, а только выражения их индивидуальности. Оба – поэты самости… Байрон безусловно предается думам о себе самом…». Руссо Баратынский адресует упрек: «В романе Руссо («Новая Элоиза» – В.К.) нет никакой драматической истины, ни малейшего драматического таланта… Руссо знал, понимал одного себя, наблюдал за одним собою, и все его лица – Жан-Жаки, кто в штанах, кто в юбке». Эти слова очень напоминают высказывания Пушкина о поэмах и мистериях Байрона, но Баратынский, пожалуй, даже раньше отклонился от традиции Байрона.

    «Эда» (1824) и другие поэмы

    В поэме «Эда» поэт намеренно ушел в сторону как от байронической «восточной» поэмы, так и от романтической поэмы Пушкина. Новаторство Баратынского заключалось в том, что он, следуя проблематике романтических поэм Байрона и Пушкина (столкновение человека цивилизованного общества и простодушной дочери непросвещенного народа), резко противопоставил автора герою. Повествователь у Баратынского по своему духовному строю далек от «гусара», лишенного каких-либо автобиографических черт. Баратынский избрал героем поэмы человека «низких» страстей. Гусар у него – светский обольститель, наделенный нравственными пороками света. Любовь его к Эде – еще одно приключение, рассеивающее скуку. Чувство же Эды вполне серьезно. Высокий романтический сюжет Баратынский перевел в обыкновенный план. Отсюда мотивировка пребывания гусара в Финляндии вполне проста. Она связана не со свободолюбивыми порывами души, не с презрением к светскому обществу или к ложной городской цивилизации, – гусар, как военный, подчиняется дисциплине и вынужден служить в Финляндии. Разрыв с Эдой также объяснен обычными обстоятельствами: гусару вскоре надоела «любовь тоскливая» Эды, и он только дожидался дня, чтобы вместе с полком уйти на войну. Тем самым Баратынский отказался от героя с мрачной, таинственной судьбой, окруженного сочувствием автора.

    Избегнув лирического тона, поэт драматизировал содержание поэмы, построенной как драма в трех актах, где гибель героини заранее предрешена. Но драматический нерв поэмы не только в этом.

    Баратынский написал стихотворную повесть о противоречиях страсти, о борьбе разных чувств в душах его героев. Его волновало их развитие, переданное через внутренний конфликт. В простоте истории он усмотрел необыкновенное, исключительное философско-эпическое содержание.

    Несмотря на предупреждения отца, «крутого старика», разгадавшего «негодяя» и разумом усвоенные предостережения («Нам строго, строго не велят Дружиться с вами. Говорят, Что вероломны, злобы все вы, Что вас бежать должны бы девы, Что как-то губите вы нас…»), Эда полна любви к гусару. В ее сердце вошла страсть. Пылкое чувство Эды преодолевает свойственную ей природную стыдливость, и вскоре «гибельная страсть» торжествует над целомудренной наивностью, подавляет волю бедной Эды и губит простое сердце. Внутренняя борьба, происходящая в Эде, составляет драматическую пружину поэмы. При этом характер гусара при всей его ясности предстает героине сложным и необычным. Гусар коварен, зол, ветрен, но он обаятелен и обольстителен наружным блеском. Речь его насыщена «высокими», патетическими интонациями:

    Лишь мраки ночи низойдут
    И сном глубоким до денницы
    Отяжелелые зеницы
    Твои домашние сомкнут…
    …Прильну в безмолвии печальном
    К твоим устам, о жизнь моя,
    И в лобызании прощальном
    Тебе оставлю душу я.

    Эту таинственную, притягательную мощь порока, его красивую оправу чувствует на себе Эда, называя гусара-демона «лукавым духом». Баратынский вскрывает зло в обличье добра, «низкое» в красивой оболочке, скудно-простое и заурядно-обыкновенное во внешне сложном. Так входит морально-философская тема в поэму, повествующую и о том, как переплетаются красота и безобразие, порок и добродетель, обыденное и исключительное. Пристальный интерес к обыкновенному привел Баратынского к открытию необыкновенного в простом. И это выступило у него заранее определенной закономерностью, независимой от конкретно-исторических условий, которые никоим образом не влияют на характеры героев, на развитие страсти, на противоречия души, формирующие и создающие их.

    Подстать Эде героиня «Бала» Нина. Если Эда испытывает на себе влияние гусара, то Нина – жрица чувственной, огненной любви – олицетворяет демоническое начало, какое некогда открылось Эде в гусаре. Но в «Эде» оно было мнимым, в «Бале» же выступило в своем истинном свете, оказывая прямое воздействие на Арсения.

    Оба героя – Нина и Арсений – полны страстей, добрых и злых, которые, вырываясь наружу, губят героиню, падшую, как и в «Эде», жертвой своей исступленной любви и влечения Арсения к Ольге.

    В «Цыганке» Баратынский углубил трагическую коллизию: Елецкой пылает страстью к цыганке Саре, а потом к светской девушке Вере Волховской. В этот поворотный момент его судьбы открывается мятущаяся натура героя. Обе героини наделены исключительной силы страстями, но цыганка выражает их непосредственно и примитивно, Вера же соблюдает приличия и правила светского этикета. Коллизия завершается гибелью Елецкого, безумием Сары и душевной драмой, переживаемой Верой. Несмотря на мелодраматизм романтических поэм Баратынского, в них заключались и важные художественные открытия: спаянность в одном характере добра и зла, их перелив предвещали проблематику творчества Лермонтова, а зависимость поведения от социальной принадлежности предваряли психологизм реалистической литературы.

    Особняком среди поэм стоят «Телема и Макар» (1827) и «Переселение душ» (1828). «Телема и Макар» – перевод сказки Вольтера (Баратынский пояснил в примечании, что Телема означает желание, а Макар – счастие).

    Поэма «Переселение душ» обычно считалась анахронизмом в творчестве Баратынского и воспринималась «сугубо формалистической стилизацией под XVIII век». Однако эта поэма писалась одновременно с поэмой «Бал» и «представляет собой нечто вроде поэтического комментария к ней»[227]. Героиня поэмы «Переселение душ» Зораида напоминает героиню «Бала» княгиню Нину, прототипом которой являлась графиня Закревская, красавица, пренебрегавшая нормами светского поведения. У Баратынского, увлеченного одно время Закревской, укрепилось, вероятно, уже сложившееся тогда представление о любви как об опасной иррациональной и демонической силе. Подобно Нине, Зораида, влюбившаяся в молодого певца, узнает, что у нее есть соперница – «пастушка молодая» Ниэта.

    Чтобы одержать верх над судьбой, Зораида решила поменять свой жребий на жребий пастушки Ниэты. Это ей удалось с помощью волшебного кольца. Зораида приобретает возлюбленного и вместе с ним скромную жизненную долю, но теряет красоту и царство. И тут происходит чудо: ее прекрасная душа, вселившись в грубое тело пастушки, одухотворяет его и преображает – «Во взорах чувство выражалось, Горела нежная мечта…». Зораида жертвует собой ради любви и одолевает судьбу, но тайна такого одоления недоступна другим – это тайна любящего существа. Любовь и счастье родственных душ отныне скрыты от посторонних глаз, и с тех пор о семейной жизни Зораиды ничего неизвестно.

    Помимо уверенности Баратынского в том, что обыкновенное всегда утаивает исключительное, в этой поэме важна идея духовного преображения, согласно которой душевная красота побеждает физическую непривлекательность и заставляет не замечать ее[228]. Этот огонь внутренней красоты горит в глубине души. Он – дитя высокого уединения. Подлинно великое рождается, по мысли Баратынского, вне суеты и общежительных страстей, в аскетическом удалении от соблазнов города в природу, в родовое поместье, в замкнутый круг семьи. Именно там слышнее шум человеческого мира и явственнее нестройный хор его голосов. Жизнь лучше открывается и распознается, когда поэт находится вне непосредственного воздействия «толпы», когда он держится от мира на некоторой исторической и эстетической дистанции. Благодаря такому взгляду Баратынский стремился прозреть в частных и «случайных» лирических «событиях» их всеобщий и «вечный» смысл.

    Лирика 1827–1833 годов

    Наибольшие достижения на новом творческом этапе связаны с философской лирикой. Баратынский держался убеждения, что участь человека изначально двойственна и трагична. В человеке сопряжены духовное и телесное, нетленное и бренное, земное и небесное начала. Человек не может вырваться из своей противоречивой природы, и это обрекает его на трагический удел. Над ним распростерта роковая длань всевидящей судьбы, которая не позволяет ему ни возлететь к чистой духовности, ни погрузиться в бездуховное существование. В нем есть вечный порыв к свободе, к счастью, к гармонии, но он их никогда не достигает и не может достичь, потому что та же роковая и грозная сила положила предел этим порывам. Вследствие этого человек не находит родного приюта нигде – ни на земле, ни на небесах. Наряду с фатальной обреченностью и знанием тщетности усилий в человека от рождения внесено святое беспокойство, святое разочарование во всем, святая неудовлетворенность сущим и устремленность к лучшему, более гармоничному миру. Он подчиняется законам «рока» и бунтует против них, оплачивая трагическую жизнь гибелью страстей, холодом чувств, которые он приносит в жертву суровой предопределенности. Даже интимные чувства и идеальные мечтания, не подверженные, по уверениям романтиков, власти «закона» и сохраняющие свою суверенность, у Баратынского не избегают общей доли:

    Знать, самым духом мы рабы
    Земной насмешливой судьбы;
    Знать, миру явному дотоле
    Наш бедный ум порабощен,
    Что переносит поневоле
    И в мир мечты его закон.

    Жизненная философия Баратынского как нельзя лучше срифмовалась с поэтической философией элегического жанра. При этом особенность элегий Баратынского состояла в том, что поэт «не растравлял своей души», как он выразился в одном стихотворении, переживаниями, а всегда стремился отдать себе отчет в причинах разочарования и потому выводил его на свет, чтобы подвергнуть мыслительному анализу, отдать во власть разума и даже холодного рассудка. Баратынский не воспроизводит переживание во всех извивах и переплетениях, он думает над ним, размышляет о нем. Это размышление мучительно для самого поэта: будто острым скальпелем, не прибегая к наркозу, он с ледяным и жестоким бесстрастием духовного лекаря рассекает чувство. Но удивительное дело! Доискиваясь до причины страданий, мысль Баратынского оказывается целительной, примиряя человека с несовершенными жизненными законами и в то же время не давая им подмять под себя достоинство личности. У человека всегда есть выбор, даже при всем фатализме бытия. Эти идеи и мотивы были закреплены в сборнике стихотворения Баратынского, вышедшем в 1827 г.

    После этого сборника Баратынский оставил «эротическое поприще», как выразился Пушкин, и от лирики психологической и философско-психологической перешел к лирике философской. Основным его жанром по-прежнему оставалась элегия, которая теперь, освобожденная от любовных мотивов, прониклась философскими настроениями. Этот переход в поэзии Баратынского был подготовлен такими стихотворениями, как «Две доли», «Истина», «Череп» и др. С переходом к философской лирике связано и знакомство с основами немецкой романтической философии, в частности с идеями Шеллинга.

    Типичная для романтиков (и Баратынского в том числе) антитеза души и тела, разума и чувства, неба и земли становится знаком трагической духовной «болезни» современного человека, всего поколения и человечества в целом. Она неизбежно ведет в конечном итоге к гибели и исчезновению всего человеческого рода с лица земли. И тут Баратынский не только солидарен с романтиками, но и противоположен им.

    «Смерть» (1828). Многие образы этого стихотворения подсказаны натурфилософией Шеллинга и любомудров[229], в нем Баратынский перестраивает традиционную романтическую ситуацию. Для романтиков смерть означает гибель тела, крушение гармонии тела и духа. Тем самым она уничтожает равновесие между бесконечностью души и конечностью тела. Для Баратынского, напротив, смерть – сила созидательная, гармоничная, примиряющая. Он смотрит на смерть не с личной точки зрения, а с отвлеченной – с точки зрения надличной целесообразности: смерть – одно из вечных слагаемых бытия. Ее роль – поддерживать равновесие во Вселенной.

    «Последняя смерть» (1827). В этом стихотворении та же тема развернута по-иному и получает натурфилософское истолкование. С точки зрения Баратынского, всякое нарушение хрупкого и зыбкого равновесия между духом и телом, земным и небесным ведет к неизбежной гибели человечества. Условие его пребывания на земле – гармоничное единство с бытием. Оно существовало в тот момент, когда природа родила человека. Это было идеальное состояние, «отчизна давняя», о которой человек вспоминает и которая тревожит его воображение. В это время человек не выделился из мироздания, из бытия, а составлял с ним одно нераздельное целое, когда он сам был природой, естеством. Однако по воле рока человек родился как сын природы и как ее отрицание. Он сразу отделился из природы и противопоставил ей себя, свой разум, свой дух. Он захотел покорить природу и властвовать над ней. Так была написана его судьба на небесах. Значит, источник гибели – в заранее предопределенном развитии человечества как общности и человека как отдельного существа. Путь человечества, согласно Баратынскому, лежит не к «золотому веку», а к катастрофе и уничтожению рода. Успехи человечества по овладению природой – ступени к его гибели.

    Хотя Баратынский строит собственную философскую проблематику в соответствии с натурфилософией, разделяемой романтиками-любомудрами, его выводы не совпадают с конечными итогами размышлений любомудров. Баратынский и здесь идет своей дорогой. Сначала перед мысленным взором поэта возникает праздничный мир, «дивный сад» – «разума великолепный пир». В нем запечатлены характерные мечтания просветителей, торжество наук и искусств. Казалось, разум человека победил природу, и человек может наслаждаться дарами «просвещенья». На самом деле это пиррова победа – господство разума над природой привело к гибели тела. Разум отъединился от тела, тело поссорилось с душой, гармония распалась, гипертрофия разума обрекла человечество на физическое бессилие и бездейственную фантазию («И умственной природе уступила Телесная природа между них…»).

    Идея романтиков о слиянии человека со Вселенной в этом стихотворении и во всей философской лирике Баратынского терпит полный крах. Человек, призванный достичь высот духа, оказывается неспособным на это: он гибнет в тот момент, когда, казалось, стал чист духом, когда его разум возобладал над природой. Здесь подвергается сомнению романтическая идея бесконечности и бессмертия не имеющей вместилища души. Жизнь Земли после гибели человека продолжает свое существованье, но она никому не нужна, величественно пустынна и грустна. Без человека бытие Земли, как и вообще Вселенной, теряет всякий смысл. Земля предстает заброшенной планетой, и ее жизнь не оправдана. Таков торжественно-скорбный вывод Баратынского, выраженный интонацией величавого раздумья и «высокой» лексикой:

    И тишина глубокая вослед
    Торжественно повсюду воцарилась.
    И в дикую порфиру древних лет
    Державная природа облачилась.
    Величествен и грустен был позор
    Пустынных вод, долин, лесов и гор.
    По-прежнему животворя природу,
    На небосклон светило дня взошло;
    Но на земле ничто его восходу
    Произнести привета не могло.
    Один туман над ней, синея, вился
    И жертвою чистительной дымился.

    Однако такой взгляд был одновременно и возвышением человеческой личности. Именно человек становится у Баратынского равным Вселенной. Его слабый и замкнутый в узкие пределы дух придает ей смысл.

    «К чему невольнику мечтания свободы?» (1833). Поэзия Баратынского – это вечный спор человека, наделенного могучим умом и сильными чувствами, с законами бытия. Человеку, который заранее знает, что никогда не изменит роковые предначертания, казалось бы, надо смириться, послушно согласить «свои мечтания со жребием своим». Так развивается поэтическая тема вечного миропорядка в стихотворении «К чему невольнику мечтания свободы?», одном из самых характерных и самых драматичных у Баратынского. Но именно в этом стихотворении происходит слом поэтической мысли. Вслед за элегическим раздумьем об общем миропорядке (Баратынский редко посягал на общественно-социальное устройство, его интересовали законы бытия), об извечных мировых началах, кладущих предел стихийной «воле» природы и «мятежным мечтам» человека, Баратынский неожиданно открывает новую грань своей мысли:

    Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
    Дарует страсти нам? и не ее ли глас
    В их гласе слышим мы?

    Разумность «рабов», их готовность послушно «соглашать свои желания со жребием своим» и благодаря этому находить счастье и покой вызывает у Баратынского внутреннее сопротивление, которое выражается в обращениях и в мятежных вопросах, прерывающих спокойный ритм первой части. Оказывается, что надличный закон одинаково повелевает человеку и мужественно принимать независимое от него устройство бытия, и отдаваться на волю страстям, отвергающим это устройство. Мятеж в душе человека, восстающего против своего «удела», оказывается столь же предназначенным, как и смирение. Фатальная предначертанность судьбы и свобода духа, отрицающая эту предначертанность, – два полюса, между которыми лежит человеческая жизнь. И в этом состоит неразрешимый парадокс, побуждающий поэта скорбеть о скудных возможностях человеческой души. Стихотворение заканчивается горькими словами о том, что безграничная и неистощимая жизнь, переполняющая сердце, скована заранее узкими рамками заурядной, обыкновенной участи:

    О, тягостна для нас
    Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
    И в грани узкие втесненная судьбою.

    Последний период творчества (1833–1844). Книга стихотворений «Сумерки» (1842). В «Сумерках» поэтические идеи Баратынского о грядущей судьбе человека и человечества окрашены глубоким трагизмом. В отличие от своих современников Баратынский считал, что «золотой век» человечества давно миновал, поэтому надо готовиться не к тому, чтобы радостно встречать счастливое будущее, содействуя процветанию настоящего, а к мужественному, достойному человека, гордому приятию конца. Теперь эта проблема касается уже не каждого отдельного человека, перед которым она однажды неминуемо встанет в роковой верховный час перед его смертью, но всего человечества, обреченного на гибель.

    Регресс человечества выражается в том, что люди уходят от природы. В новой книге Баратынский уносился мечтой в те времена, когда духовная жизнь была первобытно непосредственной, органичной и естественной, представляла единое целое с физической жизнью, когда материальное было духовным, а духовное – материальным. Дух и плоть в те баснословные времена пребывали в синкретическом состоянии. Тогда мир был юн и творчески способен к созиданию духовной красоты – главного своего богатства. Довольствуясь малыми материальными потребностями, человечество в избытке производило духовное и душевное богатство. Однако гармония чувства и разума, тела и души, человечества и природы распалась, и тогда исчезло творческое начало – атрибут и прерогатива природы. Творческое начало – это возможность производить духовные богатства. Тело (плоть) лишено творческой духовной производительности – им наделен дух. Однако дух, распавшийся с телом и поставленный ему в услужение, принимает извращенные и искаженные формы. Он может вести к расцвету положительных и полезных для тела знаний и наук, но не может производить самого главного – духовных ценностей и, следовательно, никак не приближает духовного расцвета человечества. Он не выполняет свою основную задачу – сделать человечество более нравственным, более гуманным и более совершенным. Он не преображает земную жизнь и не может внести в нее красоту. Напротив, односторонне направленный, он отдаляет человечество от истинного процветания. Значит то, что считается прогрессом, – расцвет наук, расширение торговли, – на самом деле с более широкой, философско-исторической точки зрения является регрессом и демонстрирует упадок духа. Свидетельство этому – исчезновение поэзии, искусств, красоты, в которых и воплощена могучая творческая духоподъемная сила человечества, влекущая его к совершенству. Наивные и недальновидные люди полагают, что прогресс заключается лишь в обилии материальных благ. Нет ничего страшного, утверждают они, в том, что поэзия и искусства угасают и умирают, это никак не сказывается на развитии человечества. Баратынский думал иначе. Он вопрошал: зачем нужна бездуховная и бессмысленная Вселенная? зачем живет тело, если умер дух? так ли уж безопасно презрительное отношение к красоте и к духовности?

    «Приметы» (1839). Стихотворение вошло в книгу «Сумерки». В нем противопоставлены «ум» и «чувство» («…чувство презрев, он доверил уму…»), наука, знания, изыскания и откровение, непосредственное прозрение и насильственное познание. Изучение природы только тогда плодотворно и духовно оправдано, когда природа сама открывает свои тайны, когда она отвечает на любовь человека к ней любовью и дружелюбной заботой. Если же человек понуждает природу раскрыть ее «сердце» («пытает» ее – «Пока человек естества не пытал…»), то это не что иное, как «суета изысканий». Было бы неверно понять Баратынского так, будто он против науки, индустриального или, как теперь говорят, технического прогресса. Но поэт сомневается в том, что именно в материальном благополучии, а не в духовном и нравственном богатстве человечества состоит его истинная цель и что ради материальных ценностей нужно пренебречь ценностями духовными или забыть о них. Точно так же Баратынский против того, чтобы отдать предпочтение духу перед телом.

    «Последний поэт» (1835). В стихотворении рассказывается о том, что человечество достигло царства разума и материального могущества: расцвели науки, «Носит понт торговли груз», будущее кажется блестящим и славным, но все это куплено ценой утраты высших духовных ценностей, причем не только поэзии, но и идеалов вообще:

    И по-прежнему блистает
    Хладной роскошию свет,
    Серебрит и позлащает
    Свой безжизненный скелет…

    «Тоска души» есть признак «дряхлеющего мира», заката человеческой, в основном городской, цивилизации, что вызвано потерей духовных ценностей и высоких идеалов. А утрата духовности означает неизбежную грядущую гибель человечества.

    Следствием уничтоженного равновесия между человеком и природой стала гипертрофия разума. Она составляет, по мысли Баратынского, главную примету времени и главную опасность для человечества. Но с такой же непреклонностью Баратынский отвергал одностороннее преувеличение чувственности, чувства, повышенной мечтательности, превосходства тела над разумом или духа над плотью, ибо каждое отклонение от законов миропорядка ведет к катастрофе. Поэтому странно представлять Баратынского каким-то обскурантом, врагом науки, ненавистником промышленности, индустриального развития, как пишут об этом в некоторых работах, посвященных его творчеству, и в частности стихотворению «Последний поэт»[230].

    Трагедия личности и человечества, согласно Баратынскому, коренится в самом человеке, и это надо мужественно принять. Тут бесполезно плакать и смеяться, как говорил Спиноза, а надо понимать. Человек, появившись на свет, мог быть счастливым и мог быть несчастным. Это зависело от того, сумеет ли он сохранить неустойчивое равновесие плоти и духа, чувства и разума, нормальное соотношение в своей жизни естественного, природного и искусственного, цивилизованного или его увлечет ложная дорога. Весь ход истории человечества убеждал Баратынского в том, что человечество выбрало гибельный путь. Чем ближе к природе, тем человек умнее и творчески плодотворнее, тем сильнее его физические и духовные возможности, тем ближе он к счастью. Первобытный человек неотделим от природы и потому его способности безграничны. Современный человек находится с природой в разладе, и потому он не понимает смысла мировой жизни, не знает, куда направлено движение истории, не чувствует ее дыхания. Его способности ограничены материальными потребностями и запросами, а душа задыхается и умирает в этой тесной и узкой сфере.

    «Недоносок» (1835). Стихотворение служит примером изначального, фатального трагизма человека. Недоносок – странное, фантастическое, гротескное существо, придуманное Баратынским для сравнения с положением человека во Вселенной. Если поэты либо возвеличивали человека, либо изображали его ничтожной тварью (ср. у Державина: «бог» и «червь»), то у Баратынского Недоносок является на свет заранее обреченным – он мертворожденный. Он летает между небом и землей, не в силах ни достигнуть Эмпирея, т. е. обитания ангелов и Бога, ни связать свою жизнь с землей. Он – всего лишь крылатый вздох. Он слаб и немощен («мал и плох»). Недоносок – своеобразная метафора человека, который, не в силах жить на земле, устремляется к небесам, но никогда не достигает заветного рая.

    Трагедия неизбывна: Недоносок, помещенный на землю и лишенный бытия, умирает, потому что он стал смертным («Роковая скоротечность!»), но и вечность без существа, наделенного пусть даже слабым сознанием, стала еще более «бессмысленной» и ненужной.

    С.Г. Бочаров в статье ««О бессмысленная вечность!» От «Недоноска» к «Идиоту»» полагает, что ни в пантеистический образ природы как одушевленного космоса, ни в образ природы как детерминированный космический миропорядок, «подчиненный неукоснительной механической закономерности и проникнутый сплошной «неволей» «Недоносок», «созданный в те же годы, не помещается»»[231]. На самом деле Недоносок целиком укладывается в «парадигму» детерминизма, потому что он находится во власти природы: сияет солнце, и недоносок «весело играет» с «животворными лучами», налетает ветер, и он трепещет под натиском бури. Но главное заключено в другом: оба «лика природы» у Баратынского вмещаются в одну общую «парадигму»: он мыслит мир одновременно и подчиненным, и свободным. Мировой порядок держится на «законе», согласно которому мир изначально противоречив и неразложим на пантеизм и детерминизм. Пантеизм держится на детерминизме, а детерминизм предполагает пантеизм. Можно сказать так: пантеизм у Баратынского детерминирован, а детерминизм пантеистичен. В этом состоит еще одна причина трагичности мира. Срединное – меж землей и небесами положение в мире Недоноска – это напоминание о его отчасти свободных, отчасти зависимых порывах и полетах. Недаром С.Г. Бочаров услышал в «чужой речи» Недоноска звуки «сокровенной, чистой лирики Баратынского». Пребывание души между абсолютным бытием и абсолютным небытием, о чем писал А.Ф. Лосев, анализируя эстетику Платона[232], объясняет положение Недоноска, которому дано «чувство бытия», он вечен, но не дано «провиденье». От него скрыты «тайны мира» и его удел – «бессмысленная вечность». Это пребывание Недоноска в мире сходно с местом человека во Вселенной. Оживленный же Недоносок-сын как чисто земное существо вовсе лишен «бытия» и тут же умер, а Недоносок-отец, оставшийся в одиночестве, еще острее почувствовал тягость «бессмысленной вечности».

    Баратынский колебался между приятием и неприятием миропорядка. Недаром он писал о «диком аде», в который временами погружалась его душа. Но серьезные и глубокие сомнения не отменяют страстной жажды гармонии, совершенства, единства телесного и духовного начал. Идеалом их выступает в лирике Баратынского поэзия, природа которой изначально гармонична и являет собой, по стойкому убеждению поэта, образец стройной красоты.

    В стихотворении «В дни безграничных увлечений…» (1831) «прерванный гений» увлекал, по признанию поэта, к скептицизму и неверию. Однако в душе поэт «носил идеал» «Соразмерностей прекрасных». С тех пор порывы страстей и «мятежные мечты» «не затмевают Законов вечной красоты…». Но Баратынскому мало созерцанья красотой и наслажденья гармоническим совершенством поэзии. Ему нужно преобразовать жизнь по художественным законам поэзии:

    И поэтического мира
    Огромный очерк я узрел,
    И жизни даровать, о лира!
    Твое согласье захотел.

    Примирение страстей в душе поэта достигается не разумом и не чувством, а творческим преображением. Лишь поэзия способна разрешить конфликт между мятежными страстями и «вышней волей». Она одна усмиряет бунтующую душу и врачует ее. Мысль о гармонической природе искусства, в частности поэзии, одна из основополагающих в романтизме. Шеллинг писал: «В совершенстве произведения находит себе успокоение всякий порыв к творчеству; все противоречия здесь снимаются, все загадки разрешаются»[233]. Идея эта в романтизме была настолько распространена, что ее разделяют и Баратынский, и его суровый критик, не признавший в нем «поэта мысли», С.П. Шевырев: «Искусство приводит нас к единому всеобъемлющему чувству, к согласию с самим собою и со всем миром, нас окружающим»[234].

    Согласно Баратынскому, ничто не может успокоить «больную», раздвоенную, скорбящую душу – ни вера в Бога, ни любовь, ни дружба. Холод жизни, неизбывное страдание становятся уделом души, которая, утратив надежды на достижение гармонии в себе и с миром, не в силах найти покой. Для Баратынского, в отличие от Жуковского, нет утешения ни в «очарованном Там», за пределами земной жизни, ни, в отличие от раннего Батюшкова, в счастливой и простой хижине[235], ни, в отличие от Пушкина, в той самой жизни, которая несет страдания и одаряет «улыбками». «Больная» душа поэта не может излечиться в «больном» мире. Для того чтобы поведать о мировой дисгармонии, нужно сначала исцелиться, примирить противоречивые чувства в самом себе, найти душевное успокоение. Для этого необходимо победить «болезнь духа», преобразив ее в гармонию стиха. И только потом преображенная творчеством душа перейдет в души людей, неся им через излитые мерные стихи весть о желаемой гармонии всего сущего.

    «Болящий дух врачует песнопенье…» (1834). Об этом Баратынский еще до книги «Сумерки» написал одно из лучших своих стихотворений «Болящий дух врачует песнопенье…»:

    Болящий дух врачует песнопенье.
    Гармонии таинственная власть
    Тяжелое искупит заблужденье
    И укротит бунтующую страсть.
    Душа певца, согласно излитая,
    Разрешена от всех своих скорбей;
    И чистоту поэзия святая
    И мир отдаст причастнице своей.

    В стихотворении бросается в глаза обилие религиозной, церковной лексики, устаревших слов и оборотов речи. Поэтическая речь, поэзия названы «песнопением», подобно молитвам; гармония наделена таинственной властью, она представляет собой некое таинство, сравнимое с религиозными и церковными таинствами. Выражение «искупит заблужденье» относится к тому же ряду: заблужденье – это грех, который надлежит искупить. Стих «Разрешена от всех своих скорбей» означает, что душа освобождена от заблуждений, сомнений, что ей прощены грехи. Слово «причастница» именует живую, постороннюю певцу душу, которая, словно церковным причастием, причащается к Богу. Наконец, строка «И чистоту поэзия святая» прямо характеризует поэзию религиозными качествами. Только тогда, когда в душе возобладало согласье, гармония, она стала чистой, безгрешной и достойной поэтического огня. Весь лексический и образный строй стихотворения служит созданию торжественности творческого акта. С этой же целью поэт использует инверсию («Болящий дух врачует песнопенье»). В стихотворении гармонично, стройно, выразительно передается читателям через стихи уже не «болезнь» и скорбь духа, а уврачеванная, полная духовного здоровья душа. В этом для Баратынского и заключалась могучая сила поэтического творчества.

    Поэзия, в понимании Баратынского, не отражение чувственной прелести мира, а магический кристалл, сквозь который просматриваются его тайны. «Выразить чувство, – писал он, – значит разрешить его, значит овладеть им». Последний сборник стихотворений Баратынского «Сумерки» включает в круг «вечных» тем, волнующих поэта, тему поэзии как последнейи единственной пристани для бьющегося над разгадкой тайн бытия «больного», но исцеляющегося духа. Творческий акт предстает у Баратынского трудным испытанием. Для «легкого дара» поэзии слишком тяжела «дума роковая». Прежде чем согласно излиться в стихах, душа страдает, терзается муками сердечной потребности в цельности чувства и мысли.

    Гармония стихов, их звуковая и ритмическая упорядоченность добывается ценой преодоления косной словесной материи. В лирике Баратынского почти физически ощутим прорыв из затрудненного синтаксиса, насыщенного устаревшими оборотами речи, инверсиями, из архаической лексики и совсем не пленительных, не ласкающих ухо звуков в мощную, гармонически стройную, благородную и суровую музыку.

    «Все мысль да мысль! Художник бедный слова!» (1840). В стихотворении Баратынский обнажил противоречие, свойственное природе поэзии. Всякое искусство, в том числе и поэзия, «чувственно». Именно через чувство люди постигают его содержание. Все искусства, кроме поэзии, оперируют чувственным материалом. Баратынский сказал об этом так:

    Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком
    К ним чувственным, за грань их не ступая!
    Есть хмель ему на празднике мирском!

    Однако материалом поэзии, и литературы вообще, в отличие от скульптуры, музыки, живописи, выступает слово. С точки зрения Баратынского, слово – синоним мысли, или сама мысль. Но мысль не тождественна чувству и даже противоположна ему. Мысль относится к интеллектуальной сфере человека (ум, рассудок, разум), чувство – к эмоциональной сфере («душа», «сердце», страсти). Следовательно, слово – особый материал. А.А. Ахматова говорила: «Лирический поэт идет страшным путем. У поэта такой трудный материал – слово. Помните, об этом еще Баратынский писал. Слово – материал гораздо более трудный, чем краска…»[236].

    Трудность эта состоит в том, что, называя предмет или явление, слово (мысль) обнажает и «умертвляет» живое явление. Оно порывает с бессознательной, стихийной эмоциональностью других искусств. Перед словом-мыслью тускнеют яркиекраски жизни и прерывается дыхание. Умерщвляя реальность, поэт дарует жизнь своему творенью, наполняя его звучащим духом. Но у художника слова нет другого инструмента, кроме слова-мысли, он лишен чувственных средств и материалов. Оттого Баратынский называет его «бедным».

    Для того чтобы поэзия стала искусством, нужно преобразовать слово и придать ему чувственность, заставить его выразить эмоциональное переживание. В этом и состоит задача поэта – преодолеть рациональность в слове, связывающую его с мыслью, и вместе с тем наполнить мысль такой эмоциональной силой, которая превращает ее в «острый луч» и перед которой», как воин «пред нагим мечом», «бледнеет жизнь земная», покрываясь в предчувствии близкой кончины смертной истомой[237].

    С раздумьями о сущности и месте поэзии в современном мире связаны и другие стихотворения, вошедшие в сборник «Сумерки».

    В «Сумерках»[238] поэт нашел конкретно-историческую почву для своих философических рассуждений. В них открывается величественное зрелище человека одинокого в обществе, в мире, во Вселенной, но сохраняющего духовность и причастного поэзии среди чужого ему практического и бездуховного царства. Баратынский обозревает историю человеческого рода, обращаясь к легендам, мифам, преданиям, возникшим на заре цивилизации. Антологическими темами, мотивами и образами насыщены стихотворения «Последний поэт», «Алкивиад», «Мудрецу», «Ахилл», «Скульптор», «Филида с каждою зимою…», «Здравствуй, отрок сладкогласный…», «Что за звуки? Мимоходом…», «Рифма». Они образуют исторический фон трагического пути человечества, неумолимо идущего к духовной гибели. Из мира уходит поэзия, и только одинокий поэт хранит ее огонь. Современный мир изгоняет легкокрылую мечту, светлое сознание, бескорыстие непроизвольных душевных движений. Разум – идол современных людей – стал, согласно Баратынскому, корыстным, эгоистичным, себялюбивым, презирающим самоценность природы, лишенным сердечности и добра. В ответ «сердце природы закрылось» человеку, который духовно обеднил себя – ему стало нечем питать свою душу. Это оскудение души, вынужденной жить «повтореньями», замкнутой одними и теми же впечатлениями, неизбежно ведет к безумию. Тело же, потерявшее разум («На что вы, дни! Юдольный мир явленья…»), тупо «глядит, как утро встанет…». Если романтики скорбели о том, что тело смертно и потому вечная жизнь бессмертной души продолжается в иной форме, то у Баратынского раньше умирает душа, и жизнь тела, лишенного одухотворяющего сознания, становится бессмысленной.

    Воскрешая в «Сумерках» старые эпикурейские темы пиров и жизненных наслаждений («Бокал», «Осень»), Баратынский сообщает им высокий трагический смысл. Осень – пора увяданья природы и сбора урожая, пора подведенья итогов деятельности человека и человечества в истории. И для отдельного «оратая жизненного поля», и для всего человечества «грядущей жатвы нет». Итог размышлений Баратынского печален: гибнет дух, и плодами созданных им ценностей некому наслаждаться. Поэту не нужна Вселенная без человека, не нужна бездуховная, «слепая», не осознающая себя красота и культура. Но это бесстрашное и гуманное знание открывается только одному духу, причастному высшим откровениям. «Свет высок» «обретает» в пророке, в поэте, славящем рифму, которая своим «отзывом» примиряет спорящие в нем порывы души. Не находящий отзвука и признания в мире («Но нашей мысли торжищ нет, Но нашей мысли нет форума!»), Баратынский скорбит о счастливом времени, когда поэт был голосом народа. Однако рядом с безнадежно-трагической «Осенью» и другими горькими лирическими пьесами помещено стихотворение «Благословен святое возвестивший…», в котором жизнь философски оправдана.

    Внутренняя сквозная тема сборника «Сумерки» – безмерная горечь утраты высших духовных ценностей. Недаром книга открывается стихотворением «Последний поэт» и завершается стихотворением «Рифма». На этом фоне особый смысл приобретает послание-посвящение «Петру Андреевичу Вяземскому» . В торжественно-трагедийном тоне возвещал Баратынский о конце пушкинской эпохи, в немалой степени обязанной ему своим расцветом. Ее животворящий свет озарял те сумрачные годы его творчества, когда поэт ощущал себя «звездой разрозненной плеяды».

    Личная тема в этом посвящении сопрягается со всемирно-историческим и вселенским масштабом трагических раздумий. Они объединены идеей искусства, развиваемой в широком историческом плане.

    Если в элегии «Последний поэт» слышна неумолимая поступь истории («Век шествует путем своим железным»), то в последнем стихотворении – «Рифма» – Баратынский осознает себя поэтом поколения. Он объективирует личное сознание, что не мешает ему, однако, усмотреть новое противоречие: созданные индивидуальным духом ценности остаются «вещью в себе» и не находят общественного признания, ибо общечеловеческая мера этих ценностей потеряна вследствие разобщенности поэта и народа:

    Меж нас не ведает поэт,
    Высок его полет иль нет…

    Это противоречие Баратынский «снимает» философски – «рифма» становится у него символом гармонии мира и человеческого духа:

    Одна с божественным порывом
    Миришь его твоим отзывом…

    Однако преодоление трагедии совершается в сфере личного сознания и не устраняет прежних сомнений. Изолированный от народа и не встречающий отзыва, кроме ответа собственной рифмы, поэт оставляет поэзию и мечтает найти отклик у природы, сажая деревья и надеясь на плодоносный урожай.

    В лирике Баратынского нашло выражение скептическое сознание дворянского интеллигента 1820—1830-х годов. Разрыв душевных связей человека с человеком, поэта с народом Баратынский осмыслил философски. Он пришел к выводу о его неизбежности в современных ему общественных условиях, но объяснил не конкретно-исторически и социально, а извечными законами, управляющими миром. Для себя он избрал позицию трезвого знания и беспощадного анализа, который совершается в мужественном и гордом уединении от мирской суеты. Чем сильнее напор внешнего мира, считал Баратынский, тем более упорным и стойким должно быть сопротивление человека.

    В очень личном стихотворении «Мой дар убог, и голос мой негромок…» речь идет не только об авторской скромности и надежде на память читателей. Главное в другом: «Но я живу, и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие…». Найдя «друга в поколеньи», утверждает Баратынский, я нашел пищу моим чувствам и делился ими с другими, близкими мне. Именно это общение душ, их «обмен» гуманны и радостны. Они – залог будущего внимания читателей. Так трагический лирик, склонный занять единственно возможную и достойную для себя позицию независимого уединения, обнажает свое тайное желание быть рядом с людьми и писать для них. И в этом движении мысли Баратынского от «Последнего поэта» к «Рифме», а затем к просветляющим стихам «Пироскафа», написанного уже после «Сумерек» на закате жизни, состоит выстраданный итог его творчества.

    Баратынский-поэт гордо встал на защиту возвышающей человека духовности и решал «мятежные вопросы» вселенского масштаба и значения, внятные и нам, его далеким потомкам. Вот почему бесконечно справедливы слова Белинского: «Читая стихи Баратынского, забываешь о поэте и тем более видишь перед собою человека, с которым можешь не соглашаться, но которому не можешь отказать в своей симпатии, потому что этот человек сильно чувствуя, много думал… Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека – предмет вечно интересный для человека».

    Основные понятия

    Романтизм, психологическая элегия, философская элегия, стихотворный цикл, шеллингианство, поэма.

    Вопросы и задания

    1. Как преобразуется элегия в лирике раннего Баратынского?

    2. Что представляют собой поэмы раннего Баратынского? Почему поэт отказывался идти по дороге Байрона и Пушкина?

    3. Философская лирика Баратынского и ее основные темы.

    4. Каково, по Вашему мнению, построение сборника «Сумерки»? Каков смысл заглавия? В чем состоит идейно-тематическое и образное единство цикла?

    5. Причина обращения к античности. Античность и современность в структуре, композиции сборника.

    6. Какие программные стихотворения включены в сборник «Сумерки»? Проанализируйте их.

    Литература

    Альми ИЛ. Метод и стиль лирики Баратынского. – «Русская литература». 1968. № 1.*

    Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб., 2002.* +

    Бочаров СГ. «Обречен борьбе верховной…». – В кн.: С.Г. Бочаров. О художественных мирах. М., 1985.*

    К 200-летию Баратынского. М., 2002.

    Коровин В.И. Баратынский-лирик. – В кн.: В.И. Коровин. Поэты пушкинской поры. М., 1980.* +

    Купреянова Е.Н. Е.А. Баратынский. – В кн.: Е.А. Баратынский. Полное собрание стихотворений: («Библиотека поэта». Большая серия). Л., 1957.

    Лебедев Е. Тризна. Книга о Боратынском. М., 1985.

    Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского. М., 1998.

    Песков АМ. Боратынский. М., 1990.*

    Рассадин Ст. Возвращение Баратынского. – «Вопросы литературы». 1970. № 7.

    Семенко ИМ. Поэты пушкинской поры. М., 1970.* +

    Тойбин И.М. Е.А. Баратынский. – В кн.: История русской поэзии. Т. 1. Л., 1968.

    Фризман Л.Г. Творческий путь Баратынского. М., 1966.

    Хетсо Г. Евгений Баратынский. Жизнь и творчество. Осло; Верген; Тромсё, 1973.

    Pratt S. Russian metaphysical romanticism: The poetry of Tiutchev and Boratynski. Stanford, 1984.


    Примечания:



    2

    Из числа «низких» жанров исключалась «высокая» комедия, близкая, по словам А.С. Пушкина, к трагедии. См. о «высокой» комедии в главе, посвященной творчеству А.С. Грибоедова.



    21

    Державин имел в виду, что в русской истории неизвестна новгородская княжна Ксения.



    22

    Пушкин А.С Полное собр. соч. в 10 т. Т. VII. М.; Л., 1977–1979. С. 28.



    23

    Макаров П.И. Примечание сочинителя // «Московский Меркурий». М., 1803. Ч. 4, № 12. С. 180.



    219

    «Русский Архив». 1867. № 2. С. 262.



    220

    Иногда выделяют три периода: 1818–1827, 1827–1833, 1833–1844.



    221

    См.: Мирский Д.С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 г. London, 1992. С. 163.



    222

    См.: Винокур Г.О. Баратынский и символисты. В кн.: К 200-летию Баратынского. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 38.



    223

    Поэтому лишь с известными ограничениями можно согласиться с выводом И.Л. Альми: «Своеобразие героя лирики Баратынского в том, что, даже очутившись в положении счастливого избранника, он оказывается неприспособленным к счастью и страдает от собственной неспособности любить» – в ее статье «Элегии Е.А. Баратынского 1819–1824 гг.: К вопросу об эволюции жанра». – В кн.: Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб.: «Скифия», 2002. С. 139.



    224

    Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 85.



    225

    Здесь важен оттенок, исключающий антитезу любовь – ненависть. Речь идет не о ненависти, а о безразличии, о равнодушии – любовь не сменилась каким-то чувством, она просто ушла, изнемогла, исчезла.



    226

    Мельгунов Н. Письмо А.А. Краевскому от 14 апреля 1838 г. В кн.: Отчет Императорской публичной библиотеки за 1895 г. СПб.: 1898. С. 72.



    227

    Дерюгина Л.В. О жизни поэта Евгения Баратынского. В кн.: К 200-летию Баратынского. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 58.



    228

    Поэма-сказка имела автобиографический смысл и предназначалась в качестве изысканного, галантного комплимента в духе XVIII в. жене Баратынского Анастасии Львовне. – Там же. С. 59.



    229

    См. о них отдельную главу.



    230

    Например, в статье ««Последний поэт» Баратынского» Е.Е. и Г.А. Давыдовых утверждается, что, «говоря о железном пути века, Баратынский расширяет представление о нем: век железный – не потому лишь, что низмен, но потому, что это век промышленности, а значит, техники…» Из рассуждения авторов следует, будто Баратынский против развития промышленности и технического прогресса. Кроме того, Баратынскому якобы недостаточно сходного с его современниками (Пушкин, Шевырев и др.) понимания «железного века» прежде всего как века «торговли, меркантильности, низменных стремлений, расчета, прозы», века, «чуждого поэзии». В доказательство своего мнения авторы приводят стихи из «Последнего поэта»:

    Век шествует путем своим железным,
    В сердцах корысть и общая мечта
    Час от часу насущным и полезным
    Отчетливей, бесстыдней занята.
    Исчезнули при свете просвещенья
    Поэзии ребяческие сны,
    И не о ней хлопочут поколенья,
    Промышленным заботам преданы.

    «Поэзии, – комментируют авторы, – противостоят не одни корысть и деньги, как об этом говорится в статье Шевырева («Словесность и торговля» – В.К.), и не только толпа, чернь, как в пушкинском стихотворении «Поэт и толпа», но современная промышленная эпоха, с ее техническим прогрессом и наукой» («К 200-летию Баратынского» М., ИМЛИ РАН, 2002. С. 120). Между тем все, что критикует Баратынский, – корысть, преданность насущному и полезному, открытость и бесстыдство наживы, чуждость поэзии – входило в понятие «железный век», как и повышенная рациональность, расчет, господство разума. Тут Баратынский нисколько не расширяет представления о «железном веке». Своеобразие его позиции в другом – он придал историческому процессу, следующему «железным» (неправильным, ложно-рациональным) путем, философско-поэтическое обоснование и объяснение. Говоря о науке, промышленности и техническом прогрессе авторы ссылаются на строку «Промышленным заботам преданы». Однако во времена Баратынского под «промышленными заботами» понимали вовсе не заботы о промышленности и ее развитии. Слово «промышленным» происходит от слова «промышлять», что означало, согласно словарю В.И. Даля, «добывать хлеб насущный», «заботиться, хлопотать» об этом самом хлебе. Промышленный народ – всюду промышляющий, изворотливый народ. К «промышленникам» относились не заводчики и фабриканты, а ловцы, рыболовы, охотники, звероловы, лесники. Промышленный – относящийся к промыслам, касающийся насущных работ. Промышленность – занятие, дающее средства к жизни, богатства, а вовсе не индустрия, как в нашем теперешнем понимании. Именно в этом значении употреблено слово промышленным в стихотворении Баратынского: поколения преданы заботам о пропитании, хлебе насущном, о богатстве, погружены в сиюминутные заботы и чужды стратегическим для человеческого рода духовным интересам и потребностям. Последующие слова «цветут науки» и «торговли груз» не содержат осуждения науки и торговли. Если что и подвергается осуждению, то корыстный расчет, умножающий богатства, и господство рациональности, преимущественное развитие разума, поскольку именно разум – главный инструмент, с помощью которого…



    231

    К 200-летию Баратынского. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 133. Пантеизм – философское учение, отождествляющее Бога с природой и рассматривающее природу как воплощение божества. Детерминизм – философская концепция, признающая объективную закономерность и причинную обусловленность всех явлений природы и общества.



    232

    С.Г. Бочаров напомнил слова А.Ф. Лосева, приведя не вошедшую в «Сумерки» строфу из стихотворения «Недоносок», которая отчасти проясняет темный смысл заключительных стихов («Оживил я недоносок»):

    Весел я небес красой, Но слепец я. В разуменье Мне завистливой судьбой Не дано их провиденье. Духи высшие, не я, Постигают тайны мира, Мне лишь средство бытия Средь пустых полей эфира.



    233

    Шеллинг Ф.В. Система трансцендентального идеализма. Л., 1986. С. 377.



    234

    «Московский вестник». 1827. Ч. 1. № 1. С. 45.



    235

    Баратынский, однако, избрал в реальности именно этот путь: он уединился с семьей в поместье и обрел душевный покой, хотя духовные проблемы, как свидетельствует его творчество, по-прежнему не покидали его.



    236

    Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. М., 1998. Т. 1. С. 59.



    237

    См.: Альми И.Л. Е. Баратынский. «Все мысль да мысль!..». – Поэтический строй русской лирики. Л., 1973. С. 108–121; О стихотворении Баратынского «Все мысль да мысль! Художник бедный слова!». – О поэзии и прозе. СПб., 2002. С. 207–220.



    238

    Заглавие книги многозначно – это и «сумерки» отдельного человека, жизнь которого клонится к закату, и «сумерки» души, «сумерки» всего людского рода, и «сумерки» поэзии, и «сумерки» земной жизни.









    Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

    Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.